Текст книги "Грета Гарбо. Жизнь, рассказанная ею самой"

Возможно, стала бы. Не думаю, что наш брак продлился долго, но какое-то время продлился. Гилберт мог пробудить мои чувства, рядом с ним я оживала, загоралась, оставалось понять, стоит ли связывать себя брачными узами. Живя в домике в его имении, я размышляла над этим. Нет, я не боялась его измен, потому что прекрасно знала: стоит такому случиться, и меня не удержит ничто. Я не ревновала к женам или актрисам, с которыми Джон играл, знала, что не буду ревновать в будущем. К тому времени Гилберт был единственным мужчиной, который сумел всколыхнуть мое нутро, заставить трепетать сердечко не только на съемочной площадке, но и вне нее. Но как надолго?

Что меня смущало? Влюбленный красавец, звезда экрана, состоятелен, с прекрасными перспективами, потому что Майер относился к нему хорошо, не монстр, не подлец, не сноб… Он влюблен, я влюблена…

Но замужество означало бы обязательную игру в паре, бесконечные вариации либо «Плоти и дьявола», либо «Любви» по схеме: любовь – разлука – страдание – воссоединение или гибель. Осознав это, я испугалась, что обязательность экранной любви просто убьет настоящую, вынужденные постоянно быть вместе, играть в одних эпизодах, выставлять наши чувства напоказ, мы могли очень легко их потерять.

А еще замужество означало конец загадочной Гарбо, которую придумал Эдингтон. Дело не в том, что этот образ был по мне, а в том, что рядом с Гилбертом-мужем я невольно становилась публичной, его известность просто вынудила бы меня показаться из тени. Но это же потребовало бы совсем другой Греты Гарбо, той, которой не было, какую Джон не знал. Боюсь, он не подозревал, что такой Греты не существует. Гилберт видел меня экранную, как видели зрители, загадочную, и любил такую же. Что будет, когда он поймет, что это лишь образ, что я сырой материал, который Стиллер так и не успел по-настоящему обработать? Нужна ли я ему такая?

Это так страшно – понимать, что когда вуаль спадет, любимый может тебя не узнать, а если и узнает, то будет просто разочарован. Я готова была отказаться, но Гилберт и не мыслил такого поворота событий.

И все же я вышла бы замуж за Гилберта, конечно, оставив свое имя и вытребовав достаточно свободы, попыталась играть загадочную Гарбо даже наедине с Джоном (попытка, заведомо обреченная на провал), если бы не трагическая весть, пришедшая из-за океана. Умер Мориц Стиллер. Он смог поставить спектакль, доказав, что не растерял талант по ту сторону Атлантики, но после премьеры прожил недолго.

Не стало моего первого наставника, моего учителя, человека, превратившего Грету Ловису в Грету Гарбо. Я чувствовала себя виноватой за его неуспех в Голливуде и свой успех тоже. Я понимала, что Стиллер позволил Голливуду перемолоть себя, чтобы дать мне время стать звездой, ведь реши он уехать после первой неудачи, я бы тоже вернулась в Европу. Получалось, что Мориц пожертвовал собой, а я этого даже не оценила, скандалы последних месяцев были ужасными и даже безобразными, тогда Стиллер страшно злил меня своей ревностью и не совсем справедливыми упреками. Если честно, я даже обрадовалась его отъезду, потому что почувствовала себя свободней.

Когда Морица не стало, я поняла, что все эти скандалы были просто из-за любви, Стиллер любил меня, он мог сколько угодно прикрываться интересом к молодым людям, вести себя просто как наставник, прикидываться безразличным, ревность и эти скандалы выдали его настоящие чувства.

Что было бы, пойми я это тогда? Конечно, уехала вместе с Мошей. Были бы мы счастливы? Нет. Во-первых, я сама не любила Стиллера так, как любила Гилберта или Битона, или того же Стоковского. Во-вторых, еще неизвестно, как сложилась бы моя карьера в Европе, а если не слишком удачно, то рано или поздно всплыл вопрос о том, что Стиллер ее испортил.

Мориц сделал все верно, поняв, что он третий лишний, просто покинул Америку. И я поступила правильно, не отправившись следом, это не сделало бы счастливым никого из нас.

Но когда известие о его смерти достигло Америки, я была удручена сверх меры. Однако на просьбу отпустить меня на похороны в Швецию студия ответила отказом. Звезда не имела права плакать по прошлому и напоминать зрителям и прессе об этом, по мнению студийных боссов, не слишком удачном прошлом тоже не имела права. Грета Гарбо могла капризничать только при выборе помады на губах, в остальном она рабыня, хотя и высокооплачиваемая.

Вот в такой атмосфере и готовилась наша с Гилбертом свадьба. Беда в том, что я не могла рассказать о своих размышлениях Джону. Он любил меня и попробовал бы понять, но едва ли это удалось. Понять, что значил для меня «склочный» Стиллер, едва ли мог актер, которому заглядывали в глаза, а если и мог, то просто приревновал бы. Гилберт действительно страстно желал на мне жениться. А я в последнюю ночь перед свадьбой вдруг почувствовала, что лучше быть действительно замкнутой и одной, молчаливой, нелюдимой, странной, чем долгое время притворяться еще и перед человеком, которого тоже любишь.

Гарбо в воспоминаниях либо невольно, либо намеренно дает свои версии развития событий, например, несостоявшейся свадьбы с Джоном Гилбертом. По ее словам, она приняла решение отказаться от замужества после смерти Стиллера, но свидетели событий утверждают иное.

Эта свадьба должна была состояться в сентябре 1926 года одновременно со свадьбой друга Гилберта режиссера Кинга Видора и Элеоноры Боерман. Дома обоих находились в Тауэр-Хилл рядом, МГМ действительно вложила немало средств в это мероприятие. Грета Гарбо сбежала в день свадьбы, даже не объяснив свой поступок Гилберту, не говоря уже о студии. Сама Гарбо еще не была звездой, успех первого фильма «Поток» сделал ее известной, но в ранг звезд не возвел. МГМ тратилась скорее ради Гилберта.

Но в сентябре 1926 года Мориц Стиллер был еще в Голливуде, мало того, еще даже не прошла премьера «Соблазнительницы» (она состоялась в октябре), а у Гарбо и Гилберта впереди были премьера «Плоти и дьявола» (в январе 1927 года) и съемки в «Любви» (по мотивам «Анны Карениной»). Значит, побег из-под венца не связан ни с отъездом и смертью Стиллера, ни с разрывом с Гилбертом.

Скорее, наоборот, роман с Джоном Гилбертом, возникший на площадке и едва не перешедший в брак, с одной стороны, помог Гарбо в карьере, с другой – подкосил Морица Стиллера, ведь его протеже, его любимица и, судя по всему, любовь меняла наставника.

Мы можем простить великой Гарбо такое несоответствие воспоминаний упрямым фактам, главное – ее объяснение, почему порвала с Гилбертом, чего испугалась, ведь это был не просто каприз избалованной звезды, а опасение сломать уже созданный образ и собственную жизнь.

А еще важно чувство вины перед Морицем Стиллером. Говорят, даже в Стокгольме она сначала отправилась на могилу наставника, а потом на могилу отца. И хотя вины Гарбо в неудачах Стиллера в Голливуде не могло быть, Мориц просто пришелся не ко двору на фабрике грез, она чувствовала себя виноватой. Может, было в чем, и ее роман с Гилбертом действительно явился для Стиллера последней каплей?

Утром, встав непривычно рано и подойдя к окну, Гилберт увидел отъезжающий от ворот автомобиль со мной на пассажирском сиденье.

Говорят, он бросился в домик, убедился, что в шкафу вместо одежды только плечики, что домик пуст. Я виновата только в том, что сбежала накануне самой церемонии, которую с немыслимой пышностью организовала студия. А еще в том, что струсила и не объяснилась с Джоном, предпочтя оставить его наедине с множеством недоброжелателей.

А дальше разыгралась сцена, стоившая Гилберту карьеры.

Майер, довольный моей выходкой (хотя чему тут радоваться?), безобразно пошутил насчет того, что Гилберту удалось переспать с красоткой, жениться на которой теперь необязательно. И без того взбешенный, Джон не смог сдержаться после такого замечания и со всей силы врезал Майеру в скулу. Жалею, что не присутствовала при этом, посмеялась бы от души!

Но Луис Майер не из тех, кто прощает обиды, тем более публичные. Думаю, Гилберт быстро понял, что подписал приговор своей карьере. Говорят, Майер поклялся, что разрушит карьеру Джона во что бы то ни стало. Едва ли Луис Барт стал делать это при всех, он не из тех, кто обещает растоптать врага после нанесенной пощечины, Майер скорее затаится и примет меры, но эти меры будут таковыми, что обидчик тысячу раз пожалеет о своем поступке. Мало того, вовсе не в интересах Майера делать свой позор всеобщим достоянием. Немедленно поползли слухи, что Гилберт ударил мэра Лос-Анджелеса, а не самого Майера.

Как бы то ни было, мы с Джоном расстались, чтобы снова встретиться на экране. Через полгода он женился на Ине Клер, но этот брак счастливым не назовешь, он распался через два года. Был и четвертый брак Гилберта, который тоже распался.

Хорошо или плохо, что меня не было в этой веренице жен-неудачниц? Наверное, да. Позже мы с Джоном еще играли в «Королеве Христине». Это случилось по моему требованию.

А тогда моя карьера тоже повисла на волоске. Мой разрыв со Стиллером устраивал студию, и скандал из-за несостоявшейся свадьбы с Гилбертом тоже, но не больше. МГМ был нужен не только наш роман на экране, но и в жизни, на этот брак делали ставку, и никому не позволялось разрушать финансовые вложения студии. Можно сколько угодно ссориться в повседневной жизни, можно ненавидеть друг друга или, напротив, любить того, кого, по мнению студии, любить нельзя. Но на виду, для публики роли должны исполняться безукоризненно. У каждого своя роль, и относиться к ней наплевательски запрещено, вернее, чревато крушением карьеры.

Я нарушила требование студии, не пожелала быть назначенной женой Гилберта. МГМ устраивала такая пара, в ее рекламу уже вложены немалые деньги, куда большие планировалось вложить, и мой каприз мог испортить все. Конечно, капризная красавица, сбежавшая от героя-любовника прямо из-под венца, – тема хорошая, но ненадолго, нужно помнить, что на экране наши образы связаны и пара зрителям дорога.

Майер уже потирал руки, предвкушая, какой ажиотаж вызовет сообщение о нашей свадьбе, насколько подскочат доходы от проката картин и как будут ждать следующих. Побег из-под венца только добавлял пикантности ситуации, но долгие капризы перестают быть капризами…

Борьба с Голливудом

Я не хотела быть посаженной куклой даже на собственной свадьбе, не желала играть роль счастливой невесты и жены в угоду МГМ. Эта публичность рядом с Гилбертом и в угоду Майеру меня страшно пугала. Но побег вопросов не решил.

Когда в моей квартире появился Харри Эдингтон, я подумала, что он пришел от Гилберта. Возможно, так и было, но разговор Эдингтон завел совсем другой. После его первых слов у меня родилось подозрение, что Харри прислал не Джон, а сам Майер. Оказалось, все не так, появился он по собственной воле. Просто мой агент лучше других и быстрее остальных понял и чем мне лично (а значит, и его гонорарам) грозит такое непослушание, и как можно исправить ситуацию с наименьшим ущербом.

– Грета, ты не любишь Джона?

– Люблю, но не хочу замуж.

– Давай я попробую угадать, почему. Если я не прав, скажи. Можешь просто отвечать «да» или «нет». Тебя пугает вся эта шумиха вокруг свадьбы?

– Да.

– А еще популярность и публичность Гилберта?

– Да.

– И ты не желаешь быть рядом с ним постоянно на виду? Тебе больше по душе тот самый образ, который мы создали – загадочного Сфинкса?

– Да, Харри, ты все понимаешь правильно. Только я не знаю, как быть.

– Ты права, раскрыться рядом с Гилбертом – значит разрушить этот образ. Вернуться в него будет уже невозможно. Но ты ведь боишься не только этого. Чего еще, Грета? Попытайся понять сама.

Чего боялась я? Зависимости? Обязанностей? Обязательств? Необходимости снова подгонять свою жизнь под кого-то, не только под требования студии, но и под желания Гилберта. Наверное, я недостаточно сильно любила, потому что у влюбленных таких вопросов не возникает. Если человек влюблен, он думает не столько о себе и своей любви, сколько о любимом, и подчинение возлюбленному скорее радость, чем тягота или забота.

Харри все понял сам:

– Хорошо, оставим в покое ваши с Джоном отношения, разберетесь сами, не сейчас, так позже. Что с МГМ? Почему мне кажется, что ты готова все порвать и бросить?

– Готова.

– Подумай, к чему это приведет. Ты не сможешь быть никем, кроме киноактрисы.

– Я буду играть в Швеции…

– Едва ли. Стиллера уже нет, поддержать тебя некому. А кино Европы очень отличается от американского, поверь. Грета, для тебя просто не найдется ролей, и ты превратишься из звезды в актрису мелких эпизодов.

– Ну и пусть.

– Снова жить на двадцать крон за ролик?

– Откуда ты знаешь, сколько платят за рекламный ролик в Швеции?

– Я знаю все, что нужно, чтобы убедить тебя продолжать жить, причем жить в Голливуде.

И тогда я услышала от Эдингтона то, что стало моей программой практически на всю оставшуюся жизнь:

– Грета, чтобы жить так, как тебе хочется, или почти так, нужно много денег, которых у тебя нет. Просто выйти замуж, чтобы муж обеспечил безбедное существование, ты не можешь, уж лучше было тогда выйти за Джона, он красив, любит тебя и тебе самой приятен.

– Я заработаю деньги.

– Конечно. Только не рассчитывай, что сможешь сделать это в Швеции.

– Я не привыкла к богатству, мне достаточно не так много.

– Это сейчас, пока ты можешь играть и на тебя есть спрос. Послушай меня. Ты застенчива и выходить на театральную сцену едва ли сможешь. Ты актриса крупного плана и актриса кино…

Я вспомнила, что это же говорил Стиллер. Стиллер, которого я предала…

– Я должна вернуться в Швецию!

Теперь Харри почти вспылил:

– После того, как мы кое-чего смогли добиться здесь?!

– Вот именно: кое-чего.

– Грета, то, что ты имеешь, уже много для начинающей актрисы. Четыре фильма – это для Голливуда мало. Знаешь, в скольких сыграл Гилберт, чтобы его заметили? Пола Негри? Чарли Чаплин? Да кто угодно! Заработай миллионы и уходи из кино совсем. Когда у тебя будет свой дом, счет в банке и драгоценности, тогда диктовать волю Майеру будет куда легче.

– Мне не нужен Майер.

– Давай договоримся так: не обрывай связь с Голливудом, не расторгай договор, который мы выбили с таким трудом. С Майером я договорюсь, чтобы тебе предоставили возможность съездить в Швецию. Только не заключай там никаких договоров, попробуй пожить несколько месяцев, понять, сможешь ли ты там чего-то добиться.

– Смогу. Стиллер поставил пьесу, которая имела успех, я буду просто играть на сцене.

Эдингтон вздохнул, ему явно надоело уговаривать строптивую звезду. Но такова доля агента, он продолжил:

– Дай слово не разрывать ничего здесь и не подписывать там. Попробуй сыграть на сцене, думаю, тебе с удовольствием такое предложат. Только постарайся не играть в кино, испортишь себе репутацию, одного провала будет достаточно, чтобы стать для европейских зрителей американской пустышкой.

– А сейчас я кто?

– Сейчас ты американская звезда, тебе простят многое, как заграничной штучке, многое, но не все.

Он убеждал долго и терпеливо, постепенно Харри удалось вбить мне в голову, что, прежде чем вести тот образ жизни, который мне нравится, нужно просто заработать деньги.

– Как долго?

– Как будешь играть.

Он действительно добился от Майера согласия на мою поездку в Швецию и некоторые послабления к тому, что у меня уже имелось в договоре, но ни выбирать фильмы, ни избирать себе партнеров я еще не могла.

– Всему свое время, Грета. Не пытайся получить все сразу, для этого ты не слишком сильна.

Он был во всем прав.

Эдингтон добился того, чтобы мне разрешили отправиться в Швецию на Рождество.

Это было замечательно и ужасно одновременно, я долго стояла на могиле Стиллера, пытаясь понять свою вину. Размышляла и таковой все равно не видела. Моша привез меня в Голливуд, обещая если не золотые горы, то успех. При этом ему пришлось оставить меня на время практически без помощи. Понимаю, что это не его вина, но ведь и не моя тоже. Мне нужно было на что-то жить, а значит, играть.

К тому же нужно помогать семье, а еще откладывать на будущее. Побывав на могиле отца, я живо вспомнила то, как умирал он, как умирала сестра Альва… Будь у нас деньги, это могло бы спасти их жизни, если не спасти, то хотя бы продлить.

Приходилось признавать правоту Эдингтона: нужно заработать деньги. Но он прав и в другом: сначала нужно заработать устойчивый статус звезды, пока у меня его не было. Зачем? Чтобы иметь возможность диктовать свои условия Майеру и повысить свои гонорары. Харри твердил:

– Хочешь много денег и быстрей? Снимайся как можно больше, стань ведущей актрисой МГМ, чтобы одна только угроза расторгнуть контракт приводила всех в ужас. Потерпи хотя бы некоторое время, когда у тебя будет круглый счет в банке, сможешь угрожать уйти и будешь получать все, что ни потребуешь. Если станешь настоящей звездой первой величины, а ты это можешь, Майер сам будет приносить тебе деньги в зубах.

Мне не был нужен Майер с деньгами в зубах, я предпочла бы не видеть его вовсе, но понимала, что Харри прав.

Конечно, он схитрил, потому что Майеру он обещал, что из Швеции я вернусь шелковой. На кого же работал Эдингтон, на меня или Майера? Позже я поняла, что на себя. Ему нравилось руководить мной, давать советы, подчинять себе или просто умными беседами и доводами приводить к тому решению, которое подсказывал он сам.

Тогда я над этим не задумывалась, после жесткого диктата и даже скандалов Стиллера манера Эдингтона воздействовать убеждением и разумными доводами казалась мне просто бархатной. Тем более Харри добивался для меня всего, что обещал. Это вполне справедливо, что его собственные гонорары росли пропорционально моим.

И со Швецией и театром он тоже оказался прав. Я быстро поняла, что ни сниматься в Швеции, ни играть в театре вообще не смогу.

Голливуд есть Голливуд, его можно ругать сколько угодно, но не признать то, что в киноиндустрии всего мира он впереди остальных, невозможно. Можно спорить о качестве фильмов, об уровне профессионализма и художественной ценности продукции Голливуда и европейских студий, даже самых больших, но спорить по поводу гонораров глупо.

Чтобы заработать то, что я теперь имела за один фильм, в Европе мне пришлось бы сыграть в пяти. Да, я уже была звездой, но американской. Даже выход «Любви» с трагическим финалом, снятым для европейского зрителя, не сделал меня дома суперзвездой.

Поняла я еще одно: в Голливуде у меня есть имя и статус, пусть недостаточный для диктата своих условий, но вполне приемлемый для начинающей актрисы с двумя годами съемок и четырьмя фильмами. В Европе никакого. Для европейских реиссеров и студий Голливуд не указ, для зрителей тоже. Это много позже американские фильмы стали законодателями моды и в Старом Свете, тогда еще нет. Снова начинать с нуля безо всякой поддержки и заново зарабатывать статус?

Все равно, не знаю, на что решилась бы, если бы не попытка сыграть на театральной сцене. Эдингтон и тут оказался прав. Меня пригласили сыграть в пьесе, я даже репетировала и дошла до премьеры, которая… не состоялась. Причина: у голливудской звезды слишком дрожали колени, меня охватила страшная паника и от страха сел голос. Премьеру пришлось отменить, мне – сделать вид, что простужена, и постараться поскорей покинуть Швецию во избежание нового позора.

Я не гожусь для сцены, я актриса кино, значит, нужно следовать мудрому совету Харри: возвращаться в Голливуд, завязать себя в узел и играть с утра до вечера все, что ни предложат, чтобы как можно скорей пополнять счет в банке.

Я вернулась, Эдингтон был рад:

– Грета, ты поступила мудро, нельзя отталкивать руку дающего. Заработай славу и деньги – и сможешь плюнуть Майеру в лицо.

Легко сказать – заработай.

Следующие пять лет, выполняя контракт, который помог подписать Эдингтон, мне пришлось играть роли женщин-вамп без остановки. Фильм следовал за фильмом, роль за ролью, но их даже запомнить невозможно, не только осмыслить. Чем отличалась Марианна из «Божественной женщины» от Лили Стерлинг в «Орхидеях»? Пустые фильмы, пустые роли, но лучшие условия съемки, лучшие партнеры, режиссеры, операторы, гримеры, осветители…

Отчасти я начала диктовать условия студии, требуя минимума присутствующих на площадке, меня смущали даже осветители, не говоря уже о просто любопытных. Получая огромные доходы от моих фильмов, студия шла навстречу; если нас с Гилбертом оставляли в покое, просто уважая вспыхнувшее чувство, то теперь ставили ширму и отправляли вон всех, без кого можно было обойтись, просто потому, что играть в присутствии толпы я не умела.

Позже, уставая на съемках, я приходила домой, ложилась в постель и начинала мечтать. Мне всегда хотелось стать графиней. Жить в деревне среди природы и животных, чувствовать себя защищенной. До войны я часто гостила у своих друзей – графов Вахмайстеров в их поместье в Тристаде. Это были лучшие дни моей жизни.

Но до них еще далеко, как далеко до возможности жить своей жизнью (она так и не состоялась, потому что все годы после моего ухода из кино пришлось скрываться).

Я устала от Голливуда и вообще не любила мою работу. Были дни, когда просто заставляла себя идти на студию. Готова была бросить все в любую минуту, потому что не было ни хороших идей, ни хороших предложений. Я снималась даже дольше, чем планировала. Мне всегда хотелось жить другой жизнью. Я бы остановилась раньше, если бы не контракт.

Я послушала Харри Эдингтона и не ушла из Голливуда.

А потом…

В 1932 году лопнул банк, в котором я держала свои сбережения. Для меня это было страшным ударом. Ведь я уже созрела для того, чтобы исчезнуть из кино. Чтобы люди забыли о моем существовании, не оборачивались на улицах, не преследовали меня. И вот в 1932 году я была вынуждена подписать новый контракт, чтобы после стольких лет упорной работы не остаться на бобах. Бедность всегда страшила меня.

Эдингтон уже не был моим советчиком, но теперь я умела показать зубы сама.

Да, у меня снова почти ничего не было, кроме одного: моего имени, которое вытаскивало любой фильм. И студия вынуждена считаться с таким положением.

Что я теряла, уйдя с МГМ? Думаю, Майер знал о моем финансовом положении, но он знал и другое: меня примут на любой другой студии и согласятся на любые условия. Тогда деньги потекут в кассы других. Через пять лет после начала моей карьеры в Голливуде я уже могла позволить себе диктовать условия, понимая, что их примут.

Майер просил об одном: чтобы наш новый контракт остался тайной. Почему?

– Не хватает, чтобы за Гарбо последовали и другие звезды!

Ну, это я могла обещать со спокойной совестью. Каждому дают столько, сколько он стоит или сколько сумеет добиться. Можно десятилетиями играть на МГМ, получая гроши, сама студия гонорар не увеличит, пока не потребуешь или боссы не поймут, что можешь уйти, лишив их приличных денег.

У меня было то и другое, я могла уйти и потребовала. Получила все. Похожий контракт, который Кларк Гейбл позже преподносил как огромное достижение после жестокой борьбы с Голливудом, контракт, позволяющий выбирать фильмы, роли, партнеров и еще многое, я подписала куда раньше. У Майера просто не оставалось выбора.

Но для этого нужно было сняться во многих пустых фильмах и пережить приход в кино звука. Удивительно, но звук стал гибелью для немалого числа настоящих талантов. Самый яркий пример Чарли Чаплин. Гениальный актер немого кино звуковому оказался… не нужен.

Мне повезло, мой голос пришелся зрителям по вкусу. МГМ и тут сумела сыграть на моем образе Сфинкса, реклама моего первого звукового фильма «Анна Кристи» делала ставку именно на звук:

«Сфинкс заговорил!», «Загадочная Гарбо открыла уста!» и прочее, и прочее…

Удалось, даже акцент пригодился. А ведь очень многие актрисы имели либо не тот выговор, либо не тот тембр голоса, либо продолжали играть в звуковом кино, как в немом, то есть экзальтированно, излишне эмоционально. Пантомима и спектакль не одно и то же, об этом следовало помнить, но для многих оказалось гибельно.

Моя несколько холодная и сдержанная манера игры, молчаливость и замкнутость даже на экране в результате оказались очень кстати, звук не только не помешал, он помог. МГМ была в восторге, потому что с приходом звука потеряла слишком много звезд. Переходить на звук значило растить новых звезд – не только актеров и актрис, но и режиссеров, и операторов, и даже тех же осветителей и гримеров. Грим немого кино и звукового отличаются как грим пантомимы и обычного театрального спектакля, жестикуляция тоже.

Я ужасно устала быть «звездой», устала от фильмов, которые мне предлагали. Такой путь зарабатывания денег на самом деле очень утомителен. Я была вынуждена обратиться к психиатру и проводила у него по полтора часа в день. Врач называл меня «интересным случаем депрессии» и советовал относиться к жизни с юмором.

Сегодня я могу посмотреть на свою голливудскую карьеру отстраненно, и она наполняет меня стыдом. Я сожалею о том пути, который выбрала под давлением обстоятельств, но я была лишена возможности принимать решения самостоятельно и потому часто играла такие роли, которые мне самой решительно не нравились.

Когда я приехала в Голливуд, то даже не представляла, какой сомнительный путь избрала. Быть кинозвездой – малоприятная профессия, ведь люди ни на минуту не оставят вас в покое. Это очень опасная игра.

В Голливуде я быстро состарилась, постоянно чувствовала себя усталой. И только переехав в Нью-Йорк, ощутила, что ко мне возвращается способность думать и воспринимать окружающую действительность.

У меня никогда не было собственного ящика с косметикой, играющего такую роль в жизни всех голливудских звезд. Перед выходом на съемочную площадку я использовала только пудру, губную помаду и тушь для ресниц. Кстати, я никогда не пользовалась накладными ресницами. Никогда не делала подтяжек или других манипуляций с моим лицом. Правда, мне пришлось перенести две хирургические операции. В молодости мне вырезали шишку на лбу, а совсем недавно удалили на носу небольшую опухоль. Когда-то очень давно я получила от фирмы «Пальмолив» очень выгодное предложение, связанное с рекламой мыла. Но я его отклонила, потому что сама пользовалась лавандовым мылом и пользуюсь им до сих пор. Правда, в Швеции мы с моей сестрой Альвой принимали участие в рекламе шведского мыла. Но были тогда очень молодыми и искренне радовались, видя свои лица на обертке.

И все же второй контракт, заключенный поневоле, дал мне определенную свободу и более интересные роли. Я сыграла Мату Хари, королеву Христину, снова Анну Каренину в звуке и Маргариту Готье. Это куда лучше пустышек, наставляющих мужу рога просто от безделья.

В «Королеве Христине» мы снова играли с Гилбертом. Это была моя воля.

В партнеры предполагался молодой красавец Лоуренс Оливье, талантливый театральный актер, жесты и вообще игра которого отдавали театром настолько, что я мгновенно почувствовала себя механической куклой в витрине магазина. Попыталась объяснить партнеру, что не стоит так переигрывать, это не Шекспир и не театр, но Оливье не понял. К тому же он был влюблен в себя и свою гениальность настолько, что вряд ли способен услышать кого-то со стороны.

У Лоуренса роль испанского посла, моего будущего возлюбленного. Роль и без того экзальтированная, потому что испанец в Швеции слишком ярок, а Оливье привносил в нее еще и шекспировские ноты, получалась пантомима со звуком, который становился лишним. К тому же Оливье, привыкший играть у рампы, «по-шекспировски», мне кажется, просто не способен к камерной игре. Ему бы с трона, с коня, с балкона, и все обличительно, все театрально…

Чувствуя, что мы существуем не просто в разном ключе, но словно на разных концах планеты, я зажалась. Как с таким играть камерные любовные сцены, если он будет пытаться донести свой театральный шепот до соседней студии? Лоуренс Оливье талантливый актер, но в те времена он совсем не годился для кино, позже, только сыграв обожаемого им Шекспира, он стал настоящей кинозвездой помимо звезды театральной. Но, по-моему, ему следовало бы оставаться на сцене, а в кино ставить только Шекспира, в остальных ролях Лоуренс переигрывал.

Я нарушаю заповедь Стиллера никого не осуждать и ни о ком не говорить плохого. Но это не плохое, просто Оливье действительно не очень подходил для кино, во всяком случае, для роли возлюбленного Христины.

Режиссер фильма Рубен Мамулян был в отчаянье от моей неимоверной зажатости и нежелания раскрыться в любовных сценах:

– Есть ли мужчина, способный разбудить тебя?!

На такую реплику можно бы и обидеться, но я воспользовалась:

– Джон Гилберт.

Каприз звезды? Да, но ни у Рубена, ни у меня выбора не было, с Лоуренсом Оливье у нас ничего не получилось бы.

Со вздохом Мамулян отправил посыльного за Джоном, который не был занят ни в одной роли. После нашей несостоявшейся свадьбы и его поспешной после нее женитьбы карьера Гилберта откровенно пошла на спад, ярких фильмов больше не было. Мало того, нуждаясь в деньгах, он умудрился за спиной Майера продать часть акций МГМ владельцам «ХХ ВЕК – ФОКС». Продать пусть и малую часть студии конкурентам?! Я понимала ярость Майера, но на Луиса Барта мне наплевать, потому что на площадке появился мой обожаемый Джон!

Снова видеть рядом его глаза, слышать его голос, который идиоты критики признали слишком высоким, когда Гилберт впервые снялся в звуковом фильме. Это было счастьем! Мы словно окунулись в прежние счастливые времена съемок «Плоти и дьявола» и «Любви».

Нет, не так, хотелось окунуться, но мы оба были иными. Дело не в том, что я звезда в самом расцвете, а он гаснущая, не в моем праве менять все и всех, не в том, что это по моему желанию Гилберту уже второй раз давали роль… Дело в том, что я повзрослела и теперь смотрела на Джона совсем иными глазами. Весь фильм получился прощанием, мы словно вспоминали прежнюю любовь и прощались с ней. Временами это соответствовало сценарию, иногда нет, но грусть, которая слышалась с первой минуты до последней, очень помогла и фильму, и образу Христины.

Удивительно, но я не замкнулась на отношениях между Христиной и ее возлюбленным, я действительно переросла такие сцены, для меня важным казались слова, которые произносила королева, ее жизненная и даже гражданская позиция. Какое счастье предпочтительней – счастье правительницы или просто женщины?

Хорошо, если получилось убедительно, потому что счастье женщины я так и не познала…

Благодаря этому фильму я стала по-настоящему популярной и на родине, но в Швеции меня все равно не считают шведской актрисой. Это справедливо, ведь я ничего не сделала там, не считать же достижением съемку в рекламе шляпок или мыла?