Текст книги "Реквием"

14

– Когда ты слышишь крик «Аллах велик!», лучше сразу уносить ноги, – заметила Шерон, когда они прогуливались у стены Старого города.

Пройти можно было только от ворот Сиона до Дамасских, во всех остальных местах проход был закрыт из-за стрельбы накануне. Патрульных на стене было вдвое больше обычного, и вид у них был настороженный.

– В газетах не объяснили, что произошло?

– У нас никогда ничего толком не объясняют. Какой-то молодой араб бегал по улице с ножом и кричал эти самые слова: «Аллах велик!» – а затем пырнул ножом двух евреев. Его тут же пристрелил на месте один из солдат. После этого солдаты стали набрасываться на всех арабов, какие попадались им под руку, и избивать их до полусмерти.

– Но что заставило его так поступить? Что вывело его из себя?

Они остановились возле башни Давида и облокотились на парапет. Перед ними раскинулся армянский квартал. Шерон раскурила самокрутку, и Том узнал запах гашиша.

– Это невозможно объяснить какими-то конкретными причинами. Все это часть палестинского сопротивления. Для них это непрестанная борьба за нашу землю, за то, чтобы нас здесь не было, а мы хотим жить на нашей земле. К этому все сводится, так что время от времени происходят стычки вроде этой.

– Но зачем поминать Бога перед тем, как зарезать кого-нибудь? Я просто не вижу в этом смысла.

– Понятно, что ты не видишь здесь смысла. Но для палестинцев, как и для некоторых наших хасидов, религия неотделима от политики. Точно так же, как было во время основания города или при Иисусе.

– И сколько же это будет продолжаться?

– Полагаю, что вечно.

Пройтись у стены предложила Шерон. Отсюда, сказала она, Том сможет лучше разобраться в планировке города. Он был рад, что она пошла вместе с ним. Вооруженные солдаты с тоской и вожделением смотрели на Шерон, а Том в ее компании уже не выглядел таким наивным туристом и не ощущал себя объектом возможного нападения; ее уверенность служила ему временной защитой от духов этого города. Но сегодня он чувствовал нависшую над Иерусалимом атмосферу насилия. И он сам не знал, что его больше пугает. Он ждал подходящего момента, чтобы поделиться с ней тем, что с ним происходит, но боялся, что если начнет говорить сейчас, то запутается и зайдет в тупик или, еще хуже, у него ум за разум зайдет – окончательно и уже навсегда.

Шерон затянулась сигаретой:

– И как это смотрится отсюда?

– Все так же красиво.

– Четыре квартала, – указала она на районы, заселенные разными этническими группами. – И каждый из них поставляет двадцать пять процентов от общего идиотизма. Видишь евреев у Стены Плача? Половина из них даже не знают, куда они пришли на самом деле. Они думают, что это бывшая стена храма Соломона. Ты видел, как они запихивают листочки с просьбами и пожеланиями в щели, будто Бог их когда-нибудь прочитает. А это была вовсе не стена храма, а фундамент, на котором возводили храм Ирода. Ирода, а не Соломона. – Она затушила окурок о камень. – Только представь себе: целыми днями шепчут молитвы в совершенно неподходящем для этого месте. А твои христиане? У них вышло еще глупее. И все потому, что мать одного византийского императора, отправившись в свое первое паломничество, была разочарована, что здесь нет христианских храмов. И что мы имеем в результате? Дорога «крестного пути» размечена абсолютно произвольно. Выбор мест поклонения основывается на догадках. Церкви построены над какими-то непонятными колодцами древнего происхождения. Ты видел Молочный грот? Это их самая большая святыня. Дева Мария расплескала здесь молоко своей матери. Заплатите три шекеля – и посетите великую святыню! Они не знают, где был распят Христос. Они не знают, где он нес свой крест. Они не знают, где он был похоронен. Все это установлено наугад. Все это ложь, парк развлечений. Дешевый византийский «Диснейленд» для безмозглых паломников. – Она указала пальцем влево. – Ты был в армянском квартале?

– Да.

– Это самое печальное местечко в городе. Играют на дудуке и учат детей танцам, как будто если они забудут свои песни, то перестанут быть армянами. Они как мухи, попавшие в незапамятные времена в янтарь и застывшие в этом янтаре. А мусульмане верят, что с той скалы, где стоит мечеть с куполом, Мухаммед поднялся в небеса, и теперь из-за этого норовят пырнуть ножом первого попавшегося им на пути еврея, только для того, чтобы доказать, что их Аллах велик! Какой в этом смысл?

Шерон облокотилась локтями на парапет и, прищурившись, взглянула на городские крыши:

– Какая-то голограмма. Иногда я презираю этот город.

– Я понимаю все, что ты говоришь, – отозвался Том, – и все же Иерусалим поразительно красив.

– Да, и это самое странное. Ты абсолютно прав. Ты не хочешь поговорить о Кейти?

Вместо ответа он вытащил из кармана листок бумаги, на котором были написаны три слова. Он протянул листок Шерон.

– De profundus clamavi, – прочитала она. – Что это значит?

– Я надеялся, что ты знаешь.

– Похоже, это латынь?

– Да. Мне надо перевести это, потому что эти слова написали для меня.

– Кто?

– Одна женщина.

Он сложил листок и сунул его обратно в карман. Затем поднял голову и прищурился, чтобы не встречаться с ней взглядом.

– Мне нелегко, Шерон, совсем нелегко. Это был тяжелый год. – Он почувствовал ее руку на своей. – К тому же, как только я приехал в Иерусалим, у меня начались какие-то странные видения.

– Видения, галлюцинации? Ты думал обойтись в Иерусалиме без галлюцинаций? Для этого он и создан. Да и сам город – сплошная галлюцинация.

– Я говорю серьезно, Шерон.

– Прошу прощения, малыш. Я не собиралась подсмеиваться над тобой. Пошли, я знаю одно кафе в армянском квартале. Посидим там, и ты расскажешь мне о своих видениях.

15

Привлеченные ароматом жареных кофейных зерен, они зашли в кафе. В тот день – кажется, это была суббота, – они отправились за покупками. За столиком кафе им нечего было сказать друг другу. Они разглядывали кофейную гущу на дне своих чашек, и накопившиеся за все это время обиды разделяли их, как каменная стена. Неожиданно к ним подошел мужчина:

– Мне хотелось встретиться с вами. Я думал, что просто обязан был вас увидеть.

Это был пьяный тип с вечеринки. Тот самый священник, сложивший с себя сан. Он нервно пригладил усы.

– Хотел извиниться за свое поведение тогда, у брата. Я же всем тогда надоел.

– Бывает, – пожал плечами Том.

– Вы же не сделали ничего плохого, – сказала Кейти.

– Понимаете, это был мой первый свободный вечер, так сказать. Ну, после того, как я покинул должность. Вино ударило мне в голову, и я вел себя как осел.

– Забудьте об этом, – сказал Том.

– Во всяком случае, хочу представиться. Меня зовут Майкл. Майкл Энтони.

Он довольно церемонно обменялся рукопожатиями с обоими. На какой-то миг он замешкался, возможно ожидая, что его пригласят за столик, но, поняв, что приглашения не последует, с решительным видом распрощался и вышел из кофейни.

Кейти взглянула на Тома. Том отвел взгляд.

16

«De profundis clamavi». Шерон не знала, что это значит, и во всем Иерусалиме оставался только один знакомый Тому человек, которого можно было спросить об этом. Поэтому Том опять нанес визит Давиду Фельдбергу. Он надеялся, что старый ученый растолкует ему смысл этой надписи на стене или, по крайней мере, даст точный перевод. Он еще не говорил Шерон о попытке Давида всучить ему древние свитки.

Шерон терпеливо выслушала его рассказ о галлюцинациях. Он предпочитал называть эти встречи галлюцинациями, чтобы не придавать им слишком большого значения, однако старуха была так же материальна, как каменная стена. Она не расплывалась перед глазами, не растворялась в воздухе. Даже при рассказе о ней Том почувствовал знакомый прилипчивый пряный запах. И лишь противоречившее всем законам природы зависание на вертикальной стене бросало тень сомнения на ее пугающую материальность.

– Может быть, это все-таки реальная женщина? – предположила Шерон.

– Висящая на стене?

– А если это была просто игра света?

– Какая игра света? Она постоянно пытается заговорить со мной.

Том рассказал ей о голосе, звучащем у него в голове.

– Это происходит в тот момент, когда я засыпаю. Я слышу этот голос. Она, похоже, пытается рассказать мне что-то, а я не понимаю. Не знаю даже, о ком или о чем она рассказывает. Как будто она говорит на языке, который мне почти знаком, но не совсем. И стоит мне сосредоточиться на ее словах, как они исчезают, словно голос в приемнике, когда начались помехи и я не могу настроить его на определенную частоту. Прямо мистика какая-то. Как ты думаешь, может быть, это жара на меня так действует? Мне не по себе с тех пор, как я приехал сюда. Дрожу, потею. Это может быть реакцией на солнце?

– Солнечного удара у тебя нет, если ты об этом.

Шерон произнесла это таким тоном, словно точно знала, от чего он страдает. Но если и знала, то не поделилась с ним своим знанием.

На обычном месте в кухне Давида не было. С десяток кружек и чашек с недопитым чаем и остатками кофейной гущи сгрудились вокруг умывальника. Том постучал в дверь к Давиду, но ему никто не ответил. Он нажал на ручку, и дверь отворилась. Давид лежал в постели. Кто-то прибрался в комнате, навел порядок и чистоту. Седая голова старика покоилась на взбитых подушках, на столике у изголовья стояли склянки с лекарствами и пакет сока.

Давид дремал, но при появлении Тома открыл глаза, моргая, и стал шарить руками в поисках очков.

– Кто-то опять пытался вас отравить? – спросил Том, кое-как примостившись на краешке кровати.

– Вы не даете мне забыть о моей ошибке. – Давид вяло воздел руки. Голос у него был слабый, белки глаз пожелтели.

– К вам приходил доктор?

– Приходил. Увы, он мой старый друг.

– И что он сказал? Каков диагноз?

– Неутешителен. Я пресыщен жизнью, месье. В кухне много грязной посуды?

– Ерунда. Совсем не много.

– И почему это, скажите на милость, люди не могут вымыть за собой чашку?

Том не был уверен, ожидают ли от него улыбки, но на всякий случай улыбнулся:

– Я проверю на обратном пути, как там обстоят дела.

– Шутите, да? Что привело вас ко мне на этот раз?

– Я хотел спросить вас кое о чем. Но мне кажется, лучше вас не беспокоить.

– Спрашивайте.

Том вытащил из кармана листок бумаги и развернул его. Давид потратил целую вечность на то, чтобы нацепить дужки очков сначала на одно ухо, потом на другое и наконец тщательно пристроить их на переносице. Хотя в записке было всего три слова, он долго и внимательно читал их, словно получил письмо из дома. Затем он сложил листок, снял очки и протянул листок Тому.

– Ну, так что это? Что там написано?

– Это латынь. Текст переводится: «Из глубины». Или, может быть, точнее: «Из глубины взываю».

– Из глубины? Что это значит?

– Что это значит? Это другой вопрос. Вы спросили меня, что там написано, и я сказал вам. А что это значит – это совсем другое дело.

Давид закрыл глаза и опять погрузился в дремоту. Вид у него был вполне умиротворенный. Непохоже было, чтобы кто-то отравил его. Просто старость брала свое, сковав его своим холодным дыханием. Грудь старика едва заметно приподнималась и опускалась под одеялом.

Том решил оставить его в покое. Он встал, но не успел открыть дверь, как Давид окликнул его:

– Том, могу я в свою очередь попросить вас о небольшом одолжении?

– Ну конечно.

– Подойдите, пожалуйста, к гардеробу. Там висит пиджак, который давно следовало перешить. Я собираюсь надеть его, когда поправлюсь. Я решил выйти в город – впервые за много лет.

– Да ну? Отличная идея, Давид. Вот этот пиджак?

– Нет, твидовый, «Харрис», висит у дальней стенки. Да, вот этот. Я купил его в Англии бог знает сколько лет назад. Отличная вещь. Я буду носить пиджак из твида, но для этого надо отдать пиджак портному, чтобы он перешил его.

Он настоятельно просил Тома отнести пиджак к его другу, который занимается портняжным делом и перешьет пиджак за умеренную плату. Он заставил Тома записать имя и адрес портного, жившего неподалеку. Портной знает его мерки, заверил Давид.

Пиджак был почти не ношенный. На нем сохранилась этикетка лондонского магазина на Сэвил-роу. Он издавал запах, который Том назвал бы затхлым; значительную лепту внес в него и нафталин. Том перекинул пиджак через руку и хотел спросить, когда ему принести пиджак от портного, но Давид уже уснул.

В холле Том вызвал звонком портье:

– Хозяину гостиницы нужно сообщить о старике I седьмом номере.

У юноши был озадаченный вид.

– Я вас не понял.

– Он очень слаб.

– Я в курсе. Но у него уже был доктор. Что еще мы можем сделать?

– Я не знаю, – сказал Том. – Но мне кажется, что он долго не проживет. За ним нужен уход.

– Ложиться в больницу он отказывается.

– Но, по крайней мере, поставьте в известность владельца гостиницы.

– Вы что, не знаете? Он и есть владелец.

– Что-что?! Эта гостиница принадлежит Давиду Фельдбергу?

– Ну да.

Том в изумлении вытаращил глаза:

– Но он же всегда жалуется на то, что здесь паршивый кофе!

– Да.

Из гостиницы Том направился прямо в ателье портного. Он мог бы заметить еще по пути, что все магазины и прочие заведения закрыты. Он совсем забыл, что в городе был шаббат, и, пожав плечами у запертой мастерской, повернул в сторону автобусной остановки, по-прежнему держа пиджак на согнутой руке. Затем остановился, сообразив, что автобусы по субботам тоже не ходят. Доехать до дома Шерон он мог только на арабском такси, «шеруте».

17

Вернувшись в квартиру Шерон, Том отпер дверь, прошел прямо в гостиную и сквозь приоткрытую дверь в спальню увидел Шерон в постели с молодым арабом. Парень лежал на спине, Шерон сидела на нем верхом, оба были в чем мать родила. Том застыл на месте с пиджаком Давида Фельдберга, перекинутым через руку, тупо глядя на них и словно не понимая, чем это они занимаются.

Они не слышали, как он вошел. Но вот араб поднял голову и, заметив Тома, растерянно улыбнулся. Том попятился из гостиной, захлопнул дверь и закрыл глаза. Щеки его горели. Шерон будет в ярости.

Спустя несколько минут дверь открылась и вышел молодой человек, а вслед за ним и Шерон в легком халатике. Она открыла арабу входную дверь, и тот удалился, кивнув Тому на прощание.

– Прошу прощения, – пробормотал Том.

– Не за что.

– Нет, правда, я…

– Да брось, ерунда. Хочешь кофе? – Она почесала в затылке. – Я приму душ.

Шерон отправилась в ванную, а Том подошел к дверям ее спальни. Постель была наспех застелена. В воздухе ощущался запах горячих потных тел. Том отошел от дверей спальни и повесил пиджак Давида на спинку стула.

Шерон выплыла из ванной в халате и с белым полотенцем, обмотанным вокруг головы. Кожа ее после душа была розовой с желтоватым отливом. Взяв пиджак со стула, она провела рукой по его шелковой подкладке. За спиной Тома она сняла халат и, надев вместо него пиджак, плюхнулась на диван.

– Хороший шелк. Очень приятный на ощупь. – Она запахнула полу пиджака, чтобы прикрыть пупок в виде частичной уступки правилам приличия. – Тебя это не шокировало?

– Да нет, нисколько.

– Врешь.

– Ну, это было, конечно, неожиданно.

– Мой приятель тоже так подумал. А вообще-то, он мне больше не приятель. Это была, так сказать, прощальная встреча.

– По его лицу было не похоже на прощальную встречу.

– Он просто еще не знает об этом.

Шерон развалилась на диване, скрестив ноги, от которых после горячего душа исходил легкий пар. Пиджак все-таки не совсем скрывал признаки ее пола.

– Ты чего так, Шерон?

– Как?

– Ну, сидишь здесь в таком виде.

– Тебя это смущает? Извини. Ты просто не ассоциируешься у меня с сексом.

Пока она одевалась, Том вспомнил, как однажды в колледже они завалились в постель. Оба были пьяны. Оба мучились от несчастной любви и бросились в объятья друг друга в поисках утешения. Два дня они притворялись, что нашли наконец «настоящую любовь», но на третий признались друг другу, что ошиблись. Они вернулись к чисто дружеским отношениям, которым этот эпизод вроде бы не повредил, и впоследствии никогда не упоминали о своей минутной страсти.

Шерон появилась в гостиной уже полностью одетая, но все еще благоухающая после душа. Она села на диван рядом с Томом и взяла его за руку:

– Ты, наверное, с ума сходишь без нее. Я даже не хочу об этом говорить. Но она была также и моим другом, Том. Она была мне другом.

– Хуже всего, когда просыпаешься. Каждое утро, проснувшись, вспоминаю, что с ней случилось. Каждое утро.

– Я понимаю, как это тяжело, Том. Но прошел уже год. Нужно жить дальше. И я не уверена, что ты поступил разумно, бросив работу. Это все же как-то организовывало твою жизнь.

Том ничего не ответил.

– Было что-то еще, из-за чего ты оставил школу?

Ему сразу вспомнился тот день, первый понедельник последнего семестра. Ощущение внутренней пустоты после Пасхи, только усиливающее постоянное чувство утраты Кейти. Взяв классный журнал, он направился в класс, к ученикам. На улице моросил дождь. Малыши с постными лицами разбредались по аудиториям. Когда он открыл дверь своего класса, его встретила необычная тишина. Он с наигранным оптимизмом выразил надежду, что они хорошо отдохнули на каникулах, и школьники в замешательстве забормотали что-то нечленораздельное. Он удивился их реакции, а затем понял, что они неотрывно смотрят на что-то за его спиной. Инстинкт заставил его очень медленно обернуться. Класс застыл: вот сейчас Том увидит то, что было написано на доске, когда они заходили. «Если дело только в том… – как сказал директор, – если дело только в том…»

– Даже не знаю, Шерон. Возможно.

В понедельник Том отнес пиджак Давида к портному. Яков Сарано был поразительно маленьким человечком – будь он еще на несколько сантиметров ниже, его можно было бы назвать карликом. Благодаря седым волосам, седым усам и очкам в массивной черной оправе в сочетании с тщедушной фигурой он выглядел как типичный еврейский портной. Его мастерская была завалена рулонами ткани. В витрине красовался манекен, утыканный булавками. Когда Том вошел, Яков печально улыбнулся.

– Меня прислал Давид Фельдберг вот с этим. Он просит вас перешить пиджак.

Улыбка исчезла с лица портного. Он вышел из-за прилавка, запер дверь на засов и спустил черные шторы на окне. Комнату теперь освещала только голая электрическая лампочка, висевшая на обгоревшем шнуре.

– Я слышал, Давид умирает?

– Умирает? Не думаю. Мне трудно оценить его состояние. Я просто выполняю его просьбу.

– Просьбу? – Портной разложил пиджак на столе.

– Когда я смогу получить его обратно?

– Через две минуты. – С этими словами Яков взял большие портновские ножницы и стал аккуратно отпарывать подкладку. – Я уже несколько лет не виделся с Давидом.

– Да? А я думал, что вы старые друзья.

– Правильно, молодой человек. Мы вместе были в лагере в Бельзене, там и подружились. Я расскажу вам, как это произошло. – Портной поправил очки на кончике носа и принялся осторожно орудовать ножницами. – Среди надзирателей был один особенно жестокий капитан, который всегда выискивал способы сделать наше положение еще более тяжелым. Зная, что я портной, он подошел ко мне однажды со свитком Горы. Прекрасное издание – на пергаменте, понимаете? И он потребовал, чтобы я сшил ему жилет из свитка. Можете себе представить? Жилетка из Торы!

Он сделал паузу, чтобы Том мог осознать всю степень богохульства.

– Что я мог сделать? Я был в отчаянии. Если бы я выполнил приказ, это было бы осквернением святыни. Если бы отказался – вы, возможно, не разговаривали бы со мной сейчас. Но Давид надоумил меня, как поступить.

Портной заканчивал работу, отпарывая подкладку у рукавов.

– «Сделай это, сшей ему жилет, – сказал он. – Поговори с рабби, пусть он поможет тебе найти в Торе все самые жуткие, самые действенные проклятия, и отметь эти места. Постарайся, чтобы жилет пришелся ему впору и ему хотелось бы все время носить его. Пришей самые страшные проклятия с внутренней стороны, около сердца, печени и легких. Сшей такой красивый жилет, какого у него никогда не было»… Среди нас был раввин, и он помог мне выбрать проклятия из пророка Исайи. О всевозможных бедствиях, болезнях, язвах и тому подобном. И я сшил прекрасный жилет. И капитан носил его. Носил! Ну вот, мы закончили.

Убрав пиджак в сторону, он разложил на столе подкладку лицевой стороной вниз. Стало видно, что с внутренней стороны к ней пришиты три прямоугольных куска пергамента, – пришиты очень аккуратно, так что они не коробились и были абсолютно незаметны. Самый крупный прямоугольник находился посередине, на спине пиджака, два других, поменьше, располагались на груди. Вместе они образовывали своеобразный триптих.

– Свитки, – догадался Том.

– Давид попросил меня зашить их в пиджак. Он сказал, что наступит день, когда пора будет извлечь их отсюда.

– Невероятно. – Том изучил швы. Рукопись была сшита в три отдельных листа так аккуратно, что нитки были практически незаметны. – Тонкая работа!

Текст был написан крайне необычно, строчки изгибались спиралью. Читать следовало, очевидно, от внешней окружности к середине, где буквы располагались очень тесно, буквально налезая друг на друга. Портной аккуратно сложил подкладку и завернул ее в тонкую оберточную бумагу.

– Ну вот, можете отнести это ему. Скажите ему, я пришью новую подкладку, и через несколько дней он может прислать за пиджаком.

Подойдя к окну, портной поднял шторы, затем отпер дверь. Том шагнул за порог, в солнечный свет.

– Могу я спросить, – сказал он, – что стало с тем капитаном из концентрационного лагеря?

– Не знаю, где он сдох, – ответил маленький портной, и глаза его кровожадно блеснули. – Могу только сказать, что не прошло и двух недель, как его послали на Восточный фронт.

Дверь за Томом неслышно закрылась. Он стоял, держа в руках шелковую подкладку в оберточной бумаге.

Он решил идти прямо к Давиду и избавиться от свитков. Пройти надо было всего несколько кварталов, но ему казалось, что все прохожие с подозрением косятся на сверток у него в руках. Хасиды наверняка каким-то образом догадывались, что находится в нем: «Смотрите! У него свитки! Украденное наследие нашей еврейской культуры. Творение нашего народа».

Когда Том добрался наконец до гостиницы, он сильно вспотел и был в некотором раздражении по поводу тою, что его заставили заниматься всем этим. Он постучал в дверь Давида и, не услышав ответа, хотел открыть ее, но дверь была заперта.

Том направился к портье. Темные глаза юноши за линзами очков были заплаканы.

– Хозяин умер, – сказал юноша.

– Умер?

– Да.

Том стоял в растерянности, пот стекал с его ладони на пакет.

– У него есть здесь родные или кто-нибудь, с кем можно поговорить?

– Нет, гостиница – это все, что у него было. Могу я что-нибудь для вас сделать?

Том покачал головой. Молодой человек пожал плечами и пошел обратно в свою комнату. Том заглянул на кухню. Грязные чашки и кружки по-прежнему стояли возле мойки. Он хотел было попросить портье отпереть дверь Давида и оставить свитки у него в комнате. Пусть голова болит по этому поводу у кого-нибудь другого. Но затем он понял, почему Давид обратился к нему с той просьбой. Старик хотел снять с души лишнюю тяжесть перед смертью, «оставить кухню в чистоте и порядке». Отдавая Тому пиджак, он сознавал, что в его жизни наступил шаббат и что он вряд ли доживет до следующего дня. Он легко мог бы снять подкладку с пиджака и сам, но проблема заключалась в том, что он не знал, что делать с рукописями. Л тут очень кстати подвернулся Том, на которого он и переложил решение этой проблемы.