Текст книги "Грейс Келли. Жизнь, рассказанная ею самой"

На девять лет я обрела самостоятельность. Конечно, все равно была привязана к семье, слушала советы, каждый день ожидала приезда мамы или папы, мама даже предупредила, что может нагрянуть с проверкой в любую минуту, но это все равно не круглосуточное давление и присмотр.

Если честно, то нас не очень ограничивали, и дома мы могли приводить друзей, сами ходить в кино, на свидания, в кафе, часами болтать с подружками или рассекать просторы на своих машинах, пусть подержанных, но замечательных. Папа считал, что современные девушки должны уметь водить машину уже в пятнадцатилетнем возрасте.

Мы умели, у меня был старый голубой «Плимут» с откидным верхом, мне очень нравились именно такие – открытые – автомобили. Ездить на нем весело, можно забраться с ногами на спинку сиденья и управлять автомобилем ногами. К счастью, мои родители не видели эти опасные шутки, потом я и сама поняла, что они опасны, но тогда прокатить с ветерком свою подопечную ученицу из «Стивенс-Скул» Джейн было настоящим удовольствием. За рулем из меня непременно вылезал тот самый чертенок, который старательно прятался при одном воспоминании о родителях.

Я подозревала, что этот бесенок покажет себя вдали от родительского дома на Генри-авеню Филадельфии.

Нью-Йорк и другие вольности

Это была совсем иная, отличная от нашей семейной, жизнь. И дело не в том, что Нью-Йорк много больше Филадельфии, не в том, что это немыслимая смесь из людей самых разных национальностей, вер, характеров, темпераментов и прочее. Да, в Нью-Йорке совпадают только амбиции, потому что без амбиций в этом городе делать нечего.

Огромный город – огромная энергия, колоссальное количество человеческих амбиций, сосредоточенных, стиснутых на каждом квадратном ярде. Даже если эти амбиции в совершенно иной плоскости, чем твои собственные, это все равно энергия лидерства, которой нужно бросить вызов и которую нужно преодолеть. Слабому в Нью-Йорке делать нечего, вернее, он может стать лишь чьей-то тенью, чьим-то придатком…

Но если ты добился чего-то в этом Большом Яблоке, то уже ничего не страшно, значит, ты способен выжить в любых условиях.

Этого не ведали мои папа и мама, отпуская свою незаметную дочь в Нью-Йорк? Нет, прекрасно понимали, но они были твердо уверены: именно добиться-то мне и не удастся. Что такое Грейси? Конечно, третья дочь – все же Келли, но в семье не без урода. Это та самая Келли, на которой природа отдохнула, чтобы оттенить остальных – напористых, сильных духом и телом, настоящих американцев. А я всего лишь внешне Келли, физически крепка, но не спортсменка, тем более не чемпионка, морально устойчива (кто воспитал!), но не кремень и оплот твердости Келли, к тому же по-дурацки задумчива и склонна к актерству. Это куда больше напоминало дядю Джорджа, чем папу Келли, и уж конечно, не Ма Келли! Думаю, всякий раз, когда я попадалась на глаза маме и когда она меня замечала (потому что, бывало, и не замечала, даже глядя в упор), Ма Келли поздравляла себя с правильным выбором супруга. Джек – это не Джордж!

Итак, Нью-Йорк и Академия драматического искусства.

В 1947 году Академия ютилась на чердаке «Карнеги-Холла». Но нам совершенно не мешали ни деревянные полы, ни пыльные помещения и лестницы, ни многочисленные старые трубы, следовало только запомнить, что к ним не стоит прислоняться, потому что это отопление.

В пыльных комнатах для занятий с облупившейся краской на стенах и округлых чердачных окнах, казалось, витал театральный дух и носились голоса предыдущих выпусков, уже ставших знаменитостями даже Бродвея. С первых занятий мы окунулись в мир игры, творчества, в котором куда важней неудачная импровизация, чем заученное действие. При этом даже тысячу раз отрепетированное действие или фраза должны были выглядеть так, словно только что родились.

Занятия в Академии я вспоминаю с удовольствием, хотя в полном смысле слова на них не столько получила, сколько взяла сама. Наверное. На это и было рассчитано. Нам создавали условия для творчества, нет, не материальные, этих условий просто не было, но мы не замечали неудобств. Нам помогали творить, чувствовать себя актерами, рождать действие, интонацию, жест…

А дальше те, кто этому учился, играли сами.

Вот одно из первых упражнений. Со стороны выглядело довольно нелепо и даже надуманно, но только пока не принимал участия сам.

Студент выходил, а мы прятали какой-то предмет. Затем подсказывали вернувшемуся словами «тепло» или «холодно», помогая найти. Человек должен запомнить испытываемые ощущения и повторить их. То есть он снова выходил, мы снова прятали в том же месте и снова «помогали» найти. Трудность в том, что теперь человек знал, где находится предмет, но должен был изобразить незнание, искать по нашим подсказкам так, словно делает это впервые.

Занимавшийся с нами Д’Анджело объяснил, что это сродни актерской игре, ведь на сцену выносится то, что много раз отрепетировано, но удивляться, радоваться, огорчаться, ужасаться реплике партнера нужно каждый раз так, словно делаешь это впервые. Причем и зрители должны поверить, что это впервые, хотя все прекрасно понимают, что отрепетировано.

Еще одним способом научить нас играть характеры было требование подсматривать таковые в самых разных районах города. Хорошо, что моя мама не видела, где ходит ее дочь! Бруклин – не лучшее место для прогулок юной леди, но именно там можно увидеть колоритных нищих, попрошаек, торговцев, с трудом выбравшихся с лотками на улицу после ночного запоя…

Зато днем в студии мы лихо изображали пьяниц, убогих, нищих, пытаясь выпросить у собственного преподавателя хоть цент. Если удавалось, этюд считался сыгранным.

Кроме того, мы ходили в зоопарк, «вживаясь» в роли животных.

– Гориллы!

И через несколько секунд вся группа ходила, опустив руки до земли и поджав зады.

– Павлин.

Грудь выпячивалась, голова поднималась, сзади словно вырастал хвост, который можно горделиво распустить.

Мы побывали волками, гиенами, оленятами, ленивцами, тюленями и еще много-много кем. Это не просто умение наблюдать за животными, это умение заставить свое тело подчиниться команде разума.

Я – горилла! И тело преображается, приобретая совсем не свойственную ему пластику движений. Олененок совсем иной. И тюлень на гориллу мало похож.

Я вспоминала дядю Джорджа, который без костюмов, париков, грима, переодеваний в считаные секунды перевоплощался в женщину или старика, ребенка, торговку, садовника… Он просто становился этой торговкой, менялось все – посадка головы, осанка, движения, голос… Кажется, сама внешность менялась.

Нас не учили тому, как играть тюленя или гориллу, напротив, заставляли вжиться в их образ, стать этим тюленем на несколько минут, не теряя контроль за собой. Учеба без учебы. Не как играть Гамлета, а как стать этим самым Гамлетом, оставшись Грейс.

Сейчас я понимаю, что это была великолепная школа, потому что позже обо мне говорили, что я играю везде саму себя. Я не играла саму себя, я просто была тем, кого играла. Кэрри Грант утверждал, что это высший класс для актера.

В то время был в моде «Метод» Ли Страссберга, многие актеры занимались именно по нему. Суть этого «Метода» состояла в том, чтобы при изображении любой эмоции актер опирался на воспоминания о собственных подобных ощущениях. То есть, чтобы сыграть радость, нужно вспомнить случай, когда ты действительно обрадовался, вызвать у себя это ощущение и прожить его на сцене снова. Если это был озноб, следовало трястись от холода.

В некоторой степени это хорошо и полезно, потому что лучше всего изобразить озноб, действительно ощутив его. Но иногда уход в собственные воспоминания о пережитых эмоциях может привести к отстраненности от пьесы, от сцены, от эмоций партнеров. Мало ли по какому поводу я кого-то ненавидела или любила, не всегда можно перенести это на того, с кем играешь, и на действие на сцене.

Разделять ощущения и то, чем они были когда-то вызваны, мало кому удавалось.

Совсем иначе получается, если ограничить «Метод» определенными рамками. Можно сыграть все эти эмоции на репетициях, запомнить их, как мы запоминали поведение животных в зоопарке, четко связать с образом, который создаешь, и уже тогда, войдя в образ, показывать зрителям то, что чувствуешь. Мне кажется, именно так получится что-то настоящее.

Если точно следовать букве «Метода», то актер замыкается в самом себе, для него передача испытываемого чувства становится почти самоцелью, а ведь игра нужна для зрителя в первую очередь. Я видела результаты тех, кто полностью погружался в «Метод» и играл соответственно его требованиям. Сама игра превращалась в невнятное бормотание под нос – актер переживал эмоции, не обращая внимания на зрителей.

У нас было не так, руководитель и вдохновитель Академии Джелинджер считал, что поскольку на сцену мы выходим ради зрителя, то и все остальное должно тоже ориентироваться на него. И не только на сцене. Он строго следил за тем, как мы вообще выглядим, как одеваемся, причесаны, как разговариваем. Не только как звучат наши голоса, насколько они поставлены – это для актеров само собой разумеющееся требование, – а какие слова мы произносим, как это делаем, правильно ли ставим ударения в словах, нет ли косноязычия, как строится фраза.

– Почаще заглядывайте в словарь.

Хороший совет, и хотя у меня не было таких недостатков, привычка следить за своей речью очень помогла в дальнейшем не только на сцене.

В Академии серьезно подходили к вопросам этикета, приглашая к нам преподавателей этой науки и постоянно требуя, чтобы мы выглядели юными леди и джентльменами. На занятия по этикету требовалось приходить в перчатках и шляпках. Забавно было видеть тех, кто вчера изображал бруклинского пьяницу или самодовольную толстую торговку, сплевывающую на тротуар после каждого слова, теперь державшихся с шиком высшего общества. Все верно, не всегда же приходится играть забулдыг или горилл, в актерской практике есть роли джентльменов и леди.

Джелинджер справедливо считал, что пусть лучше мы в жизни будем леди и джентльменами, играющими на сцене пропойц, чем наоборот.

Мне очень помогало умение носить перчатки, полученное еще в Рейвенхилле. А сами жесткие требования к внешнему виду в Академии помогают всю остальную жизнь. Королевскую осанку и умение держаться по-королевски я приобрела именно там. Когда приехала домой на Рождество, родные изумились. Прошла всего пара месяцев, а прежняя Грейси перестала существовать. Нет, я и раньше выглядела леди, но теперь мой вид прошел шлифовку не мамиными наставлениями о чистоте и аккуратности, а жесткими требованиями Академии к внешнему виду и манерам. Я благодарна.

Царственная осанка, красивая посадка головы, взгляд, одновременно строгий и приветливый, умение при необходимости держать собеседника на расстоянии одним своим видом очень пригодились. Конечно, у меня были внешность и задатки Келли, но раскрылись они именно во время учебы. Папа всегда требовал от нас самосовершенствования, и это очень помогло мне в жизни.

Вообще, иногда мне кажется, что сама судьба готовила меня к главной роли – принцессы Монако, супруги князя Ренье. Сначала это были сестры Рейвенхиллской школы, мамины и папины требования, уроки дяди Джорджа и, наконец, требования Академии. Все это плюс мои собственные усилия и позволили выглядеть с толикой королевской холодности и приветливо одновременно.

Но главной моей заботой оказалась постановка голоса. С одной стороны, гнусавый, с другой – то и дело срывающийся на писк, голос доставлял мне много проблем. Это Питер Пэн мог пищать, мало в каких ролях такое позволительно.

Нашими голосами занимались Д’Анджело и Эдвард Гудмен. У Эдварда был безукоризненный оксбриджский выговор, которого он стал упорно добиваться и у нас. И снова мне помогла первая школа, ведь до самого шестого класса у меня не было ни одной учительницы-американки, а говорили по-английски без американизмов и акцента. Конечно, акцент я все равно «подхватила» дома, но прежде всего следовало понизить сам тембр голоса и научиться правильно дышать.

У Гудмена была своеобразная система обучения – нас усаживали на прямые стулья с высокими спинками и заставляли выполнять на первый взгляд нелепые упражнения, дыхательные и голосовые. Зато это позволило быстро значительно расширить голосовой диапазон, а мне еще и понизить высокий тембр.

Первой реакцией Гудмена на мой писк было:

– Вам следует избавиться от вашей ужасающей гнусавости!

– Как?

– Дополнительными занятиями.

Сам Гудмен дополнительно заниматься со мной не стал, но Мэри Мэджи нашла для меня учителя – оперного тенора Марио Фьорелло. Часы упражнений с бельевой прищепкой на носу и мычания, блеянья, аканья, «хохоканья» и хихиканья на стуле с жесткой спинкой у Гудмена дали свой результат. Постоянная работа над голосом, четкое произношение гласных и согласных, работа над беззвучным и незаметным вдохом («Вы же не тяжеловозы, чтобы сопеть, вдыхая!») и правильной интонацией вкупе с понижением регистра так изменили мой голос, что удивились даже подруги.

В Филадельфии это называлось «британский акцент Грейс», или «новый голос Грейс». Папа сказал проще:

– Тюлень пытается изображать английскую королеву.

Имелось в виду отсутствие писклявости и то, что я перестала вжиматься в спинку стула, а сидела прямо и горделиво.

– Это моя работа.

– Ты собираешься играть королев?

– В том числе и их.

– Ну-ну…

Джек Келли просто не знал, что добавить. Грейси не просилась домой, не растерялась, похоже, даже не скучала. И так сильно изменилась!

Меня не вернули домой, не заставили бросить Академию только потому, что пока еще не верили в то, что это всерьез и надолго. Даже ежедневные голосовые упражнения вызывали только насмешки, но не уважение и не сочувствие. Но я знала, что должна, а потому не обращала внимания. Упорство и труд все перетрут, они не только помогли поставить голос и сделать его живым, но и заставили родных перестать насмехаться. В конце концов, упорство и настойчивость у Келли всегда ценились.

Время самостоятельной жизни в Нью-Йорке в «Барбизонке» было хорошо еще и тем, что никто не мешал мне примерять разные образы. Примись я на глазах у мамы одеваться то по-королевски, то вдруг выряжаться, словно дочка фермера из Айдахо, то «синим чулком», то строгой барышней из престижной школы, кое-какие образы она одобрила бы, но не все признала. А появиться перед папой, одевшись в толстенный вязаный свитер и старую твидовую юбку, вообще немыслимо, он немедленно поинтересовался бы у мамы, не больна ли я. Правда, в том случае, если бы эти свитер и юбку заметил.

Быть разной, каждый день иной в зависимости от настроения, от ситуации, то королевой, то простой сельской девчонкой, то скромной, то взбалмошной, то строгой, то игривой, одеваться и выглядеть соответственно настроению… это ли не счастье?

Сейчас думать так смешно, потому что прошли годы, и я выбрала для себя стиль раз и навсегда, следую этому стилю уже больше четверти века и менять не собираюсь. Это стиль Грейс Келли, принцессы Монако. Им восхищаются, ему подражают, и сменить его нельзя. НЕЛЬЗЯ. Принцесса должна быть памятником самой себе двадцатипятилетней давности без права перемен.

Вообще, иконы стиля, в которые я угодила, должны держать этот избранный стиль до конца своей жизни. Всегда, в любых условиях, при любых ситуациях. Стиль только тогда стиль, когда он с тобой все двадцать четыре часа, стоит только на час перестать следить за собой – обязательно попадешь в неприятную ситуацию, именно в этот час рядом окажется назойливый репортер, подловят фотографы или произойдет еще что-нибудь.

Кроме того, держать форму только ради тех же репортеров бесполезно и очень тяжело. Это как со спортивными занятиями – стоит дать слабину, тут же теряешь форму.

Но о прессе и форме стоит писать отдельно. Обязательно нужно рассказать Стефании о том, как общаться с журналистами, они вовсе не все назойливы и бессовестны, у меня бывали случаи, когда журналисты просто выручали и, если с ними поговорить откровенно, даже помогали. Увы, обычно это не так. Подловить, застигнуть врасплох, сделать снимок из-за кустов или обманом проникнув в дом…

Хорошо, сейчас не о них.

Во времена «Барбизонки» я журналистов не интересовала. Зато заинтересовала фотографа. Мой приятель Херби Миллер подрабатывал манекенщиком у фотографов. Один из них пригласил и меня сняться для обложки «Редбука».

После этого мое лицо появилось на обложках «Космополитена» и «Правдивой истории». И последовали рекламные снимки всякой всячины – сигарет, средства от насекомых, мыла, пива, пылесосов… Всего лишь раз снялась в рекламе нижнего белья и серьезно задумалась: стоит ли это делать. Посоветовалась с сестрами из Рейвенхилла. Сестра Франсис Жозеф просто спросила меня, кто я такая. Действительно, кто я? Сняться полуголой, чтобы тебя узнавали мужчины на улицах и тыкали пальцем: «Вон идет та, что хорошо выглядит в трусиках от…»? Нижнее белье я больше не рекламировала.

Съемки в рекламе приносили неплохой доход – две тысячи долларов за сеанс. (Боже, как изменился денежный курс, это больше пятнадцати тысяч на сегодня!) Теперь я вполне могла содержать себя сама – платить за «Барбизонку», за обучение в Академии и покупать все необходимое.

Мама приучила нас всех к экономии, но не глупой, когда человек отказывает себе в самом необходимом, а разумной, когда не стоит покупать то, без чего вполне можно обойтись. Например, туфли последней коллекции, которая мало чем отличается от предыдущей. Я не супермодница и легко обходилась теми, что дешевле просто из-за смены коллекции, главное, чтобы были красивые и качественные.

Привычка бережно относиться к деньгам помогла не сидеть совсем уж на мели, хотя бывало и такое. Но в самые трудные минуты я никогда не просила помощи у родителей, зная, что в таком случае они будут считать мои достижения своими, а мои промахи раскритикуют столь сильно, что пропадет всякое желание что-то делать дальше.

Нет, я сама, все сама! Сама выбрала профессию, не посоветовавшись с папой, сама буду учиться, сама добьюсь успехов и докажу, что я не хуже Баба (Пегги) и Келла, о которых так заботятся.

К этому времени Пегги вышла замуж, конечно, с благословения папы и, разумеется, не за Арчи Кэмпбелла. Папа построил им на нашей же улице новый дом и обставил его по своему, вернее, маминому усмотрению. Как это все было далеко от жизни в Нью-Йорке! Снова спартанский стиль, обстановка будто скопирована с нашего дома… Джек Келли оставался хозяином судьбы старшей дочери и сына. Келл по-прежнему занимался греблей под папиным руководством, Пегги жила в построенном и обставленном на его деньги доме, Лизанна училась в школе. Это правило: Джек Келли – хозяин всего: семьи, жизни и судеб своей и своих детей.

Только я выпадала из жесткого правила, выпорхнула из дома и не попросилась обратно, выбрала профессию, которая совсем не нравилась Джеку Келли, и жила жизнью, к которой он не имел никакого отношения.

Сначала папа ожидал, что я растеряюсь и вернусь домой, потому что у меня ничего не получится. Но я не растерялась, не вернулась, мало того – не сидела на его шее, вполне прилично зарабатывая сама. Именно собственное содержание не позволяло Джеку Келли распоряжаться моей судьбой в учебе.

Однако он продолжал делать это в личной жизни, мои возможные замужества не раз срывались из-за недовольства родителей избранником. Возможно, они были правы, но это стоило делать более тактично.

Но я очень любила папу и всегда мечтала доказать ему, что тоже чего-то стою. Не блистала в спорте, потому что это не мое, значит, следовало добиться высот в своей профессии. Успех был важен еще и потому что означал правильность моего выбора, ошибки мне не простили бы. Кроме того, правило Келли: если делаешь что-то, делай лучше всех!

Пегги, по мнению папы, была самой красивой девушкой, самой способной и самой спортивной. Я очень люблю Пегги и всегда считала, что она красивей меня (хотя все мои знакомые, кто не жил под давлением мнения папы, думали иначе), что Баба, как мы звали Пегги, просто не нашла своего места в жизни, не нашла ту самую профессию, которая помогла бы ей проявиться по-настоящему. Наверное, не решись я тогда покинуть родительский дом, из меня тоже ничего не вышло бы.

Пегги красивая, стройная, она прекрасно выступала в плавании и прыжках в воду, но старшую сестру опередила Лизанна. Зарабатывать моделью Пегги даже не пришло в голову, живя дома, это было невозможно. Оставалось существовать на папины деньги, а значит, полностью зависеть от него в вопросах личной жизни. Даже выйдя замуж, Пегги осталась под его рукой.

О Келле и говорить нечего, он уже стал спортсменом с мировым именем (хотя мечтал о другом виде спорта), но, пока не выиграл Олимпиаду, не имел права останавливаться.

У Лизанны вся энергия ушла на борьбу за право выйти замуж за того, кого выбрала она сама, а не навязали родители.

Я снова была словно в стороне от семьи, а потому просто обязана доказать, что в выбранной профессии чего-то стою. Пока мои успехи вызывали у папы только насмешливое фырканье:

– Если реклама клопомора все, чего ты добилась, то стоило ли прилагать столько усилий? Мне кажется, что рекламировать кошачий корм можно, и не обучаясь целый год драматическому искусству. А голос? Что у тебя с голосом? Словно тюлень, изображающий английскую королеву.

Какое счастье, что эта самая реклама клопомора позволяла мне жить на свои средства!

– Чему вас там вообще учат? Кривляться? Настоящее безделье.

Мне очень хотелось сказать, что после «безделья» на занятиях по движению, танцу или мимике из нашей формы можно отжимать пот, а сил тратится столько, сколько требует не каждая тренировка. Но говорить это отцу нельзя, в лучшем случае посоветует лучше сесть за весла или отправиться в бассейн, в худшем – вообще запретит выходить из дома, невзирая ни на какую самостоятельность.

Я постаралась свести все к шутке, нарочно заговорив совсем низким голосом:

– Я тюлень? Папа, ты правда считаешь, что мне удается роль тюленя? Совсем недавно у меня на занятии она не получилась, голос был слишком тонок.

Любимая тема: у Грейси что-то не получается!

– У тебя и там не получается?

Я ступила на опасную почву, следовало немедленно исправлять положение.

– Только роли вроде тюленей. А вообще, мне все твердят, что мои гены Келли явно выделяют меня из толпы. Благодаря им я смотрюсь даже тогда, когда не в форме.

– Какая ты Келли?..

Вроде ворчит, но я уже выхватила внимательным взглядом, что хвала генам Келли не прошла даром. Все обошлось, тюлений голос простили, рекламу клопомора тоже. Пусть лучше рекламирует клопомор, зарабатывая деньги, чем бездельничает.

Когда я объявила, что одна из немногих переведена на второй курс Академии, у папы приподнялась бровь, изображая удивление:

– Остальные еще хуже?

Я знаю, что он интересовался моими успехами, вернее, это делала мама через Мэри Мэджи, но считалось, что Мэри, а потом и Ма Келли заметно преувеличивают, чтобы не позорить меня совсем. Думаю, папа просто не знал, как относиться к факту, что меня, как половину курса, не отчислили, переведя на следующий курс. С одной стороны, следовало гордиться – снова Келли оказались на высоте, с другой – это не Пегги, а никчемная «слабачка» Грейс, от которой не стоило ожидать успехов.

Мне показалось, что в ту минуту папа просто задумался, но не обо мне, а сожалея, что не подтолкнул свою любимицу Пегги к какой-то отличной от спортивной карьере. Пегги всегда считалась в нашей семье самой красивой и самой талантливой, получалось, что отец, держа любимицу при себе, лишил ее возможности проявиться?

Пришло время, когда папа высказал нечто подобное журналистам. В ответ на расспросы по поводу моего «Оскара» он заявил, что Пегги сделала бы лучше! Но это случилось через несколько лет. А тогда мне предстоял еще один очень трудный год учебы.

В Академии учили всего два года, зато как!.. К тем, кто выдерживал первый год и кого не отчисляли, относились уже как к начинающим актерам, со всей серьезностью и уважением. И правда, на второй курс переходила едва ли половина тех, кто начинал, пытаясь изобразить горилл или делая вид, что разыскивает предмет, местоположение которого прекрасно знал.

Теперь мы не занимались толпой, а оказались поделены на небольшие группы, с которыми занимались профессиональные режиссеры. Я попала в группу к Дону Ричардсону – молодому, талантливому, блестящему профессионалу. Вообще-то, Дон был вовсе не Дон и не Ричардсон, а Мелвином Шварцем, а имя и фамилию сменил после отказа в получении роли из-за того, что еврей.

Дон поддерживал Джелинджера в его борьбе с «Методом» Страссберга, считая его уход в ощущения просто самоцелью, а учебу студентов и начинающих актеров, незнакомых с актерской техникой, вообще преступлением.

– Хотите копаться в своих переживаниях – сидите дома! Вышли на сцену – играйте так, чтобы зрителю не пришлось догадываться, что вы там чувствовали несколько лет назад, чтобы он просто видел ваши слезы или смех, растерянность или грусть.

Ричардсон не считал меня гениальной актрисой и даже очень перспективной тоже, а потому на занятиях уделял больше внимания другим, тем, из кого мог вылепить, как из пластилина, необходимый характер.

Удивительно, но Дон стал не только моим любовником, но и другом на долгие годы. Нашу связь мы старательно скрывали, потому что, узнай о ней кто-то, Академию покинули бы оба. Нет, я должна была закончить учебу, а Дон развестись, и то и другое требовало времени, потому мы просто оставались любовниками, правда, намеренными пожениться, как только позволят обстоятельства.

Для меня этими «обстоятельствами» была даже не Академия, а родители. Прежде чем представлять Ричардсона семье, следовало все продумать и укрепить их в мысли, что я уже совсем самостоятельная. А для самостоятельности требовалось получить образование и постоянную приличную работу.

И вот два года тяжелой учебы позади, нам предстояло готовить выпускной спектакль. В Академии для каждого выбиралась выигрышная роль, а на сам спектакль приходили и отцы-основатели, и студенты, и агенты, и журналисты, не говоря уже о родителях. Дон выбрал для меня Трейси Лорд из «Филадельфийской истории». Этот спектакль был прекрасно принят на Бродвее, а немного позже по нему снят фильм, который тоже имел ошеломляющий успех. Причем и в спектакле, и в фильме роль Трейси исполняла бесподобная Кэтрин Хепберн.

Однако меня волновала вовсе не необходимость соответствовать выбранному образу и блестящей игре Хепберн, а то, что в первом ряду маленького театрика в «Карнеги-Холл» сидели мои родители. Именно Джеку и Ма Келли я должна была доказать, что не зря столько месяцев занималась в Академии, не зря выбрала такую профессию.

Вопрос правильности выбора профессии и качества профессиональной подготовки сам собой отошел на задний план, хотя сыграла я хорошо согласно отзывам остальных. Но маму с папой интересовало вовсе не это, им наплевать на актерские успехи дочери, для спортсменов Келли они не стоили и цента. Зато Ма Келли выяснила другое:

– Грейси, мне кажется, у тебя кто-то есть! Ты встречаешься с молодым человеком?

Как сказать ей, что Дон режиссер и к тому же мой преподаватель? Но самое главное – он не католик!

Мама не стала торопить меня:

– Привези его на уик-энд, чтобы представить нам.

Легко сказать «привези», я-то понимала, чем это могло обернуться.

Все произошло именно так, как я опасалась. Нескольких дней папе хватило, чтобы навести справки о Ричардсоне, правда, он не узнал очень важной детали – Дон еще не разведен. Если честно, то я тоже не знала, что его развод не оформлен, правда, это ничего не меняло, ведь они с женой давным-давно не жили вместе и оставались лишь формальности. Адвокат Дона уже занимался этим.

Для родителей главными были два «недостатка» Дона – то, что он режиссер, то есть представитель никчемной профессии сродни дяде Джорджу, а главное – он еврей, пусть и изменивший имя. Даже если бы ради меня Дон стал католиком, это не помогло бы. Но никакого разговора о католичестве, и даже нашем возможном браке не состоялось.

Папа не мог простить своей непокорной дочери выбора ненавистной ему профессии, самостоятельной жизни в Нью-Йорке и самостоятельного выбора жениха, а потому Дона не ждало в нашем доме ничего хорошего. Келли решили продемонстрировать Ричардсону разницу между актеришкой и спортсменами. Для наглядности были приглашены три приятеля Келла из тех, у которых мышц в десятки раз больше, чем ума.

При желании Дон запросто мог уничтожить всех своим интеллектом, потому что знал много больше всех Келли и пришедших приятелей Келла, вместе взятых. Но кто бы ему позволил?

За ужином разговор шел только о евреях: анекдоты о евреях, еврейский вопрос, рассуждения, что евреи и коммунисты – почти одно и то же, а потому всех надо сразу к стенке, что только из-за вот таких – евреев и коммунистов – в Америке и был кризис до войны, а теперь столько проблем после… Дон старательно делал вид, что не замечает откровенных оскорблений. Что он мог сказать? Что тоже еврей? Немедленно последовал бы вопрос: почему тогда имя такое? Признаваться, почему сменил имя? И того хуже, значит, трус?

Я не знала, как быть, хотелось встать и крикнуть:

– Что вы делаете?!

Но, вернувшись домой, я снова стала «слабачкой» Грейси, которой непозволительно раскрывать рот, если ее не спрашивают. Как я ненавидела себя в те дни! Презирала, злилась на свою нерешительность, на неспособность отстоять свою любовь.

Если бы все это родители высказали мне еще в Нью-Йорке или до того, как приехал Дон, я смогла бы ответить, а теперь… Понимание, что стоит открыть рот, как буду окриком посажена на место, сковывало не только язык, но и волю вообще. Келли демонстрировали, что, даже став актрисой, я не сделалась самостоятельной. Учеба в Нью-Йорке – всего лишь блажь и временная отдушина. Мне позволили поиграть в самостоятельную девочку, однако из этого вовсе не следовало, что я таковой стала.

– Как успехи нашей Грейси в театре? Каковы перспективы? – Ма Келли изображала из себя заботливую родительницу и светскую даму.

Ма, Пегги, Лизанна и я с Доном сидели в одном конце стола, а папа с Келлом и его друзьями в другом. Из этого следовало, что Дона не считают достойным принадлежать обществу мужчин Келли. Глядя на возлюбленного, я прекрасно понимала, как ему хочется поскорей вернуться в Нью-Йорк. Известный режиссер и наставник подвергался унижению каких-то филадельфийских спортсменов. Он терпел все только из-за меня.

– Миссис Келли, ваша дочь станет кинозвездой. У Грейс не театральное, а кинематографическое будущее.