Текст книги "Грета Гарбо. Жизнь, рассказанная ею самой"

Теперь Майер пригрозил депортацией. В ответ я только посмеялась:

– Прекрасно, сэкономлю на билете в Европу.

Нет, я не шантажировала студию, я просто не желала хлопать глазами в бестолковых фильмах за мизерную цену. И не за мизерную тоже не желала. Или выбор ролей и партнеров и нормальная оплата, или я возвращаюсь домой! Я за Голливуд не держусь.

Оставалось выяснить, держится ли Голливуд за меня.

Не сомневаюсь, что будь воля Майера, он ни за что не подписал бы со мной новый контракт! Скорее, отправил вплавь через океан. Но существовали еще кинопрокатные организации, требовавшие фильмы с участием Греты Гарбо.

Майер не понимал, что играет с огнем. Я не родилась в Голливуде, а если туда и приехала, то готова отбыть обратно. Я еще не вкусила прелестей славы и богатства, не была избалована ими, да и ничего особенного не имела. То, что платила мне МГМ, вполне можно получить на студии в Европе, зато головной боли будет куда меньше, тем более когда у меня уже появилось имя.

Нет, я не шантажировала студию, мне действительно не хотелось делать то, что я делала в последние месяцы. Как бы ни был прекрасен Джон Гилберт, как бы мы ни были влюблены друг в друга, даже демонстрировать свою любовь из фильма в фильм неприятно. А тут еще постоянное недовольство и скандалы со Стиллером…

Бунт удался, Майер вынужден был пойти на уступки. Заключить новый контракт на куда более выгодных для меня условиях помог агент Джона Гилберта Харри Эдингтон, который поистине стал для меня вторым Пигмалионом.

Мориц долго после возвращения в Швецию не прожил, через полгода он умер от чахотки, а меня даже на похороны студия не отпустила! И это тоже поставили мне в вину, мол, Стиллер умер с моей фотографией в руках, а я о нем и не вспомнила.

Возвращение больного Стиллера в Европу просто подкосило меня. И хотя с помощью Гилберта мне удалось заключить с МГМ новый контракт на пять лет, контракт весьма выгодный для начинающей звезды, я была готова отправиться следом.

Даже зная английский, я так и чувствовала себя чужой и одинокой.

Джон Гилберт не был моим Пигмалионом, я его устраивала и такая, как есть. Но игра рядом с ним и настоящий успех помогли мне понять собственную ценность. А еще он «подарил» мне своего агента Харри Эдингтона.

Харри Эдингтон

Если бы Гилберт не «прикрепил» ко мне Харри, я быстро закончила бы свою карьеру и последовала в Европу за Стиллером, так и не получив ни приличных гонораров, ни такой славы, какая есть сейчас. С первым я согласна, а вот за второе благодарить ли?..

Уже фильм «Плоть и дьявол» показал, что именно мне грозит: бесконечные, одинаковые, как под копирку, роли соблазнительниц-вамп. Трагическая любовь, расставание, верность, встреча и заслуженное счастье или его отсутствие из-за жестокой судьбы. Вечная «Соблазнительница». Что тут играть? Такая роль хороша однажды, но не навсегда.

Я хотела играть, по-настоящему создавать образы, а приходилось уже в трех фильмах подряд изображать роковую красавицу. Неужели так будет всегда, неужели я обречена на это амплуа, которое мне самой совершенно чуждо?

Предложение сыграть в «Женщине, которая любит бриллианты» повергло в ужас, поскольку подтверждало худшие опасения. К тому же платили мне, как начинающей актрисе, хотя «Плоть и дьявол» был очень успешен финансово. Не я одна, многие начинающие актрисы, приносившие хорошие дивиденды, получали более чем скромные гонорары.

Я отказалась сниматься дальше, несмотря на контракт и ярость Майера. В МГМ решили, что я рехнулась, конечно, меня сломали бы, но помог Гилберт, который предложил своего агента Харри Эдингтона. Харри талантливый агент и продюсер, а еще он знал Голливуд и всю киноиндустрию как собственную спальню.

Харри начал с того, что попытался понять, на что я способна и чего ждать. Его меньше всего интересовали мои актерские данные, разве только способность воплотить его замыслы в жизнь. Эдингтон должен был придумать мой образ вне экрана, в чем весьма преуспел. Грета Густафсон на всю оставшуюся жизнь была обречена играть Грету Гарбо.

Гениальность Гарри также в том, что он максимально учел мои собственные данные, характер и желания. Если внешность и умение играть у меня уже были, об этом позаботился Мориц, то умения выглядеть звездой не имелось.

Стоило бы вспомнить, кто я такая – деревенщина, так и не получившая образования, не умеющая толком связать двух слов, не умеющая общаться, красиво говорить, не имеющая никакого запаса знаний. Конечно, меня уже трудно подловить на вопросе о Марии Стюарт, я читала и старалась получить знания откуда только можно, но вот продемонстрировать их никак не получалось.

Можно помнить дату рождения Стриндберга, но произнести ее мне помешала бы неуверенность в своих знаниях. Даже то, что я знала назубок, озвучить было довольно трудно, я всегда помнила, что выросла в бедном квартале Стокгольма, не имею никакого образования и потому предпочитала замыкаться в себе, казавшись недоступной. Это щит, надежный щит от любых неожиданностей. Повторения смеха из-за моего незнания не хотелось, боясь таких насмешек, я предпочла отгородиться от мира.

Удалось.

Харри Эдингтон уловил это опасение попасть впросак, понял, что быстрой реакцией я не обладаю, склонна к размышлениям неспешным и наедине с собой, что у меня пробелы в знаниях и неумение вести светские беседы с достаточным шармом.

Следствием внимательного изучения Эдингтоном моих недостатков было категорическое запрещение общаться с прессой, давать интервью и допускать несанкционированное фотографирование. Меня просто закрыли от прессы. Это тоже совершенно не в стиле Голливуда, где принято позировать, рассказывать, а то и инициировать скандалы.

Сейчас мне кажется, что ссоры с Морицем начались не только из-за Джона, но и из-за Харри, хотя скандалы он устраивал из-за Гилберта. Дело в том, что, действуя по подсказке Эдингтона, я, во-первых, становилась финансово независимой и даже успешной, во-вторых, надевала образ, придуманный не Стиллером.

По большому счету Мориц с Харри говорили одно и то же: перестань гримасничать, ты должна стать Сфинксом, твое лицо лучше всего в состоянии величавого спокойствия. Мне кажется, что Стиллеру было плохо еще и от понимания, что я справилась без него. Не сама, конечно, но без его помощи и даже вопреки ей. Своим режиссером-наставником я все равно считаю Морица, потому что остальные только подсказывали состояние в какой-то сцене, а проживать эти состояния так, чтобы зрителям было понятно, что героиня испытывает, меня научил Стиллер.

Но успешной, в том числе и актрисой, я стала без него. Наверное, Морицу было очень больно наблюдать со стороны, как другой командует: «Мотор!», подсказывает мне, что делать в кадре, подсказывает, какой я должна быть и как выглядеть, помогает получить с МГМ деньги во много раз большие, чем сумел добиться для меня он. Но что же мне было делать, идти ко дну вместе со Стиллером? Я предпочла остаться на плаву.

Один разговор с Эдингтоном:

– Харри, я хочу сниматься у Стиллера.

– Тогда тебе придется отказаться от всего и отправиться за ним на причал в Нью-Йорке.

– Но это можно было бы включить в договор!

– В чей, в твой?

– Да, я знаю, что у актеров такое бывает.

– Не у актеров, а у звезд. Вот когда станешь звездой, капризничай сколько угодно, но сначала придется стать. Грета, пока ты просто актриса с необычным лицом. Я могу выбить для тебя многое, но не все. Пока ты не стоишь того, что требуешь. Извини, но я откровенно.

– Что делать?

– Стань звездой. У тебя есть чем взять Голливуд и зрителей, вперед! Будешь делать все, что я скажу, станешь новой звездой Голливуда. А если нет, то лучше отправляйся со Стиллером обратно, тратить время и силы, спорить с Майером просто так я не стану.

Что мне оставалось делать, действительно вернуться в Европу? Но я очень хотела чего-то добиться в Голливуде, хотела стать звездой, высокооплачиваемой звездой. Не менее высокооплачиваемой, чем Джон Гилберт. Внутри уже родилось решение действительно встать с ним вровень, добиться и славы, и денег. Если бы я знала, во что это превратится!

Эдингтон помог подписать контракт с МГМ, по которому я получала уже по 5000 долларов в неделю, или 260 000 в год, к тому же меня перестали то и дело фотографировать для рекламных целей студии. Харри удалось убедить Майера и остальных боссов, что это пойдет моей популярности только на пользу.

Для большего эффекта ко мне были приставлены две дюжие черные, как смоль, девушки. Они не были моими служанками в прямом смысле, скорее охраняли, хотя непонятно от кого и чего. Но само присутствие двух крепких, молчаливых девушек отбивало охоту у репортеров приставать ко мне с вопросами.

Еще Эдингтон требовал, чтобы меня звали только Гарбо, что было совсем уж непонятно. Ответ прост:

– У королев не бывает двойных имен. Пусть твое «Гарбо» превратится в настоящий бренд. Грет много, Гарбо должна быть одна. Сфинкс, загадка, недоступная и великая. Молчи, мне лучше видно, какой ты должна быть.

Я радовалась, хотя бы потому, что Эдингтон не требовал никаких интервью, встреч с репортерами, зрителями, присутствия на многочисленных благотворительных мероприятиях и светских вечеринках. Хочешь побыть в одиночестве? Будь. Хочешь погулять одна под дождем? Гуляй. Не любишь репортеров? Не встречайся с ними.

Началось именно тогда, потому что Стиллер требовал как раз противоположного, Моша убеждал меня, что актриса должна перешагнуть через свои страхи, свою замкнутость, открыться не просто камере, снимающей очередной эпизод, а зрителям. Убеждал не бояться поклонников, репортеров, не бояться внимания и общения. Но это не по мне, это действительно не мое. Харри Эдингтон счастливо уловил мою суть и мои желания.

Какими были наши с ним первые беседы?

– Грета, что тебе нравится самой? Что ты любишь, чего боишься?

– Люблю гулять, когда идет мелкий дождь…

– Что?!

– Да. Одна.

– Чем ты увлекалась в детстве?

– Любила гулять в одиночестве.

– Ты любишь одиночество?

– Да.

– Боишься чьего-то внимания?

– Да.

– Не любишь рассказывать о себе?

– А что рассказывать?

– Мне можно почти все. Кто ты, откуда, как попала в кино и к Стиллеру. Подробности личной жизни пока можно пропустить, но только пока.

– Почему только пока?

– Потому что я должен знать о тебе как можно больше, чтобы знать, с какой стороны ждать подвоха, чтобы его не пропустить. Знаешь, как адвокат у преступника…

– Я не преступница.

– Грета, я знаю. Давай о тебе.

– Харри, возможно, если ты получше узнаешь меня и то, откуда я, из какой семьи, чем занималась раньше, ты сам не пожелаешь со мной работать.

Выражение глаз Эдингтона изменилось, взгляд стал настороженным:

– Ты сидела в тюрьме? Употребляла наркотики или сильно пила?

– Нет, что ты!

– Тогда что? В тюрьме сидели твои родители? Братья? Сестры?

– Никто не сидел! Просто моя семья самая простая и бедная. Отец был фермером, поженившись, они с мамой переехали в Стокгольм.

Харри махнул рукой:

– Это не страшно, главное, чтобы не были преступниками. Итак, что ты любила в детстве, чем увлекалась? Любила кататься на велосипеде или машине, или на лыжах в горах? Любишь загорать, путешествовать?

Кажется, мой взгляд был красноречивым ответом. Я же сказала, что семья была бедной, он что, не представляет, как живут бедные семьи в Стокгольме?

– В детстве я работала после уроков либо на огороде, либо в лавочке. Ни велосипеда, ни тем более машины у нас не было, а путешествовать мы могли только собственными ногами в пределах Стокгольма. Такие путешествия я любила. А школу бросила в четырнадцать, когда пришлось ухаживать за больным отцом и зарабатывать на жизнь. Сказать, где работала?

– Да.

– В парикмахерской. Взбивала пену для бритья и подметала пол. В универмаге продавала шляпы. А с Морицем встретилась, когда училась в студии «Драматена», на съемках его фильма «Сага о Йесте Берлинге». У меня нет образования, и я даже не знала, кто такая Мария Стюарт. Это страшно?

Он немного помолчал, что-то прикидывая, потом помотал головой:

– Нет, не страшно. Твое главное богатство – лицо и умение выражать эмоции. Этим и нужно воспользоваться. Звезды, без умолку тарахтящие под прицелами фотоаппаратов, у нас имеются в избытке, а вот загадочных молчуний пока не бывало. Может, в этом твоя сила? Тебе идет молчание и величавое спокойствие на лице. Воспользуемся этим. Только тогда придется молчать все время.

– Как, вообще?! – невольно ужаснулась я.

Харри поморщился:

– Нет, только для репортеров. Ты боишься журналистов?

– Да, очень. Боюсь сболтнуть что-то лишнее и показаться глупой.

– Вот потому и молчи. Будешь голливудским Сфинксом. Знаешь, кто это?

Я даже обиделась: как бы ни была необразованна, о Сфинксе прочитать успела.

– Тебе никогда не говорили, что твоя сила в величавом спокойствии?

– Говорил Моша.

– Кто?

– Стиллер. Он говорил, что мне нужно отучиться гримасничать.

– Стиллер прав, на экране можешь изображать страдание или восторг сколько угодно, вне съемочной площадки будь спокойно-молчалива. Сумеешь?

– Да.

– Это по тебе?

– Да.

– Никто не будет приставать, если у тебя появится желание побыть одной даже в перерыве между съемками, я добьюсь этого. Но я должен быть уверен, что ты справишься с такой ролью, потому что играть придется все время. Это образ Гарбо, отказаться от которого ты уже не сможешь.

– Но мне не придется играть, я действительно люблю быть в одиночестве, тем более на съемочной площадке. В перерывах между дублями, или просто когда вокруг много людей, трудно сохранить настрой.

Харри точно ухватил мое собственное «я». Я легко раскрывалась перед камерой, но только перед ней, даже не перед людьми, которые стояли за камерой. Позже в самые ответственные минуты съемок требовала, чтобы с площадки ушли все посторонние, а иногда и партнеры, которые не должны быть в кадре, не смотрели на мою игру. Я и камера. Иногда плюс тот, любовь к которому я проживала в минуту съемки. Именно проживала, а не играла.

И на себя на экране я смотрю как на кого-то чужого. Я была той самой Гретой Гарбо, была в момент игры, в момент съемки. И если получилось хорошо, то я рада.

Боссы студии поняли выгоду нового образа, молчаливая, загадочная Гарбо куда интересней и зрителям, и прессе, чем болтушка Грета Ловиса. Голливудский Сфинкс родился…

Одного Харри добиваться отказался категорически:

– Грета, нет, у тебя есть блестящий экранный образ женщины с изломанной судьбой, образ, любимый зрителями и приносящий огромные доходы и студии, и тебе тоже. Не смей его ломать! Думаешь, ты нужна в этом образе только студии? Нет, и зрителям. Они не воспримут тебя иной, тем более не стоило создавать образ Сфинкса, чтобы потом валять дурака в комедии.

– Но женщины с трагической судьбой бывают не только в виде соблазнительниц!

– Пока терпи, с тремя фильмами, даже успешными, рано требовать изменения репертуарной политики. Сумей играть дурацкие роли так, чтобы у зрителей мороз пробегал по коже, тогда будешь иметь право диктовать, что именно играть.

Я понимала, что он прав, мне еще рано чего-то требовать, три роли еще не имя.

Так и произошло, еще пять лет я играла то, что требовалось, большинство фильмов были вариациями первых трех, хотя встречались и примечательные вроде «Любви» по произведению русского писателя Толстого «Анна Каренина». В этом фильме мы снова снимались с Джоном Гилбертом, причем уже по моему требованию. Узнав, что Вронского будет играть другой, я срочно «заболела» и чувствовала это недомогание до тех пор, пока на эту роль не назначили Гилберта.

Я обожала Эдингтона и слушалась его так же, как когда-то Стиллера. Отличие Харри от Моши было в том, что Стиллер прекрасный режиссер и хорошо знал, как нужно играть перед камерой, а Эдингтон прекрасный агент и хорошо понимал, что нужно вне съемочной площадки. Если бы они сумели работать вместе, мы были бы неотразимы. Но Стиллер не просто в штыки встретил Харри, он бушевал, называя того акулой Голливуда и ругая на чем свет стоит.

Но я нутром чувствовала, что если хочу остаться в Голливуде, то помощь такого человека, как Эдингтон, мне просто необходима. Мориц не сможет справиться с настоящими акулами Голливуда, Харри сможет, вернее, смогу я по подсказке Эдингтона. Так и получилось, причем все поражались моей мудрости. Об этом тоже стоило молчать, мы не трубили на всех углах о том, что каждый мой шаг на съемочной площадке выверяет Гилберт, а вне ее Эдингтон. Всем вокруг казалось, что эта загадочная шведка удивительно мудра, настоящий Сфинкс.

Мориц Стиллер сделал из Греты Ловисы Густафсон Грету Гарбо, Харри Эдингтон из Греты Гарбо – Сфинкса, загадочную молчунью со спокойно-величавым выражением лица.

Оставалось придать лоск.

Этим позже занялся третий Пигмалион – Адриан Гринбург. Это случилось уже перед самым концом моей актерской карьеры, нет, не закатом, а именно концом, потому что оборвала я ее сама, решив, что достаточно наштамповала однообразных лиц, а новые в моем исполнении зрители видеть не желают. Но об этом потом.

Как и о Гринбурге, и о Хаузере, моем друге и наставнике в области правильного образа жизни и питания. Хаузер молодец, он никогда не делал из своих достижений секрета, потому многие могут воспользоваться его рецептами и диетой, разработанными для меня. Я тоже не против, не одной мне нужна чистка организма, не только я нуждаюсь в поддержании определенного веса.

Джон Гилберт

Джону Гилберту, немыслимому красавцу и просто хорошему парню, нужно посвятить отдельные записи по нескольким причинам.

Во-первых, я его любила, и любила долго.

Во-вторых, за него едва не вышла замуж.

В-третьих, во многом из-за наших с Джоном отношений Стиллер вернулся в Европу.

В-четвертых, Гилберт научил меня любить перед камерой. Вернее, научилась я сама, но объектом был Гилберт.

Есть люди, которым я благодарна даже после их смерти. Джон один их них.

Мы с Мошей почти год были в Голливуде, он уже снял свои фильмы с Полой Негри, и я тоже снялась в двух фильмах – «Порок» и «Соблазнительница». Второй начал снимать Стиллер, но потом его отстранили. Кажется, об этом я уже писала.

В третьем фильме моим партнером стал «первый любовник Голливуда» Джон Гилберт. Это был немыслимый подарок студии восходящей звезде, потому что сыграть с Гилбертом тогда значило сразу стать популярной. Популярность у меня уже была, но она не могла сравниться с его известностью и звездностью. Позже я подумала, что студия позволила мне играть с Джоном намеренно, чтобы я не сбежала следом за ушедшим Стиллером. Хороша приманка!..

Гилберт был звездой и вел себя соответственно. Нет, он не капризничал и не смотрел свысока, но позволил себе опоздать на первую же съемку.

Учась в «Драматене», я опаздывала постоянно, но в Голливуде никогда себе такого не позволяла, отучил Стиллер, объяснив, что опоздание на съемку сродни пощечине остальным участникам. Вообще, Моша научил меня никого не осуждать и не быть ни на кого похожей.

Я уже давно была готова к съемке, конечно, страшно переживала, роль Фелиситас была хоть и не слишком сложна, но на порядок выше прежних. Для тех, кто не видел фильм (полагаю, таких абсолютное большинство), вкратце:

Фелиситас изменяет мужу с красавцем Лео. Однажды ревнивый супруг застает любовников в объятьях друг друга и вызывает Лео на дуэль, которая заканчивается гибелью мужа. За это убийство Лео отправлен императором на дипломатическую службу в дальние края, то есть в ссылку. Уезжая, Лео просит присмотреть за возлюбленной своего друга Ульриха. За время отсутствия Ульрих времени даром не теряет, и, вернувшись, Лео обнаруживает, что молодая вдова уже не вдова, а супруга Ульриха! Но Лео, все эти годы грезивший о своей Фелиситас, не может поверить, что его бросили, он пытается вернуть Фелиситас, снова становясь ее любовником. Теперь дуэль неизбежна между давними друзьями.

Трагической развязки здесь не могло не быть. Она случилась – спеша к месту будущей дуэли, Фелиситас проваливается под лед на реке и гибнет на глазах у потрясенных мужа и любовника.

Лео играл Джон Гилберт, Ульриха – Ларс Хансон. Любовные сцены предусматривались только с Гилбертом, иного публика бы не простила.

Я заранее настроилась его любить, иначе нельзя, иначе получится фальшиво. Видела фотографии красавчика Джона, переживала из-за своего несоответствия его звездному статусу, своего плохого английского… А он все не шел и не шел.

Когда герой, наконец, соизволил появиться на съемочной площадке, мне действительно казалось, что он отсутствовал те самые годы, что положены по сценарию, а я все это время мечтала о встрече. Невольно вырвалось:

– Где же вы были так долго?

Встретившись со мной взглядом, Джон замер. Между нами словно промелькнула искра, такая, как показывают, когда сталкиваются провода.

Так начался наш роман, едва не приведший к бракосочетанию.

Играть с Гилбертом было легко, тем более он старался помочь. Более опытный и уверенный в себе, с высоты звездного статуса он добивался от режиссера поблажек якобы для себя, а в действительности мне. С моей скованностью и зажатостью играть любовные сцены еще недавно было немыслимо. Джон потребовал удалить с площадки всех, оставив только оператора с камерой, не проводить никаких репетиций, уверяя, что мы все сделаем с первого дубля, а мне самой шептал:

– Здесь только ты и я, слышишь, нас только двое. А ты Фелиситас…

Помогало. Это был наш секрет, наш большой секрет. Он – Лео и я – Фелиситас, а еще любовь, трагичная, невозможная, а потому особенно прекрасная. Эта любовь приводила мою героиню к гибели, но как же иначе, любовь, которая заканчивается походом под венец, ни зрителям, ни мне не интересна.

Студийные боссы зря считают, что зрители любят хеппи-энды, далеко не всегда, часто именно такие трагические завершения красивых историй, заставляющие зрителей лить слезы в темноте зала, ценятся куда больше. Даже самые нелепые трагедии, вроде проваливания под лед в самый решающий момент, вызывают доверия больше, чем реальные счастливые развязки.

Что было бы, уйди Фелиситас от Ульриха к Лео? Или наоборот, откажись она от своего возлюбленного? В любом случае героиня проиграла бы в глазах зрителей, но ее гибель сделала ее невиновной. Никто не задумался, что она виновата в том, что променяла отсутствующего Лео на его друга, что вообще изменяла сначала одному, а потом второму мужу. Любовный треугольник решения не имеет, потому решением стала трагедия гибели главной героини.

Мы не играли любовников, мы жили их жизнью, не разыгрывали любовные сцены, а проживали их. К чести съемочной группы, нам очень помогали, нас оберегали, словно хрупкие хрустальные бокалы, словно два нежных цветка, способных погибнуть от сквозняка на площадке.

Фильм удался, любовные сцены особенно. Во время сеансов зрители рыдали, причем не только женщины, но и мужчины. Вообще, в потоке писем лично мне и тех, и других было поровну. Красавца Джона, понятно, обожали дамы.

Позже даже проводили исследования: как влияет на зрителей появление нашей пары на экране. Прикрепляли какие-то там датчики, дабы уловить учащенное сердцебиение и изменение частоты дыхания, и показывали фильм. Оказалось, что только появление нас с Гилбертом приводит к серьезному волнению зрительниц.

Казалось, успех обеспечен на долгие годы, но в мире не бывает ничего надежного и постоянного, а уж успех и отношения в Голливуде тем более. Нет, успех был, и Голливуд остался, но…

Первым занервничал Стиллер. Его фильмы с Полой Негри успеха не имели; перейдя на другую студию после ссоры с Майером, он тоже большого результата не добился, снимал, конечно, но Голливуду творческие искания европейского мэтра были непонятны. Стиллер со своими поисками и новшествами, а еще больше со своим требовательным характером, не терпевший ничьего давления, кроме своего, пришелся не ко двору. Там желающих распоряжаться и диктовать свою волю и без Моши достаточно.

Его неудачи были ярче заметны на фоне моих успехов. Конечно, можно оспорить это утверждение, еще неизвестно, у кого успехи, а у кого топтание на месте. Но ведь он сам привез меня в Голливуд, сам твердил, что мое главное достоинство, мой козырь – мое лицо, что я актриса крупного плана и должна об этом помнить.

Мой крупный план пришелся по душе американцам, на него был спрос, и еще какой! Кстати, я почти не пользовалась гримом, не было необходимости. Когда моим лицом впервые занялся кудесник Макс Фактор (тот самый, чья косметика позже заполонила полки магазинов), то лишь покачал головой:

– Мне здесь делать нечего… Такие ресницы я и нарастить бы не смог. Вам достаточно пудры, помады и немного туши.

Так и было, студия серьезно экономила на гримере для меня, я гримировалась сама и на съемочную площадку приходила уже готовой. Убрать пуховкой блеск с носа тоже не составляло труда.

Я выполнила наказ Стиллера, но воспользовалась при этом помощью Джона и Харри, что вызвало у мэтра настоящий взрыв негодования.

Но почему?! Почему я не могу просто влюбиться в Гилберта, принять советы опытного Эдингтона, которые, кстати, оказались очень толковыми и вовсе не шли вразрез с советами самого Моши, почему не могу просто быть успешной в Голливуде? Студия радовалась нашим ссорам, все чаще переходящим в скандалы.

После очередной размолвки с Морицем меня еще сильней тянуло на площадку – забыться рядом с красивым, приятным мне партнером в сцене любви, которая перешагнула для нас границы съемочного павильона и ролей. И эта же любовь заставляла чувствовать себя перед Стиллером виноватой.

Стиллер все чаще кашлял, был мрачен и недоволен жизнью, результатами и моими успехами.

– Они просто используют твое лицо!

– Моша, но разве ты не советовал мне делать это же? Куда мне его девать, если кроме лица ничего больше нет?

– Нужно играть, а не гримасничать!

Много позже я поняла, что ему было плохо не оттого, что мне хорошо, а потому, что он к моему успеху больше непричастен. Птичка вырвалась из-под его крылышка, и теперь Моша не мог учить меня больше ничему. Разве это предательство с моей стороны? Его собственная стратегия оказалась для Голливуда неприемлемой (не потому, что плоха, а потому, что другая), он не сумел дать мне ничего, кроме самого приезда в Голливуд, на какое-то время даже вынужден был бросить, у меня нашлись другие помощники и покровители, я оказалась способна выплыть и сама.

Это чувство взаимной вины было ужасным, мы по-своему любили друг друга, я все равно считала Стиллера своим наставником, учителем, своим мэтром, но мне требовалась воля и движение дальше. Ни того, ни другого Стиллер больше дать мне не мог.

Становилось понятно, что ему придется возвращаться. Осторожно, исподволь Моша заводил такие разговоры. Они приводили меня в ужас. Бросить все тогда, когда стало что-то получаться? Я могла уйти, когда его отстранили от съемок «Соблазнительницы», если бы это случилось, мы вернулись бы в Европу и вспоминали Голливуд с ужасом и неприязнью, но Стиллер сам настоял на продолжении работы. Он перешел на другую студию, а я закончила «Соблазнительницу» с новым режиссером.

А в «Плоти и дьяволе» появился Гилберт, вспыхнула любовь, пожалуй, именно это задело Стиллера сильней всего. Назревал разрыв, чему Майер радовался. Конечно, оставшаяся без неприятного для студии наставника Гарбо становилась пластилином, из которого можно лепить что угодно. Но не тут-то было, ничем вязким и тягучим я не стала, напротив, я больше не боялась навредить Стиллеру и не держалась за Голливуд. С тех пор самой действенной фразой стала такая:

– Нет, это мне не подходит. Пожалуй, пора возвращаться домой…

Но, снимаясь в «Плоти и дьяволе», я ни о каком отъезде и не помышляла. Влюбленность с Гилбертом была взаимной, закончилось все тем, что, устав ссориться с Мошей, я просто переехала в имение Джона. Но я не желала жить с ним, как жила с Максом, теперь я уже была иной. Гилберт срочно возвел отдельный домик чуть в стороне от основного здания, насадил сосен и выкопал пруд, чтобы имитировать природу Швеции. Внешне приличия были соблюдены – Гарбо гостья у Гилберта. Никто не сомневался, что мы спим вместе, но ханжи могли быть спокойны: что творилось в спальне за закрытыми шторами, знали только те, кто болтать не любил.

Я не представляла, что смогу играть любовные сцены с кем-то кроме Гилберта. А потому, когда выяснилось, что Вронским рядом с моей Анной Карениной запланирован другой, пришлось срочно имитировать болезнь. Я болела до тех пор, пока студийные боссы не сообразили поменять актера. Гилберт при этом еще и режиссировал часть сцен.

Джон подсказывал мне, как вести себя в той или иной сцене, если мы не были в кадре вдвоем. Это тоже хорошая школа. Ах, если бы они смогли работать вместе с Морицем! Но этого не случилось, на премьере «Любви» (так назвали фильм в американском прокате) Стиллера не было, он отбыл в Швецию, где поставил на театральной сцене «Бродвей» и довольно быстро зачах.

Съемки «Любви» по роману «Анна Каренина» не стали чем-то потрясающим. Вопреки логике произведения у фильма были сняты два финала: один для Европы, следовавший логике романа, где Анна Каренина бросается под поезд, второй для проката в Америке со счастливым концом. Не все зрители читали «Анну Каренину», а потому искренне верили, что иного финала и быть не могло.

Снова запретная любовь, мешающий влюбленным муж, страдания и… либо гибель, либо торжество сказочной морали. После такого финала мы с Гилбертом обязаны быть вместе, иного зрители просто не приняли бы.

Самая известная история о нас с Джоном Гилбертом – мой побег из-под венца.

Вообще, Джон был женат четырежды, а к моменту нашей встречи уже дважды разведен. Почему-то в Голливуде развод не считался чем-то неподобающим, а вот жизнь в одиночестве порицалась. Требовалось создавать видимость семьи, а потому актеры и режиссеры без конца женились друг на дружке, разводились и женились снова.

Столь страстная влюбленность, какую мы демонстрировали на экране в двух фильмах, требовала продолжения в жизни. Гилберт воспринял это как нечто само собой разумеющееся и решил, что третьей супругой непременно должна стать я.

Что об этом думала я сама? Очень сложно выразить словами.

Я была влюблена, я горела, и не только на площадке. Я никогда не делала различий между красотой женского и мужского тела, считая, что красивое тело прекрасно само по себе, кому бы ни принадлежало. Как и красивое лицо.

Джон Гилберт был красив, а еще нежен, бережен и влюблен… Все вытекало именно из этого: его влюбленности. Не знаю, каким чутьем я поняла, что такое состояние не может продолжаться вечно. Нельзя вечно играть любовь на экране, нельзя вечно любить в жизни. Стать супругой Джона Гилберта?