Текст книги "Беглые в Новороссии (сборник)"

– Ага! Слышите, генерал? – спросил учитель.

Рубашкин печально улыбнулся.

Армянин потрепал Саддукеева по плечу.

– Под твой дом, бачка, дам хоть три тысячи: место твое оченно мне нравится! Что, небось так не кинешься занимать?

Учитель на мгновение опешился. Снял с огромной скулистой головы серую пуховую шляпу, отер со лба пот, повертел в руках платок, посмотрел на армянина и сказал:

– Идет! Давай под залог моего дома, Нин Ниныч, этому господину… две тысячи!..

– Двадцать процентов на полгода? – торопился прибавить шепотом Нин Ниныч Халыбов. – Если согласен, то хоть сейчас до закладной, под простое домашнее условие дам тебе эти деньги!

Саддукеев уставился на Рубашкина и крякнул.

– Идет! – сказал он.

Ударили по рукам, и пока толпа резвилась и тешила юного начальника, откупщик и два приятеля съездили в откупную контору и дело займа под сохранную расписку кончили в полчаса.

– Теперь, значит, вот что, – сказал Саддукеев, воротившись с Рубашкиным домой, – садитесь и пишите коротенькую докладную записку губернатору, чтоб не возбудить в нем подозрений, представьте все дело одним административным недоразумением, сошлитесь на справки по этому делу в правлении и завтра же рано занесите эту записку предварительно Тарханларову, чтобы он не промахнулся и не выдал вас, что вовсе с вами не знаком, да тут же отвезите ему и занятый презент…

– Как? Вперед?

– О, без сомнения, и целиком; он и расписки, разумеется, не даст. А с вас я возьму сейчас же…

– Извольте… Но… как он надует?

– Не бывало еще примера. У них на это есть своя совесть, и довольно высокая: будьте спокойны.

Рубашкин получил от учителя деньги и дал ему расписку со своей стороны.

– Это на случай смерти, – сказал Саддукеев. – Я-то проживу еще, ну, а вы уже в летах… до ста годов не дотянете! Ни-ни…

Они легли спать. При выходе из праздничного сада к Рубашкину у ворот подошел помещик, утром жаловавшийся на поджоги. Он был опять возбужден и озабочен, пот лился с его загорелого лица, а волосы были взъерошены и выбивались из-под картуза.

– Что с вами? – спросил генерал.

– Сейчас пришло известие от жены и детей: сожгли у нас и овчарни. Ждал… это… в саду заговорить с начальством.

– Что же?

Помещик яростно плюнул, посопел и молча пошел на улицу.

– Куда вы? Попытайтесь еще…

– Нечего времени-то терять; вижу, тут танцуют, а мне не до того; надо просто-напросто заново скорее строиться; это будет вернее, чем тут жаловаться!

– Вот вам и еще наша областная практика! – сказал Саддукеев. – Значит, не вы одни!

Итак, генерал и учитель легли спать.

«Как-то мне удастся утром эта практика? – думал Рубашкин, засыпая. – Каково? Я, недавно высший администратор, теперь сам своею особою пойду и понесу какому-нибудь советнику, своему же бывшему подчиненному, и такую полновесную взятку…»

Утром гость и хозяин умылись, оделись, напились чайку и снова посоветовались. Рубашкин бросился в первую из растворенных лавок, купил какую-то плохонькую соломенную корзиночку с дамским прибором для шитья и детский игрушечный сундучок. В обе из этих вещей он вложил чистоганом по тысяче рублей серебром, явился на дом к советнику правления Тарханларову и поздравил его с новорожденным. На генерале были опять фрак и звезда. Тарханларов притворился подавленным такою честью от генерала. Еще не видя, что было в корзиночке и в сундучке, он сказал:

– Полноте! К чему вам было беспокоиться поздравлять меня, такого ничтожного чиновника! – и прибавил, однако: – Я вижу, что вы опять о деле? Не могу, теперь в особенности не могу: сами знаете, жена родила с вечера… Да и зачем мне именно ехать? Надо ехать кому-нибудь другому, по инстанциям, младшему. Это соблазн и обида для уездных властей!

– Что делать? – возразил грустно Рубашкин, расставя руки и ноги и слегка склонив голову. – Этих маленьких подарков новорожденному и родильнице, по русскому обычаю, вы, надеюсь, однако, не откажетесь принять, не обидите меня!

Тарханларов глянул искоса на невзрачные подарки. Он задумался, но, как бы по чутью, сразу в предстоящем, по-видимому, романтике-просителе, обыкновенно выезжающем на одних идеальничаньях, угадал зело умелого практика. Он так же с полуулыбкою расставил руки и ноги, склонил голову набок, взял, хихикая, корзиночку и игрушечный сундучок, прижал их с чувством к груди и скрылся, будто спеша обрадовать ими родильницу и новорожденного. За дверью залы он остановился, подошел в соседней комнате к окну, открыл сперва одну вещицу, потом другую, радостно закрыл на мгновение глаза, потом оглянулся, вынул деньги, медленно их сосчитал, сунул комками пачки ассигнаций в карман, а корзинку и сундучок бросил на диван и, громко высморкавшись, оправился перед зеркалом.

– Что, дитя купали? – спросил он повивальную бабку, выглянувшую в это время случайно из спальни, и ушел, не дождавшись ее ответа и сам не помня, о чем ее спросил.

Молодцом, сияющим и бойким, вышел снова в залу Тарханларов, подошел и, как ни в чем не бывало, сел у окна против Рубашкина.

– Когда вам угодно, чтоб я ехал в ваше имение? – спросил он гостя, добродушно смотря на него светлыми и влажными голубыми глазами и взяв его руку в свои пухлые, раздушенные и добрые ладони.

– Сегодня же… или завтра утром, я бы вас просил.

Тарханларов поэтически-грустно раскинулся на стуле и задумался. Тут впервые Рубашкин разглядел, какой он был действительно красавец: грудь широкая, крутая, плечистый, губы антично очерчены, волосы закинуты назад, голос звонкий, речи строгие, белье ослепительной белизны, в лице гордость, ум, даровитость и во всех движениях какая-то и тихая грусть, и безграничная смелость.

– Сегодня так сегодня, а завтра так и завтра! – весело сказал Тарханларов. – Я вполне к вашим услугам! Хлопочите только, чтоб губернатор назначил меня.

– Вот и записка! Уже готова… Это я его прошу о вас! – Рубашкин подал ему записку.

– Хорошо, несите; а я через час буду у него после вас и в точности поясню, что и мне давно хочется побывать у вас в имении. Говорят, красивый действительно уголок… Теперь же я поеду в правление, пробегу ваше дело. Оно, по правде, нешуточное. Ехать стоит; советников попусту из города не посылают. До свидания!

Тарханларов и генерал поцеловались.

Рубашкин отвез губернатору записку и прибавил:

– Если бы не желание дать вам бал у меня на Лихом, я не тревожил бы вас ни за что этим делом.

Губернатор уже холоднее, однако, встретил им же самим заказанную записку и, пробегая глазами бумагу генерала, даже не просил Рубашкина сесть.

– Вы, однако, рано вчера бросили наши забавы… Вас не было за ужином? А?

– Одно… свидание ожидало, – извините…

– Э!

Губернатор покосился на Рубашкина, видимо, недовольный, что его звезда не блестела за его ужином, молча пометил его записку к исполнению, зазвонил и велел дежурному чиновнику сейчас же ее отправить к Тарханларову. Но чиновник доложил, что сам советник Тарханларов и вновь прикомандированный к канцелярии его превосходительства чиновник, титулярный советник Ангел, ждут в приемной.

– Дела, как видите! – сказал губернатор и из-за стола грустно раскланялся с генералом. – Я вас не смею удерживать! Вы долго еще пробудете в городе?

– До вечера только.

– Что же так?

– Вы будете смеяться…

– О! Пожалуйста, скажите…

– Дома, где я пока живу, ждет меня одно хорошее дело… также интрижка…

– Где же вы живете?

– В казенной деревушке, вблизи своего имения…

– Не правда ли, какой здесь край! Что ваша Колумбия, Перу. И каковы нравы, каковы красавицы! Не будь эта служба, не выехал бы отсюда. До свидания!..

– В моем имении?

– От души буду рад по пути заехать!

Вошедших чиновников губернатор принял сухо и строго: бумагу Рубашкина Тарханларову подал не сразу.

– Вам командировка от меня через губернское правление, – сказал губернатор советнику, не смотря на него.

– Слушаю-с!

– Далеконько, однако…

– Слушаю-с!

– К вашему знакомому… Рубашкина знаете? Он отсюда через оранжерею сейчас вышел, был у меня…

– Не видел, но рад исполнить приказание вашего превосходительства…

– Вы с ним приятель?

– В Петербурге служили вместе! – солгал молодчина, советник, стоя навытяжку. – Поохотиться на рыбку звал…

– То-то на рыбку… знаю! – Губернатор, видимо, догадывался, в чем тут штуки; но не решился лишить Тарханларова удовольствия этой командировки. – Вы бы там щуку-то одну нам поймали: урод какой-то там, говорят, упирается, не слушает судебных постановлений… Какая-то помещица, сущая азиятка!

– Слушаю-с.

– Велите заготовить сейчас бумагу. Вы знаете, я откладывать не люблю. Слышите?

Тарханларов умышленно замялся.

– Да! У вас жена родила…

– Ничего-с, я готов выполнить ваш приказ. Но позвольте чиновника в помощь подобрать надежного и знающего.

– Если вы так усердны, очень рад, – кого угодно? А! И вы здесь, господин Ангел! – прибавил губернатор.

Титулярный советник Ангел, обруселый грек, двадцать шесть лет исполнявший должности становых в разных окольностях тех мест юго-востока России, выжига из выжиг, с длиннейшими усами, человек без страха и отступлений, на вид увалень, а на деле – огонь и битый, как сам он выражался, до десяти раз всяким сбродом, почтительно поклонился губернатору.

– Что вам?

– Из ростовского уезда, слышно-с, на Волгу контрабандный чай перевалили. Не прикажете ли поискать? – спросил сыщик.

Губернатор взглянул на Тарханларова. Тот сделал кислую мину.

– Ох, уж мне эти чаи!.. Не согласен! – сказал губернатор. – Больше на прогоны выходит, чем этих чаев отыщешь. Да, Тарханларов! Вот, кстати, вам и помощник! Берите его с собою в эту командировку. Велите заготовить к вечеру бумаги – и с Богом! Прощайте, господа!.. Очень рад!

Чиновники ушли, а губернатор, сказав жандарму, чтоб никого не принимали, отрадно потянулся, надел штатский щегольский пиджак, посмотрелся в зеркало, покрутил усики, взял книжку французского журнала и сел к окну читать, заставившись от праздных зевак штофным зеленым экранчиком.

– Все сделано, – сказал Тарханларов к вечеру Рубашкину, который поспешил выдать Саддукееву заемное письмо на две тысячи, – бумаги у меня; часть от себя я уже послал по эстафете, на счет получателей, в уезд стряпчему, исправнику и становому. В предводительскую канцелярию послал особое резкое отношение. Словом, пока мы на почтовых к утру будем там, я надеюсь, что виновники во всех этих адских упущениях придут уже в некоторый должный трепет. Едем мы в моей коляске; вы и я, а данный мне помощник уже уехал вперед. Прошу ужинать ко мне и сейчас же после ужина едем на всю ночь…

Рубашкин горячо обнялся с Саддукеевым, пришедшим его провожать к Тарханларову.

– Ну, прощайте, берегите свое здоровье, это главное! – сказал генералу шепотом учитель. – Многое не удастся, так хоть годами-то возьмете! А на всякий случай, пока – вот вам еще триста целковых. Это уже мои собственные последние крохи. Поправитесь – воротите. Да пишите мне оттуда!

Бойкие почтовые кони из донских, как бы чувствуя, что везут такого доку, как Тарханларов, подхватили его коляску живо и с громом понесли ее четверней по стихавшим улицам города.

VI. Штурм Перебоченской

Рано на заре генерал и Тарханларов проснулись в дороге, покачиваемые в коляске, в виду уездного городка, заброшенного в глухой поволжской юго-восточной лощине, между пологими каменистыми буграми.

Путники вошли в земский суд. Тарханларов, приезд которого сюда уже несколько подготовил данный ему помощник, был встречен тут всеми не без трепета. Но дело как-то пошло не очень плавно. Повестки хоть и были разосланы из суда к становому и в соседние села, но исправник отозвался делами, более не терпящими отлагательства, и, не дождавшись губернского следователя, вопреки его отношению, уехал из города в то самое утро в другое место. Так же поступил и уездный предводитель, не доставив советнику никаких нужных новых сведений о личности Перебоченской и о ее мнимом нездоровье, которое будто бы препятствовало доныне ее выезду из чужого имения. Когда Тарханларов явился в предводительскую канцелярию, секретарь ее даже встретил его с некоторою иронией. Было заметно, что прежде чем повестки и помощник советника явились в город, лазутчики Перебоченской обо всех эволюциях нового, угрожающего ей штурма дали уже знать сюда из среды самого губернского правления, как Тарханларов ни старался свой быстрый выезд облечь тайною. «Даже Ангела к нам выслал, – острили о греке уездные чиновники по уходе Тарханларова. – Но и ангел небесный не сможет ничего с нами сделать, коли мы захотим! Вот оно как!»

Действительно, полномочный член высшей местной администрации, советник губернского правления, вооруженный наилучшими, определеннейшими инструкциями, – «раскрыть наконец дело, во что бы то ни стало; отрешить всякого из чиновников, замешанных тут, если он найдет умышленные послабления со стороны их, и вывести Перебоченскую из имения Рубашкина даже силою, не принимая более от нее никаких отговорок и отписок, и всему составить подробный журнал», – озадачился сразу, встретив эти первые каверзы, и чуть не потерялся. Явив в земском суде особый приказ губернского правления, он тут же сделал распоряжение об удалении от должности исправника, записал свое постановление в протокол суда, внес его и в свой особый секретный журнал, отметил в нем, между прочим, что повестки о высылке в Конский Сырт понятых из соседних с ним сел посланы нарочно, для замедления понятых, не верхом, а пешком, через сторожа-инвалида из земского суда, хотя из города до этих сел было более сорока верст. Тарханларов должность исправника сдал земскому заседателю, распек и его предварительно на обе корки и взял с собой, а приставу стана, где был Конский Сырт, послал с конным нарочным от себя вторую повестку о немедленной явке на сборный пункт в Малый Малаканец, в квартиру Рубашкина.

К обеду того же дня, шестериком, на обывательских, Тарханларов прибыл с Рубашкиным и с земским заседателем в Малаканец. Там их встретил помощник Тарханларова, Ангел, а станового и понятых еще не было. Подождали они с час, другой. Ямщики влезали на крыши хат, выходили далеко в поле на бугры, смотрели, но никого не было видно.

– Что же их ждать! – решил советник. – Начнем, откроем действия, заявим этой барыне последнюю волю начальства! На том, чем она нам ответит, оснуем дальнейшие наши меры. Может быть, к крутым и не придется прибегать! А пока рассмотрим еще бумаги. Вы, господин заседатель, в качестве исправника потрудитесь в более близкие села от себя еще раз дать строгие повестки о сборе понятых; вот хоть в Есауловку, в Карабиновку, в Авдуловку и сюда, в этот Малаканец…

– Люди теперь в разброде, рабочая пора; к вечеру только с полей придут домой.

– Ничего, пишите. Хоть мало сперва, а соберутся.

Пересмотрели еще бумаги, все приготовили; дали повестки с ямщиками в Есауловку и по Малаканцу. Те съездили и воротились со словами, что понятые к Конскому Сырту будут сейчас.

Часа за три, за четыре до заката солнца, еще подождав станового и трижды уже заказанных понятых, Тарханларов и прочие поехали к усадьбе Конского Сырта. Что-то в душе говорило Рубашкину о не совсем удачном исходе дела; но красавец и молодчина губернский советник ехал бодро, весело мурлыкая про себя какую-то песенку и с любопытством поглядывая по сторонам.

– Местечко прелестное! – сказал он, завидев под склоном есауловских бугров над рекою Лихим зеленые низменности Конского Сырта. – У вас с руками оторвут на аренду эту землю даже мелкие здешние табунщики и сгонщики скота, если сами не пожелаете хлопотать…

– Я думаю сам хозяйничать.

– И дело.

Въехали экипажи во двор Перебоченской. Во дворе было тихо: ни одна душа не показывалась. Кухня, амбары и всякие пристройки молчали. Окна и крыльца дома молчали также. Когда власти подъехали, гремя колокольчиками, к главному крыльцу, в конце двора прошел от кухни к сараю, опустя голову и не поднимая глаз, низенький коренастый господин, или, собственно, прошли его длиннейшие рыжие усы: то был пан Жукотыньский, приказчик барыни.

– Эй, ты! Послушай! – крикнул ему с козел коляски титулярный советник Ангел, но рыжий шляхтич прошел важною журавлиной походкой, руки в карманах балахона, опустив рыжие огненные усы чуть не до земли, и скрылся…

Тарханларов, земский заседатель и Рубашкин вошли в сени и в переднюю – ни души. Лазарь Лазарич Ангел остался у крыльца, хмуря черные кустоватые брови, сердито сопя и крутя черные усы. Он осторожно, как чуткая дрофа в степи, посматривал из-за коляски и лошадей во все углы двора, ожидая, где вынырнет шляхтич.

Едва Тарханларов взялся за ручку двери в залу, шепнув спутникам:

– Мы пока сюда, а Лазарь Лазарич довольно надежная сила в арьергарде; он бедовый: его тронут, так он и ножом в бок пырнет! – как дверь перед ним отворилась и на пороге показалась хозяйка Палагея Андреевна Перебоченская. Рубашкин теперь был одет запросто, в летней парусинной накидке и без портфеля под мышкой фрака, как некогда, в первый приезд сюда. Старуха же встретила посетителей такая же сухощавая, сутуловатая и будто придавленная и забитая, хотя была особой почтенного роста, и по-прежнему в темном притасканном платьишке и в чепце, перевязанном под подбородком и по ушам белым платком вроде того, какие носят нищенки-попрошайки. Она молча остановилась в дверях, держа грязный гарусный ридикюль и вопросительно подняв к посетителям сморщенное желтое личико и жалкие, убогие и будто плачущие глаза.

– Повелением высшего начальства! – звонко и отчетисто заговорил молодчина Тарханларов, выставя вперед румяные круглые щеки и вынимая из кармана бумагу, – приказано вас, сударыня…

– Не надо! Вовсе этого не надо! – ответила старуха, тихо отодвигая бумагу.

– Как «не надо»! Воля высшего начальства-с… Что вы? Шутить?.. Извольте слушать! Только надеюсь не здесь, в передней, а как следует… в зале… у вас…

И он шагнул к порогу в залу. Перебоченская, однако, не двинулась с места.

– Я уже все это знаю… и вашу бумагу! – сказала она тихо, потупя глаза. – Это все пустяки; я отсюда не поеду, я больна, стара, и всякие тревоги… особенно выезд… могут причинить мне… даже смерть!

Тарханларов оглянулся на своих спутников и насмешливо им подмигнул; Рубашкин степенно стоял сзади, выжидая, что будет; заседатель, не поднимая глаз, был бледен и стоял навытяжку.

– Вы можете мне говорить все, что вам угодно! – громко сказал опять советник. – Но я имею предписание начальства, основанное, извините, на предыдущих ваших выходках и проделках, не принимая долее от вас никаких отговорок, вывезти вас из этого чужого имения-с… отобрать у вас всю хозяйственную движимость… сдать ее владельцу имения, до уплаты вами, по третейскому суду, денег за все годы аренды, а после расчета с ним дозволить вам из движимости и строений взять отсюда по особой новой расценке…

– И гурты и овец сдать ему? – спросила Перебоченская, указав пальцем на генерала.

– Сдать все пока… в виде обеспечения уплаты за десятилетнюю аренду…

– Никогда! Я прежнему владельцу все уплатила… А хоть бы деньгами и не уплатила, не дам! У нас с ним счеты кончены…

– За что же он с вами тягался все последнее время?

– Оставьте меня и не тревожьте… прошу вас мне не грубить! Перед вами дама-с!

– Расписок у вас нет! Формальный договор нарушен! Все, что ходит по этой земле, вами получено с земли же, а за нее вы ничего не платили… Следовательно…

– Разберут по суду… Какой вы суд? Вы полицейский чин…

– Суд давно решил дело против вас и столько лет ждал от вас, сударыня, доказательств; все здешние власти делали вам поблажки. Теперь уже делу конец. Вы оскорбляете администрацию, распорядительную власть, которая должна в точности исполнять решения суда; и она командировала наконец меня… Извольте выезжать отсюда; извольте пустить меня в залу и выслушать постановление губернского правления. Слышите ли? Имею честь рекомендоваться…

– Знаю, знаю…

– Я советник губернского правления…

– Да знаю же, говорю вам!

– Губернского правления, Тарханларов… И потому снова говорю…

Тусклые глазки барыни холодно и злобно завиляли. Лицо и ридикюль задвигались.

– Палашка! – крикнула она, не оборачиваясь, с порога.

Тарханларов, зная от Рубашкина проделки барыни и то, как она и генералу грозила Палашкою, невольно улыбнулся, приготовился взять Перебоченскую за руку и шагнул вперед.

– Позвольте мне, сударыня, пройти в залу и сообщить вам решение суда и окончательное предписание губернатора…

Он бережно взял старуху за сухощавую, в тревоге дрожавшую руку. Но в то же время за спиной хозяйки обрисовались два помещика: отставной прапорщик из букеевских ординарцев[140]140
  Точнее, букеевских ордынцев. Букеевская орда – вассальное казахское ханство, образованное в 1801 г. между реками Уралом и Волгой и упраздненное как ханство в 1845 г.


[Закрыть] Кебабчи и не служивший нигде черноморский дворянин и соседний гуртовщик Хутченко.

– Удивляемся! – сказали разом оба господина, умышленно и как-то особенно неблаговидно бася и щетиной подвигаясь вперед из залы. – Удивляемся вашей дерзости к дворянке… и не верим, чтобы вы были с такими полномочиями…

Перебоченская тотчас же, не оборачиваясь, по-прежнему отрекомендовала обоих защитников своих и Тарханларову и Рубашкину.

– А это вот учитель музыки в здешних местах, господин Рахилевич! – прибавила она, почувствовав, что за спиной ее прибавилось еще одно лицо из внутренних комнат, юноша лет девятнадцати, румяный, пухлый, с бараньими тусклыми и навыкате глазами. – Он учит у моих родных и близок в доме господина предводителя!

– Однако же вы должны, сударыня, выслушать бумагу начальства и по порядку законов дать на нее отзыв! – отозвался, нисколько не теряясь, Тарханларов. – Повторяю вам, я советник губернского правления и прошу со мною не шутить…

– Полноте сочинять! Это, господа, может быть, и не советник вовсе! – громко объявил своим товарищам развязный учитель музыки Рахилевич, насмешливо пошатываясь за их плечами, с руками в широких зеленых шароварах и одетый в какую-то фантастическую голубую куртку со шнурками и бронзовыми стекольчатыми пуговицами. – Я советников всех в губернии знаю-с; это, должно быть, так себе, какой-нибудь канцелярист, для шутки нанятый Рубашкиным!

Рубашкин обомлел.

– Ну, спросите у него вид; есть ли у него, господа, вид еще? Не самозванец ли это? – прибавил Рахилевич, мигнув прапорщику Кебабчи, на которого, как видно, компания возлагала также немало надежд.

– Нн-да-с! – шаловливым басом и в галстук сказал медноцветный, как пятак, Кебабчи. – Попросите, Палагея Андреевна, этого господина, однако, в кабинет: пусть он нам покажет свой вид, паспорт. Может быть, это еще и по правде самозванец! Вы уж, сударь, извините нас: здесь страна всяких подлогов и самозванств; тут действовали Пугачев-с, Разин, разбойники из киргиз-кайсаков, Кудеяр и Кувыкан, Булавин и Заметаев…

– Так вы полагаете, что я тоже какой-нибудь Кувыкан или Кудеяр, подложный, а не настоящий чиновник? – спросил, засмеявшись, Тарханларов, в то время как сам он, однако, чувствовал, что еще мгновение и, пожалуй, в этой глуши, не подоспей понятые, его самого обратят в подсудимого, силой свяжут и под конвоем повезут, на общий позор и смех, в город, в его же губернское правление, вместо Перебоченской, которую он собирался взять силой.

– Нечего, нечего смеяться! – опять резко перебил учитель музыки Рахилевич. – Давайте-ка лучше ваши бумаги! Не на дураков напали… Нас не проведете – стреляные!..

– Пожалуйте в кабинет! А в залу я вас все-таки не допущу: у меня дела и сама я больная! – сказала со вздохом хозяйка и тут же от порога ступила через лакейскую в соседний, особый, темноватый кабинетик.

Тарханларов, Рубашкин и бледный заседатель, переглядываясь между собою, вошли туда за нею. Кебабчи, Хутченко и Рахилевич вступили туда же и кинулись запирать двери. Их лица глядели мрачно, а резкие, порывистые движения показывали, что они были готовы решиться на все. Рубашкин глянул на помертвелого заседателя, и у него самого точно холодная водица полилась по спине и мурашки в желудке задвигались…

Все сели. Тарханларов внятно и внушительно стал читать грозную бумагу о своей командировке, снова попросил Перебоченскую не упорствовать, потому что скоро вечер, а он к ночи должен все покончить, не принимая от нее никаких отговорок, и протянул бумагу слушателям, чтобы все ее рассмотрели.

– Бланки и подписи действительно подлинные! – сказал медноцветный Кебабчи. – Но этому все-таки не бывать никогда, никогда! Пока в наших жилах течет дворянская кровь!

– Не бывать! – подхватили его товарищи.

– Да-с!.. – решила и хозяйка, завиляв глазками и теребя в руках ридикюль.

– Пожалуйте отзыв! – сказал Тарханларов.

– Вот он, давно написан на эти ваши бумаги…

И она подала советнику готовый отзыв по всем пунктам грозного решения.

– Новое преступление! – объявил советник, быстро пробежав отзыв. – Я его кладу при вас, господа, в карман и записываю в журнал следствия; оказывается, что секретнейшие и важнейшие бумаги начальства передаются сюда из города в копиях и прежде, чем в подлиннике, попадают к виновным! Отлично! Ай да местечко-с!..

– Кладите! – выстрелил в него глазами Рахилевич. – Мы и не прячемся от вас; эка гроза какая! Бумагу эту сообщил нам сам уездный председатель, а он – извините! – человек со связями-с, имеет везде лазутчиков против крючков; в обиду своей дворянки не даст никому, а я у него учу в семействе-с…

– А, так вот как! Вы видели, слышали, господин заседатель? Ответ уже готов и подписан! Я его принимаю не как довод к отказу, а как улику к прежним преступлениям здешних властей…

Заседатель молча поклонился, продолжая мигать оторопелыми глазами.

– Так я повторяю, – начал опять Тарханларов, вставая и выпрямляясь во весь рост, – угодно ли вам, госпожа Перебоченская, без всяких дальнейших проволочек, сегодня же, слышите, сегодня же к ночи, выехать отсюда и все сдать господину Рубашкину?!

– Нет… никогда! Я больна, стара и притом же…

– В таком случае я открываю присутствие[141]141
  То есть заседание административного учреждения, созываемое по мере надобности.


[Закрыть] и через полчаса арестую вас силою и под стражей препровожу в город! – брякнул советник.

Заседатель даже привскочил на месте.

Перебоченская задергала опять пальцами, но ни слова не ответила.

– Можете открывать присутствие! – забасили еще неприязненнее Кебабчи, Рахилевич и Хутченко. – А мы будем смотреть…

Наглость всего этого начинала взрывать Тарханларова. Он вышел в лакейскую и на крыльцо. На нежных полных щеках его показались багровые кружки. Глаза его затуманились. Он отер платком лоб и сказал заседателю: – Где б нам открыть присутствие и начать действовать?

– В каретном сарае! – ответил, стоявший на крыльце, Лазарь Лазарич Ангел, от злости и от расходившейся в нем греческой желчи уже ставший желтее лимона. – Тут небывалый воровской притон – все штуки идут, как по маслу; ждал я, ждал, пошел к кухне – заперта на ключ; глянул я в окно, пуста – одни мухи бьются в стекла… Я в людскую избу, в конюшню, под сараи – везде пусто. Устроим присутствие в каретнике: там, кстати, стоит какая-то перевернутая кадка… На ней и писать можно…

– Доставайте, господа, из коляски припасы! – сказал Рубашкин, обмахиваясь платком.

– А нам? – спросили обывательские ямщики.

– Распрягайте лошадей и ступайте по домам. Мы отсюда на других лошадях выедем!

Ямщики отправились выпрягать коней.

– Господа, в каретник.

Тарханларов по-прежнему легко и свободно зашагал от крыльца по двору, однако же прибавил:

– Жаль, господа, что мы не распорядились о более значительном числе понятых; кажется, здесь не совсем безопасно! Что это значит? И станового до сих пор нет?

– С одной стороны, тут сущая Татария, Курдистан; а на другой и матушка-Русь здесь же, как дома, расположилась! – пустился рассуждать вслух Рубашкин. – Мне это приходило в голову еще, как я первый раз сюда приезжал! Ждешь тут, что убьют тебя, либо зашьют как раз в мешок, да и в воду! А тут же скворец вон тихо прыгает в клетке, девка белобрысая чулок вяжет, барыня пасьянс в гостиной раскладывает, тупоумный тульский маятник упорно постукивает в лакейской, точно в бессонную ночь где-нибудь на станции, когда ждешь лошадей…

Посмотрели господа в поле из-за конюшни: не было видно еще ни станового, ни понятых. В сарае на полу было множество голубиных следов. Ласточки со звонким криком влетали в щели над воротами и опять вылетали отсюда. Прочный новый тарантас барыни стоял под полотняною покрышкой в одном углу, в другом возвышались развалины старинной кареты. Сметя сор с опрокинутой кадки, заседатель и Лазарь Лазарич приготовили канцелярский бивуак. Тарханларов рассказал заседателю, как ему писать, и тот с дрожащими руками присел с пером и с бумагами на тарантасный сундук к кадке. Прочие все вышли из сарая. На дворе по-прежнему было тихо и не видно живого существа, как на площадях крепости перед последним натиском осаждающей армии.

– Что это заседатель ваш так трусит? – спросил Рубашкин Ангела.

– В переделке был здесь, – значительно ответил Лазарь Лазарич. – Он был в тот самый въезд властей сюда, когда Перебоченская высланному к ней чиновнику особых поручений дала пощечину. Все и скрыли. Чиновник переждал, да скорее и дал тягу куда-то на север.

– Вот то-то и беда, – возразил Рубашкин, – что все трусят и скрываются; ты побит, и опубликуй сам! Что за стыд быть ударенным бешеною лошадью или дикою киргизскою коровой!

Тарханларов почесал у себя за ухом.

– Ну, нет, господа: с нами она этого не сделает. А иначе либо я сам не пожалею с нею сил, либо рапортом донесу обо всем в наготе высшим властям. Что вы думаете? Ведь об оскорблении чиновника на службе… да еще в такой беззащитной глуши… обязаны будут по законам донести лично государю…

– И донесут! Вот меня не раз помяли. Доносили… Что же? Отписывались! – сказал, крутя черные усы, Ангел.

Тарханларов покраснел. Он долго молчал, прислушиваясь к скрипу пера заседателя.

– Господа! Теперь не зевать! Готова будет бумага, составится журнал первых действий… Скоро все поспеет? – спросил Тарханларов.

– Составлено, готово все-с…

– Подписывайте, господа. А вот, кстати, и понятые…

Все подписали вступительные бумаги. У сарая во дворе показались первые понятые, так себе, какие-то серенькие переминавшиеся мужички, из поселян поплоше.

– Вот наша верная опора! – иронически подмигнул товарищам на понятых Тарханларов, прочел вслух мужикам бумаги, разъяснил им смысл дела и велел всем смотреть в оба и слушаться строго его приказаний.

– Будете слушаться? – гаркнул под конец советник.

– Будем! – отозвалась кучка понятых, едва шевеливших от страха языками и уныло почесывавших спины и затылки.

– Переписать их по именам!

Заседатель переписал. Подождали еще. Солнце клонилось уже к закату.

– Будут еще ваши? – нетерпеливо спросил Рубашкин.

– Будут, верно… десятские сгоняют с поля! Как не быть! верно, будут… – ответили понятые, глупо и пугливо переступая с ноги на ногу.