Текст книги "Беглые в Новороссии (сборник)"

XVII. Белая Арапия

Исправник сказал:

– Надо, господа, действовать, а иначе завтра уже будет поздно. Другие слободы могут соединиться с есауловцами; может быть, у них заранее припасено и оружие, тогда наши два эскадрона с ними не справятся. По рапорту станового губернатор мне дал самые строгие предписания. Время смутное. Прикажите, майор, седлать лошадей, пока мы еще потолкуем.

Поглаживая черные громадные бакены, Шульц поклонился, вышел и сделал нужные распоряжения. Перебоченская покинула бельведер, распустила розовый зонтик, взяла палочку и пошла на улицу.

– Смотрите же, голубчики, солдатики, эскадрончики, не выдайте нас! – лепетала она, обходя кучки солдат. – Уж коли велят покорить бунтовщиков, так покоряйте как следует.

Вахмистр отдал приказание майора. Солдаты стали выводить и седлать лошадей. Возле церкви, у ворот священника, у значка ходил часовой. Там и здесь стояли сложенные в козлы ружья. Вышли на улицу из княжеских ворот в белых чистеньких кителях, в новеньких фуражках, и с новыми часовыми цепочками на груди молодые офицеры. Заложа руки в карманы брюк и изредка раздавая приказания от себя, они стали тихо прохаживаться вдоль улицы, рассматривая церковь, опустелые хаты и дворы. Отец Иван, позванный к князю, сумрачно с дьячком пошел в дом. Исправник с сигаркой вышел к офицерам, поболтал с ними и опять озабоченно ушел в дом, прибавя шепотом: «Однако же, господа, вы примите меры, чтоб у всех солдат ружья были заряжены как следует. Может быть, придется… ведь дело нешуточное… пять сел взбунтовалось…»

Офицеры взялись под козырьки и проводили исправника, с которым все были знакомы и не раз играли с ним в карты, словами: «Слушаем-с! Только насчет грозного боя напрасно пугаете. Все кончится пустяками; этого Илью вам выдадут головой; ему и его приятелям вы припишете к вечеру, ижицу, есауловцы вернутся домой, князь на радости задаст им пир, а вы должны нам устроить здесь завтра же охоту на лисиц и волков: говорят, в байраках здесь их тьма». – «Шутите, шутите. Вы еще не знаете русского мужика. Это тот же зверь лесной. Не побьешь, он тебя побьет!»

Между тем исправник при первой вести о самовольном уходе есауловцев из села послал новый рапорт губернатору с своим рассыльным казаком. В рапорте он говорил, что, вероятно, для спокойствия вверенного ему уезда придется прибегнуть к оружию, но что он постарается еще раз лично отнестись к крестьянам и уговорить их воротиться по домам, и прибавил: «Бунтовщики стали табором в Терновской долине. Их шайка увеличивается из окрестных деревень. Я сделал обыск в избе Ильи Танцура и полагаю, что этот бунт имеет основою и воспоминания о Стеньке Разине. Притом же ходят в народе еще слухи о некоем гетмане Загребайле, в имени которого нельзя не угадать происков Гарибальди. Для блага уезда и края я полагаю и надеюсь взять сегодня же из этой толпы Илью Танцура силою и препроводить его на суд к вашему превосходительству. Солдаты рвутся исполнить долг чести. Заболевших во вверенном мне отряде не имеется. Исправник Тебеньков».

Князь Мангушко с утра, от нового волнения, озяб и, сев на софу, окутался, да так и не вставал. Кругом его говорили, ходили, спорили, курили. Он молча то поднимал, то опускал белые пушистые бровки, жался более и более в глубь софы, в мягкие гарусные подушки, и повторял про себя: «То ли дело – Италия, Генуя, Сиена! Море, живопись, цветы!» Рубашкин также как-то осунулся и обрюзг. Перебоченская шушукалась с отцом Иваном. Французик Пардоннэ не присутствовал. С утра он вдруг почувствовал расслабление в желудке и, забравшись в контору к Роману, улегся на его постели, а Ивановна, охая о сыне и опять сильно выпив, ставила ему на живот припарки.

Молодые офицеры, застегнутые на все пуговки, сидели молча, напряженно, по стульям. Один дивизионер, флегматичный и толстый майор Шульц, добродушно смотрел на все происходящее и от нечего делать то расчесывал гребешком свои громадные черные бакены, то раскачивался на стуле и думал: «Экие шуты гороховые! И из-за чего они в набат бьют, создают неведомые страхи. От наших мужиков ждут теперь разиновщины! Дурачье! Я убежден, стоит только выдвинуться, построиться, скомандовать „заряжай“ – и все кинутся врассыпную…»

– Вы, кажется, майор, не разделяете моих убеждений? – спросил его исправник.

– У вас инструкции; мы же должны исполнять волю начальства и не рассуждать.

Положили сперва попробовать последнюю тихую меру: отрядить к бунтовщикам парламентеров.

– Какая досада, – сказал Рубашкин, – мой Саддукеев, бог весть из-за чего, с вечера вчера ускакал в город, даже без спроса взял моих лошадей и тарантас. Или он письмо какое получил, или так. Вот был бы парламентер: он мастер говорить с народом, и его любят.

– Не по хорошему мил, а по милу хорош! – перебил его исправник.

Парламентеры, однако, поехали за Авдулины бугры. Это были исправник, Рубашкин, отец Иван и два офицера. Священник поехал на беговых дрожках, остальные – верхами. Генерал и исправник взяли в карманы по револьверу. Когда их кавалькада скрылась за селом, Перебоченская подошла к Шульцу.

Эскадроны стали строиться у церкви. Перебоченская объявила, что теперь не слезет с бельведера и будет следить за всем в трубу. Роман опять сел на каурую кобылку, опять заметался по селу, ускакал в поле, взъехал на бугор и стал смотреть.

Парламентеры ехали скоро мимо зеленых лугов и холмов. Дичь и глушь в эту сторону были особенно суровы и пустынны.

В десяти верстах от Есауловки, в Терновой долине, обставленной со всех сторон новыми высокими буграми, на площадке обрисовался лагерь есауловцев. Парламентеры остановились на окраине последнего отвесного холма, шагах в пятистах от бунтовщиков, бывших под их ногами в долине.

– Да! – сказал Рубашкин, вынимая карманный бинокль. – Подлецы ловко стали! Из возов устроили правильное каре. Скот, имущество и дети внутри, а они на часах по краям… Смотрите, действительно косы, топоры, дым; костры разложены, есть варят!..

– Проголодались, бестии! – прибавил исправник. – Эх, кабы артиллерия! Вот картечью-то брызнуть бы в мерзавцев; как овцы кинулись бы врассыпную.

– Вон, должно быть, сам Илья Танцур! – сказал офицер, взяв бинокль у генерала. – Я догадываюсь, что это, верно, он; только вовсе не в красной разбойничьей рубахе; вон посреди лагеря стоит, будто распоряжается! Рослый такой, окружен всеми…

– Ах ты, варвар, шельмец! – крикнул Рубашкин. – И в самом деле, он, узнаю его; он еще в Сырте мне помог. Как люди-то меняются!

В лагере между тем тотчас заметили появление господ на окраине холма. За полчаса перед тем только кончилось укрепление первого становища табора. В числе нескольких сот взрослых тут было человек восемь с охотничьими и солдатскими ружьями. Старики Гриценко и Шумейко привели к табору своих хуторян и стали одними из главных помощников Ильи.

– Да, теперь мужик недешев стал, теперь вздорожает! – говорил Гриценко, несмотря на свои годы, хлопоча у постановки лагеря. Он знал, как здесь некогда жители отбивались от татар, и взялся руководить устройством первого стана. С шутками и со смехом все принялись уставлять по его указаниям кругом себя возы. То там, то здесь раздавался плач детей, вой и причитыванье баб. Но мужчины храбрились.

– Лишь бы нам за Емелькины Уши пробраться да на перевозе за Волгу уехать. А там уже степями уйдем. Отчего не уйти? Кто остановит? Тут сейчас пойдут царские земли, а не пустят туда, далее уйдем.

– Куда же вы уйдете, беспутные? – причитывала, кашляя, одна старуха. – Ой, переловят вас всех, перевяжут и пересекут.

– В Белую Арапию, тетка, уйдем, коли так!

– Да вы сдайтесь, беспутные! – голосила старуха, сидя на опрокинутом бочонке. – Ну их! Жили, жили, а теперь броди по свету нищими. Ну куда вы затеяли, в какую это Белую Арапию? Где она?

– На вольных землях за Астраханью, где рай житье, на речке Белорыбице.

– Да вы меня послушайтесь, ребята! Муж, покойничек-то мой, на эту Сырдарью ходил. Ну… тьма-тьмущая народу тогда тоже было поднялась. Ну… не доходя этой Сырдарьи и переловили, воротили, да и дали каждому на дорогу по сту розог, а придя домой, опять по сту, да еще в оба раза и обобрали. Так-то и с этой, с Белой Арапией, вам на сиденьях будет. Покоритесь, ох, воротимся; вон скотинка целый день не емши стоит, детям побегать, побаловать негде. Куда вы наши старые кости волочите? Не дождаться вам той воли во веки веков.

Поднялись было крики других баб: Чем вам отбиваться, безумные? Их сила, а вы? Куда вам против господ идти.

– Мы вольные теперь! – отозвался Кирилло. – Идем, куда хотим, коли тут теснят, истязают, вот что…

– Бабам глотки заткнуть! – крикнул Гриценко. – А не то Волга недалеко, придем перетопим всех, кто трусит.

– Идти назад! – закричали одни.

– Идти вперед, сниматься! Сниматься опять, в поход! – закричали другие. – Илья, приказывай!

– Как мир скажет, так тому и быть, – отозвался Илья. – А я вам, православные, не сказ!

– Да нет… да ты, Илья Романыч, сам скажи, как думаешь. Сам, ничего; вона еще их слушать! – заговорили десятки голосов. – Оно, конечно, мир главное… Кто против мира? Однако же скажи и ты.

– Что, православные! Надо отбиваться и идти вперед. Тут милости теперь не жди; как мух, нас теперь передушат дома.

– А идти так идти! Поднимайтесь, братцы, запрягай возы, выезжай. Гайда, вперед! Эка невидаль!

– Какие войска! – заговорил кто-то. – То не войска, ребята, то обман опять! Выжига-исправник савинских понятых переодел, а городские чиновники офицерами переоделись. Ей-богу, так! Эка, пугать…

Толпа загудела я разделилась на две стороны. Один настаивали идти вперед, другие – воротиться.

– Да вы слушайте. Переберемся через Волгу, к нам пристанут другие села. Вон асеевцы, зеленовцы, головиновцы присылали спрашивать, приставать ли к нам?

– Нет, ребята, – перебил Гриценко, – даром мы на старости лет воротились из бегов. Мы воли чаяли. А где она! Аль опять нам в бродяги идти, разбежаться по волчьим билетам с холоду да с голоду?

– Ой, воротитесь, безумные да беспутные! – голосила баба на бочонке. – Не сносить вам головушек! Эки прыткие какие, в Белую Арапию! А где она, вольная-то Арапия? На том свете только и будет нам волюшка, братцы, в могиле, вот что!

– Ой, не голоси, тетка, кишки выпустим!

– Вперед!

– Назад!

– Где капиталы у нас? С чем идти?

– Бог поможет!

Илья вскочил на воз, замахал шапкой и стал кланяться. Все затихли.

– Братцы, православные! Назад нам не идти более. Что Бог даст, пойдемте далее. Войска тронут – отбиваться до последней капли крови.

– Отбиваться, отбиваться! – закричали все.

– Все теперь согласны?

– Все, все!

– Выходите же опять далее, запрягайте возы, а стрелкам идти по бокам!

Гул и шум усилились. Все кинулись снова запрягать возы. Небо перед тем нахмурилось. Стали сбегаться тучки. Ветер подул. Дождь было закапал и перестал.

Тут на обрыве косогора появились над долиной господа парламентеры. В лагере их сразу заметили, озадачились, стихли мигом и стали переглядываться. Исправник что-то сказал отцу Ивану. Священник замахал с обрыва платком.

– Цытьте, цыма-те! – загудела толпа в лагере. – Поп о чем-то сказать хочет.

– Что вам, батюшка? – спросил из толпы Илья.

– Вас надули, ребята, образумьтесь! – начал отец Иван с обрыва. – Воротитесь, только с уговором: выдайте зачинщиков исправнику – Илью, Кириллу и десятского.

– У нас нет зачинщиков, мы все зачинщики! Коли брать силой нас, берите всех!

– Илью Танцура с товарищами выдайте!

– Не выдадим, не выдадим! Мы все зачинщики! – ревела внизу толпа.

– Бога вы не боитесь, образумьтесь! По вас стрелять будут!

– Не выдадим, не выдадим!

Священник вынул крест из-под рясы и, подняв его над головой, пошел по откосу обрыва к лагерю.

– Нейдите, батюшка! – крикнул вдруг Илья. – Нейдите, сами не продавайте Бога!

– Выдайте его, ребята! – сказал опять священник, не переставая идти с крестом над головой.

В лагере настала мертвая тишина.

– Убью, батюшка! – крикнул Илья и поднял ружье. Исправник кинулся к священнику и остановил его.

– Нейдите, отец Иван, довольно. Тут все надежды потеряны.

– Да их бы так пустить идти, – сказал офицер, – пусть бы себе шли, ведь далеко не уйдут! А пыл остынет.

Исправник со злобной иронией взглянул на офицера.

– Какие вы, господа, я вижу, еще дети. Стыдились бы говорить! Не видите вы, какие это звери?

Офицер покраснел, замолчал и стал в бинокль опять разглядывать лагерь. Исправник выступил вперед, покричал, погорячился, погрозил и наконец объявил, что, если бунтовщики сейчас же не выдадут Ильи, Кириллы и десятского, он уезжает, явится с войском и тогда уже им пощады не будет.

В это время сзади его на холму раздался скач лошади. Парламентеры оглянулись: ехал на каурой кобылке приказчик Роман. Не доезжая шагов за десять до исправника и других господ, он остановился. Кафтан на нем был расстегнут, седые волосы развевались от ветра, лицо было в поту. Разгоряченная скачем лошадь не стояла на месте под ним.

– Так вы не сдаетесь? – закричал Роман бунтовщикам, кружась на лошади и стараясь подогнать ее к окраине обрыва. – Так вы все слушаетесь этого подлеца, Ильюшки? Ильюшка, будь ты проклят за все твои дела! Слышишь? Покорись, собака! Не обижай господ, не мути людей. Идите все вы, сорванцы, к князю и просите прощения! А ты, собака Илья, будь проклят!

– Коли так, батько, коли ты гибели, моей крови захотел, так знайте меня! Православные! Более не сдаваться! Пусть нас бьют, режут, секут саблями! Мы свое дело отстоим! Все ляжем, а не сдадимся. Но с тобой, батько, у меня другие счеты…

– Какие счеты, подлец?

– Ты нажился фальшивыми бумажками, царя обобрал с той барыней, людей своих истязал, погубил отца своей невесты, скрыл волю от всего села, князя подговорил земли нам не давать и вызвал суд и войско на нас. Бог меня с тобою рассудит за твою клятву, а я тебе конец положу своими руками. Я тебе не сын, а ты, христопродавец, мне не батько!

С этими словами Илья схватил ружье, приложился из лагеря в отца, и выстрел грянул.

Исправник, Рубашкин, священник и офицеры в ужасе отшатнулись. Дым рассеялся. Роман скакал обратно в Есауловку. Илья промахнулся. Парламентеры вскочили на лошадей и поскакали также обратно. Через час бунтовщики двинулись далее. А в терновую долину из-за Авдулиных бугров стали показываться первые шеренги идущих из Есауловки драгун.

– Залп по ним, залп без рассуждений! – шептал между тем Рубашкин майору Шульцу, едучи возле него также верхом. А Шульц, поглаживая громадные черные бакены, лениво и стройно покачивался на молодцеватом, бешеном и раскормленном вороном коне.

Но вернемся еще раз в губернский город, куда уехал нежданно Саддукеев.

Слухи о происшествиях в Есауловке и вообще о том уезде сильно одолевали губернатора. С утра он велел никого не принимать, полагая заняться вплоть до обеда петербургской перепиской. В тот день отходила почта. Суета затихла. Кого-то лакей и дежурный чиновник с успехом выпроводили. Было часов восемь утра. Окно кабинета было в нижнем этаже дома. Под окном послышались шаги и сердитый голос: «Тьфу, ты, Полинезия проклятая! Да тут не сто лет, не тысячу, а две тысячи надо прожить, чтоб добиться толку в любезном отечестве!» Губернатор кинулся к окну и из-за шторы узнал взъерошенную и разобиженную фигуру Саддукеева. Губернатор вспомнил, что этот оригинал по выходе из гимназии был управителем у Рубашкина, значит, соседом князя Мангушки по Есауловке, куда пошли войска, и что-то подсказало ему, что недаром чудак к нему ломился и спорил с лакеями. Губернатор быстро открыл окно, перевесился на улицу, увидел Саддукеева уже вдали и подозвал его.

– Что вам угодно, господин Саддукеев? Вы были у меня? Извините, я занят…

– Ах, боже мой!.. Но вы принять меня должны, должны, ваше превосходительство, если не желаете сделаться… притчею во языцех! Извините, ради бога, за выражение. Я вне себя… Полиция, исправник готовы сделать в Есауловке ничем не поправимое преступление…

Губернатор иронически улыбнулся.

– Ну-с? Что же там за чудеса готова сделать моя полиция?

– Минуту времени!

– Пожалуйте, войдите ко мне.

Саддукеев опять ввалился в сени и в приемную, скинул пальто, толстые замшевые перчатки, ткнул оторопевшему чиновнику в руки дорожный синий зонтик, быстро застегнулся и устремился к кабинету. Губернатор сам отпер ему дверь в кабинет.

– Говорите, не стесняйтесь! – сказал губернатор как можно спокойнее.

Саддукеев наскоро передал губернатору обо всем, что произошло в Есауловке, как выезжал посредник, потом становой и как становой сам был причиной нанесенных ему неприятностей. Он клялся и божился, что преступники в Есауловке не крестьяне, а сперва посредник, потом исправник и становой, что они выдумали и раздули ими самими произведенный мятеж народа против властей. Тут же он изобразил трусость Мангушки и Рубашкина, которые увидели в этом что-то чудовищно грозное и кровавое, и заключил словами: «Этот мнимый бунт – только продолжение той же истории о торговле фальшивыми ассигнациями Перебоченской и старика Танцура. Илья для них бельмо в глазу, и они его решили извести во что бы то ни стало; становой и посредник затеяли тревогу по собственной вине, а исправник – по старой мести Илье Танцуру за дело выезда Тарханларова к Перебоченской».

Губернатор начинал бледнеть и кусал ногти.

– Что же мне, по-вашему, надо делать? – спросил он, не поднимая глаз.

Саддукеев с шумом встал. Его красное лицо было в поту. Большие толстые губы дрожали. Скулы и широкие уши двигались. Серые выпяченные глаза сверкали лихорадочным огнем.

– Ехать! Сию же минуту ехать туда вам самим! – сказал он, заикаясь и закидывая назад голову.

Губернатор позвонил.

– А не поздно?

– Не поздно, не поздно еще. Но, ради бога, скорее! Я поспел к вам в одну ночь. А у вас в распоряжении и курьерские, и помещичьи лошади.

Губернатор велел лакею приготовить все к выезду и, отпуская Саддукеева, сказал:

– Мы едем вместе?

– Согласен-с…

– Вы, я думаю, заметили, что я во многом изменился? – спросил губернатор.

– Да-с…

– Вы честный человек, господин Саддукеев, и я вами совершенно доволен.

Позвали Тарханларова и Лазаря Лазаревича Ангела.

– Войска через вас я так поспешно послал, – сказал губернатор Тарханларову, – боюсь, не вышло бы чепухи!

Грека он взял с собою, пригласил его и Саддукеева закусить. Коляску подали. Губернатор, грек и Саддукеев сели и покатили, провожаемые с крыльца злыми и завистливыми глазками щеголя-секретаря, пустившего утку о гетмане Загребайле и бывшего издателем местных губернских ведомостей. Лошади были запряжены курьерские. Вперед, для заготовки новых смен обывательских лошадей, поскакал на другой тройке жандарм.

Ямщик гикал, охал, свистал. Четверня неслась в полную скачь. Пыль густыми клубами далеко оставалась позади коляски. Было часов десять утра.

– Успеем ли мы, однако, захватить команду до ее действий? – спросил губернатор, не имея сил отбиться от разных тревожных мыслей.

– Пехоту, вероятно, предупредили бы. Ну, а насчет драгун, вероятия мало захватить их до начала действий. Еще с вечера они должны быть в Есауловке. А сегодня исправник и прочие имели уже довольно времени, чтоб снова насочинять себе страхов и решиться на крайние меры!

Два раза уже коляска останавливалась; вместо курьерских лошадей впрягались при помощи разных веревок и ремешков обывательские, и целые деревни крестьян с бледными лицами хлопотали и возились тут, снаряжая далее на грустное дело губернатора. Ямщики из поселян несмело вспрыгивали на козлы и в седло, суетливо помахивали кнутами, коляска выбиралась опять на зеленые бугры и неслась далее и далее.

Грек, страдавший в последнее время печенью и желтый оттого, как лимон, уставя вдаль красивые грустные и пасмурные глаза, думал: «Не послушались меня, выпустили из рук Перебоченскую, не арестовали приказчика Танцура, допустили опять в исправники Тебенькова, вот и хлопочите, а дело об ассигнациях я раскрыл бы. Да и трех живодеров тех, Кебабчи, Хутченко и Рахилевича, предлагает выпустить теперь на поруки Тарханларов, благо сам добился хорошего места!»

Коляска шумно подлетела к дому князя Мангушки. Саддукеев побежал в дом, где в зале наткнулся на Перебоченскую, приготовлявшую на тарелке горчичники.

– Губернатор приехал! Где князь? Где исправник, офицеры, войско?

Тарелка выпала из рук Перебоченской.

– Князь сильно заболел, за доктором поехали.

– А офицеры? Эскадроны?

Перебоченская оправила чепец, переложила заново крест-накрест платок на груди и, поклонясь входившему губернатору, сказала:

– Бунтовщики бросили Терновую долину и пошли далее. Илья Танцур во время увещаний исправника выстрелил в своего отца. Теперь исправник повел вдогонку им драгун.

– Можно видеть князя? – спросил губернатор.

– Он сильно заболел.

– Велите скорее перепрячь лошадей, поедем! – сказал губернатор Саддукееву.

– Да, ваше превосходительство, – заговорила Перебоченская, – теперь только на вас и надежда. Не оставьте нас, не дайте погибнуть от этих зверей-мужиков.

Коляска снова выехала за околицу.

Летя во весь опор за Терновую долину, губернатор впервые в жизни почувствовал все значение мгновений, которые он теперь переживал. Стоя в коляске и с тоскливым волнением смотря в синеющую даль прибрежных поволжских холмов и долин, он невольно покрикивал кучеру князя: «Скорее, братец, скорее!»

Мелькали кусты и камни, косогоры, ручьи и овраги. Вот Авдулины бугры, вот за ними новая черта туманного небосклона. Тучки на небе, справа Волга, слева сплошной лес на косогоре, прямо склон к ровной карабиновской степи. Слух и зрение губернатора напряглись. Ему чудились выстрелы; вдали как будто мелькая дым. Коляска летела и летела. В ней стояли, замирая от волнения, губернатор, Саддукеев и грек.

– Боже! Мы, кажется, спасены! – вскрикнул по-французски губернатор. – Вон возвращаются драгуны, вон стан ослушников. А вот завидели нас и едут к нам Рубашкин и исправник. Ну, погоди же ты, негодяй Тебеньков! Увернулся из дела Перебоченской, а тут уж я тебе не прощу и поблагодарю за тебя Тарханларова.

На душе губернатора отлегло. Он даже вынул лорнет и оседлал им нос, готовясь встретить спешивших к нему на дрожках Рубашкина и Тебенькова.

Дрожки подъехали. Издали тянулись шеренги драгун. Офицеры не отделялись от своих мест, не скакали навстречу губернатору.

– Ну, что? – спросил губернатор исправника.

– Все кончено-с! – ответил Тебеньков, вскакивая с генеральских дрожек.

Губернатор взглянул. Рубашкин сурово поклонился; глаза его были красны; сам он был не похож на себя.

– Как «кончено»? Стреляли? – спросил, задыхаясь, губернатор.

– Стреляли, – ответил исправник, – иначе нельзя-с было поступить. Дали всего один залп, и бунтовщики покорились.

– Есть убитые?

– Восемь человек убитых и около двадцати раненых.

– Кто же убит? – спросил Саддукеев.

– Бывшие впереди! Вы их всех лично знаете! – подсказал, качая головой, Рубашкин. – Убиты: Илья Танцур и его невеста Настя, флейтист Кирилло Безуглый, десятский, два старика из соседних хуторян, бывшие прежде в бегах с Ильей, горничная Перебоченской Палашка и еще какой-то парень, также из бродяг, вернувшихся в последнее время…

Губернатор молчал.

– Теперь и дело Перебоченской и трех ее друзей кончится иначе! – шепнул грек Саддукееву. – Пропадут и мои поиски насчет ассигнаций! А я было так подогнал уже это дело.

– Что ж, господа? – сказал губернатор. – Я полагаю, что иначе нельзя было и поступить. Ведь этот бунт мог принять нешуточные размеры!

– Позвольте, ваше превосходительство, осмотреть убитых? – спросил грек.

– Я уже осматривал и ничего не нашел! – перебил исправник.

Коляска и дрожки поехали обратно в Есауловку. Раненым мятежникам тотчас были оказаны все нужные пособия. Убитых похоронили на другой день. А вечером того дня, как приехал губернатор, в княжеский двор были созваны усмиренные бунтовщики, и губернатор долго их усовещивал, стыдил, грозил им судом, обещал за полное раскаяние испрошения им помилования и уехал, сам растроганный донельзя.

Исправник за дорогую цену продал Перебоченской донос Ильи, найденный на убитой Насте. Перебоченская вздохнула свободнее и на радостях щедро расплатилась с Романом Танцуром, хоть при этом все-таки его прижала.

Стали лелеять приятные надежды о близкой свободе и сидевшие в остроге Хутченко, Кебабчи и Рахилевич. Роман Танцур выпросил себе у князя раньше срока вольную, приписался в губернском городе в мещане, перевел туда жену и сейчас же занялся огромным подрядом хлеба и дров на войска. Рубашкин начал реже ездить к Мангушке, затосковал еще сильнее по милому северу и с началом осени снова уехал в Петербург.

Рубашкин в Петербурге занимает теперь место в одном из ведомств, соприкосновенных к комитетам по части реформы не то земских, не то судебных учреждений[164]164
  Положение о земских учреждениях было издано в 1864 г., суды по новым судебным уставам начали действовать в Петербурге в 1866 г.


[Закрыть]. Саддукеев остался управлять Сыртом, детей пристроил в гимназию, стал ездить к князю в Есауловку поиграть в карты и поболтать от скуки. Поговорку о ста годах он вскоре перестал вовсе употреблять, потому что, как-то присутствуя на полевых работах осенью, простудился, схватил горячку и, без всякого пособия, в присутствии подслеповатой, глухой и отупевшей от старости бабки-знахарки, умер.

Губернатора к зиме нежданно отставили. На место же его назначили совершенно новое лицо из университетского поколения времен конца тридцатых годов. Он приехал скромно, тихо, объявил, что все чиновники могут оставаться на своих местах, лишь бы хорошо и честно служили, заперся в кабинет, стал читать все дела до последней страницы, и губерния, ждавшая по былым временам балов и всякого блеска и шума, сильно огорчилась. Новый губернатор только сделал пока два видных дела: устроил так, что Тарханларова от него перевели в другую губернию, а дело Перебоченской и трех ее приятелей получило новый и, говорят, грозный для негодяев ход.