Текст книги "Обречены воевать"

Спустя ровно месяц после юбилея двадцатидвухлетний Уинстон Черчилль упомянул об этом призраке упадка в своей первой официальной политической речи. Стоя на невысоком помосте перед толпой своих соотечественников, Черчилль настаивал на том, что британцам «надлежит следовать этому курсу, мудро начертанному для нас Провидением, и выполнять нашу миссию по поддержанию мира, цивилизации и благого правления в самых отдаленных уголках земли». Опровергая тех, кто утверждал, будто «в этот юбилейный год наша империя достигла высот славы и могущества и что теперь мы начнем клониться к закату, как было с Вавилоном, Карфагеном и Римом», Черчилль призывал своих слушателей «узреть лживость этих мрачных пророчеств». Наоборот, бритты должны встать плечо к плечу и доказать «своими действиями, что мощь и жизненная сила нашего народа несокрушимы, что мы полны решимости сохранить империю, которую, будучи англичанами по крови, унаследовали от наших предков».

Тем не менее в упомянутых пророчествах таилось зерно истины. Стали появляться тревожные признаки того, что Великобритания вступает в полосу упадка[203]203
  На самом деле свою первую речь Черчилль произнес двумя годами ранее, протестуя против попыток морализаторов закрыть ряд пабов в центральном Лондоне. Впрочем, речь 1897 года он позднее сам называл своим первым парламентским выступлением. См.: Robert Rhodes James, ed., Winston S. Churchill: His Complete Speeches, 1897–1963, vol. 1 (New York: Chelsea House Publishers, 1974), 25, 28; Richard Toye, Churchill’s Empire: The World That Made Him and the World He Made (London: Macmillan, 2010), 4–5; Gilbert, Churchill: A Life, 71–72.


[Закрыть][204]204
  Aaron Friedberg, The Weary Titan: Britain and the Experience of Relative Decline, 1895–1905 (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1988); Kennedy, Anglo-German Antagonism, 229.


[Закрыть]. В 1899 году разразилась война с бурами (потомками голландских переселенцев в Южной Африке). Около полувека британцам не приходилось сражаться со столь хорошо подготовленным противником, обладающим современным оружием. Уступавшие англичанам числом, зато отважные и решительные буры нанесли ряд унизительных поражений своим более сильным врагам. Как ранее в Индии и Судане, Черчилль устремился в бой – но только чтобы угодить в плен. Все газеты мира опубликовали отчет о его дерзком побеге[205]205
  О приключениях Черчилля в Южной Африке см.: Candice Millard, Hero of the Empire: The Boer War, a Daring Escape, and the Making of Winston Churchill (New York: Doubleday, 2016).


[Закрыть]. Великобритания в конце концов победила, но заплатила за победу немалую цену, которая изрядно подмочила ее репутацию. Генеральный штаб Германии тщательно изучил ход Англо-бурской войны и заключил, как утверждает Пол Кеннеди, что «Британия не сможет защитить Индию от нападения русских» и что «без масштабной реорганизации военной системы сама империя распадется в течение двух десятилетий»[206]206
  Kennedy, Anglo-German Antagonism, 265.


[Закрыть].

Между тем сразу множество соперников стало притязать на приоритет в науке и производстве, то есть в тех областях, которые и сделали Великобританию страной номер один в мире после тяжелой победы над наполеоновской Францией в 1815 году. Гражданская война в США и успехи Бисмарка в объединении Германии в 1871 году привели к тому, что британцам оставалось лишь наблюдать, как другие народы применяют передовые технологии, быстрее развивают экономику и все чаще оспаривают ее превосходство[207]207
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 198, 226–28. Кеннеди пишет: «Наблюдатели конца столетия соглашались в том, что темп экономических и политических изменений ускоряется, поэтому, весьма вероятно, международный порядок сделался гораздо менее стабильным. Перемены в балансе сил всегда сопровождаются нестабильностью и часто ведут к войнам. Напомню, что Фукидид видел причину Пелопоннесской войны в возвышении Афин и в том страхе, который внушало спартанцам это возвышение. Но в последней четверти девятнадцатого столетия изменения в системе великих держав оказались поистине кардинальными и происходили намного быстрее, чем раньше. Мировая торговля и коммуникационные сети… сулили прорывы в науках и технологиях, новые уровни производства и т. п., и все эти достижения стало вдруг возможно передавать с континента на континент всего за несколько лет».


[Закрыть]. Более всего Лондон беспокоили четыре конкурента – Россия, Франция, США и Германия.

Располагая самой крупной армией в Европе и третьим в мире по величине флотом, Россия, с ее быстро растущей промышленной базой и обширнейшей территорией, пугала и приводила в трепет. Новые железные дороги позволили Москве проецировать силу дальше и быстрее, чем когда-либо ранее, а непрерывное расширение владений неуклонно приближало русские границы к британским сферам влияния в Центральной, Западной и Южной Азии[208]208
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 227, 230, 232–33.


[Закрыть]. Более того, союз России с Францией предрекал возможность того, что однажды Великобритании, возможно, придется сразиться с обоими конкурентами, причем не только в Европе, но и в Индии.

Франция, несмотря на слабую промышленную базу, оставалась серьезным конкурентом, поскольку была второй по величине империей мира. Колониальные споры часто вызывали трения с Лондоном и порождали опасения по поводу войны. В 1898 году Францию вынудили отступить в конфликте из-за Фашоды (современный Южный Судан), когда стало понятно, что у нее нет шансов взять верх в морском противостоянии. Но приверженность «двухдержавному стандарту» для поддержания паритета с пополнявшимися французским и русским флотами начинала негативно сказываться на британском бюджете[209]209
  Hew Strachan, The First World War, vol. 1 (Oxford and New York: Oxford University Press, 2001), 13; см. также: Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 219–24.


[Закрыть].

Соединенные Штаты Америки тем временем сделались континентальной державой и начали угрожать британским интересам в Западном полушарии (подробнее см. в главах 5 и 9). При населении почти вдвое больше, чем у Великобритании, при мнившихся неисчерпаемыми природных ресурсах и с учетом неутолимого стремления к расширению, Америка, пожалуй, удивила бы весь мир, не сумей она опередить англичан в промышленном развитии[210]210
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 242–44.


[Закрыть]. Экономика США обогнала английскую (пускай не экономику империи в целом) около 1870 года и больше не сдавала позиций. К 1913 году на долю Великобритании приходилось всего 13 процентов мирового объема производства – в сравнении с 23 процентами в 1880 году; доля США, напротив, выросла до 32 процентов[211]211
  Ibid., 202.


[Закрыть]. Опираясь на свой модернизируемый флот, Вашингтон начал вести себя все более агрессивно в Западном полушарии. Лондон и Вашингтон оказались на грани войны из-за спора о границах Венесуэлы в 1895 году (см. главу 5), а британский премьер-министр сказал министру финансов, что война с Соединенными Штатами Америки «в недалеком будущем перестала быть фантазией; и в свете этого мы должны пересмотреть бюджет Адмиралтейства». Он также предупредил, что война с США «гораздо более реальна, чем грядущая русско-французская коалиция»[212]212
  Kenneth Bourne, Britain and the Balance of Power in North America, 1815–1908 (Berkeley: University of California Press, 1967), 339.


[Закрыть].

Наконец, еще один промышленный гигант с растущими морскими амбициями располагался намного ближе. После победы над Францией и объединения «имени Бисмарка» Германия стала самой могущественной сухопутной державой Европы, а ее сила зиждилась на прочной экономике. Немецкий экспорт жестко конкурировал с британским, и это обстоятельство превращало Берлин в серьезного коммерческого соперника. Однако до 1900 года Британская империя воспринимала эту угрозу как, скорее, экономическую, чем стратегическую. Более того, ряд высокопоставленных британских политиков высказывался за союз с Германией, а кое-кто даже пытался заключить такой альянс[213]213
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 209–15; Kennedy, Anglo-German Antagonism, 231.


[Закрыть].

К 1914 году планы Лондона радикально поменялись. Великобритания обнаружила, что сражается вместе с бывшими соперниками Россией и Францией (позже к ним присоединились и США) против Германии, дабы помешать той завладеть стратегическим господством в Европе. История того, как это произошло – как Германия выделилась из массы конкурентов и стала главным противником Великобритании[214]214
  MacMillan, The War That Ended Peace, 55, 129–30.


[Закрыть], – это история страха правящей силы перед крепнущей силой, угрожающей безопасности первой. В данном случае этот страх вызывали прежде всего размеры германского флота, корабли которого, по мнению англичан, предназначались именно для столкновений с Королевским флотом.

Германия: «место под солнцем»

История возвышения Германии и ее решения создать военно-морской флот, столь напугавший англичан, во многом проста. Это история страны, которая пережила быстрое, почти головокружительное развитие за очень короткий срок, но увидела, что путь к мировому величию ей преграждает держава, действующая, как она посчитала, несправедливо и в угоду собственным корыстным интересам.

С тех самых пор как Бисмарк объединил лоскутное одеяло десятков королевств и княжеств в единую Германскую империю после победоносных войн с Австрией (1866) и Францией (1870–1871) Германия сделалась экономическим, военным и культурным феноменом, доминирующим на европейском континенте. Немцы перестали быть частью истории других народов и принялись создавать собственную историю национального величия.

Как позже отмечал величайший американский стратег времен холодной войны Джордж Кеннан, ловкая дипломатия Бисмарка гарантировала, что всякий раз, когда доходило до лавирования между конфликтующими интересами и союзами стран Европы, Германия всегда присоединялась к большинству. Бисмарк сделал то, что требовалось, чтобы изолировать мстительных французов, и остался в хороших отношениях с Россией[215]215
  George F. Kennan, The Decline of Bismarck’s European Order: Franco-Russian Relations, 1875–1890 (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1979), 97–98, 400.


[Закрыть]. Русский царь по-прежнему располагал наиболее многочисленной армией в Европе, зато Германия могла похвастаться самыми подготовленными боевыми силами[216]216
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 212.


[Закрыть].

Кроме того, качели, на которых раскачивались Германия и Великобритания, постоянно ходили то вверх, то вниз. К 1914 году население Германии (шестьдесят пять миллионов человек) уже вполовину превышало население Великобритании[217]217
  Ibid., 199.


[Закрыть]. Германия сделалась ведущей экономикой Европы, обогнав Великобританию к 1910 году[218]218
  ВНП Германии составлял в 1910 году 210 миллиардов долларов, а ВНП Великобритании (без учета имперского) равнялся 207 миллиардам долларов (в международных долларах по курсу 1990 года). См.: «GDP Levels in 12 West European Countries, 1869–1918», in Maddison, The World Economy, 426–27.


[Закрыть]. К 1913 году на ее долю приходилось 14,8 процента мирового производства, по сравнению с британскими 13,6 процента[219]219
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 211.


[Закрыть]. До объединения она производила всего половину британского сталепроката, зато к 1914 году уже выпускала стали в два раза больше. В 1980 году, еще до возвышения Китая, Пол Кеннеди задавался вопросом: «Найдутся ли иные примеры изменения относительных масштабов производительных сил – и, соответственно, относительных масштабов национального могущества – любых двух соседних государств, которые можно сопоставить, до или после их изменения столь замечательным образом при жизни одного поколения, с переменами в положении Великобритании и Германии?»[220]220
  Kennedy, Anglo-German Antagonism, 464.


[Закрыть]

Британцы ощутили промышленный рост Германии почти сразу, вследствие того, что немецкий экспорт начал вытеснять британскую продукцию дома и за рубежом. С 1890 по 1913 год британский экспорт в Германию удвоился, но по-прежнему составлял только половину немецкого импорта из Германии, который утроился за тот же срок[221]221
  Ibid., 293.


[Закрыть]. Популярная книга 1896 года «Сделано в Германии» предупреждала британцев, что «гигантское коммерческое государство угрожает нашему процветанию и борется с нами за торговлю с миром»[222]222
  MacMillan, The War That Ended Peace, 101–2. См. также: Clark, The Sleepwalkers, 164–65.


[Закрыть].

Германия обогнала Великобританию не только в тяжелой промышленности и в фабричном производстве первой Промышленной революции, но и в электротехнических и нефтехимических достижениях второй Промышленной революции. К рубежу столетий немецкая химическая промышленность контролировала 90 процентов мирового рынка[223]223
  Ivan Berend, An Economic History of Nineteenth-Century Europe: Diversity and Industrialization (New York: Cambridge University Press, 2012), 225.


[Закрыть]. В 1913 году Великобритания, Франция и Италия совместно производили и потребляли лишь около 80 процентов объема электроэнергии, производимого и потребляемого Германией[224]224
  Clark, The Sleepwalkers, 165.


[Закрыть]. К 1914 году Германия имела вдвое больше телефонов по сравнению с Великобританией и почти вдвое больше железнодорожных путей[225]225
  Bernard Wasserstein, Barbarism and Civilization: A History of Europe in Our Time (Oxford and New York: Oxford University Press, 2007), 13–14.


[Закрыть]. Немецкие наука и технологии опережали британские и стали лучшими в мире благодаря поддержке правительства и усилиям многих уважаемых университетов[226]226
  Modris Eksteins, Rites of Spring: The Great War and the Birth of the Modern Age (Toronto: Lester & Orpen Dennys, 1994), 70–72. Обсуждение того, почему элитные британские университеты и их выпускники отвергали бизнес и промышленность, в отличие от своих германских и американских аналогов и товарищей, см. в: Martin J. Wiener, English Culture and the Decline of the Industrial Spirit, 1850–1980 (Cambridge and New York: Cambridge University Press, 1981), 22–24.


[Закрыть]. С 1901 года, когда состоялось первое присуждение Нобелевских премий, и до 1914 года Германия получила восемнадцать наград – более чем в два раза превзойдя Великобританию и вчетверо превзойдя Соединенные Штаты Америки. Только по физике и химии Германия удостоилась десяти премий – почти в два раза больше, чем Великобритания и США вместе[227]227
  Чтобы лучше понять масштаб немецкого научного гения, читателям следует вспомнить о том, что половина атомов азота в человеческом теле извлекается из атмосферы и «фиксируется» посредством так называемого процесса Габера – Боша, открытого в 1913 году; сегодня на основе этого процесса изготавливают химические удобрения, которые кормят половину человечества. См.: Robert L. Zimdahl, Six Chemicals That Changed Agriculture (Amsterdam: Elsevier, 2015), 60.


[Закрыть].

Несмотря на быстрое экономическое развитие и внушительные национальные достижения, многие немцы чувствовали себя обманутыми. Будущее, по их мнению, принадлежало не европейским «великим державам», а так называемым «мировым державам», то есть сверхдержавам, размеры, население и ресурсы которых позволяли им доминировать в двадцатом столетии. Америка и Россия считались державами-континентами. Великобритания владела обширной заморской империей, оберегаемой огромным флотом. Чтобы конкурировать с ними, Германии требовались собственные колонии, а также способы их приобретения и защиты[228]228
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 194–96; MacMillan, The War That Ended Peace, 54–55.


[Закрыть].

В ту эпоху многие страны, включая Японию, Италию, Соединенные Штаты Америки и даже Бельгию, встали на имперский путь. Однако применительно к Германии поражает сочетание желания изменить колониальный статус-кво, колоссального национального могущества, позволявшего осуществить эти изменения, и острого чувства обиды (поскольку она опоздала к стремительному разделу земного шара, то ее обделили, лишив «причитающегося»)[229]229
  Strachan, The First World War, 6. Если Германия и опоздала, что называется, к столу, то в значительной степени потому, что сам Бисмарк не стремился к колониальным завоеваниям и характеризовал Германию как «насыщенную» страну с иными приоритетами. В разгар «схватки за Африку» 1880-х годов он указал на карту Европы и сказал собеседнику: «Моя карта Африки охватывает Европу. Вот Россия, вот Франция, а мы зажаты между ними; такова моя карта Африки». См.: MacMillan, The War That Ended Peace, 80–82; Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 211–13. Пример недовольства по поводу того, что страна осталась без мирового статуса, соответствующего ее могуществу, см. в: General Friedrich von Bernhardi, Germany and the Next War (New York: Longmans, Green, 1912). В главе «Мировая власть или упадок» генерал объясняет легиону своих читателей (эта книга была бестселлером), что «в великих войнах прошлого мы сражались за национальное единство и за положение среди держав Европы, а ныне нам предстоит решить, хотим ли мы становиться мировой империей и распространять германский дух и германские идеи, которые заслуживают всеобщего признания, но которые до сих пор оставались малоизвестными».


[Закрыть].

Никто не олицетворял собой эту горючую смесь обиды и высокомерия нагляднее, чем новый немецкий император, кайзер Вильгельм II, взошедший на престол в 1888 году. В частной беседе Бисмарк сравнивал своего молодого монарха с воздушным шаром: «Если не держать веревку, не успеешь сообразить, куда он улетит»[230]230
  Strachan, The First World War, 6.


[Закрыть]. Спустя два года Вильгельм, так сказать, отвязался, уволив человека, который объединил Германию и сделал Берлин столицей великой европейской державы[231]231
  Кайзер уволил Бисмарка из-за внутренних проблем страны, а не из-за ошибок на международной арене. См.: Robert K. Massie, Dreadnought: Britain, Germany, and the Coming of the Great War (New York: Random House, 1991), 92–99.


[Закрыть]. Его новое правительство похоронило тайный договор Бисмарка с Россией о неприсоединении последней к возможной агрессии Франции против Германии, и Париж вскоре воспользовался этим шансом покончить со своей изоляцией, заключив альянс с Москвой[232]232
  MacMillan, The War That Ended Peace, 74.


[Закрыть].

Желая видеть Германию мировой державой и окидывая жадным взором территории за пределами Европы, кайзер требовал от министров разработки Weltpolitik, то есть общемировой политики. В лето юбилея королевы Виктории он назначил министром иностранных дел Бернхарда фон Бюлова, сообщив, что «Бюлов будет моим Бисмарком»[233]233
  Kennedy, Anglo-German Antagonism, 223–25.


[Закрыть]. Бюлов сразу обозначил свои амбиции, заявил, что «дни, когда немцы отдавали одному соседу землю, другому море, а себе оставляли только небо, где царит вера, давно миновали». И добавил: «Мы не хотим никого загонять в тень, но требуем себе места под солнцем»[234]234
  Clark, The Sleepwalkers, 151.


[Закрыть].

Доктрина Weltpolitik распространялась как на внутреннюю политику, так и на международные отношения. Колониальные достижения Германии в последующие двадцать лет не потрясали воображение[235]235
  Нельзя сказать, чтобы суть Weltpolitik кто-либо и когда-либо выразил четко и недвусмысленно. Clark, The Sleepwalkers, 151–52; Strachan, The First World War, 9–11; MacMillan, The War That Ended Peace, 78–81.


[Закрыть], зато картина мировой экспансии захватила тевтонские умы. В 1897 году Ганс Дельбрюк, один из наиболее известных немецких историков и редактор популярного журнала, от имени многих своих соотечественников заявил, что «в следующие несколько десятилетий поистине феноменальные территории будут поделены во всех уголках мира. Та страна, которая останется с пустыми руками, будет изгнана из рядов тех великих народов, что определяют контуры человеческого развития»[236]236
  Clark, The Sleepwalkers, 151.


[Закрыть]. Бюлов высказался еще прямолинейнее: «Вопрос не в том, хотим мы кого-то колонизировать или не хотим. Мы должны колонизировать, нравится нам это или нет»[237]237
  Бюлов сравнивал своих противников с теми чрезмерно заботливыми родителями, которые не хотят, чтобы их дети вырастали. См.: Kennedy, Anglo-German Antagonism, 311.


[Закрыть].

Все будущее Германии среди «великих народов» зависело от того, станет ли она мировой державой, как уверял Дельбрюк. Но на этом пути стояла одна страна. «Мы можем проводить [колониальную] политику как с Англией, так и без Англии, – писал Дельбрюк. – Если с Англией, то мирно; если без Англии, то через войну». В любом случае «не может быть никакого шага назад»[238]238
  Jonathan Steinberg, «The Copenhagen Complex», Journal of Contemporary History 1, no. 3 (July 1966), 27.


[Закрыть]. Германия больше не согласна мириться с диктатом великих держав, она выдвигает собственные притязания. Бюлов поведал рейхстагу в 1899 году, что Германия больше не желает «позволять любой иностранной державе, любому чужеземному Юпитеру говорить нам, что и как делать, коли земной шар уже поделен. В грядущем столетии Германия будет либо молотом, либо наковальней». В речи при спуске на воду очередного броненосца в том же году кайзер тоже рубил сплеча: «Старые империи уходят, а новые формируются»[239]239
  MacMillan, The War That Ended Peace, 83–84.


[Закрыть]. Озабоченные статусом мировой державы, как пишет Майкл Говард, немцы «не интересовались расширением границ в рамках существующей и доминирующей мировой системы. Именно саму систему они считали несправедливой – и были полны решимости ее свергнуть и утвердить новую, равноправную»[240]240
  Michael Howard, The Continental Commitment (London and Atlantic Highlands, NJ: Ashfield Press, 1989), 32.


[Закрыть].

Мысль о том, что Германия способна столкнуть Великобританию с верхней позиции или хотя бы встать с нею вровень дарила кайзеру психологическое утешение. Вильгельм явно испытывал смешанные чувства по поводу Англии – это, в конце концов, была родина его матери, старшей дочери королевы Виктории (он неоднократно упоминал свою «проклятую семью»). С одной стороны, он свободно говорил по-английски и почитал свою бабушку, королеву Викторию. Ему чрезвычайно польстило, когда она сделала его почетным адмиралом Королевского флота, и он с гордостью надевал этот мундир, когда выдавался случай. В 1910 году он говорил экс-президенту Теодору Рузвельту, посетившему Берлин в ходе европейского турне, что война между Германией и Великобританией немыслима: «Я воспитывался в Англии… Я ощущаю себя отчасти англичанином, – сказал он пылко, а затем подчеркнуто громко воскликнул: – Я обожаю Англию!»[241]241
  Саму Викторию воспитывали наполовину в немецком духе вплоть до трех лет. См.: Massie, Dreadnought, 3; MacMillan, The War That Ended Peace, 58, 84; Joseph Bucklin Bishop, Theodore Roosevelt and His Time: Shown in His Own Letters (New York: Scribner, 1920), 253–54. Вскоре после встречи в Берлине кайзер и Рузвельт снова повстречались в Лондоне, на похоронах Эдуарда VII. Эдуарду наследовал его сын, кузен Вильгельма Георг V.


[Закрыть]

При этом Вильгельм не считал нужным скрывать свое недовольство амбициями государства-соперника. Маргарет Макмиллан в отличной книге 2013 года «Война, которая покончила с миром» показывает подспудную неуверенность кайзера, характеризует его как «актера, который подозревает, что не соответствует той важной роли, какая ему выпала». Родовая травма обернулась тем, что до конца жизни он был вынужден мириться с укороченной левой рукой. Он возмущался утверждениями своей матери-британки, будто ее родина «исконно» превосходит Германию. Потому все его старания заручиться расположением британских родственников нередко оказывались напрасными. Хотя Вильгельма охотно приглашали на ежегодную регату Королевского яхт-клуба в Коусе, дядя (будущий король Эдуард) досадовал на его властные манеры и отзывался о племяннике как о «ярчайшем провале в истории». Чтобы уязвить родню, Вильгельм учредил собственную регату в Киле, с еще более сложными правилами, и принимал на ней европейскую аристократию, включая своего двоюродного брата, русского царя Николая[242]242
  Килю было далеко до того гламура, который окружал английскую регату. Терпение королевы Виктории «почти истощилось», когда она услышала, что кайзер, едва вступив на трон, нелестно отозвался об Эдуарде, который якобы «посмел недружественно высказаться» о правителе Германии. «Мы с ним всегда были близки, – писала она о Вильгельме, – но притязать на то, чтобы принц прилюдно обращался с ним так же, как наедине, есть чистейшее безумие». См.: MacMillan, The War That Ended Peace, 60–65, 84–86; Massie, Dreadnought, 152–59.


[Закрыть]. Но, как отмечал Теодор Рузвельт, «глава величайшей военной империи своего времени столь ревниво воспринимал мнение англичан, как будто он был из тех мультимиллионеров-парвеню, что пытаются проникнуть в лондонский высший свет»[243]243
  Рузвельт также отмечал двойственное отношение кайзера к своему дяде: он «выказывал искреннюю привязанность и уважение королю Эдуарду наряду с деятельной и ревнивой неприязнью, причем то одно, то другое чувство руководило его поступками и проскальзывало в разговорах». См.: Bishop, Theodore Roosevelt and His Time, 254–55; MacMillan, The War That Ended Peace, 86. Стремление кайзера получить признание отражалось в государственном соперничестве между правящей и крепнущей силами. Как замечает Джонатан Стейнберг, «потребность младшего брата или парвеню в признании даже не обсуждалась, и потому вряд ли удивительно, что британцы так и не сумели понять, чего хотят немцы, а в итоге не смогли заключить ту сделку, которой можно было бы ожидать по всем канонам дипломатии. С государством, готовым воевать за горстку островов в южной части Тихого океана или за кусок североафриканской территории, никто попросту не хотел иметь дела при посредстве существующих международных договоренностей. Немцы же добивались того, чем, по их мнению, располагали британцы, но желали получить это, не уничтожая британцев. Германию не порадовало бы равноправие, при обретении которого погибла бы Британская империя». См.: Steinberg, «The Copenhagen Complex», 44–45.


[Закрыть].

Досадуя на хроническую, по его мнению, снисходительность Великобритании, кайзер все больше и больше стремился обеспечить Германии достойное место под солнцем. Впрочем, он пришел к выводу, что господствующая глобальная империя не окажет ни ему самому, ни его соотечественникам того уважения, которого они заслуживают, – если только Германия не продемонстрирует, что она вправе считаться ровней Великобритании, как в проведении лучших парусных регат, так и в строительстве грозного флота[244]244
  См.: MacMillan, The War That Ended Peace, 72, где упоминается другое образное выражение Вильгельма, которым он выразил желание построить сильный флот.


[Закрыть].

«Наше будущее связано с водой»

В 1890 году американский морской стратег капитан Альфред Т. Мэхэн опубликовал книгу «Влияние морской силы на историю». Опираясь прежде всего на пример Великобритании, он показал, что военно-морская сила является ключевым условием успеха великой державы, залогом военного триумфа, обладания колониями и национального богатства. Эту работу восторженно встретили в мировых столицах – от Вашингтона и Токио до Берлина и Санкт-Петербурга. У Мэхэна не было читателя прилежнее, чем сам кайзер Вильгельм, который в 1894 году сказал, что он «пытался выучить эту книгу наизусть». Кайзер распорядился разослать экземпляры книги на каждый корабль германского флота[245]245
  Теодор Рузвельт разделял взгляды Мэхэна, а книга последнего стала библией для тех, кто поддерживал морскую экспансию США в последующие два десятилетия. См.: MacMillan, The War That Ended Peace, 87–89.


[Закрыть]. Рассуждения Мэхэна сформировала убежденность кайзера в том, что будущее Германии «связано с водой». Как пишет историк Джонатан Стейнберг, «для кайзера море и флот были символами величия Британской империи, величия, которым он восхищался и которому завидовал»[246]246
  Steinberg, «The Copenhagen Complex», 43.


[Закрыть]. Флот, способный соперничать с британским, не просто позволил бы Германии наконец-то обрести статус мировой державы, но и покончил бы с унизительной уязвимостью страны и необходимостью мириться с британским превосходством.

Кайзер ощутил, образно выражаясь, тяжелую руку Великобритании на своем плече, когда направил провокационную телеграмму вождям буров на юге Африки в 1896 году, намекая, что готов оказать им поддержку против британцев. Лондон, разумеется, возмутился. Как заявил высокопоставленный представитель МИД Великобритании послу Германии, любое вмешательство немцев обернется войной и «морской блокадой Гамбурга и Бремена». Кроме того, этот чиновник добавил, что «задача по прекращению немецкой торговли в открытом море будет детской забавой для английского флота»[247]247
  Clark, The Sleepwalkers, 149.


[Закрыть]. Увы, сей непреложный факт было трудно игнорировать. У Германии насчитывалось вполовину меньше линейных кораблей, чем у Великобритании. Как могла притязать Германия на глобальную роль в мировой политике, если британский флот легко мог принудить ее к подчинению? Венесуэльский пограничный кризис 1895–1896 годов с участием Вашингтона и Лондона лишь укрепил желание кайзера; как говорил он сам: «Только когда мы поднесем бронированный кулак к его лицу, британский лев попятится, как случилось недавно из-за угроз Америки»[248]248
  Kennedy, Anglo-German Antagonism, 224.


[Закрыть].

Создавать этот бронированный кулак Вильгельм в 1897 году поручил Альфреду Тирпицу, назначенному главой военно-морского министерства. Тирпиц сказал кайзеру, что Германии, дабы она присоединилась к Америке, России и Великобритании в качестве четвертой мировой державы, необходим мощный военно-морской флот. Он предупреждал, что «нагонять упущенное будет для нас вопросом жизни и смерти»[249]249
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 196, 215.


[Закрыть]. Маргарет Макмиллан характеризует Тирпица как «социал-дарвиниста с детерминированным взглядом на историю как на череду схваток за выживание. Германия стремилась расширяться, а Великобритания, доминирующая сила, не желала этого допускать»[250]250
  MacMillan, The War That Ended Peace, 93.


[Закрыть]. Тирпиц прозорливо сравнивал такое противостояние с конкуренцией в бизнесе: «Старая и сильная фирма неизбежно норовит задушить новую и крепнущую, пока не станет слишком поздно». После войны он уточнил, что именно здесь крылась «причина англо-германского конфликта»[251]251
  Steinberg, «The Copenhagen Complex», 25.


[Закрыть].

На публике Тирпиц неустанно повторял, что Германии необходимо наращивать флот, чтобы защищать немецкую торговлю[252]252
  Kennedy, Anglo-German Antagonism, 225; Massie, Dreadnought, 180.


[Закрыть], но в частных беседах они с кайзером откровенно признавали, что главной целью нового германского флота должно стать низвержение британского господства на море. В первом «министерском» меморандуме в июне 1897 года (в том самом месяце, на который пришелся триумфальный юбилей правления королевы Великобритании) Тирпиц писал, что «наиболее опасным противником в настоящее время является Англия. Также это враг, против которого следует срочно принять определенные меры и использовать морскую силу как фактор политической борьбы»[253]253
  MacMillan, The War That Ended Peace, 93; Kennedy, Anglo-German Antagonism, 224.


[Закрыть].

Конечная цель Тирпица заключалась в том, чтобы германский флот «сравнялся в силе с британским»[254]254
  Kennedy, The Rise and Fall of the Great Powers, 212; Kennedy, Anglo-German Antagonism, 422.


[Закрыть]. Но, сознавая, что для создания такого флота потребуется время, он утверждал, что даже малый флот может оказаться решающим «фактором политической борьбы». Великобритания с ее растянутыми коммуникациями и флотом, действующим по всему миру, будет держать в уме возможность нападения Германии на прибрежные английские города и потому станет относиться к Германии с большим уважением[255]255
  Kennedy, Anglo-German Antagonism, 224.


[Закрыть]. Более того, согласно, если цитировать Тирпица, «теории риска», то, когда германский флот сделается достаточно мощным и начнет грозить Королевскому флоту, так что тот окажется уязвимым перед нападением других великих держав, англичане впредь будут воздерживаться от агрессии против Германии. Основной посыл этой стратегии был изложен в пояснительных документах к второму морскому закону [256]256
  Первый морской закон (1898) предусматривал создание качественно нового флота; второй (тж. вспомогательный) закон (1908) укорачивал строк службы действующих кораблей и ускорял темпы ввода в строй новых кораблей на замену старым.


[Закрыть]: «Германии необходим настолько мощный флот, чтобы даже для противника с превосходящей морской силой война против нее была связана с опасностью поставить под угрозу свое положение в мире». Понимая, что промежуток между наращиванием военного флота Германии и той датой, когда этот флот сможет отразить атаку британцев, будет «опасной зоной»[257]257
  Как пишет Маргарет Макмиллан: «Это кое-что говорит о близорукости Тирпица, который почему-то думал, что британцы не обратят внимания на это очевидное повышение боеготовности Германии». См.: MacMillan, The War That Ended Peace, 94; Archibald Hurd and Henry Castle, German Sea-Power: Its Rise, Progress, and Economic Basis (London: J. Murray, 1913), 348.


[Закрыть][258]258
  В 1897 году, когда кайзер поручил правительству подготовить секретный план войны с Великобританией, было предложено внезапное нападение на нейтральные Бельгию и Нидерланды, откуда затем можно было бы предпринять вторжение в Соединенное Королевство. По словам Джонатана Стейнберга, у этого плана имелись высокопоставленные сторонники во флоте, но Тирпиц заявил, что, пока германский флот не станет значительно сильнее, даже думать о подобном вторжении будет «чистым безумием». См.: Steinberg, «The Copenhagen Complex», 27–28.


[Закрыть], Бюлов советовал «действовать осторожно, как гусеница, которая еще не превратилась в бабочку»[259]259
  MacMillan, The War That Ended Peace, 94–95.


[Закрыть].

Германии надлежит делать все возможное, чтобы избегать схватки с британцами, пока ее флот не станет достаточно сильным. И нет никакого смысла заключать то или иное соглашение о безопасности, пока новый флот не принудит Великобританию признать новый статус Германии. Между тем, как рассчитывал Бюлов, сама Британия облегчит задачу Германии, ввязавшись в войну с Россией, и позволит Германии благополучно нарастить свою экономическую и морскую мощь. В итоге же, когда немецкая морская сила станет данностью, Великобритании придется смириться с новой реальностью[260]260
  После войны Тирпиц утверждал, что договор, подтверждавший право Англии владеть морями, нисколько не соответствовал бы потребностям Германии. Последние требовали равноправия. См.: MacMillan, The War That Ended Peace, 78–79, 95–96; Kennedy, Anglo-German Antagonism, 226–27.


[Закрыть].

Тирпиц пообещал кайзеру, что многочисленный флот линкоров воспламенит немецкий патриотизм и обеспечит единство немцев. Он умело манипулировал общественным мнением, добиваясь поддержки своей военно-морской программы, и лоббировал ее в рейхстаге. Первый морской закон, принятый в 1898 году, предусматривал закладку девятнадцати линкоров. Кайзер был в восторге и охотно согласился, когда на следующий год Тирпиц рекомендовал ускорить программу строительства флота, нарисовав перед правителем соблазнительную перспективу: мол, Великобритания «лишится всякого желания нападать на нас и в результате уступит вашему величеству господство на море… для проведения должной политики за рубежами страны». Второй морской закон был подписан в 1900 году, и количество линкоров будущего флота выросло до тридцати восьми, то есть удвоилось[261]261
  Хотя на строительство нового и сильного флота требовалось время, кайзеру не терпелось показать всему миру, насколько Германия усилилась. Он сказал французскому полу, что, когда этот флот будет готов через двадцать лет, «я заговорю с миром на другом языке». См.: MacMillan, The War That Ended Peace, 90, 93, 95–99; Massie, Dreadnought, 176–79; Strachan, The First World War, 11–12.


[Закрыть].

Когда в июне 1908 года король Эдуард VII посетил Кильскую регату в Германии, племянник устроил для него ужин в Императорском яхт-клубе. Тирпиц предпринимал попытки замаскировать германские амбиции, но кайзер Вильгельм с удовольствием демонстрировал дяде возросшую мощь своего флота. Кораблестроительная программа Германии явно ориентировалась на создание флота, способного соперничать с британским. За ужином кайзер произнес следующий тост: «Мальчиком мне разрешили побывать в Портсмуте и Плимуте… Я восхищался красотой английских кораблей в этих двух великолепных гаванях. Затем во мне пробудилось желание построить когда-нибудь такие же корабли, и, когда вырос, я решил обзавестись столь же прекрасным военно-морским флотом, как англичане»[262]262
  MacMillan, The War That Ended Peace, 89–90; John Van der Kiste, Kaiser Wilhelm 11: Germany’s Last Emperor (Stroud, UK: Sutton, 1999), 121–22; Holger H. Herwig, «Luxury» Fleet: The Imperial German Navy, 1888–1918 (London and Atlantic Highlands, NJ: Ashfield Press, 1987), 51.


[Закрыть]. Через месяц после этой демонстрации в Киле Великобритания составила первый официальный план на случай войны с Германией[263]263
  Van der Kiste, Kaiser Wilhelm II, 122; Herwig, «Luxury» Fleet, 51.


[Закрыть].

«Большинство задир на самом деле отъявленные трусы»

Уже в 1900 году британское Адмиралтейство признало, что Германия за несколько лет обгонит Россию и станет третьей по величине морской силой в мире (после Великобритании и Франции). Адмиралтейство заключило, что Лондону следует пересмотреть свой «двухдержавный стандарт» и задуматься о нахождении в Северном море такого британского флота, который будет в состоянии сдержать германские амбиции[264]264
  Как пишет Пол Кеннеди, «расчет Тирпица на то, что Германия сможет создать сильный флот, а британцы этого либо не заметят, либо не успеют должным образом отреагировать, был ошибочным с самого начала». См.: Kennedy, Anglo-German Antagonism, 251–52.


[Закрыть].

В 1902 году, ссылаясь на немецкий морской закон двухлетней давности, первый лорд Адмиралтейства сообщил кабинету министров: «Я уверен, что огромный новый немецкий флот создается ради войны с нами»[265]265
  Matthew S. Seligmann, Frank Nagler, and Michael Epkenhans, eds., The Naval Route to the Abyss: The Anglo-German Naval Race, 1895–1914 (Farnham, Surrey, UK: Ashgate Publishing, 2015), 137–38.


[Закрыть]. В том же году директор военно-морской разведки пришел к выводу, что Великобритании придется «вновь сражаться за господство в Северном море, как это было в войнах с голландцами в семнадцатом столетии». Пускай кое-кто в Великобритании и Германии какое-то время верил Тирпицу, утверждавшему, будто сильный флот необходим Германии для защиты своей торговли, многие сомневались в обоснованности таких заявлений. Как отмечает Пол Кеннеди, когда реальность была осознана и в Лондоне поняли, что истинной целью германского флота является сама Великобритания, «англо-германские отношения резко обострились – до той степени, когда их было уже не исправить»[266]266
  Нарастание опасений по поводу германской кораблестроительной программы способствовало тому, что Лондон начал более трезво оценивать все посулы и прочие заявления немецких дипломатов. К 1901 году, вследствие очевидного коварства Германии, особенно на фоне постоянно звучавших просьб о партнерстве в Китае, сторонники англо-германского союза в кабинете министров в значительной степени присмирели. См.: Kennedy, Anglo-German Antagonism, 225, 243–46, 252.


[Закрыть].

Обострение англо-германских отношений совпало по времени с радикальными изменениями динамики власти в Европе и за ее пределами, а также с переоценкой Великобританией своего положения в мире[267]267
  Ibid., 243–46, 265.


[Закрыть]. Рост могущества ряда новых соперников постепенно заставил Великобританию признать, что она больше не в состоянии притязать на общемировое господство. Американский, японский, русский и многие другие флоты увеличивались в численности, а наращивание флота Германии происходило всего в нескольких сотнях морских миль от британского побережья[268]268
  MacMillan, The War That Ended Peace, 129. Кайзер и Тирпиц уверяли, что Германию выделяют и превращают в жупел, но британское министерство иностранных дел едко прокомментировало: «Если британская пресса уделяет больше внимания строительству германского флота, а не бразильского, что, по мнению императора, несправедливо, это, несомненно, связано с близостью Германии и с отдаленностью Бразилии». См.: Kennedy, Anglo-German Antagonism, 421.


[Закрыть]. Адмиралтейство молчаливо уступило морское доминирование в Западном полушарии Соединенным Штатам Америки, а в 1902 году Великобритания покончила со своей «великолепной изоляцией» [269]269
  Иначе «блестящая изоляция», характеристика политики Великобритании во второй половине XIX столетия, когда страна сознательно уклонялась от заключения долгосрочных дипломатических союзов.


[Закрыть] и заключила оборонительный союз с Японией, что позволило оттянуть часть кораблей Королевского флота на Дальний Восток.

Направленный в первую очередь против России, англо-японский альянс также устранял всякую необходимость договариваться с Германией по поводу Китая и сулил перспективы расширения сотрудничества с Францией. Великобритания и Франция наблюдали, как Япония и Россия движутся к войне, и не хотели сражаться друг с другом, будучи втянутыми в конфликт собственными союзниками[270]270
  Friedberg, The Weary Titan, 161–80.


[Закрыть][271]271
  Kennedy, Anglo-German Antagonism, 243–46, 249–50.


[Закрыть]. Более того, они усмотрели возможность уладить давние взаимные обиды и в 1904 году подписали «сердечное согласие» (l’Entente cordiale) [272]272
  Это выражение, напоминавшее о кратковременном англо-французском союзе 1840-х гг., позднее сократилось до одного слова – «Антанта».


[Закрыть], разрешавшее затянувшиеся колониальные споры. О союзном договоре речи пока не шло, но Берлин расценил данное соглашение как угрозу его дипломатической позиции. Немцы предприняли неразумную попытку рассорить Великобританию и Францию, устроив провокацию в Марокко [273]273
  Имеется в виду Агадирский кризис 1911 г., когда корабли германского флота демонстративно появились у берегов оккупированного французами Марокко.


[Закрыть]. Неудивительно, что эта история лишь теснее сблизила Лондон с Парижем.

Между тем на Дальнем Востоке Япония одолела Россию к 1905 году в соперничестве за Маньчжурию и Корею. Потопление большей части русского флота означало, что Германия теперь занимает твердое третье место в списке морских держав мира после Великобритании и Франции. Поначалу поражение России было воспринято как хорошая новость, ибо отныне Москва представляла собой меньшую угрозу для интересов Лондона. Но отсюда также вытекало, что Россия некоторое время не сможет быть эффективным союзником Франции против Германии. Словом, возникла реальная перспектива того, что Германия сможет нарушить баланс сил в Европе[274]274
  George W. Monger, The End of Isolation: British Foreign Policy, 1900–1907 (London and New York: T. Nelson, 1963), 163.


[Закрыть][275]275
  Howard, Continental Commitment, 33–34.


[Закрыть].

Лондон искал ответа на вопрос, позволить ли Берлину «переписать» европейский порядок или отстаивать статус-кво. Интересы национальной безопасности диктовали выбор второго варианта. Эйр Кроу характеризовал роль Великобритании в поддержании баланса сил (то есть в недопущении того, чтобы какое-либо государство доминировало на европейском континенте) как фактический «закон природы». Высокопоставленный британский военный планировщик предупреждал: «Нет сомнений в том, что в обозримом будущем начнется титаническая борьба между Германией и Европой за господство»[276]276
  Kennedy, Anglo-German Antagonism, 310.


[Закрыть]. Великобритания стала предпринимать некоторые меры, дабы обеспечить благоприятный для себя исход этой борьбы. Договор о создании Антанты не обязывал британцев защищать Францию, но в 1905–1906 годах Лондон и Париж провели секретные военные переговоры. В 1907 году Великобритания предпочла забыть о колониальных раздорах и подписала конвенцию с Россией, тем самым сформировав трехсторонний пакт с франко-русским альянсом (так называемая Тройственная Антанта) [277]277
  Такое название употреблялось в противовес Тройственному союзу Германии, Австро-Венгрии и Италии.


[Закрыть].

Если коротко, после Русско-японской войны Великобритания сосредоточилась на том факте, что набирающаяся сил Германия способна стать европейским гегемоном. Если та будет доминировать на континенте, она сможет мобилизовать достаточно ресурсов для оспаривания британского первенства на море и Великобритания окажется уязвимой перед вторжением. Как сказал король Эдуард в 1909 году, если Британия предпочтет умыть руки и устраниться из борьбы, «Германии не составит труда сокрушить своих врагов одного за другим, пока мы будем взирать со стороны, а затем, вероятно, напасть на нас»[278]278
  Ibid., 424–29.


[Закрыть][279]279
  John C. G. Rohl, Kaiser Wilhelm II: A Concise Life (Cambridge: Cambridge University Press, 2014), 98.


[Закрыть].

Берлин извлек из Русско-японской войны другие уроки. В превентивном ударе японцев по русскому флоту в Порт-Артуре, этом предвестии Пёрл-Харбора, случившегося четыре десятилетия спустя, немцы увидели модель британского нападения на собственный флот Северного моря в Киле. Они неоднократно изучали внезапную английскую атаку на Копенгаген в 1807 году, когда датский флот был потоплен прежде, чем на него наложил руку Наполеон. Как отмечает историк Джонатан Стейнберг, кайзер «безоглядно верил» в возможность такого нападения. Действительно, в конце 1904 года германскому послу в Великобритании пришлось лично заверять Вильгельма, что англичане не собираются нападать. В начале 1907 года, когда в Киле распространились слухи о том, что англичане вот-вот нагрянут, перепуганные родители поспешили забрать детей из школ. Надо отметить, что эти страхи не были совсем уж необоснованными. Перефразируя Генри Киссинджера, скажу, что даже у параноиков есть враги [280]280
  Как считается, данный оборот ввел в употребление американский поэт Д. Шварц, а Киссинджеру эту фразу приписала в 1973 г. газета «Вашингтон пост».


[Закрыть]. Новый первый морской лорд, адмирал Джон «Джеки» Фишер, назначенный на высший флотский командный пост в октябре 1904 года, и вправду советовал Королевскому флоту устроить немцам «новый Копенгаген». Когда он впервые поведал об этом королю Эдуарду в конце 1904 года, монарх отреагировал так: «Боже мой, Фишер, вы, верно, спятили!» Но когда адмирал вновь изложил эту идею четыре года спустя, король внимательно его выслушал. Фишер считал, что сдерживание противника воинственными заявлениями есть наилучший способ избежать войны – а правители Германии усмотрели в британской риторике более чем достаточную причину удвоить вложения в морскую силу.