Текст книги "Грейс Келли. Жизнь, рассказанная ею самой"

По мнению моих родителей, тогда я еще не достигла ничего, не показала никаких результатов в спорте и не стала идеалом женщины. Удивительно, но они не признали мои достижения и позже. «Оскар»? Не достижение, вот Кубок – это да! То есть выиграть заплыв – почетно, прийти первым к финишу на регате – заслуга, а стать лучшей актрисой года – ерунда, причем незаслуженная.

– Первая красавица Голливуда? Ерунда! Вот Пегги…

Я не ревновала к Пегги, пусть даже не осознавая тогда, что отец несправедлив. Я любила даже его несправедливость, главной целью стало доказать, что я тоже есть и чего-то могу добиться.

Но, понимая, что для папы театральные и киноуспехи не являются значимыми, я стремилась преуспеть в другом – едва начав учиться в Нью-Йорке, стала зарабатывать, фотографируясь для рекламы. Это давало возможность оплачивать свое обучение и содержание, вернее, я отправляла деньги папе, чтобы он платил. Но моя финансовая самостоятельность не производила впечатления на папу, во всяком случае, он не давал понять, что доволен заработками дочери, словно так и надо.

Но это было позже, сначала я училась играть вообще.

Я не забыла ощущения превращения в другого человека, которое впервые испытала в роли Девы Марии в рождественском спектакле в Рейвенхилле, оно потрясло и дало новые силы. Я могу! Могу забыть все свои проблемы, забыть саму себя, стать другой, одновременно оставаясь самой собой…

Была ли это мечта? Не знаю. Скорее я просто почувствовала, что нашлась сфера деятельности и вообще жизни, где я смогу приложить бушующие во мне силы.

Постепенно спортивные занятия в школе и в выходные дни вместе с родителями принесли свои плоды, толстушка превратилась во вполне симпатичного подростка, сценические успехи вселили уверенность в себе (но только вне дома, в своей семье я все равно оставалась тихоней), а правильный образ жизни (хвала родителям и воспитателям!) помог организму окрепнуть. У меня больше не было необходимости привлекать внимание мамы болезнями, хватало внешнего внимания, а вот заслужить одобрение папы все равно оставалось главной жизненной задачей. И эта задача никак не решалась (и не решилась, для папы я так и осталась «слабачкой», потому что добилась успеха самостоятельно и совсем не там, где полагалось Келли).

Наверное, это была тактика мамы: чтобы иметь возможность держать детей под контролем все время, она позволила нам превратить дом в настоящий клуб для друзей. Друзья Келла, подруги Пегги, мои и Лизанны собирались в просторном доме на Генри-авеню. Это удобно для родителей, потому что всегда видно, с кем дружат дети, можно вовремя заметить ненужный интерес, пресечь слишком откровенные ухаживания за дочерьми, что папа и делал.

Первый урок родительского давления на сердечные привязанности получила Пегги, естественно, ведь она была старшей. Папе не понравился Арчи Кэмпбелл, папа счел Арчи слишком большим неженкой и недостаточно спортивным для семьи Келли. А ведь Пегги (она уже была достаточно взрослой) была влюблена в Арчи не на шутку.

Отец не противился нашим свиданиям и многочисленным друзьям, но категорически не желал даже слышать о замужествах. Каких он ждал зятьев? Но то, что у нас было много поклонников, папе нравилось, и правда, наш дом, словно мед мух, притягивал молодежь всей Филадельфии.

Думаю, наш дом действительно был притягателен для филадельфийской молодежи, несмотря на все строгости родителей. Сейчас я многие их строгости понимаю и оправдываю, потому что, когда тебе шестнадцать, упиваешься своей «взрослостью» и легко можно позволить себе лишнее. Дочери Маргарет и Джека Келли не позволяли, хотя поклонников имели множество.

Пегги и Лизанна были хороши! Рослые, красивые, уверенные в себе… Как я им завидовала из-за этой их уверенности, из-за внимания молодых людей! Пожалуй, сами молодые люди мне не были нужны, но их наличие говорило о том, что ты чего-то стоишь. Если девушку-подростка не приглашают на свидания, значит, она заморыш. Да и состояние влюбленности красит любую девушку и украшает жизнь любой женщины.

Это не мешало бы понять даже многим мужьям. Слегка влюбленная женщина совсем не обязательно изменяет, скорее всего, влюбленность пройдет, а вот блестящие глаза, легкость, какое-то общее состояние эйфории прекрасны… Если мужчина умен и не слишком ревнив, он позволит супруге небольшой флирт ради флирта, важно только, чтобы она не допускала измен даже мысленно, тогда флирт не опасен.

Что-то я не о том…

Сестры были хороши, но начала выправляться и я. К неплохим внешним данным, полученным от родителей, добавились результаты их же забот о физической культуре тела. У нас всех четверых были подтянутые спортивные фигуры, хороший цвет лица, хорошие волосы и не было проблемы угрей. Чистое лицо в подростковом возрасте тоже много значит, я помню подружек и друзей, которые стеснялись своих изрытых угрями лиц не меньше, чем я своей неуклюжести.

Но неуклюжесть постепенно прошла, она исчезла как-то сама собой в результате занятий в театральной труппе. Мама с детства говорила, что я фантазерка, это было так, играя с куклами, а позже разглядывая всякие глянцевые журналы, наводненные красивыми рекламными фотографиями, я фантазировала:

– Мой будущий дом будет вот таким большим…

Подружки смеялись:

– Грейси, это целый дворец!

– Ну и что? А яхта будет вот такая… И вот такая машина… или вот такая… и такая, и такая! А вот на этот прекрасный остров мы поедем отдыхать!

– Для этого надо стать не меньше чем принцессой!

Кто же тогда мог подумать, что так и будет? Что я стану принцессой, буду иметь в качестве дома огромный дворец, у моего мужа будет большой парк великолепных машин, и отдыхать мы будем на роскошной яхте (Аристотеля Онассиса) на прекрасных островах…

И все же толстушка Грейси, неловкая, неуверенная, страшно замкнутая, быстро превращалась в довольно свободную девушку. Мы с подругами обожали кино, особенно слезливые мелодрамы с красавчиками вроде Алана Лэдда, любили поболтать в кафе в субботу, потанцевать и просто повеселиться от души. Подружки называли меня чертенком, способным хихикать даже в серьезные и торжественные моменты, клоуном, с которым не соскучишься, и поражались, куда это все девалось дома? Вернее, не дома, а в присутствии родителей.

Сейчас я понимаю, что уже тогда во мне словно жили две Грейс, одна – тот самый бесенок, который толкал на исполнение на сцене танца под говорящим названием «Танец огня», заставлял шкодничать или быть душой компании, в том числе и юношеской, иметь множество поклонников, и вторая – тихая, почти незаметная девочка, которая успехов в спорте не добилась, а потому никакой ценности для родителей не имела. Подружки поражались, как менялась я, стоило заслышать мамин и особенно папин голос, как норовила стать незаметней, вжаться в спинку кресла, умолкнуть.

Почему? Я не боялась родителей, папа махнул на меня рукой, поняв, что чемпионкой я не стану, а остальное его не интересовало. А мама по-своему жалела дочь-дурнушку, вечно болевшую, неуверенную и проблемную. Они не заметили, когда я перестала быть дурнушкой и научилась решать свои проблемы сама. Но в их присутствии я… играла (неужели играла?!) все ту же Грейси, у которой насморк и которой нужна поддержка.

Неужели защитная реакция «ненужного» ребенка настолько вошла в мою плоть и кровь, что стала второй натурой? Мэри Фрисби как-то сказала, что я хитрая, потому что научилась извлекать выгоду из своей неуверенности.

– Как это?

– А так! Ты держишься уверенно и по-королевски, но при этом так, что тебя все время хочется опекать и тебе помогать. Уверена, что, споткнись мы вдвоем, поддерживать бросятся тебя, а не меня. И слезу утирать тоже тебе.

– Потому что я слабее.

– Ничего ты не слабее! Ты можешь отшить любого одним взглядом, и никому не придет в голову обращаться с тобой вольно или сделать неприличное предложение, но при этом все норовят с тобой возиться.

Мэри объяснила, что что-то внутри меня, что не высказать словами, заставляет окружающих возиться со мной, быть готовыми немедленно оказать помощь.

– Это правда, из десятка девушек, сломавших каблуки одновременно, руку помощи протянут прежде всего тебе. И через лужу на руках перенесут тебя первой. Не потому, что ты самая красивая, есть и получше, а потому, что у всех вокруг откуда-то само собой рождается понимание, что о тебе нужно заботиться, тебе нужно помогать.

Я задумалась. Наверное, Мэри права, так и есть. Вокруг меня всегда суетились, заботились, помогали, оберегали. Даже тогда, когда я уже стала сильной сама и вполне могла позаботиться не только о себе, но и об окружающих. Что я и делаю! Как-то само собой получается, что я стараюсь быть приятной, угодить другим, в то время как носятся со мной.

Двуличная Грейс вовсе не была двуличной, просто у меня действительно двойственная натура, и Грейс, босиком танцующая «Танец огня» или выступающая в роли Питера Пэна, столь же естественна, как и Грейс, вызывающая к себе сочувствие и старающаяся стать как можно незаметней в случае недовольства родителей. Возможно, именно эта двойственность позволила без больших усилий играть на сцене и в кино. Мне требовались усилия, только чтобы представить себя на месте Катарины в «Укрощении строптивой», в ролях из фильмов Хичкока, вообще в любых ролях. И в роли принцессы тоже.

Первым серьезным романом для меня стали отношения с Чарльзом Харпером Дэвисом, он учился вместе с Келлом. В «Пенн Чартер Скул» существовало элитное общество старшеклассников – «Общество Трезубца». Нелепое название? Да, возможно, но тогда мы так не считали, напротив, гвоздем сезона считался бал именно этого общества. Явиться на бал «Общества Трезубца» по приглашению одного из его видных членов – это событие вполне достойно зависти подруг.

Наверное, в то время я уже представляла собой нечто симпатичное, ведь привести дурнушку-тихоню на обозрение всей школы было бы слишком рискованным поступком. Мне шел пятнадцатый год, ни о каком замужестве речи идти не могло, но угроза для отношений перейти в более серьезные существовала. Чарльз был старше, он окончил школу на три года раньше меня, то есть в 1944 году, и решил идти на флот, чтобы успеть стать героем, пока не закончилась война. О, как мне нравилось быть возлюбленной будущего героя!.. Что я могла сделать для него? Обручиться или просто подарить девственность?

Чарльз был готов принять любой подарок, но вовсе не был готов мой папа!

Сейчас я безумно благодарна разборчивости моих родителей и суровости нравов моего отца. Чарльз прекрасный молодой человек, мне очень нравилось появляться с ним в обществе друзей, его и моих, нравилось разъезжать на его «Бьюике», вообще нравилось быть взрослой рядом с таким взрослым парнем. Была ли это любовь? Не думаю, просто юношеская влюбленность. Так же относился ко мне и Чарльз, хотя был готов жениться, когда чуть подрасту.

Но отец оказался категорически против. Папа терпеть не мог отца Чарльза – торговца «Бьюиками», почему – не знаю. Против была и мама, ведь Дэвисы не католики (удивительно, мама забыла, что, выходя замуж, не была католичкой сама). Конечно, в пятнадцать я сопротивляться не могла и уступила родительскому диктату. Я так поступала и в гораздо старшем возрасте, даже будучи совершенно самостоятельной финансово, просто сказывалось воспитание семьи Келли.

Родители лучше знают, кто подходит, а кто нет их дочерям! Родители знали лучше, и Пегги рассталась со своим Арчи, чтобы позже выйти замуж и развестись. А вот Лизанна настояла на своем и стала женой своего возлюбленного. Но это было много позже.

Удивительно, но отец не возражал против многочисленных приятелей, менявшихся рядом с нами чаще погоды весной. Он даже смеялся, что при такой частой смене и таком количестве поклонников не успевает не только знакомиться с новым ухажером, но и вообще запоминать лица и имена, называя всех «сынками». Ему казалось так безопасней, много – значит никого.

Но веселые школьные деньки подходили к концу, следовало думать о том, где учиться и чем заниматься дальше. Мы часто строили самые фантастические планы, разглядывая глянцевые журналы, но вздохи по поводу роскошных особняков, шикарных машин и немыслимых красавцев на их фоне не имели ничего общего с реальностью.

В реальности, несмотря на все отцовское состояние (Келли были уже богаты), на бал филадельфийской Ассамблеи, где появлялись дебютантки, чтобы показать себя свету, меня не пригласили. Это совершенно закрытое общество, попасть в которое можно только благодаря родословной, никакие деньги, связи, карьера не помогали пробиться, если ты дочь каменщика, пусть и бывшего.

Удивительно, но в случае с Келлом отец сделал все, чтобы сын смог пробиться на Хенлийскую «Королевскую регату» и участвовал в «Бриллиантовых веслах», а вот для нас и пальцем о палец не ударил, чтобы пустить в ход свое влияние и добиться появления на балу дебютанток. И я не знаю, чего здесь было больше – нежелания «заниматься ерундой» или понимания, что потерпит неудачу. Скорее всего, второе, а Джек Келли никогда не ввязывался в то, где победа не зависела от его упорства и обаяния. Кроме того, на бал рвалась я, сестры не слишком жаждали показать себя в роскошном бальном платье. А рисковать своей репутацией ради «слабачки» Грейси папа не стал.

Мне внушалось, что это просто не стоит внимания, собрание снобов не стоит того, чтобы о нем думать. Дядя Джордж объяснил проще:

– Джек не рискнет прилагать усилия там, где нет никакого шанса на победу. Знаешь, это даже лучше, чем если бы он попробовал и получил отказ. В таком случае все недовольство вылилось бы на тебя. Не переживай, нет и нет, твое время еще придет.

Еще дядя Джордж поинтересовался:

– А куда ты решила направить свои стопы дальше? Балами жизнь не ограничивается. Где будешь учиться после школы?

– Я подавала документы в Беннингтон в Вермонте…

– Почему туда?

– Там прекрасный четырехлетний курс танца, не только балет или классика, но и современный танец.

– Ты говоришь это таким тоном, словно тебя постигла неудача. Почему?

– Так и есть, меня не приняли.

– Почему?

– Не хватает экзамена по математике.

– Зачем в колледже, где обучают танцам, математика?!

– Я тоже не знаю. Там обучают не только танцам, танец – просто один из предметов, а знание математики требуют хорошее.

– Тогда тебе не стоило и пытаться… Ты, как и я, в строгих дисциплинах не сильна. Куда дальше?

– Дядя, балерина из меня не выйдет, просто заниматься танцем родители не позволят, да и как? Как ты думаешь, а театральная актриса из меня получилась бы?

– Грейси, актерство – тяжелый труд. Прежде чем решиться выбрать такую профессию, которая, кстати, не в почете у твоего собственного отца, не забывай об этом, следует хорошо понять, действительно ли ты не можешь жить без лицедейства или это просто блажь?

– Я играю в «Старой школе».

– Я помню и считаю, что играешь достойно, искра Божья в тебе есть. Но этого мало, Грейси. Можно быть сколь угодно талантливым, даже гениальным актером, и быть при этом несчастным, потому что это ежедневный каторжный труд. Если ты не готова часами повторять одну и ту же фразу, добиваясь нужного звучания, не готова делать один и тот же жест, пока он не станет твоим, причем все это только для одной роли, не готова перевоплощаться каждый день, все время, долгие годы, то не стоит и начинать.

Театр затягивает, но, если человек не умеет работать кропотливо и упорно, никакой блеск сцены, никакой кураж не поможет. Чтобы вынести нечто серьезное на суд зрителей, нужно это «нечто» сначала создать многочисленными репетициями, прожить при создании собственным нутром, а потом много-много раз повторять все перед зрителями. Ты не будешь иметь права отказаться играть сегодня, потому что настроение не соответствует, потому что плохо себя чувствуешь, потому что уже надоел текст. Актер и актриса – рабы сцены, своих ролей и тех, кто приходит их смотреть и нанимает на работу.

Вот если тебя не страшит театральная галера, не ужасает необходимость каждый день полностью подчинять себя роли, если аплодисменты желательны, делают счастливой, но все же не главное, а сама возможность перевоплощения важнее, тогда рискуй. Но если ты выходишь на сцену из-за жажды славы и аплодисментов, лучше займись чем-то другим, а играть будешь в своих «Лицедеях…».

– Но разве плохо радоваться аплодисментам?

– Только если это не единственная радость для тебя на сцене. Скажи, тебе нравится перевоплощаться, потому что это приносит аплодисменты?

– Нет, хотя аплодисменты, конечно, нравятся. Но я люблю чувствовать себя другим человеком, я действительно перевоплощаюсь, проживаю чужую жизнь.

– Грейси, тебя просто не отпустят учиться актерскому мастерству. Это не в правилах твоих родителей. К тому же всем не до тебя. Или я не прав?

– Прав. Всем действительно не до меня.

– Как обычно…

– Нет, просто в этом году гонка у Келла, папа и мама переживают. Знаешь, я так боюсь за него! В прошлом году, когда Келл пришел вторым, всего лишь вторым, это ведь блестящий результат для дебютанта, папа его чуть не убил!

– Келли должны быть победителями или никем. Я не завидую Келлу, если он не привезет Кубок. Но, возможно, если Келл победит, это позволит тебе просить что-то необычное? Когда он отправляется?

– Мы плывем все вместе в конце июня. Гонка 5 июля.

– Ты же никуда после этого не успеешь, везде закончится прием документов! О чем думает твоя мать?!

– Сейчас мы все думаем о гонке Келла, о том, чтобы он выиграл. Остальное отошло на задний план. Я боюсь даже заикаться о том, что после гонки может быть поздно.

На мое, наше и свое счастье, Келл гонку выиграл!

Ликованию отца не было предела, он чувствовал себя победителем даже больше сына, у которого, мне кажется, сил не осталось даже, чтобы радоваться. Бедный Келл! Все его поздравляли, я тоже, но одновременно мне было жалко брата, отдавшего все силы, физические и моральные, этой гонке. А еще я не понимала, к чему он будет стремиться дальше.

Нет, меня никто об этом не спрашивал, да и Келла тоже. Он выполнил свою задачу – выиграл тот самый Кубок, который не смог в свое время выиграть папа, потому что его не допустили до участия в регате. И пока никто не думал, а что же дальше? Подозреваю, что Келл готов был бы бросить саму греблю, если хотя бы мысль об этом оказалась возможной.

Семья, и в первую очередь папа, упивалась победой Келла. Папа устроил ему торжественную процессию по Филадельфии. Ему? Нет, скорее себе, потому что рядом с замученным Келлом сидел с кубком в руках счастливый отец. Он имел право, потому что был тренером сына, именно воля отца толкала вперед Келла, это понимали все.

Мы тоже гордились Келлом. Он был героем, сумев воплотить в жизнь папину мечту.

– Теперь Олимпийские игры! Ты должен взять золото так же легко, как сделал это в Хенли!

В голосе папы звучала абсолютная уверенность: после такого триумфа Келл просто не имеет права не стать олимпийским чемпионом. Посмотрев на брата, я поняла, что более несчастного человека на свете найти трудно. Почему, ведь он только что выиграл Кубок?

Но все понятно без слов. В предыдущем году Келл на регате не смог прийти первым, а выложился настолько, что после финиша самостоятельно разжать пальцы не смог, двое взрослых мужчин с большим трудом освободили из его рук весла. Сам Келл не мог даже нормально идти. Подозреваю, что это не столько из-за потраченных усилий, сколько от понимания, что с ним сделает за второе место отец.

Мне было жалко брата, а в душе я порадовалась, что не занимаюсь серьезно никаким видом спорта, пусть все остается на любительском уровне.

И вот теперь отцовская уверенность по поводу Олимпиады… Для Келла это означало новые месяцы безумных тренировок, когда каждая свободная от занятий в университете минута (а то и вместо занятий) – с веслами в руках, когда ладони каменные от мозолей, когда все остальное в жизни просто не существует. Иначе нельзя, иначе не победить.

Но ведь Келлу тоже хотелось просто жить, встречаться с девушками, ходить в кино, гулять, пить пиво, не спать ночами… Но спортивный режим не позволял многого.

Келл сумел стать бронзовым призером Олимпийских игр в 1956 году в Мельбурне. Отец уже перестал надеяться на его успехи, медали у мужчин в предыдущие две Олимпиады завоевывали, по словам отца, «какие-то» австралийцы, русские и уругвайцы, а еще итальянец и поляк. Это было просто оскорблением для Джека Келли. Проиграть многолетним победителям-англичанам – это одно, а вот уступить даже бронзу тем, о ком отец и слышать не желал, было оскорбительным.

И в Мельбурне золото взял какой-то русский, серебро – снова австралиец, Келлу досталась только бронза. Хорошо хоть бронза, иначе быть бы ему изгоем в собственной семье.

То, что Олимпиада проходила в Австралии, наложило свой отпечаток на все. Соревноваться в конце ноября вместо июля – августа, конечно, непривычно. Большинство спортсменов расчетливо подходят к лучшей спортивной форме именно в сезон, потом вырабатываются и к осени просто устают. Так же и Келл. Но ведь сумел взять золото русский, который тоже жил не в Южном полушарии.

От отцовского гнева Келла спасло только то, что сам отец уже несколько остыл к спортивным успехам и вообще просто устал. Он даже почти не занимался политикой. Любимого Рузвельта не было в живых, с Трумэном Келли не слишком дружил, и Национальную программу физподготовки возглавлял другой. А может, ее вообще закрыли, не помню, но отец не занимался, это точно.

Но тогда волна ликования по поводу выигрыша Келлом «Бриллиантовых весел» была немыслимой. И чуть не захлестнула мою собственную судьбу.

В Беннингтон меня не взяли из-за недостаточной подготовки по математике. А потом мы всей семьей отправились поддерживать Келла на регате. Он выиграл Кубок 5 июля, дома праздники продолжались еще пару недель, и только к концу июля мама вдруг вспомнила, что ее средняя дочь до сих пор не определена.

Тут уж не до выбора, потому что большинство колледжей прием закончили. Те, что оставались, считались совсем не престижными. Конечно, я могла подождать год, но чем этот год заниматься?

Все решилось совершенно неожиданно в Нью-Йорке.

Почти случайно мы оказались в нью-йоркской квартире нашей родственницы и маминой большой приятельницы Мэри Мэджи. Мама вздыхала, жалуясь на ситуацию:

– Мы не можем попасть ни в один колледж, все закончили прием. Неужели Грейс так и останется домохозяйкой без образования?

При этом не мешало бы упомянуть, что за предыдущие полгода семья не позаботилась о том, чтобы Грейс вообще как-то образовывалась. Маме следовало бы задуматься о будущем дочери не к началу августа, а еще весной или после того, как мне отказали в Беннингтоне. Но я же Грейси, для которой все в последнюю очередь. Все, кроме жалости.

Мэри вежливо поинтересовалась, куда я сама хотела бы поступить. Это была действительно просто вежливость, потому что прием везде закончен.

– Я хотела бы учиться в Американской академии драматического искусства…

Ма Келли только фыркнула: вот оно, дурное влияние дяди Джорджа! Я поймала ее взгляд, говоривший: «Могла бы и промолчать!» Я могла бы, могла и просто промямлить, что – сама не знаю. Это позволило бы маме оправдать свое поведение тем, что дочь не определилась…

Но слово было произнесено и, как я полагаю, сыграло свою роль в моей судьбе.

Мэри Мэджи сама была актрисой, а ее дочь училась именно в этой Академии. Это не позволило маме заявить, что я блажу и что театральная Академия – не место для учебы девушки из приличной семьи, а актерская профессия вовсе не та, о какой она мечтала для своей благовоспитанной дочери.

Интересно, что против актерской профессии подруги и ее дочери мама не имела ничего, это их дело. А вот для своих дочерей – упаси боже!

Мэри неожиданно оживилась:

– Грейс, Эмиль Дистель, который сейчас отвечает за прием в Академию, мой хороший приятель. Я поговорю. Ты в состоянии пройти собеседование?

Еще мгновение – и мама завопила бы:

– Нет!

Наверное, она так и сказала. Ее Грейси и собеседование в театральной Академии для Ма Келли были понятиями несовместимыми.

Но я кивнула:

– Смогу.

Кивнула совершенно уверенно, Мэри Мэджи тоже кивнула, не обращая внимания на мамину реакцию:

– Я договорюсь.

Надежда?.. Сладкое слово, не хуже свободы. И тем более обидно, когда все рушится.

– Миссис Мэджи, – Эмиль Дистель был официален то ли из-за моего присутствия, то ли потому, что сидел в должностном кабинете, то ли потому, что официальным тоном отказывать легче, – к сожалению, прием закончен, свободных мест нет.

Он красиво развел руками, что означало конец разговора. Я успела подумать: «Ну вот и все. Второй раз мама завести разговор о карьере актрисы не позволит».

– Грейс, подожди меня, пожалуйста, за дверью.

Чуть насмешливый взгляд мистера Дистеля говорил и том, что миссис Мэджи зря надеется разжалобить его рассказом о несчастной судьбе девочки, с пеленок мечтающей стать великой трагической актрисой. Кто мечтает, тот давно прошел собеседование, а не тянул до августа.

Я послушно вышла.

Удивительно, но немного погодя меня снова вызвали в кабинет.

– Грейс, вы хорошо знакомы с творчеством собственного дяди?

– Дяди Джорджа? Да, конечно.

Понятно, сыграло роль имя Джорджа Келли. Не взять племянницу знаменитого драматурга, пьесы которого не сходят с подмостков, можно, только если она совсем тупа или никчемна.

– Возьмите это, – он протянул мне листы с текстом. – Завтра нужно суметь прочитать любой отрывок выразительно. Вы когда-нибудь читали вслух?

– Я играла в спектаклях…

– Самодеятельных?

– Да, в самодеятельной труппе в Филадельфии.

Только хорошее воспитание и актерские навыки позволили мистеру Дистелю скрыть усмешку, но она все равно проскользнула в его глазах. Самодеятельные театральные труппы выросли по всей стране, как грибы после дождя, в них играли все, кто только мог без большой запинки произнести десяток фраз на сцене.

– Дядя Джордж сказал, что я смогу стать актрисой, если пойму, насколько актерский труд тяжел.

И снова скрытая улыбка. Что еще мог сказать дядя любимой племяннице, чтобы не отговаривать ее от попытки прямо в лицо? Конечно, посетовать на каторжность актерского труда.

Все должно решить прослушивание…

Мэри Мэджи действительно сказала мистеру Дистелю, что я племянница Джорджа Келли, и тот согласился послушать меня.

Дядиных «Факелоносцев», пьесу о закулисных интригах в крошечной театральной труппе, я могла бы прочесть на память в тот же день, но все же постаралась подготовиться.

Всю ночь крутилась в своей постели, повторяя и повторяя слова пьесы на разные лады. Как лучше здесь? А как здесь? Дядя Джордж всегда учил не просто читать, а мысленно произносить с нужной интонацией, словно объясняешь кому-то, что именно хотел сказать автор.

На следующий день я объяснила мистеру Дистелю. Чтение племянницы Джорджа Келли было признано осмысленным, внешность вполне годной для актрисы, а вот голос непоставленным. Но это беда поправимая, на то и Академия.

Я справилась. Я со всем справилась! Приняли.

Конечно, в большой степени это заслуга Мэри Мэджи и имени дяди Джорджа, но ведь если бы я провалила прослушивание, то даже имя не помогло бы, и хлопоты Мэри Мэджи тоже.

Но прослушивание – полбеды, теперь предстояло объясниться с папой. Его дочь – актриса?! Да еще и Грейс?! Бред!

Удивительно, но мне помогла мама. Что произошло с ней, не знаю, но именно мама осторожно убедила отца позволить учиться в Академии. Логика была простой:

– Джек, позволь ей попробовать. Ты же прекрасно знаешь нашу Грейси, она всего боится и уже через месяц запросится домой. Зато никогда не сможет укорить нас, что не позволили попытаться. Пусть поживет в Нью-Йорке немного, попробует себя в серьезном деле, все же аплодисменты в составе самодеятельных «Лицедеев» на сцене в Филадельфии – это одно, а неудачи среди профессионалов в Нью-Йорке – совсем иное. Поймет, каково это – быть самостоятельной, да еще и актрисой, и запросится обратно.

В конце концов было решено, что Нью-Йорк хоть и огромный город, но не Западное побережье, от Филадельфии недалеко, отец там бывает часто, для мамы съездить – тоже не так уж сложно, потому меня можно отпустить на месяц. Оголодаю, растеряюсь и вернусь.

Встал вопрос, где мне жить. Мама и слышать не желала о съемной квартире:

– В этом Нью-Йорке творятся такие вещи! Разве можно юной девушке жить на съемной квартире?! Только «Барбизон»!

«Барбизон», или, как его называли «Барбизонку», маме посоветовала Мэри Мэджи. Маме было сказано (вот уж не знаю, с какой целью), что «Барбизон» – элитный отель только для женщин, в который не имеет права входа ни один мужчина.

– Это очаровательное место! Центр города, Лексингтон, по соседству с Центральным парком, внутри все прилично и уютно, очаровательные комнатки…

Интересно, когда это мама успела познакомиться с внутренним убранством «Барбизона»?

– Но главное – престижность места. Туда невозможно вселиться без трех респектабельных рекомендаций. Я предоставила для тебя, у меня достаточно именно таких знакомых в Нью-Йорке. Если мало, то, думаю, добавит и папа.

Папа скептически фыркнул: не хватает только предоставлять рекомендательные письма для проживания Грейси в каком-то «Барбизоне», помня, что через неделю, от силы – две дочь сбежит домой! Мама поняла и быстро добавила:

– Но достаточно и того, что есть.

Я поняла, что лучше в «Барбизон», чем вообще остаться дома.

– Да, мама, конечно. Я согласна жить в «Барбизоне», если ты считаешь, что это место для меня подходит. Там я буду в полной безопасности.

Знать бы маме, что творилось в «Барбизонке» в действительности!

Но вопрос был решен – я отправлялась в Нью-Йорк.

Вообще-то, это удивительно. Я, самая тихая, «никчемная» из Келли, «слабачка», отправлялась в самостоятельную жизнь в огромный Нью-Йорк, в то время как Пегги и Келл, не говоря уж о Лизанне, еще учившейся в школе, оставались под опекой родителей дома.

Все же невнимательность родителей имела свои положительные стороны. Не протяни мы с мамой, вернее, мама, с моим определением в колледж, я училась бы где-то вроде Пенсильванского медицинского. А теперь вот попала в Академию драматического искусства. Правда, родители были убеждены, что на пару недель, самое большее – месяц.

Сестры и брат откровенно завидовали, эта зависть была белой, хорошей, они радовались, что мне удалось вырваться из-под плотной опеки родителей.

– Только держись! Не возвращайся, даже если будет очень тяжело. Второй раз не пустят.

Келл мог бы и не предупреждать, это я понимала прекрасно. Второй попытки родители мне не дадут.