Текст книги "Ведомство страха"

Но какую отговорку придумать для Генри? Он нащупал в грудном кармане исповедь – нет. Не мог же он рассказать Генри правду; Генри не поверит, как и полиция, что он мог присутствовать при убийстве в качестве наблюдателя. Надо подождать, пока закроются банки – а в военное время их закрывают рано, – и придумать какой-нибудь правдоподобный предлог…

Но какой? Он придумывал его в закусочной на Оксфорд-стрит, но так ничего и не придумал. Может быть, довериться минутному вдохновению, а ещё лучше отказаться от этой затеи совсем и сдаться… И только когда он расплачивался по счёту, его осенило, что он может не найти Генри вообще. Генри жил в Баттерси, а жить сейчас в Баттерси было не очень уютно. Может быть, его нет в живых – ведь двадцать тысяч человек уже погибло. Он поискал адрес Генри в телефонной книге. Квартира была все та же. Но это ещё ничего не значит, говорил себе Роу, воздушная война моложе этого справочника. И все же для проверки он набрал номер, – все его связи с людьми будут теперь, как видно, только по телефону. Он с каким-то страхом ждал гудка, а когда его услышал, быстро положил трубку. Он часто звонил Генри – до того, как это случилось. Что ж, надо на что-то решаться, дом стоит на месте, хотя Генри может там не быть. Все равно чек нельзя передать по телефону, на этот раз связь должна быть зримой. В последний раз он видел Генри накануне суда.

Ему сейчас было бы легче опустить руки и сдаться.

Он сел на автобус 19, от Пиккадилли. За развалинами церкви Сент– Джеймс в те ещё благословенные времена начинался мирный пейзаж. Нейтсбридж и Слоэйн-стрит ещё не вступили в войну, хотя Челси уже воевало, а на Баттерси был передний край. Линия фронта причудливо петляла, как след урагана, оставляя то там, то здесь нетронутые места. Баттерси, Холборн, Ист-Энд – извилистая линия огня отчётливо прошла через них… однако вот на Баттерси по-прежнему стоит на углу трактир, рядом с ним молочная и булочная, и кругом не видно развалин.

Такая же картина была на улице, где жил Уилкокс; большие жилые дома, похожие на дешёвые привокзальные гостиницы, стояли целёхонькие, вытянув свои прямоугольники. Весь ряд этих домов пестрел объявлениями: «Сдаётся внаём» – и Роу понадеялся, что такая же бумажка приклеена на доме No 63. Но там её не было. Внизу, в холле, висела доска с табличками, на которой жильцы сообщали, дома они или нет, однако то, что против фамилии Уилкоксов значилось «дома», ещё ничего не говорило, даже если они здесь жили, – Генри всегда считал, что табличка «нет дома» только приманивает грабителей. Его осторожность дорого обходилась приятелям: им частенько приходилось зря взбираться на верхний этаж (лифта в доме не было).

Окна лестничной клетки выходили на Челси; стоило подняться на второй этаж, и в глаза бросались приметы войны. Большинство церковных шпилей было на две трети отломано; казалось, что повсюду начали сносить трущобы, хотя здесь давно не было трущоб.

Когда Роу добрался до верхней площадки лестницы, он с тоской поглядел на знакомый номер 63. Раньше он жалел Генри – за то, что у него такая властная жена, за мещанское существование, за то, что работа бухгалтера-контролёра связывает его по рукам и ногам; четыреста фунтов в год, которые имел Роу, казались по сравнению с этим просто богатством, и в его отношении к Генри сквозило высокомерие богатого человека по отношению к бедному родственнику. Он делал Генри подарки. Может быть, за это миссис Уилкокс его и не любила. Роу мягко улыбнулся, увидев на двери табличку: «Дежурный ПВО», – именно в такой роли он его и представлял. Но палец его все не нажимал звонка.

III

Он так и не успел позвонить – дверь отворилась, и на пороге появился Генри, но до странности не похожий на прежнего Генри. Раньше он отличался большой аккуратностью, за этим следила жена. Теперь его синий комбинезон был грязен, а сам он не брит. Он прошёл мимо Роу, словно его не заметив, и заглянул через перила в пролёт лестницы.

– Их нету, – сказал он.

Пожилая женщина с красными веками – как видно, кухарка – вышла за ним на площадку:

– Ещё рано, Генри. Право же, ещё рано.

На минуту Роу подумал: если Генри так изменился, война могла превратить и жену Генри в старуху.

Генри вдруг осознал присутствие Роу или, вернее, почти осознал.

– А, Артур… – сказал он, словно они виделись только вчера. – Хорошо, что ты пришёл. – Потом он снова нырнул в свою маленькую тёмную прихожую и растворился во тьме возле дедовских часов.

– Входите, пожалуйста, – сказала женщина. – Думаю, что теперь они уже скоро будут.

Он вошёл за ней и заметил, что она оставила дверь открытой, словно в ожидании других гостей; теперь он уже привык, что жизнь швыряет его вверх и вниз помимо его воли, туда, где он один чувствует себя чужим. На сундуке лежал аккуратно сложенный комбинезон и стальная каска. Ему это напоминало тюрьму, где при входе оставляешь одежду. Из полумрака послышался голос Генри:

– Хорошо, что ты пришёл, Артур… – Сказав это, он опять куда-то скрылся.

– Раз вы друг Генри – милости просим, – сказала пожилая женщина. – Я миссис Уилкокс. – Она даже в темноте прочла на его лице удивление и пояснила: – Мать Генри. Обождите в комнате. Теперь, я думаю, они

скоро придут. Тут у нас темно. Ну да, светомаскировка, Стекла-то почти все вылетели.

Она провела его в комнату, где, как он помнил, помещалась столовая. Стол был уставлен бокалами, как для приёма гостей. Странное для этого время. Генри стоял тут же, но вид у его был такой, словно его загнали в угол или он сам туда забился. На каминной доске красовались четыре серебряных кубка с выгравированными названиями команд; пить из них было так же немыслимо, как из бухгалтерской книги.

Роу, поглядев на бокалы, заметил:

– Неудобно, что я так к вам ворвался.

Но Генри в третий раз повторил ту же фразу, словно не мог придумать другую:

– Как хорошо, что ты…

Казалось, он не помнит той сцены в тюрьме, когда рухнула их дружба. Миссис Уилкокс добавила:

– Как хорошо, что старые друзья Генри поддерживают его в такую минуту.

И тут Роу, открывший было рот, чтобы спросить Генри о жене, сразу все понял. Смерть была всему причиной – и этой вереницы бокалов, и небритого подбородка, и непонятного ожидания, и даже того, что больше всего его поразило: помолодевшего лица Генри. Говорят, горе старит, однако оно зачастую и молодит, освобождает от ответственности, и у человека в глазах снова появляется выражение отроческой неприкаянности.

– Я не знал… Я бы не пришёл, если бы знал… – бормотал Роу.

Миссис Уилкокс ответила с мрачной гордостью:

– Об этом написано во всех газетах. – Генри стоял в углу, зубы у него стучали, как от озноба, а миссис Уилкокс безжалостно продолжала – она уже наплакалась вволю, и сын теперь снова принадлежал ей одной: – Мы гордимся нашей Дорис. Весь отряд воздаст ей почести. Мы положим её форму – чистую форму – на гроб, а священник скажет надгробное слово на тему: «Большей любви не имел никто…»

– Я очень сожалею, Генри…

– Сумасшедшая! – сердито закричал Генри. – Она не имела права… Я же ей говорил, что стена рухнет!

– Но мы гордимся ею, Генри, мы гордимся ею, – вмешалась мать.

– Я не должен был её пускать, – голос Генри стал визгливым от ярости и горя. – Она, видно, думала, что заслужит ещё один паршивый горшок…

– Она играла за Англию, Генри, – сказала миссис Уилкокс. Потом она обратилась к Роу: – Я считаю, что рядом с каской нужно положить хоккейную шайбу, а Генри не хочет.

– Я пойду, – пробормотал Роу. – Я ни за что бы не пришёл, если бы…

– Нет, оставайся. Ты-то знаешь, что это… – Генри запнулся и поглядел на Роу, словно только теперь до конца осознал его присутствие. – Я ведь тоже убил жену. Мог её удержать, сбить с ног…

– Ты понимаешь, что говоришь, Генри? Что о тебе подумает этот джентльмен? – всполошилась мать.

– Это Артур Роу, мама.

– А-а… – сказала миссис Уилкокс. – А-а… – Но в это время с улицы послышался медленный стук колёс и шарканье ног. – Как он посмел?

– Он – мой старый друг, мама. – Кто-то поднимался по лестнице. – А зачем ты пришёл, Артур?

– Попросить у тебя денег по чеку.

– Какая наглость! – сказала миссис Уилкокс.

– Я ведь ничего не знал.

– Сколько тебе надо, старик?

– Фунтов двадцать…

– У меня есть только пятнадцать. Бери.

– Ты ему не верь, – сказала миссис Уилкокс.

– По моим чекам платят, Генри знает.

– Можете сами сходить в банк.

– Он уже закрыт, миссис Уилкокс. Простите. Мне срочно понадобились деньги.

В комнате стоял маленький секретер в стиле королевы Анны, очевидно принадлежавший жене Генри. У всей мебели был какой-то непрочный вид, мимо неё было страшно пройти. Должно быть, хозяйке хотелось отдохнуть от спартанского уклада спортивной жизни. Продвигаясь к секретеру, Генри задел плечом серебряный кубок, и он покатился по ковру. В дверях появился толстяк в комбинезоне с белой каской в руке. Он поднял кубок и торжественно объявил:

– Процессия прибыла, миссис Уилкокс. Генри съёжился у секретера.

– Форма у меня готова и лежит в передней, – сказала миссис Уилкокс.

– Не мог; достать знамя, – сказал дружинник ПВО, – а флажки, которые втыкают в развалины, будут неприлично выглядеть. – Ему мучительно хотелось показать смерть с праздничной стороны. – Весь отряд явился как один, мистер Уилкокс, кроме тех, кто на посту. Военная противопожарная служба тоже прислала делегацию. И спасательный отряд, и полицейский оркестр…

– Ах, если бы Дорис могла это видеть, – сказала миссис Уилкокс.

– Но она это видит, мадам, – сказал дружинник. – Я в этом уверен.

– А потом все вы, надеюсь, вернётесь сюда, – сказала миссис Уилкокс, жестом показав на бокалы.

– Да уж очень нас много. Пожалуй, ограничимся одной бригадой. Люди из спасательного отряда, в общем, и не рассчитывают…

– Пойдём, Генри. Нельзя заставлять этих добрых людей ждать. Неси форму. О господи, какой у тебя неприбранный вид! Ведь все на тебя будут смотреть.

– Не понимаю, почему мы не могли похоронить её без этой суеты? – сказал Генри.

– Но ведь она героиня, – сказала миссис Уилкокс.

– Не удивлюсь, если её наградят георгиевской медалью, конечно посмертно, – заявил дружинник. – Первая медаль в нашем районе, представляете, как это важно для отряда.

– Пойми, Генри, – сказала миссис Уилкокс, – она теперь не просто твоя жена. Она принадлежит всей Англии.

Генри двинулся к двери. Дружинник ПВО все ещё смущённо держал в руке серебряный кубок, не зная, куда его поставить.

– Поставьте куда-нибудь, все равно, – сказал ему Генри.

Они вышли в прихожую, оставив Роу одного.

– Не забудь свою каску, Генри, – напомнила миссис Уилкокс.

Раньше Генри был человеком точным, а теперь утратил это свойство; все, что делало его тем, кем он был, больше не существовало; прежде казалось, что его натура состоит из двубортного жилета, длинных колонок цифр и жены, играющей в хоккей; лишившись всего этого, он потерял свою цельность.

– Иди ты сама, – сказал он матери. – Иди ты сама…

– Но, Генри…

– Его можно понять, мадам, – сказал дружинник. – Ничего не поделаешь, горе. Мы в отряде всегда считали мистера Уилкокса человеком душевным. Они поймут, – заверил он добродушно, подразумевая, по– видимому, отряд, полицейский оркестр и пожарную охрану.

Он дружески подтолкнул широкой ладонью миссис Уилкокс к двери и взял форму покойной. Какие-то черты прошлого вдруг проступили в безличном облике человека, одетого в комбинезон, – мирная профессия камердинера, а может быть, швейцара, выбегающего с зонтом под дождь, чтобы проводить посетителя от автомобиля до двери. Война похожа на дурной сон, где знакомые люди появляются в странном, устрашающем и несвойственном им обличье. Вот даже Генри…

Роу сделал неуверенное движение, чтоб последовать за ним; он понадеялся, что это напомнит Генри о деньгах. У него не было другой возможности их получить: ему больше не к кому было обратиться. Но Генри сказал:

– Давай их проводим и тут же вернёмся. Ты ведь понимаешь, да? Я не вынесу, когда её…

Они вышли вдвоём на мостовую у парка; процессия уже двинулась в путь; она сбегала, как маленький тёмный ручеёк к реке. Стальная каска на гробу почернела и не отражала лучей зимнего солнца, а спасательная бригада шла не в ногу с отрядом ПВО. Все это выглядело как пародия на правительственные похороны, хотя, в сущности, это и были правительственные похороны. Ветер мел через дорогу бурые листья из парка, а выпившие люди, выйдя из трактира «Герцог Рокингемский» – он как раз закрывался, – снимали шляпы.

– Я же ей говорил, чтобы она не совалась, – повторил Генри. Ветер донёс до них топот похоронной процессии. Они словно отдали её народу, народу, которому она никогда не принадлежала.

Генри вдруг пробормотал:

– Ты уж извини меня, старик, – и пустился бежать. Он так и не надел каску; волосы у него седели; он быстро семенил по улице, теперь уже боясь, что не догонит. Он не хотел разлучаться с женой и с отрядом. Артур Роу остался один. Он перебрал в кармане оставшиеся деньги – их было совсем мало.

Глава седьмая
ЧЕМОДАН С КНИГАМИ

Когда вот так берут врасплох, сопротивление бессмысленно.

«Маленький герцог»

I

Даже если человек два года обдумывал, не покончить ли ему самоубийством, ему нужно время, чтобы на это решиться, то есть перейти от теории к практике. Роу не мог просто взять и кинуться в реку… К тому же его непременно оттуда вытащили бы. И все же, когда он смотрел, как удаляется похоронная процессия, он не видел другого выхода. Его хотят арестовать по обвинению в убийстве, а в кармане у него всего тридцать пять шиллингов. Он не смеет пойти в банк, а друзей, кроме Генри, у него нет; он, конечно, может подождать, пока Генри вернётся, но холодный эгоизм такого поступка был бы ему отвратителен. Куда проще и менее противно умереть. На пиджак его упал побуревший лист – если верить приметам, это сулило деньги, но в поверье не говорилось, скоро ли он их получит.

Он зашагал по набережной к мосту Челси; был отлив, и чайки грациозно разгуливали по илистому дну. Бросалось в глаза отсутствие детских колясочек и собак; единственная собака в окрестности была явно бродячей; из-за деревьев парка, подёргиваясь, выполз воздушный шар заграждения; его длинный нос повис над редкой зимней листвой, потом он повернулся грязным, потрёпанным задом и полез выше.

Беда была не только в том, что у него нет денег; у него не было больше и того, что он звал домом, – убежища, где он мог бы спрятаться от знавших его людей. Он скучал по миссис Пурвис. Роу, бывало, считал по ней дни; стук в дверь, когда она приносила чай, отмечал ещё один ушедший день, неприметно приближая его к концу – к гибели, прощению, возмездию или вечному покою. Он скучал по «Дэвиду Копперфилду» и «Лавке древностей»; теперь больше он не мог растрачивать свою жалость на вымышленные страдания маленькой Нелли, у жалости были развязаны руки, и она кидалась во все стороны.

Перегнувшись через парапет, в освящённой веками позе самоубийцы, Роу стал продумывать детали. Ему хотелось привлечь к себе как можно меньше внимания; теперь, когда злость у него прошла, он жалел, что не выпил тогда ту чашку чаю, – неприлично пугать посторонних людей зрелищем собственной смерти. А ведь так мало способов покончить с собой, не оскорбляя глаз. Все было бы гораздо проще, если бы у него оставалось хоть немного денег.

Конечно, он мог бы отправиться в банк и отдаться в руки полиции. Вероятно, его тогда повесят. Но мысль о том, что его могут повесить за преступление, которого он не совершал, его бесила: если он покончит с собой, он накажет себя за преступление, в котором не виновен. Его обуревала первобытная идея возмездия. Он хотел подчиниться моральным нормам, он всегда этого хотел.

Люди считают убийцу чудовищем, однако сам он смотрит на себя как на обыкновенного человека – пьёт за завтраком чай или кофе, а потом опорожняет желудок, любит почитать хорошую книжку, иногда предпочитая мемуары или путешествия романам, ложится спать в положенное время, заботится о своём здоровье, страдает от запоров, любит собак или кошек и даже имеет те или иные политические взгляды.

Но вот если убийца хороший человек, тогда на него можно смотреть как на чудовище.

Артур Рву был чудовищем. Его раннее детство прошло до верной мировой войны, а впечатления детства неистребимы. Его воспитали в убеждении, что причинять боль дурно, и, будь на то его воля, он не дал бы страдать даже крысе. В детстве мы живём со счастливым ощущением бессмертия, рай для нас так же близок и реален, как взморье. Все сложности бытия покоятся на простых истинах: бог милостив, взрослые на все знают ответ, на свете есть правда, а правосудие действует столь же безошибочно, как часы. Герои наши просты: они отважны, правдивы, хорошо дерутся на шпагах и в конце концов всегда побеждают. Поэтому никакие книги не доставляют нам того удовольствия, как те, что нам читали в детстве, ибо там была обещана простая и ясная жизнь. В книгах же, которые читаешь потом, все сложно и противоречиво, в соответствии с нашим жизненным опытом, и мы уже не умеем отличить злодея от героя, а мир превращается в маленький, тесный закоулок. Недаром люди повторяют две обычные присказки: «мир тесен» и «да я и сам здесь чужой».

Но для Роу моральные нормы были незыблемы. Он был готов на все, чтобы спасти невинного или наказать виновного. Он верил, вопреки жизненному опыту, что где-то существует правосудие, хотя правосудие пощадило его. Он проанализировал свои мотивы самым тщательным образом и вынес себе обвинительный приговор. Он повторял себе в сотый раз, перегнувшись через парапет набережной, что это он был не в силах терпеть страданий своей жены, а не она. Как-то раз, в самом начале болезни, она, правда, не выдержала и сказала, что не хочет ждать конца, но это была просто истерия. А потом ему труднее всего было вынести её стойкость, её терпение. Он пытался избавить от страданий не её, а себя, и перед самым концом она догадалась или почти догадалась, что он ей даёт. Она была испугана, но боялась спросить. Разве можно жить с человеком, которого ты спрашиваешь, не положил ли он тебе в питьё яд? Если ты его любишь и устал от боли, гораздо легче выпить горячее молоко и заснуть. Но он так никогда и не узнает, что для неё было мучительнее: страх или боль, никогда не поймёт, не предпочла бы она любые страдания смерти? Каждый раз с тех пер, когда она выпила молоко и сказала: «Какой у него странный вкус», – а потом откинулась на подушку и попыталась ему улыбнуться, он задавал себе один и тот же вопрос и давал на него один и тот же ответ. Ему так хотелось остаться возле неё, пока она не заснёт, но это у них не было принято, поэтому ему пришлось дать ей умереть одной. И ей, наверно, хотелось – он в этом уверен – попросить его побыть с нею, но и в этом было бы что-то необычное. В конце концов, через час он тоже ляжет спать. Условности разделяли их даже в смертную минуту. А когда полиция стала задавать вопросы, у него не было ни мужества, ни энергии лгать. И может, если бы он солгал им хотя бы в мелочах, они бы его повесили. Но пора было кончать это судилище.

II

– А все-таки им не испоганить Темзу Уистлера, – произнёс чей-то голос.

– Простите, – отозвался Роу. – Я прослушал.

– В метро безопасно. Эти подземелья бомба не проймёт.

«Где-то я видел этого типа», – подумал Роу. Жидкие обвислые седые усы, оттопыренные карманы, из которых владелец вытащил кусок хлеба и кинул в речной ил; не успел хлеб упасть, как поднялись чайки, одна была проворнее других, схватила кусок на лету и плавно пошла по реке, мимо выброшенных на мель барж, – белый клочок, несущийся к прокопчённым трубам Лотс-роуд…

– Сюда, милашечки, – сказал старик, и руки его вдруг стали посадочной площадкой для воробьёв. – Знают своего дядю, – приговаривал он. – Знают… – Он зажал губами кусочек хлеба, и они стали носиться вокруг его рта и тыкаться в него клювами, словно целуя его.

– В военное время нелегко прокормить всех ваших племянников, – заметил Роу.

– Да, это верно, – ответил старик, и, когда он открыл рот, обнажились чёрные гнилые обломки зубов, похожие на обугленные пни. Он посыпал крошек на свою старую коричневую шляпу, и на неё сразу уселась новая стайка воробьёв. – Да, надо сказать, это полное беззаконие. Если бы министр продовольствия знал… – Он упёрся ногой в большой чемодан, и воробей сразу сел ему на колене. Весь он словно оброс птицами.

– Я вас где-то видел, – сказал Роу.

– Даже наверняка…

– Теперь я вспомнил, что за сегоднянший день я видел вас уже дважды.

– А ну-ка сюда, милашечка, – позвал старик.

– В аукционном зале на Чансери-лейн.

На него взглянула пара незлобивых глаз:

– Мир тесен.

– Вы покупаете книги? – спросил Роу, поглядев на его потрёпанный костюм.

– Покупаю и продаю, – сообщил незнакомец. Он был достаточно проницателен, чтобы угадать мысль собеседника. – Рабочий костюм. В книгах столько пыли.

– Вы торгуете старыми книгами?

– Моя специальность – художественное садоводство. Восемнадцатый век. Фуллов, Фулхем-роуд, Баттерси.

– И есть покупатели?

– Больше, чем вам кажется. – Он вдруг широко расставил руки и, закричав: кш! кш! – прогнал птиц, словно это были дети, с которыми ему надоело играть. – Но все замерло в эти дни, – сказал он. – И зачем им только воевать, никак не пойму. – Он любовно дотронулся ногой до чемодана. – Тут у меня пачка книг, – сказал он. – Из библиотеки одного лорда. Вытащены после пожара. Некоторые в таком виде, хоть плачь, ну а другие… не буду бога гневить, покупка выгодная. Я бы вам их показал, но боюсь, обгадят птицы. Первая удачная покупка за последние месяцы. В прежние времена берег бы их как зеницу ока. Подождал бы до лета, пока не понаедут американцы. Теперь же рад каждой возможности поскорей обернуться с деньгами. Если я их не доставлю покупателю в «Ригел-корт» до пяти, продажа не состоится. Он хочет увезти их за город, пока не объявят тревогу. А у меня несколько часов. Не скажете, сколько времени?

– Сейчас только четыре.

– Надо двигаться, – сказал мистер Фуллов. – Но книги – тяжёлая штука, а я чего-то устал. Вы меня, сэр, извините, если я на минутку присяду. – Он присел на чемодан и вытащил измятую пачку сигарет. – Может, и вы закурите, сэр? У вас у самого, позвольте заметить, вид не очень-то бодрый.

– Нет, я пока держусь. – Незлобивые, усталые и уже старческие глаза ему нравились. – А почему бы вам не взять такси?

– Да понимаете, сэр, прибыль моя в нынешние времена самая грошовая. Возьмёшь такси – четырех шиллингов как не бывало. А тот, глядишь, увезёт книги за город, и какая-нибудь ему не приглянется.

– По художественному садоводству?

– Вот именно. Утраченное искусство. Ведь тут, понимаете, дело не только в цветах. А сейчас садоводство только к этому и сводится, – и он добавил с презрением, – к этим цветочкам.

– Вы не любите цветы?

– Да нет, цветы ничего, – сказал букинист.

– Боюсь, что и я мало разбираюсь в садоводстве, если не считать цветов, – сказал Роу.

– А все дело в фокусах, которые они устраивали, – незлобивые глаза блеснули хитрецой и восхищением. – Машинерия!

– Машинерия?

– У них были статуи, которые пускали струю воды, когда вы шли мимо, и гроты… где только они не устраивали эти гроты! Ей-богу, в порядочном саду вы шагу не могли ступить спокойно.

– А я-то думал, что сады нужны для того, чтобы вам там было спокойно!

– Они этого не считали, сэр, – сказал букинист с энтузиазмом, обдав Роу запахом гнилых зубов. Роу захотелось сбежать, но в нем заговорила жалость, и он остался.

– И потом там были гробницы… – продолжал старше.

– Они тоже пускали струю воды?

– Ну нет. Они придавали торжественность, сэр.

– Мрачные мысли под мрачной сенью?

– Это вы так на это смотрите, сэр. – Однако сам он, видно, смотрел на это с восхищением. Он смахнул немножко помёта с пиджака. – У вас, сэр, вижу, нет вкуса к Возвышенному и Смешному.

– Да, пожалуй, я предпочитаю человеческую натуру такой, как она есть.

Старик захихикал:

– Понимаю, отлично вас понимаю, сэр! Ну там у них в гротах хватало места и для человеческой натуры! И для удобного ложа. Они не забывали об удобстве ложа… – и он снова восторженно дохнул вонючим ртом на собеседника.

– А вам, пожалуй, пора двигаться, – сказал Роу. – Мне бы не хотелось, чтобы у вас из-за меня сорвалась сделка. – И тут же пожалел о своей резкости, видя перед собой эти добрые усталые глаза и понимая, что у бедного старикана выдался нелёгкий день; в конце концов, у каждого свои вкусы… Да к тому же, подумал Роу, я ему, видно, понравился. А уж симпатии к себе он никогда не мог оставить без ответа, до того она его удивляла.

– Да, сэр, пора, – букинист встал и смахнул с себя не доеденные птицами крошки. – Приятно поговорить с хорошим человеком. В наши дни это редкость. Только и знаешь, что бегать из одного убежища в другое.

– Вы ночуете в убежище?

– Сказать по правде, сэр, – ответил тот доверительно, словно признаваясь в каком-то чудачестве, – не выношу я этих самых бомб. Но разве в убежище выспишься? – Он с трудом тащил тяжёлый чемодан и выглядел просто дряхлым. – Многие не желают ни с кем считаться. Храп, свара…

– А зачем вы пришли в парк? Ведь отсюда вам дальше идти.

– Охота была немножко передохнуть, сэр, – тут и деревья и птицы.

– Ну, давайте-ка ваш чемодан, я его поднесу, – сказал Роу. – На этой стороне реки автобус не ходит.

– Что вы, не беспокойтесь, сэр! Как же это можно! – Но протестовал он не слишком рьяно; чемодан был действительно тяжёл; фолианты по художественному садоводству оказались очень увесистыми. Старик виновато объяснил: – Ничего нет на свете тяжелее книг, сэр, разве что кирпичи.

Они вышли из парка, и Роу переменил руку.

– А знаете, вы, по-моему, опаздываете.

– Виноват мой длинный язык, – с огорчением признал старик. – Видно, все-таки придётся раскошелиться на такси.

– Боюсь, что так.

– Если бы я мог вас подвезти, сэр, не было бы так обидно. Вам случайно не в эту сторону?

– Мне все равно, в какую сторону, – сказал Роу.

На углу они взяли такси, и букинист блаженно откинулся на сиденье.

– Если уж ты решил выложить деньги, получай, по крайней мере, удовольствие.

Но в такси с закрытыми окнами его спутнику было трудно получать удовольствие: запах гнилых зубов был слишком пронзителен. Роу заговорил, чтобы скрыть отвращение:

– А вы сами занимались художественной разбивкой садов?

– Да нет, насчёт разбивки садов хвастать не буду. – Он все время выглядывал в окно. Роу вдруг показалось, что его простодушное удовольствие немного фальшиво. – Я хочу попросить вас, сэр, ещё об одном одолжении. Понимаете, лестница в этом «Ригел-корте» для человека моих лет – просто ад. А таким, как я, разве кто подсобит? Я торгую книгами, сэр. Но для них я ничем не лучше любого приказчика. Не сочтите за труд, поднесите наверх чемодан. Только спросите мистера Траверса из номера шесть. Он ждёт этот чемодан, вы оставите его там, и все. – Старик искоса взглянул на Роу, не пахнет ли отказом. – А потом, сэр, за вашу доброту я подвезу вас, куда вам надо.

– Вы себе и не представляете, куда мне сейчас хочется.

– Рискну, сэр! Была не была!

– А что, если я поймаю вас на слове и поеду невесть куда?

– Замётано, сэр! Положитесь на меня, – говорил старик с какой-то напускной бодростью. – Продам вам книжечку, и будем квиты.

Может быть, ему был противен искательный тон старика, а может, и его запах, но Роу вдруг не захотелось оказывать ему услугу.

– Почему бы вам не заплатить швейцару, чтобы он и поднёс чемодан?

– Я ему не доверяю, а вдруг не отдаст?

– Но вы можете проследить, чтобы он поднял его наверх.

– Все дело в лестнице, сэр, под конец тяжёлого дня. – Он откинулся на спинку. – Если хотите знать, сэр, мне нельзя было его нести. – Он показал рукой на сердце-жест, на который не было ответа.

«Что же, – подумал Роу, – я могу сделать хоть одно доброе дело, прежде чем уйду навсегда», – но что-то ему во всем этом не понравилось. Правда, старик и в самом деле выглядел настолько больным и усталым, что это оправдывало его хитрость, но уж больно легко она ему удалась. «Почему, – думал Роу, – я сижу в такси с чужим человеком и собираюсь тащить тяжёлый чемодан с книгами восемнадцатого века в комнату другого чужого человека?» Он чувствовал, что его на что-то вынудили, что им управляет чья-то воля.

Они остановились возле «Ригел-корта» – эта странная пара запылённых, небритых людей. Роу ещё не дал согласие выполнить просьбу спутника, но понимал, что у него нет выбора; ему недоставало той неумолимой силы воли, которая позволила бы ему уйти и предоставить хилому старику самому тащить свою ношу. Он вышел из такси, чувствуя за спиной подозрительный взгляд швейцара, и потащил тяжёлый чемодан.

– У вас заказан номер? – спросил швейцар и нехотя добавил: – Сэр…

– Я не собираюсь здесь жить. Мне надо передать чемодан мистеру Траверсу.

– Справьтесь у портье, – сурово сказал швейцар и кинулся обслуживать более представительного приезжего.

Букинист не соврал: тащить чемодан по длинной широкой лестнице отеля было тяжело. Эту лестницу, видно, построили для того, чтобы по ней плавно спускались дамы в вечерних туалетах; архитектор был романтиком, он не предвидел, что по ней будет карабкаться мужчина с двухдневной щетиной на щеках, таща тяжёлый чемодан с книгами. Роу насчитал пятьдесят ступеней.

Портье за барьером внимательно его оглядел и заявил прежде, чем Роу открыл рот:

– К сожалению, свободных комнат нет.

– Я принёс книги для мистера Траверса из шестого номера.

– Да, он вас ждал, – сказал портье. – Он вышел и распорядился, чтобы вас провели к нему в номер. – Распоряжение было явно ему не по душе.

– Я не буду его дожидаться. Я хочу оставить ему книги.

– Мистер Траверс распорядился, чтобы вы его обождали.

– А мне наплевать на его распоряжения.

– Мальчик! – сердито крикнул портье. – Проведи этого человека в шестой номер к мистеру Траверсу. Мистер Траверс распорядился, чтобы его впустили к нему в номер.

Речь портье состояла всего из нескольких фраз, и он повторял их почти дословно. Роу подумал: сколько фраз ему нужно, чтобы прожить жизнь, жениться и народить детей? Он шёл за посыльным по бесконечным коридорам, освещённым скрытыми в карнизах лампами; как-то раз навстречу из какого-то номера с писком выскочила женщина в розовых шлёпанцах и халате.

– Вам, наверное, приходится, как Ариадне, разматывать за собой нить в этом лабиринте? – спросил Роу, пошатываясь под тяжестью чемодана – лакей и не думал ему помочь – и чувствуя лёгкое головокружение. Но спина впереди – туго обтянутые ягодицы в синих брючках и кургузый китель – шествовала безмолвно. Роу показалось, что отсюда до самой смерти не найдёшь дороги назад, только портье за конторкой будет знать, куда ты запропал, но и сам он вряд ли отважится далеко заходить в эти дебри.