Текст книги "Грейс Келли. Жизнь, рассказанная ею самой"

Послушная дочь строгих родителей

Хватит жалеть себя, детство прошло, его не вернешь, ничего не исправишь, что было, то было.

Несмотря на все детские обиды и огорчения, детство и папу с мамой я вспоминаю как нечто светлое и… правильное. Да, собственных детей я воспитывала иначе (где уверенность, что получилось лучше?), все время старалась давать им понять, что все трое родились желанными, любимы в равной степени, но все равно получалось, что Стефании «досталось» больше любви, она младшая и девочку баловали все, не только мы с Ренье, но и Каролина с Альбером. Все очень просто – когда девочка подросла, старшие уже стали самостоятельными, и с родителями оставалась младшая.

Мы с Ренье любим всех троих просто потому, что они наши дети, а не потому, что чего-то достигли или не достигли. Пожалуй, в этом самая большая разница между мной и моими родителями. К такому пониманию нелегко прийти, и я рада, что оно состоялось.

Мои папа и мама были необычными, очень строгими и требовательными родителями, но во многом они похожи на всех остальных. Однажды я долго размышляла, чего мы вправе требовать от детей, а чего – нет. Ренье удивился, услышав результат размышлений, он прочитал много умных книг о воспитании детей, серьезно и ответственно относясь к этому вопросу, я тоже, но ни одна книга не дала (и не могла дать) исчерпывающий ответ на сложнейший вопрос: как воспитать детей, чтобы они стали… а чем или кем они стали?

Вот в этом самая большая сложность. Мы все понимаем, что дети должны вырасти ответственными, добрыми, успешными, должны уважать старших и все, что ими достигнуто, должны любить младших и заботиться о них, должны… Дети от рождения сразу многое должны. Всем. Всегда. Должны вовремя родиться, вовремя научиться говорить, ходить, освоить определенную сумму знаний, многому научиться – от навыков пользования столовыми приборами до энциклопедических знаний и умения кататься на горных лыжах или точно посылать мяч при игре в теннис.

Но почему? Ребенок не принадлежит родителям всецело, он обязан им только рождением, ну еще содержанием, пока не станет зарабатывать на жизнь сам. Выполнять родительские амбиции он не обязан. Никто же не спрашивает ребенка, а хочет ли он становиться олимпийским чемпионом по гребле или вообще быть спортивным, соответствовать выбранному родителями идеалу. Растить детей спортивными хорошо только для того, чтобы не болели, ради здоровья, а не ради спортивных достижений, если человек захочет чего-то добиться, добьется сам.

Келла никто не спрашивал, интересует ли его что-то кроме гребли, брата растили в полной уверенности, что цель его существования – совершить то, чего не смог не по своей вине отец. Именно потому брата определили в «Даймонд Скул», чтобы занимался греблей, а не любимым им футболом, а потом определили в Пеннский университет, потому что для закончившего спортивную карьеру мужчины хороша карьера политическая. Таков был папин идеал.

В семье Джека и Маргарет Келли дети обязаны соответствовать придуманному родителями идеалу совершенно. Идеал сам по себе неплох – здоровый, спортивный, напористый, уверенный в себе человек, способный добиться любой поставленной цели, умеющий за себя постоять и не теряющийся ни при каких обстоятельствах.

Минус только в одном, наши собственные цели и желания в расчет не брались совсем, а цели рекомендовалось добиваться любыми средствами, даже если бы они шли вразрез с остальными принципами.

Я в эту систему полностью не вписывалась, я напористая, но без большой уверенности и постоять за себя могу не всегда. Это считалось признаком слабости, а потому я выпадала из общей стройной картины семейства Келли. В семье не без урода. И потому меня жалели или надо мной насмехались, а еще старались не замечать, так удобней. Грейси – просто приложение к уверенным и соответствующим родительским стандартам Пегги, Келлу и Лизанне.

При этом я никак не могла пожаловаться ни на недостаток заботы, ни на нехватку внимания. Только забота эта была сродни заботе о щенке, который хром с детства, а внимание состояло только в том, чтобы действительно не сесть на стул, на котором уже сижу я. И гадким утенком давно не была. Разглядывая фотографии сороковых годов, когда уже повзрослела и Лизанна, я убеждаюсь, что мало чем отличалась внешне от сестер, но сильно отличалась характером.

Однажды мама в сердцах бросила, что я удалась в дядю Джорджа! Если честно, то я просто не поняла, почему это плохо. Дядя Джордж – младший брат папы, он так же высок, красив, прекрасно развит физически, хотя никогда серьезно не занимался спортом.

При этом Джордж Келли добился успехов не меньших, чем папа, когда-то он, как и дядя Уолтер, был актером, потом стал писать сценки для собственных выступлений, а потом перешел на настоящие пьесы. Это принесло дяде не только хорошие деньги, но и награду и славу. За свою пьесу «Жена Крэга» он был удостоен Пулитцеровской премии.

Для папы это не было чем-то значимым, хотя со скрипом приходилось признать, что деньги творчество приносит немалые. Но «Каменщики Келли» и возводимые ими строения – это реально, можно увидеть, потрогать, восхититься, это простоит века, а пьесы? Сегодня они идут на сцене, и даже успешно, а потом исчезают не только с театральных подмостков, но и из людской памяти. Нет, по мнению моего папы, дядя Джордж занимался делом несерьезным, во всяком случае, для мужчины.

Конечно, отец брал в долг у братьев-актеров, когда вознамерился открыть собственную фирму, но ведь быстро вернул.

Интересно, что из своего детства братья вспоминали нечто прямо противоположное. Отец твердил, что ему пришлось с девяти лет подрабатывать, чтобы помогать семье, а в двенадцать и вовсе бросить школу, став помощником каменщика. Дядя Джордж, наоборот, говорил о комфорте и уюте в доме, о возможностях получить даже частное образование, о семейном достатке, иначе откуда бы у него появились столь изысканные привычки и запросы?

Кому верить? Удивительно, но я верю обоим. Папа и правда пробился сам и помощником каменщика работал, хотя недолго, и чувствовал себя больше работягой, чем аристократом, даже став очень состоятельным. Он не считал нужным вести светские беседы, частенько говорил в глаза то, что думал, не заботясь, приятно человеку или нет. Больше того, папа НИКОГДА не интересовался чувствами собеседников и часто мог незаслуженно обидеть человека, не заметив этого. Но именно потому, что не замечал, многие боялись попадать на язык Джеку Келли и прощали его, если он говорил резко или несправедливо.

Дядя Джордж раскрывался только в пьесах, в обычной жизни его речь была красивой, говоря что-то, он старался, чтобы собеседник понял всю красоту и сокровенный смысл сказанного. У дяди Джорджа была манера разговаривать старого аристократа, словно он родился не в Америке и не в семье ирландских иммигрантов, а в княжеской европейской.

А еще папа с дядей Джорджем постоянно спорили, причем редко бывало, чтобы человек рисковал говорить с отцом насмешливым тоном, даже подтрунивать над ним, а дядя Джордж смел. Он высмеивал отцовское стремление предстать этаким работягой, собственным трудом пробившимся в жизни. Сам Джордж школу окончил и хотя не имел возможности учиться дальше, слыл весьма образованным человеком, потому что образовывал себя сам. Это правда, дядя много читал, размышлял, интересовался не только театром, он обожал красивые вещи, имел аристократические манеры. Если Джон Келли был прекрасно известен в Филадельфии, ну еще членам демократической парии в Нью-Йорке, то Джорджа Келли знали далеко за пределами родного города в театральных и киношных кругах.

Ма Келли не любила Джорджа, мотивируя это его холостяцким образом жизни. У Джорджа действительно не было семьи, он жил в роскошной квартире только со старым слугой и не заводил даже романов. Это было настолько привычно, что в детстве вовсе не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Однажды, наслушавшись дома разговоров об ущербности холостяцкого образа жизни дяди Джорджа, я поинтересовалась у него самого, почему он не женится. Дядя внимательно посмотрел на меня и фыркнул:

– Чтобы завести дома нечто подобное твоей мамочке? Я не самоубийца.

Уже будучи взрослой, я однажды подумала, что многие не слишком привлекательные черты героинь дядиных пьес слишком похожи на мамины, конечно, все утрировано, но не исключено, что холостяка на написание произведений о женщинах вдохновляла моя мама. Только бы она не узнала, что я так думаю, потому что дядины героини для Ма Келли хуже красной тряпки для быка. Не в том ли настоящая причина ее презрительного отношения к дяде Джорджу?

А я дядюшку обожала…

О… дядя Джордж – личность особенная, без него я ни за что не состоялась бы как актриса. И вообще не состоялась бы.

В отличие от папы и мамы для дяди Джорджа я существовала, причем не просто существовала, а была девочкой, девушкой, личностью, с которой можно о чем-то говорить, а не только распоряжаться или выказывать недовольство, я не была ни пустым местом, ни обузой семьи. У дяди Джорджа было какое-то особенное зрение; будучи маленькой, я даже всерьез полагала, что его глаза устроены иначе: он не замечал моих недостатков. С вечным насморком боролся просто – протягивал платок. Уже после второго раза я научилась держать собственный платочек в руках, а не в сумочке и не шмыгать носом при разговоре. Причем если рядом с другими шмыгала, то рядом с дядей Джорджем вечный насморк словно проходил сам собой.

Однажды он высказал мысль, что я болею, чтобы привлечь к себе внимание. Хорошо, что сказал об этом не маме, а мне наедине. Не хватало только подбросить такую мысль моим родителям, тогда хорошего отношения не видеть.

Дядя Джордж занялся постановкой моего голоса и движений. Конечно, длилось это недолго и не было постоянной работой, но результаты дало. От папы я получила уверенность, что ничего в жизни не дается просто так, за все приходится платить упорным трудом и всего добиваться. Я была готова трудиться и делала это всю жизнь. От дяди Джорджа я получила уверенность, что даже человек с явными дефектами может со всем справиться, если приложит усилия.

Дядя Джордж мог часами вести со мной беседы, причем я понимала, что не являюсь для него просто куклой, молча сидящей в кресле, нет, он говорил со мной, как со взрослой, и я воспринимала его речь так же, впитывала как губка воду. Кто еще стал бы вести со мной беседы о книгах, ролях, даже сценариях! В доме Джека и Маргарет Келли о таких «глупостях» если и разговаривали, то только насмешливо, как о предмете, которым можно заниматься, только не умея ничего путного, либо удивляясь, что за такие глупости еще и деньги платят.

Нет, папа и мама не были чужды театру и кино, но считали это пустым развлечением, годным только, чтобы показаться людям. В нашем собственном доме царил спартанский дух и культ спорта и спортивных достижений. Отдельная комната для наград и дипломов, которые висели в рамочках на стенах. Выставка завоеванных кубков…

Но я не спортсменка, дальше просто физической культуры не пошла (не считать же великим спортивным достижением участие в команде школы по хоккею с мячом или удачный прыжок с вышки просто для себя, чтобы папа заметил). Может, потому мне было много интересней с дядей Джорджем? Я могла не просто часами, а ночь напролет, затаив дыхание, слушать его рассказы о настоящей или выдуманной жизни.

А еще дядя Джордж прививал мне аристократические манеры. Откуда они у самого Джорджа, не смог бы сказать никто. Конечно, и семье Келли приличные манеры были сугубо обязательны, Ма умудрялась даже Ренье делать замечания, когда тот, уже давно будучи ее зятем, во время застольной беседы, расслабившись, умудрялся опереться локтями о стол. Немедленно следовал почти вопль моей мамы:

– Локти!

Ей наплевать на то, что Ренье князь и глава государства, Ма Келли не могла видеть столь вопиющее нарушение правил поведения за столом. Ренье вздрагивал и немедленно убирал локоть. Конечно, двадцать четыре часа в сутки вести себя как полагается в любой мелочи тяжело, но в чем-то мама права – стиль создается только тогда, когда он именно двадцать четыре часа в сутки, если позволять отступать от него хоть на минуту, в самый неподходящий момент «попадешься». Это как с одеждой – стоит что-то не отдать погладить вовремя, именно оно понадобится тогда, когда гладить либо вообще нет времени, либо невозможно.

Так вот, дядя учил меня манерам, несколько отличным даже от маминых. Для него чаепитие – не просто поглощение чайного напитка в конце трапезы, а настоящая церемония. Конечно, не японская, с крошечными чашечками и поклоном после каждого движения, но весьма напыщенная. Чашки тончайшего фарфора, чай прекрасного качества и только листовой (папа смеялся, что дядя Джордж лучше опоздает на встречу с президентом, но не выпьет чай из пакетика!), отменные пирожные, которые дядя очень любил, но не забывал напоминать, что привычка поглощать их в большом количестве приводит к увеличению веса и талии.

Тонкие, почти прозрачные стенки чашечек, изящные ложечки, душистый чай, умопомрачительно вкусные пирожные и изысканнейшая беседа со мной, как с юной леди… Никто из нашей семьи не понимал в этом толк. Дядя Джордж пожимал плечами:

– Что с них взять – ограниченные спортсмены…

Нет, это не было осуждением самого спорта, только сожаление, что Келли не дано постичь удовольствие от тонкого вкуса напитка, изысканной обстановки и такой же беседы.

Надо ли говорить, какое впечатление это производило на меня? Мои куклы устраивали чаепитие каждый день. Когда меня не замечали, а это бывало часто, я играла со своими фарфоровыми красавицами, наряжая их (для этого платья приходилось шить самой, что очень нравилось моей маме), разыгрывая сценки и целые пьесы с гостями, беседами, взаимоотношениями… Чтобы не вызывать ненужных вопросов или не попасть под горячую руку, произнеся что-то не то, пришлось придумать для кукол свой тарабарский язык. Это действительно был настоящий язык, весьма отличный от английского. Дома надо мной смеялись, но не мешали, пусть лучше возится со своими куклами и болтает на непонятном наречии, чем пристает с вопросами и просьбами.

Маме удобно – она сидит за письменным столом и разбирается со счетами или какими-то очередными вопросами организации мероприятия для Пенсильванского медицинского колледжа, а я в уголке играю в светскую беседу между Мэри и Джейн, к которой присоединяется красавица Энн. При этом я болтаю на тарабарском, а значит, не отвлекаю маму.

Мне пошли на пользу дядины уроки – сидеть, выпрямив спину, даже если есть возможность вальяжно развалиться в кресле или забраться в него с ногами, следить за руками, следить за своими движениями, за осанкой и, конечно, за речью. Если ты картавишь или шепелявишь из-за выпавших молочных зубов впереди – это одно, а если сопишь или у тебя косноязычие – совсем другое.

– Леди, что у вас опять с носом?

Пары таких вопросов хватило, чтобы платочек всегда был под рукой, а шморганье прекратилось.

– Спина?

И я выпрямляюсь.

– Руки?

И пальцы становятся словно тоньше. От мамы мы все получили крупные руки и откровенно стеснялись этого.

– Руки опять красные?

– А что с ними делать, если краснеют от холода? И вообще они некрасивые! У Джейн пальчики тонкие, а у меня как грабли.

– Леди носят перчатки. В них даже не слишком красивые руки выглядят изящней.

– Но перчатки для улицы, а как же в доме?

– Кто это тебе сказал, что перчатки только для улицы? Существуют кружевные, тонкие лайковые. Для леди они столь же обязательны, как шляпка и аккуратная прическа.

Это была школа, по сути, не менее жесткая, чем у мамы, но куда более приемлемая. Я запоминала, я впитывала, я училась… Не шмыгать носом, держать спину прямо, носить перчатки и вести светские беседы. Училась выглядеть леди, быть ею в любое время суток, внешне и в мыслях. Соединившись с мамиными требованиями быть аккуратной и привлекательной, не прибегая к внешнему украшательству, не используя (или почти не используя) косметику, полученные от дяди Джорджа знания и наставления помогли мне создать свой стиль, простой и элегантный одновременно, который сейчас так хвалят.

Мне было очень грустно, когда дядя заключил договор с «Метро-Голдвин-Мейер» и перебрался в Голливуд, чтобы там создавать свои сценарии к фильмам или шлифовать чужие.

В пять лет меня определили в Академию Успения Пресвятой Богородицы. Ма опасалась, что там я долго не продержусь, залью все слезами и стану умолять забрать меня домой. Но ничего подобного не произошло, я не плакала, напротив, в школе мне было очень хорошо, а с матерями и сестрами Ордена Успения Богоматери я до последнего времени поддерживала связь, со всеми, кто еще жив и о чьем местонахождении я знала.

В школе царила доброта, сама атмосфера, казалось, располагала к вежливому и сердечному обращению, мы не слышали не только ругани или окриков, но и громкого или недовольного слова. При этом строгость была не меньше, чем у нас дома. Никто никого не заставлял делать что-то против воли, но все организовывалось так, что мы подчинялись, даже не всегда замечая это подчинение.

Для меня вот эта душевная атмосфера очень важна, в школе я почувствовала себя значимой, там я существовала, хотя все равно оставалась очень стеснительной. Но сидевший внутри чертенок подбивал на всякие шалости. Мы тайком курили на задворках монастырского двора, выбрасывали непонравившуюся еду в окошко, перебрасывались шпаргалками… Сестры делали вид, что не замечают этих шалостей, спокойно подбирали выброшенное за окно и не принюхивались даже тогда, когда от нас пахло табаком.

День был расписан поминутно, но оставалось время для игр и личных занятий, кроме того, мы играли в прятки и готовили спектакли к каждому Рождеству. Строгие требования к поведению мне не мешали, напротив, нравилось делать книксен перед матерью настоятельницей или, например, торжественно шествовать на службу в капеллу. Это же очень красиво – вереница девочек, укрытых прозрачной вуалью, с руками, сложенными в молитвенном жесте, одна за другой выступают по дорожкам монастырского сада под тихую торжественную музыку. В такие минуты мы словно переносились в другой мир, в другое время. Это куда интересней, чем просто идти в церковь с родными, здороваясь налево и направо со всеми, кто встретится по пути. Невольно настраиваешься на другой лад, и служба воспринимается тоже иначе. Хорошо бы детей водить в церковь именно так: медленно, торжественно, почти отрешенно. Потом, когда человек повзрослеет, он сможет выстроить свое отношение к службе.

К сожалению, это не всегда получается.

Мама с папой если и не выступали против такого воспитания, то все же нашли в нем изъяны – каждый учебный день заканчивался у нас спортивными занятиями, а после них воспитанницам полагались… свежеиспеченные пирожки! Я понимаю, что это неправильно, какие могут быть пирожки после бега и прыжков? Но сестрам это казалось нормальным, и никому из нас тоже не мешало. Зато очень не нравилось папе. Вернее, не понравилось, когда он наконец заинтересовался моим воспитанием в Рейвенхилле.

Пирожки после спортивных занятий?! И это вместо воспитания здорового духа соперничества! ЕГО дочь не должна воспитываться столь мягкотело, не то того и гляди пойдет в монахини. Меня перевели в «Стивенс-Скул» в Джермантауне.

Но до того случилось нечто, что очень помогло мне в будущем.

В Рейвенхилле мне нравилось многое, например, то, что сестры очень следили за нашим внешним видом, ученицам полагались три наряда – повседневный, спортивный и торжественный. И к двум из них (!) были обязательны перчатки. Как тут не вспомнить слова дяди Джорджа о леди и красивых руках! Именно там я перестала стесняться своих больших и красневших на холоде рук. Перчатки позволяли легко скрыть этот недостаток. Белоснежные воротнички, перчатки, вуали, торжественные шествия и легкие книксены… как же мне все это нравилось!

А еще… Я участвовала в спектаклях! Во мне всегда жили два человека – страшно стеснительная, замкнутая девочка и чертенок, шаловливый и обожавший внимание. Эта двойственность натуры никуда не ушла. Мало кто знает, как я стесняюсь до сих пор, каких усилий и сейчас мне стоит выйти под прицел кино– и фотокамер, показаться перед толпой, выставить себя на всеобщее обозрение. Конечно, привыкла, конечно, уже чувствую себя не в пример уверенней, но внутри все равно прячется эта застенчивая девчонка.

Зато, если ей удается показаться… о, тогда держитесь! Хичкок сказал, что я вулкан под снегом. Он прав, внутри и правда бушует лава страстей, но снаружи все по-королевски спокойно и даже холодно. Ренье когда-то сказал, что не знает, обо что страшней обжечься – о лед снаружи или пламень внутри.

Пламя требовало выхода и в школе выливалось сначала в мелкие шалости вроде выбрасывания еды в окно, курения, потом в многочисленные амурные приключения с молодыми людьми. И не знаю, во что бы все вылилось, не появись в моей жизни театр.

Сначала это было скромное участие в рождественских сценках, я побывала и ангелочком, и пастушком, чуть ли не овечкой, пока не получила роль, потрясшую и меня, и всех, кто наш маленький спектакль видел. Это была роль Девы Марии!

Незадолго до этого у меня выпал второй передний зуб, а первый еще не успел достаточно вырасти, при такой шепелявости трудно рассчитывать на роль со словами, да я и не мечтала об этом, понимая, что предстоит в очередной раз стоять в толпе ангелочков или в заднем ряду пастушков. Почему сестре Дороти, занимавшейся с нами репетициями, пришло в голову дать мне такую роль, не знаю, скорее всего, просто хотела поддержать.

Роль без слов, да и на сцене полагалось быть всего полминуты – просто принести куклу-младенца и положить в ясли, словно отдавая своего первенца людям. Просто принести и положить. Разве трудно? На репетиции – нет. Я приносила и укладывала. Просто, без затей. Все получалось хорошо до того момента, пока кто-то из девочек, подглядывавших в щелочку занавеса за собравшимся на спектакль залом, не сообщил:

– Грейси, твои папа и мама тоже здесь! Они сидят в первом ряду.

Хорошо или плохо, что я узнала о присутствии родителей до начала спектакля? Наверное, хорошо, потому что меня успели привести в чувство. Если бы увидела родителей после выхода на сцену, не смогла бы сделать и движения, испортив весь финал.

Спектакль коротенький, все же участвовавшие дети малы, все моего возраста или чуть старше, у многих та же проблема, что и у меня, – отсутствие выпавших молочных зубов, но это их не смущало, шепелявили уверенно. Я так не могла.

Мама и папа в зале, сидят в первом ряду!.. Это был повод не выходить на сцену! Вообще-то, моя роль не слишком нужна, вынести Младенца мог и кто-то другой, но сестра Дороти решительно пресекла все попытки паники:

– Ты играешь не только для своих родителей! Грейси, ты не должна подвести всех, с кем столько репетировала, нас всех. Слышишь? Соберись с духом и выполни порученное дело. Не думай о тех, кто сидит в зале, вот Младенец, ты должна отнести его в ясли и положить. Все, как было на репетициях, помнишь?

Конечно, я помнила, но на репетициях не было папы и мамы.

Я не знаю, что произошло, это было то самое перевоплощение, которое не всегда дается даже опытным актерам и считается проявлением таланта. В переписке сестра Дороти потом не раз напоминала мне об этом театральном опыте, я ей безумно благодарна за то, что не позволила сбежать, спасовать, ведь если бы я тогда отступила, больше попыток выйти на сцену не было бы вообще.

Наступил миг, когда пришла моя очередь… Сестра Дороти еще раз напомнила:

– Ты – Мать Мария, а в руках Младенец. Подойти и положить его в ясли… Дальше – занавес. Иди.

Я сделала шаг и… перестала существовать. То есть больше не было трясущейся от страха сопливой и шепелявой Грейси, у которой в первом ряду сидели строгие родители и любая оплошность могла стать роковой. Была Дева Мария и Младенец на руках. Моя игра в куклы, разговор с ними, общение, как с живыми, помогли.

– Не плачь, маленький… Сейчас я уложу тебя спать… тебе там будет тепло и удобно… Не бойся холода за стенами пещеры, в яслях тепло…

Что еще я тихонько шептала кукле в своих руках, не помню, но это была не кукла, а малыш, жизнь которого зависела от меня, которого я любила и берегла.

Я не очнулась даже от бурных аплодисментов, из состояния транса меня вывела сестра Дороти:

– Грейси, ты в порядке?

– А?

– Ты молодец! Послушай, как тебе аплодируют.

– Аплодируют?

За что мне аплодировали, за то, что я на минутку стала кем-то другим?

Из-за занавеса и впрямь неслись крики восторженных родителей (не моих):

– Молодец, Грейси! Как прекрасно сыграла!

Меня поздравляли все – сестры, подруги, родители других девочек. Моя мама была горда тем, что ее дочь не подвела, что именно я довела зрителей до слез, а папа… Папа вылил ушат грязи:

– Лучше бы занималась каким-то спортом, чтобы не набивать синяки и шишки из-за падений!

Дороти успела отвлечь меня, чтобы не слышала высказываний папы, об этом потом рассказала одна из подружек, чьи родители бросились поздравлять с успехом дочери моих. Я узнала об этом не скоро, иначе просто не вышла бы больше на сцену вообще.

На мое счастье, папа быстро забыл о моем театральном успехе и даже высмеивать дома не стал, потому я осталась уверенной, что это чудо перевоплощения может повториться.

Парадокс, но именно из-за родительского равнодушия мои театральные опыты на этом не закончились, если бы они и впрямь высмеяли меня в то Рождество, актрисы Грейс Келли не было бы.

В моей голове еще не созрело понимание, что стать кем-то можно не только в спорте, но и во многом другом, что добиться известности, даже славы, можно и не на спортивной арене и мечтать можно не только о победе в соревнованиях, но я уже почувствовала, что победить саму себя, свой страх, свое смущение, вызвать отклик у людей можно и не соревнуясь, что есть такое чудо – перевоплощение. Дядя Уолтер, тетя Грейс и дядя Джордж были актерами, и пусть ни один из них не стал великим, умение перевоплощаться позволило им заниматься любимым делом, дружа с миром и ни с кем не соревнуясь.

А еще лет в десять я увидела балет!.. Настоящий, русский. И заболела танцем настолько, что занялась им. Хореография, бальные, а потом и современные танцы…

– Грейси танцевать?! Да она и двигаться-то уверенно не способна!

Но я танцевала и двигаться научилась. Хорошо, что тогда я еще училась в Рейвенхилле, где поощрялось все, что доставляло радость и не противоречило морали. Балет не противоречил, но довольно быстро выяснилось, что я слишком высока и с таким ростом едва ли возможно танцевать рядом с Игорем Юскевичем, поразившим меня на спектаклях русского балета.

Пришлось переключиться на бальные, а потом добавить современные танцы. Как замечательно, что я этим занималась! Пусть не стала ни балериной, ни танцовщицей вообще, но умение двигаться, держать спину, «не загребать» ногами, плавно жестикулировать – это оттуда. Дядя Джордж, увидев результат, обязательно поощрил бы. Гадкий гусенок превращался в лебедя.

Вот как полезно, когда от девочки в возрасте подростка-дурнушки со всех сторон чего-то требуют! Мама требовала аккуратности, дядя Джордж – элегантности, на занятиях танцами – держать спину и красиво двигаться, сестры в школе – быть вежливой и внимательной, папа – быть напористой в преодолении любых неприятностей и достижении поставленных целей.

Но дурнушкой я все равно оставалась долго.

Папе не нравились пирожки после спортивных занятий и слишком либеральное отношение сестер Академии к спортивным достижениям («нет – и не надо, главное – здоровье»), он считал, что школа должна развивать у ребенка командный дух и дух здорового соперничества, а это может дать только спорт. Что понимал Джек Келли под здоровым соперничеством, он не объяснял, наверное, то, как бедный Келл натирал кровавые мозоли на ладонях, чтобы угодить папе, мечтая при этом совсем о другой карьере, тоже спортивной, но футбольной.

Во всем есть свои плюсы, дома я числилась никчемной, а потому не стала объектом спортивных амбиций папы, поняв, что чемпионкой не буду, меня рано оставили в покое, тем самым позволив сделать собственный выбор профессии и собственную карьеру, которая была для семьи Джека и Маргарет Келли необычной. Они, всегда подчеркивавшие бесполезность занятий дяди Джорджа, получили дочь-актрису.

Началось все на том самом рождественском спектакле в роли Девы Марии, хотя могло бы и не продолжиться, не попади я на спектакль «Лицедеев старой школы» в Ист-Фолсе. Это самодеятельная труппа, которой отдали заброшенное здание старой школы. В крошечной группе энтузиастов состоял и мамин брат Мидж Майер. Хотя мама не слишком полагалась на родственников, само присутствие дяди на репетициях и спектаклях словно гарантировало мою безопасность. Меня приняли в труппу и даже дали весьма заметные роли – Катарину в «Укрощении строптивой» (мамино жесткое требование: никаких поцелуев и даже намека на них!) и Питера Пэна.

Шепелявость уже исчезла вместе с выросшими зубами, хотя гнусавость осталась, и фигура не появилась, но стоило сделать шаг на сцену, произнести первые слова роли – и я забывала о том, как выгляжу. В роли я жила совсем другой жизнью, получала отклик зала, чувствовала, что нужна, интересна, что что-то могу!

Это привело к весьма значимому поступку. После первого же спектакля я решилась… объявить папе, что намерена стать актрисой. Под этим подразумевалось, что непременно великой (Келли не могли иначе!).

Не знаю, кто из нас двоих был потрясен сильней – я, впервые набравшаяся храбрости вообще заявить о себе, или папа, услышавший это заявление из уст «слабачки» Грейси.

Прямо со спектакля «Лицедеев» я отправилась поговорить с папой. Твердым шагом вошла в кабинет, даже не спросив разрешения, и так же твердо произнесла:

– Папа, я решила стать актрисой!

Джек Келли поднял на меня почти изумленные глаза, несколько секунд внимательно изучал, отчего моя решительность начала сдуваться, как плохо завязанный воздушный шарик, а потом спокойно пожал плечами:

– Хорошо, Грейси, если ты так хочешь…

И все. И никакого взрыва возмущения, крика, никаких возражений. Хочешь стать актрисой – становись.

Мне бы осознать, что стоит заявить о себе, и прислушиваться начинает даже папа, но я была слишком послушна, для того чтобы первый порыв превратился в черту характера. Требовать что-то от папы, диктовать ему свою волю?! Казалось, сейчас он задаст ответный вопрос:

– А кто ты вообще? Чего ты достигла, чего добилась в жизни, чтобы чего-то требовать или навязывать свое мнение?