Текст книги "Грета Гарбо. Жизнь, рассказанная ею самой"

На мое счастье, какой-то из рекламных роликов попался на глаза режиссеру мини-фильмов с пустейшим содержанием Эрику Петшлеру, который разглядел актерские задатки у толстушки Греты Ловисы. Я всем сказала, что получила стипендию на учебу в «Драматене» за свой «талант» и что сумела поступить в студию, несмотря на большой конкурс (более 10 человек на одно место). Все поверили или сделали вид, что поверили. Как и в то, что Петшлер ходатайствовал за меня перед бывшим директором Театральной Королевской академии, а тот даже прослезился от моих дарований…

Теперь, когда М.Г. уже столько лет нет с нами, можно хотя бы так признаться, что это он щедрой рукой оплатил не только мое обучение, но, кажется, и поступление тоже. Задатки задатками, но были куда более талантливые претендентки. Хорошо, что в 1922 году я просто этого не понимала, иначе совесть замучила бы.

С Максом мы остались в дружеских отношениях, позже он не раз выступал моим финансовым консультантом и даже снова твердил о своем желании на мне жениться. Но нельзя дважды войти в одну реку: став богатой и знаменитой, я стала другой, совсем другой… Я благодарна ему за помощь в решающий момент. Таких решающих было немало, позже мне еще не раз помогали. Но как иначе выбиться наверх девушке из бедного квартала Стокгольма?

«Драматен», наряду с Королевской оперой, самый почитаемый театр в Швеции, думаю, не только в ней. Учиться в его студии означало наверняка стать настоящей актрисой. Блестящие преподаватели, новые, ранее невиданные методики наряду с прежними, испытанными временем…

Но мне очень мешало отсутствие всякого образования.

– Грета, ты мечтаешь сыграть Марию Стюарт?

– А кто это?

Мгновение в комнате стоит мертвая тишина, а потом раздается дружный хохот…

Это превратилось в расхожую шутку, как и мой ответ на вопрос о том, когда родился Стриндберг:

– Зимой.

Я помнила, что где-то читала, как сам Стриндберг говорил о снеге в день его рождения. Мне и в голову не пришло, что нужно назвать 1849 год.

Конечно, я была невозможно необразованна, да и где набраться знаний, в парикмахерской, взбивая мыльную пену, в лавочке или при демонстрации шляп? В нашей парикмахерской клиенты разговоров об эстетике произведений Стриндберга не вели, в лавочке, где я помогала наводить порядок после дня торговли, тем более, и в шляпном отделе универмага тоже. М.Г. в голову не приходило заниматься моим образованием, для Макса я была хороша и такой.

Позже я пыталась наверстать то, что не получила в детстве и юности, очень много читая, но из-за стеснительности и неуверенности никогда не могла демонстрировать свои знания. Даже Битон, не раз удивлявшийся моему знанию поэзии и литературы, смог заявить, что я ничего не читаю.

Что такое студия «Драматена» 1922 года? В театрах актрис хватало, нас готовили, скорее, для кино. Студии, штамповавшие фильмы, росли как грибы после дождя. Но кино-то немое! Все эмоции требовалось выражать жестами, движениями, проигрывать мышцами лица.

Мы просто штудировали системы ритмичного движения Дельсарта и Далькроза. Для тех, кто ничего о них не знает (есть же такие, кто, как я, не слышал о Марии Стюарт):

– француз Франсуа Дельсарт, живший в прошлом веке, изучал природу движения человеческого тела, разбив все движения на центробежные, центростремительные и нейтральные. Он считал, что только естественные, освобожденные от условностей жесты способны выразить чувства и красива только природная пластика. Он же разработал шкалу движений по аналогии с музыкальной;

– Эмиль Жак-Далькроз пошел дальше, он решил соединить пластику и музыку, заставлял своих учеников и последователей телесно проживать музыку. Одна из школ Жака-Далькроза была открыта и в Стокгольме. У него очень сложная и одновременно доступная и понятная система соответствия музыки мелодическим темам и голосам оркестровых инструментов.

Идея соединить музыку с пластикой, конечно, великолепна, яркий тому пример Айседора Дункан, Нижинский, Йосс… Только мне это не помогало абсолютно. Возможно, я просто бесталанна музыкально и пластически, но раскрепоститься в достаточной степени не удавалось, толстушка Грета оставалась неуклюжей.

Макс мог оплатить мое обучение и содержание, но купить мне пластику он не мог, а самой не удавалось даже похудеть, не говоря уже об изящности. Как раз в это время я окончательно переросла себя прежнюю и теперь была похожа на папу. Главное – неуловимо изменилась форма глаз, они вдруг стали глубокими и словно увеличились в размерах.

Я научилась «правильно» откидывать голову назад, что на экране в зависимости от ситуации означало любовь или ненависть, держаться прямо, либо глубоко дыша (волнение), либо не дыша совсем (спокойствие), картинно прикладывать руку тыльной стороной ладони ко лбу… Но дальше выражения эмоций при помощи лица и рук дело не пошло, тело не желало ни подчиняться, ни худеть. Мне категорически не давались танцы и фехтование, моя пластика никуда не годилась, страшно мешала зажатость и сознание того, что я излишне упитанная.

И все-таки Эрик Петшлер пригласил меня сняться в эпизоде полнометражного фильма «Питер-бродяга». Я в настоящем кино – это почти исполнение мечты, казалось, от эпизодической роли до статуса звезды остался один шаг. Особых изысков с закидыванием головы или фехтованием в фильме не было, немного покрасоваться в купальнике, покривляться, якобы дразня главного героя, и все… Режиссер Эрик Петшлер не предъявлял высоких требований к игре, оператор Оскар Норберг не терзал нас новыми и новыми дублями, сняли довольно быстро, уже в декабре 1922 года состоялась премьера.

Мама скрывала слезы в темноте кинозала, но я видела, что она плачет. Ее Кета стала актрисой! В том, что я буду звездой, мы все тогда не сомневались. А как же иначе?

Успех? Ничуть, вряд ли кто-то кроме моих родных и знакомых заметил крайнюю справа девушку в купальнике, излишне болтливую от смущения.

Несмотря на занятия, я ничего не умела и страшно смущалась. Чтобы снять зажатость и искоренить застенчивость, одного старания мало. Но педагогам некогда возиться со смущающейся девушкой, такие в актрисы не идут. Благодаря симпатичной внешности роли в эпизодах мне были бы обеспечены, может, даже крошечные роли второго плана, но не больше.

Так и осталась бы никем, не встреться мне Мориц Стиллер, мой ангел-хранитель.

Мои Пигмалионы

Если кто-то из молоденьких девушек, мечтающих о славе звезды Голливуда, считает, что достаточно иметь симпатичную внешность и актерские данные, то сильно ошибается.

Во-первых, ни одна самая примечательная внешность эталоном сама по себе не является, ее нужно обрабатывать. Мою тоже.

Ни одна из звезд не есть цветок, пересаженный на почву «фабрики звезд», они все ВЫРАЩЕНЫ там, созданы. Для начала селекционированы, потом жестоко ограничены во всем, часто «перелицованы» в буквальном смысле этого слова (большинству актрис-звезд что-то поправляли), перевоспитаны и поданы с соответствующим гарниром ролей.

Это неизбежно. Мало кто из актрис остался с собственной внешностью, и чье амплуа совпадало бы со своим характером. Какой быть, решала студия, покупавшая не только твою внешность, но и саму душу. Полное подчинение и послушание.

Девочки, мечтающие о карьере звезды экрана, учтите это, не думаю, чтобы подход сильно изменился. Пусть сколько угодно твердят, что актеры ныне вольны выбирать себе все от гримера до студии. И тогда могли, но только звезды. Думаю, старлетки и сейчас не вправе.

Нужно немного объяснить, что такое Голливуд первой половины века. Тот Голливуд, о котором грезили миллионы по всему миру, тогда только рождался. Где-то за год до нашего со Стиллером приезда в США слились три кинокомпании, образовав «Метро-Голдвин-Майер» – МГМ, быстро ставшую лидером всего кинопроизводства Америки и мира. Энергичный Майер набирал новый персонал для расширения производства, а потом приглашал приглянувшихся актеров, режиссеров, художников, композиторов – всех, кто чего-то стоил, работать в МГМ, обещая золотые горы.

Если честно, то для многих эти горы состоялись, но куда больше было таких, чье золото оказалось черепками, а то и вовсе обернулось трагедией.

Студийная система только складывалась, позже ее много ругали, утверждая, что она губительна, но в период, когда звуковое и цветное кино лишь зарождалось, особенно в годы Великой депрессии, именно эта система позволила выжить многим в киноиндустрии.

Студия заключала контракт с актером или актрисой, определяя еженедельную плату и обещая некоторое количество фильмов в год. Это удобно и неудобно одновременно и для студии, и для актеров. Зарплата даже при отсутствии съемок давала возможность как-то существовать, если на актера не было спроса. Обычно если снимали и не в эпизодах, то актеры получали еще плату за роли.

Так же с приглашенными режиссерами.

Оплата минимальная, только чтобы не сбежали. Любой конфликт приводил к разрыву контракта (в лучшем случае непродлению, в худшем – к депортации из страны), угроза разрыва всегда висела над приглашенными из Европы, да и над американцами тоже. Того, кто не удержался на одной студии, редко приглашали на другую, разве что переманивали конкуренты.

В обмен на такую еженедельную оплату студия требовала от актеров полного подчинения. Актеру или актрисе придумывали амплуа, отойти от которого они не могли ни на шаг не только на экране, но и в личной жизни. Это рабство? Да, своего рода рабство. И дело не только в диктате студии, но и диктате зрителей. Когда я после двенадцати лет изображения роковых красавиц попробовала сменить амплуа и сыграть в комедии, не поняли, прежде всего, зрители.

С актерами проще, они должны быть мужественны и, пока молоды, играть героев-любовников. Варьировались только сами виды таких героев.

У актрис сложнее. Женщины-вамп, разлучницы, соблазнительницы, куколки, нимфетки, очаровашки… Казалось, выбирай роль на свой вкус, но не тут-то было! Именно выбора и не давали. Специалисты студии подбирали будущее амплуа актрисы, и она начинала жить на экране и вне его той самой ролью. Не дай бог что-то напортачить, наказывали строго. Жизнь звезды первой половины века в Голливуде не была не только сахаром, но и вообще жизнью.

Конечно, и актеры, и актрисы находили способы облегчать ношу, за закрытыми дверями шла совсем другая жизнь, но такая двойственность была очень опасна, поскольку раскрытие секрета грозило полным крушением карьеры.

Объединившись, МГМ сумела переманить к себе Ирвинга Тальберга. Этого продюсера не зря прозвали «вундеркиндом Голливуда», Ирвинг был молод, амбициозен и гениален, он нюхом чуял темы, сценарии и актеров, приносящих прибыль. Если Тальберг сказал, что сценарий не годится, его никто не стал бы снимать, будь сценарист хоть семи пядей во лбу (так не раз бывало с моей подругой Мерседес де Акоста). Он открывал таланты, словно бутылки с шампанским на Новый год – легко и безошибочно.

А еще Тальберг был известен своими пересъемками. Он придумал после завершения «чернового» варианта фильма (иначе назвать нельзя, никто не мог сказать, что последняя команда режиссера «Стоп! Снято!» действительно последняя) показывать отснятый материал тестовой аудитории. Если зрителям что-то не нравилось или вообще вызывало отторжение, то эпизоды безжалостно переснимались. Это было не всегда верно, потому что зрители могли не понять, быть не в настроении, но Тальберг свято верил в правильность такого подхода, и никто не мог его переубедить, что такой кинематограф может остаться на месте, потому что зрителям обычно нравится только то, что привычно.

Тальберг умер в середине тридцатых молодым, ему не было и сорока, а перед тем долго и серьезно болел, но продолжал работать на МГМ. Его болезнь позволила Майеру все взять в свои руки и окончательно развернуть студию в сторону съемок развлекательной продукции. Майеру нравились красивые фильмы с красивыми актрисами и актерами, роскошными декорациями и минимальными проблемами. Он твердил, что люди ходят в кино вовсе не затем, чтобы видеть на экране себя или соседей, решающих привычные жизненные вопросы, зрители хотят развлекаться, значит, им нужно дать именно такую продукцию.

Луис Барт Майер был прав, но в ограниченное время, названное «золотым веком Голливуда». Я застала начало этого века, когда складывалась сценарная и постановочная политика МГМ. Мы делали красивые, открыточные фильмы, имеющие мало общего с реальной жизнью по эту сторону экрана, но тогда зрителю действительно было нужно именно такое кино. Когда зрительские вкусы изменились, стали пользоваться спросом не столько развлекательные и часто пустые фильмы, а напротив – серьезные драмы, умные психологические картины и прочее, сначала потерпел крах и ушел Майер, потом потеряла лидерские позиции МГМ.

Но когда мы с Морицем Стиллером появились в Голливуде, до этого было еще очень далеко, МГМ успешно снимала фильмы в павильонах городка Калвер-Сити, где была съемочная площадка студии, постановочной частью заправлял Ирвинг Тальберг, а финансовые вопросы и вопросы политики студии решал в основном Луис Майер. Джо Шенк, когда-то организовавший студию вместе с Майером, занимался в основном вопросами проката.

В МГМ правил всесильный Луис Барт Майер, на других студиях были собственные боги, решавшие, кому и что играть, кому быть, а кто может собирать вещи и уезжать. Они приглашали и выставляли вон, они правили бал в кинематографе. И нужно быть настоящей звездой, за которой бегали бы и студии, и репортеры, и зрители, чтобы рискнуть диктовать свои условия всемогущим правителям империи Голливуда.

Нет, была еще одна возможность диктовать свою волю: просто не слишком дорожить возможностью играть в Голливуде, но при этом уже чего-то стоить. Именно так поступила я, но об этом позже.

Да, в Голливуд я приехала еще не звездой, вернее, для Голливуда не звездой, для МГМ популярность в Швеции не значила ничего, все пришлось начать заново. Но я уже чего-то стоила. В Америку приехала не Грета Ловиса Густафсон, а Грета Гарбо, и сделал меня таковой Мориц Стиллер.

Шоу был прав, создавая своего «Пигмалиона»: чтобы простая продавщица цветов (как и продавщица шляп, и кто угодно другой того же уровня) стала леди, нужны усилия доктора Хиггинса, то есть Пигмалиона. Без Пигмалиона Галатея невозможна.

У меня было несколько Пигмалионов.

Первый и главный, безусловно, Мориц Стиллер.

Он сделал из толстушки-жеманницы актрису.

Второй – Харри Эдингтон.

Мориц научил меня играть, а Эдингтон – быть звездой. Это не одно и то же.

Третий Пигмалион – Гейлорд Хаузер.

Это божество – диетолог, сумевший создать мою диету и заставить меня вести правильный образ жизни (не сумел только отучить курить), а еще он настоящий друг, под крылышком у которого можно было хотя бы ненадолго укрыться от назойливого внимания репортеров и поклонников.

Четвертый – Адриан Гринбург.

Адриан научил выглядеть леди. Я ненавидела сшитые им костюмы и платья, но носила именно их, прекрасно понимая правоту мэтра моды.

Пятый Пигмалион, без которого были бы невозможны все остальные, – я сама. Главное мое достоинство не роскошные ресницы и красивое лицо, даже не умение одним вздохом изображать в кадре эмоции, а умение и желание учиться, послушно, въедливо, порой вопреки своим желаниям, вопреки природной меланхолии и лени…

Пять Пигмалионов создали Грету Гарбо и не позволили ей снова стать ленивой Гретой Ловисой Густафсон.

Если бы только интерес поклонников и особенно проныр-журналистов ограничился экранной Гретой Гарбо! Я никогда не говорила, что хочу быть одинокой, но всегда твердила, твержу и буду твердить, пока буду жива: я очень хочу, чтобы меня оставили в покое!

Голливуд получил не слишком умелую, застенчивую и по-прежнему неуклюжую Грету Гарбо в нагрузку к известному европейскому режиссеру Морицу Стиллеру. В приглашении в Голливуд Стиллера была заслуга самого Луиса Майера, который привез контракт с Морицем из поездки по Европе. Какая-то Гарбо Майера не интересовала, но пришлось согласиться.

Это была обычная практика Майера – «прогуляться» по «старушке Европе» в поисках талантов. Соблазнить успехом в заокеанских далях было не так трудно, Европа еще не до конца оправилась после войны, а Майер сулил постоянные съемки и золотые горы. Тогда диктат киноиндустрии Америки по всему миру еще не был столь ощутимым, Голливуд только становился настоящей фабрикой грез. Честно говоря, в этом огромная заслуга того же Луиса Майера. Но соблазнить огромным количеством ролей в таком же количестве фильмов при солидной по меркам Европы оплате – чем не мечта?

Мы получали за рекламный ролик что-то около пяти долларов, за фильм, конечно, больше, но в Голливуде сразу обещали сто в неделю независимо от занятости! Некому было объяснить, что этого хватит, только чтобы не умереть с голода.

Но главное – приглашение и обещание ролей. Вот тут можно бы не объяснять совсем, даже я понимала: платить зря, не задействовав в съемках, никто не будет.

Оказалось, можно и так. Майер часто приглашал актрис и актеров, а то и режиссеров из Европы, но потом просто не знал, что с ними делать. Попади я в Голливуд в то время одна, осталась бы на тех же самых крошечных эпизодических ролях либо без ролей вообще. Сто долларов в неделю при многомиллионных оборотах МГМ не значили ничего, это право на ошибку Майера. Таких, как я, актрис, обивающих порог студии в надежде, что о ней вспомнят, было много и тогда, и позже. Достаточно вспомнить бедолагу Монро, студия другая, но ситуация похожа, не будь у нее опытного советчика, так и осталась бы девочкой на заднем плане в третьем ряду. Сколько талантов пропало…

Мне повезло, потому что встретился главный Пигмалион, сделавший из меня Галатею, – Мориц Стиллер.

Мориц Стиллер

Без Моши не было бы Греты Гарбо, Грета Ловиса так и осталась Густафсон, не помогли бы никакие занятия в «Драматене».

Мориц Стиллер удивительный человек, и если Голливуд его не оценил по достоинству, тем хуже для Голливуда.

Моша родился в Хельсинки в семье военного музыканта. Его родители и сестры с братьями не копали грядки, но детство оказалось куда тяжелее моего. Отца он и не помнил, тот рано умер, а мать, не вынеся бедствования с шестью детьми, покончила с собой. Детей разобрали сердобольные родственники и знакомые. Моша оказался у шляпника. Подрабатывал с юных лет, но при этом умудрялся много читать, а лет с пятнадцати играть эпизодические роли в театре.

Театр увлек его настолько, что думать ни о чем другом Моша уже не мог. И когда получил сообщение о призыве в армию на войну, просто выбросил его в корзину для мусора. Не тут-то было, с дезертирами в Российской империи, как и в других странах Европы, обходились жестко, начиналась Первая мировая война. Полицейские пришли за Морицем прямо в театр, арестовали и отдали под суд.

Шесть лет за дезертирство означали крах всего, но Моша не считал себя обязанным воевать за русского царя, он бежал, раздобыл фальшивый паспорт и переправился в Швецию.

Конечно, дезертиров не приветствуют нигде, но в Стокгольме закрыли глаза на дезертирство из чужой армии, Мориц сумел стать сначала звездой театра, а потом кино. Он прекратил играть сам и принялся ставить пьесы и фильмы. Сначала возглавлял какой-то театр авангардистского толка, даже не помню какой, их было немыслимо много в те годы.

В кино Стиллер нашел золотую жилу – произведения Сельмы Лагерлеф. Даже если бы он просто следовал букве ее книг, ничего не меняя, стал популярен, но Мориц талантлив сам по себе, у него в фильмах есть такие сцены, до которых многим режиссерам расти и расти, часть его находок позже до кадра повторяли даже в звуковом кино.

Стиллер снимал и снимал, быстро, бесконечно, за десять лет сорок фильмов! И все это время, по его словам, искал «свою» актрису, ту, которую смог бы переделать под себя и снимать в своих фильмах постоянно. Позже это стало нормой, каждый большой режиссер имел свою актрису или своего актера, переходивших из фильма в фильм. Амплуа актеров не менялось, только антураж у фильмов становился иным.

Хорошо и плохо, наличие своего режиссера, если он талантлив, гарантировало звездный статус и главные роли, но требовало полного подчинения. Становясь звездами, актрисы капризничали, расставались с режиссерами и часто просто гасли после этого. Найти своего режиссера, как и свою актрису, было очень трудно.

Искал и Мориц, но не среди уже светившихся звезд, а среди неумех в надежде звезду зажечь.

Я не искала, мне до звездности было как до неба, научиться бы руки-ноги прятать от камеры и не смущаться…

Очередной фильм по произведению Сельмы Лагерлеф «Сага о Йесте Берлинге» (интересно, помнит ли сейчас этот фильм кто-нибудь кроме тех, кто в нем снимался?) потребовал парочки симпатичных актрис на эпизодические роли. Мне повезло.

Проходить пробы у самого Стиллера!.. Господи, какие пробы, если я начинала заикаться и трястись от одной мысли об этом? Конечно, я все провалила, с позором забыв то, чему учили на студии.

Стиллер хмур и словно чем-то недоволен. Чем – тем, что прислали рослую неуклюжую девицу, больше похожую на юношу с женским лицом? Я с трудом сдержала слезы и не сбежала прямо с проб. Мориц оглядел меня с ног до головы, нахмурившись еще сильней, взгляд остановился на лице, стал задумчивым…

– Покажи что-нибудь на тему болезни.

– Чего?

Нас учили выражать страсть, любовь, отчаянье, даже ледяное спокойствие, но болезнь… Я лихорадочно пыталась вспомнить, какими жестами выражается болезнь по системе Жака-Далькроза. Не припоминалось. Попыталась запрокинуть голову назад в отчаянье, может, сгодится?

Взгляд Стиллера стал откровенно насмешливым:

– Ты больна или решила покончить жизнь самоубийством из-за неудачной любви?

Я смутилась окончательно.

Мэтр встал, подошел ко мне, еще раз внимательно оглядел, от чего я покраснела и едва не разразилась рыданиями, и усмехнулся:

– Похудеть на десяток килограммов.

Меня прорвало, я столько раз пыталась это сделать, и все неудачно!

– Как?!

Он обернулся, недоуменно глядя на такую ненормальную, потом пожал плечами:

– Сиди на воде. Похудеешь, приходи, возьму на роль Элизабет. Только недолго, не то роль займут.

Глядя вслед властному, бесцеремонному Стиллеру, я пыталась осознать. Он готов дать мне роль, но смущает только полнота? Какую роль, Элизабет?! Но ведь это же не эпизод, а весьма заметная роль второго плана! Ради нее можно сесть не на хлеб и воду, а на одну воду.

Мама возмутилась:

– Ты же упадешь. Просто не ешь что попало и когда попало. Посиди на овощном супе.

Десять килограммов я не скинула, но похудела заметно. Действительно питалась овощным супом, бегала и несколько раз в день делала гимнастику. Упитанная Грета Густафсон стала куда тоньше.

Через неделю, глядя на себя в зеркале, я гадала, можно ли уже показываться Стиллеру или стоит еще похудеть. А вдруг он меня вообще забыл? И как к нему явиться? Прийти и сказать, что уже похудела? Вспоминая громкий голос и резкие манеры Стиллера, я робела, как перед экзаменом в школе. Но так и было, мне предстояло держать экзамен на пригодность к будущему. Казалось, если Стиллер меня отвергнет, карьера актрисы закончится, не начавшись. Наверное, так и было бы.

И все равно, как к нему идти? Едва ли рискнула сама, если бы один из помощников Стиллера Эмиль не сообщил:

– Мэтр интересовался, куда ты подевалась.

Я решилась.

Мориц Стиллер мало считался с чувствами тех, с кем работал, на это у него не хватало времени и душевных сил, но никто не был в претензии. Властный, с резкими чертами лица, громким голосом, одетый с иголочки, любитель перстней, булавок с бриллиантами и броских машин, Стиллер был готов работать сутками, чего требовал и от остальных. А еще у него был талант, даже гениальность.

Страшно, очень страшно… Но я все же предстала перед Морицем Стиллером.

Стояла, словно обнаженная, не зная, куда девать большие руки, а еще не расплакаться. Он внимательно оглядел, кивнул и поинтересовался:

– Голова не кружится?

– Что?

При чем здесь голова?

– Ты ела что-нибудь в последние дни или действительно сидела на воде?

– Ела… овощной суп…

Бровь мэтра удивленно приподнялась:

– Молодец… будешь играть графиню Элизабет. Но это не все, над тобой еще работать и работать. Постарайся не растолстеть снова, но при этом не падать в голодные обмороки.

Началась работа с Морицем Стиллером, вернее, его работа надо мной.

Во время съемок «Саги о Йесте Берлинге» Стиллер больше ко мне приглядывался, чем исправлял, я снова играла, как учили на студии, невпопад картинно заламывая руки или строя глазки. Стиллер делал замечания, не очень настаивая, и кажется, что-то себе придумывал.

И все же я училась, выяснилось, что мне лучше не диктовать, как закидывать или поворачивать голову, достаточно просто объяснить, что героиня должна чувствовать в данном эпизоде и какие из чувств достаточно «допустить» на лицо. Так играть легче, чем воспроизводить эмоции при помощи отработанных жестов и мимики. Учиться у мэтра настоящее счастье.

Для меня роскошным подарком стали 160 фунтов стерлингов за роль, они позволили купить маме настоящие кольцо и браслет!

Съемки закончились, можно бы радоваться, однако мэтр вознамерился поговорить со мной решительно.

Что скажет, что я бездарь и снимать меня больше смысла нет? Или что нужно похудеть еще на двадцать килограммов? Что я недостаточно впечатляюще заламываю руки, неуклюжа и манерна?

Стиллер сказал то, чего я никак не ожидала:

– Посмотри. – Он просто подтащил меня к зеркалу.

Ну и что? Оттуда на меня смотрела вполне милая мордашка, кстати, понравившаяся зрителям в его же «Саге…».

Последовал новый приказ:

– Улыбнись.

Я улыбнулась, старательно показывая ямочки на щеках и строя глазки.

Стиллер был просто мрачен. Что ему не нравится?

Я улыбнулась еще очаровательней.

Не помогло.

– Тебя учили не корчить рожи?

– Что?

– Ты можешь убрать эту дурацкую ухмылку с лица? Изобрази мне величавое спокойствие, как вас там учили? Только не закидывай голову назад, ради бога.

Последние два слова я не поняла, Мориц произнес их по-русски.

По системе Дельсарта для изображения внутреннего спокойствия следовало держать голову прямо и расслабить все мышцы лица. «Меня ничто не волнует, я выше всех мелких забот и даже мыслей…». Кажется, получилось, но надолго застыть я не смогла по двум причинам. Во-первых, просто не в состоянии, во-вторых, Мориц почти закричал:

– Вот! Можешь же не корчить рожи! Застынь и держись величаво, это твой образ, понимаешь, это, а не всякие кривляния. Запомнила?

На всякий случай я кивнула. Конечно, запомнила, но какая величавость у девчонки в семнадцать лет?

– Грета, ты ничего не поняла. Слушай меня внимательно. – Стиллер повернул меня к себе и буквально впился глазами в лицо. Я сжалась, потому что взгляд у него всегда был тяжелым. – Бывает актерский дар от Бога, тогда внешность отходит на второй план, некрасивая, но гениальная актриса может стать звездой, глядя на ее игру, ее пластику, все забудут о некрасивых чертах лица. Бывает природная пластичность, изящество движения, гибкость. Бывает красивая фигурка в дополнение к лицу. У тебя всего этого нет. Изяществом Господь обделил, фигуры нет, сама знаешь, но есть лицо. Твое лицо уникально, Грета, тебе даже играть не нужно, просто смотри в камеру, но не кривляйся при этом, только смотри.

Он отпустил меня, взволнованно прошелся по комнате, вернулся, снова впился в меня взглядом:

– Грета, у тебя есть актерские задатки, но твоя сила в другом – в твоем лице.

Я украдкой скосила глаза в сторону зеркала. Что он там увидел? Лицо как лицо, вполне симпатичное, подвижное, с большими глазами. Зачем Стиллеру ледяное спокойствие?

Но он настаивал именно на этом:

– Прекрати гримасничать, минимум выразительных средств, твое лицо все скажет само за себя.

А еще Стиллер требовал полного подчинения:

– Если ты хочешь, чтобы я сделал из тебя звезду, должна слушать меня во всем.

Конечно, я хотела, к тому же у меня просто не было выбора, не возвращаться же в универмаг или парикмахерскую!

– Согласна?

– Да.

Чем Мориц сумел взять мою маму, не знаю. Подозреваю, уверениями, что я как женщина его интересую крайне мало, зато звездную карьеру сделать он поможет. Конечно, я была несовершеннолетней, и мама могла запросто все прекратить, но что-то почувствовала.

Когда мэтр предлагает заняться карьерой начинающей актрисы, неопытной и пока мало на что пригодной, обещая сделать из нее звезду и не приглашая в любовницы, это о чем-то говорит. Мама согласилась, я тем более.

– Теперь имя. Густафсон не годится, это по-деревенски. – Мориц задумался, глядя на рекламу школы Жака-Далькроза в газете. – Ты знаешь, что у него настоящая фамилия Жак, а Далькроз он добавил, чтобы отличаться от другого Эмиля Жака? Далькроз – измененная фамилия его друга…

Я слушала мэтра затаив дыхание. Какая разница, что за фамилия у Эмиля Жака-Далькроза, мне его замечательная система все равно не помогла, чтобы быть пластичной и ритмичной, одного желания и системы упражнений мало, нужны способности.

А Мориц рассуждал:

– Далькроз… Галькроз… было «Г», стало «Д»…. какая разница? В данном случае никакой… Грета…

На глаза попалась другая страница, на которой объявление о выступлении известнейшей норвежской певицы Дарбо.

– Дарбо… Гарбо… Грета Гарбо!

Мерседес утверждала, что я выдумала всю эту историю с подбором нового имени, как и с подбором нового лица. Может быть, какая разница?

Но Гретой Гарбо я стала пока только на словах, нужно было еще измениться самой. Кстати, мама даже обиделась за фамилию Густафсон:

– Могла бы взять мою, я Карлсон.

Но Стиллер был категорически против:

– Фамилия должна быть международной. Дарбо тоже была Микельссон. Никаких «сонов»!

Конечно, я послушала мэтра.

Фильм приняли хорошо, мою игру не слишком. «Бледно… скучновато…». Мне было всего семнадцать, и играть взрослую графиню едва ли стоило, но у Стиллера была совсем иная задумка, кажется, он уже тогда понимал, что делать ставку на мою игру пока не стоит, лучше показать товар лицом в буквальном смысле.

Но и мое лицо его пока не слишком устраивало. А зрителям понравилось.

Ничего о своем лице тогда я не поняла, считая его просто симпатичным. Ледяная холодность и величавость была не по мне. Задумчивость – да, но не больше. Я любила и люблю одиночество, люблю думать о своем, но люблю и любила смеяться и, несмотря на застенчивость, даже строить глазки, во всяком случае, перед зеркалом или перед камерой.

Стиллер категорически требовал об этом забыть.

А еще он решил, что учебы для меня достаточно:

– Чему ты там научилась, запрокидывать голову или таращить глаза? Достаточно, отныне я буду учить тебя сам.