Текст книги "Беглые в Новороссии (сборник)"

Грек показал депозитки Тарханларову. Советник об этой находке велел составить также акт, хоть этому на первый раз он мало, по-видимому, приписывал важности, среди других событий того дня и вечера. Фальшивых ассигнаций тогда множество ходило в том околотке, и розыски о них даже приелись чиновникам. Советник более всего раздумывал о тайных гонцах барыни, прорвавшихся куда-то с ее письмами, и это его, очевидно, беспокоило. Лазарь Лазарич один сразу сильно задумался над случайною находкой и молча прошел в залу. Там он стал шептаться с Рубашкиным.

– Да! – повторил генерал, кончая греку рассказ обо всем, что слышал прежде мельком касательно скорого обогащения Перебоченской на покупке гуртов в Черномории и на ее сношениях с есауловским приказчиком. – Я и сам полагаю, что чуть ли это не новая история; и мне кажется, что этот Роман Танцур и Перебоченская лет десять назад, наверное, прихватили, в свою поездку в Нахичевань, значительную сумму этих медвежьих ассигнаций…

– Я это все зарублю у себя на носу! – сказал Ангел. – А вы знаете, как мой греческий нос еще длинен, несмотря на то, что я значительно обрусел на моей новой родине…

Писав копию с акта о найденных депозитках для немедленного извещения об этом губернатора и жандармского генерала, сильно задумался над этой бумагой и есауловский садовник Илья Танцур.

Тарханларов оставил Перебоченскую, которая, разумеется, отказалась от всего и не подписала ни одной из прочтенных ею бумаг. Он попросил ее только не покушаться на что-нибудь противозаконное и оставил ее до утра, лично еще раз с другими осмотрев, припугнув и ободрив караулы.

Чиновники и генерал наскоро поужинали и бивуаком на притащенном в залу сене легли вповалку спать.

Они говорили что-то долго.

В лакейской на стене пробило два часа ночи. Огни везде погасли. Часовые лежали по назначенным местам в саду и на дворе кучами или прохаживались и переклинивались, как на сторожевых форпостах казаки, ожидая нападения на степные пикеты киргизов или коканцев. А Рубашкин, долго не засыпая и потирая бока и мозоли, думал: «Какой черт, однако, занес меня в эту глушь! Как я мог так скоро подать в отставку, бросить выгодную службу! Чем я тут вознагражу былое, теперь далекое? И как я мог так вдруг решиться? Сорок лет служил, был дельным человеком, добился там почету… всего… уважения – и вдруг! Да и проклятое же время! Скольких оно так подмыло и осрамило… Мальчишки! Взрослых как надувают прогрессом… И что подумают теперь обо мне в Петербурге, как узнают все? Вот тебе и степи, и областная практика!»

Часть вторая. Новый разброд

VII. Стойте – не позволяю

Настал рассвет.

Едва Рубашкин и Тарханларов успели проснуться и закурить в постелях папироски и разговорились, как у крыльца раздался стук тележки и вошел становой, молодой человек, совершенно белокурый, с красными золотушными глазками и в голубом галстуке, хотя и в форменном сюртуке. Он вежливо раскланялся перед Тарханларовым, который в полусвете едва его разглядел.

– Что вам?

– Я становой-с.

– Отчего вы вчера не прибыли?

– Я повестки вашей не получил, а был на следствии о вскрытии тела и о поджогах с господином исправником. Он поручил, по долгу службы, просить вас приостановиться здесь с делом о выводе из имения госпожи Перебоченской.

– Ваш исправник два дня как уже отрешен мною от должности! – сказал советник, приподнимаясь под одеялом, пока другие одевались. – Отчего вы до сих пор не оказали содействия по делу Рубашкина?

– Исправник это дело ведет сам-с… Притом же и господин предводитель здешнего уезда ждет теперь в Есауловке также ответа от вас: угодно ли вам оставить этот дом и прекратить следствие?

Советник вскочил.

– Это, наконец, из рук вон! Как вы осмеливаетесь передавать мне такие поручения? Вы – здешняя земская власть, вы, следовательно, мой подчиненный. Как вы смеете шутить со мною? Вы забываетесь, я вас под суд отдам… я… – Тарханларов разгремелся.

Становой ошалел и начал, как говорится, «у волка глаз занимать», поглядывая на присутствующих и глупо играя часовою цепочкою.

– Это все-с предводитель и исправник-с…

– Он в Есауловке? Давно? Он точно поручил вам все это мне передать?

– Ах да, забыл еще-с. Вот вам от него, от князя-с, письмо.

Тарханларов взглянул в письмо и расходился еще более.

– Господа, это наконец безумие! Слушайте, что предводитель пишет мне. Он родня, что ли, владельцу Есауловки?

– Племянник его! – подсказал Рубашкин.

– Слушайте, что он пишет.

«Милостивый государь! Вас и все губернское правление ввели в заблуждение насчет личности почтенной дворянки здешнего уезда, подпоручицы Пелагеи Андреевны Перебоченской. Прошу вас поэтому избавить ее дом от ретивости ваших чиновников. Белое черным всегда можно представить; а вас как благородного человека обманывают. Еще раз прошу вас остановить следствие и вывод из этого имения дворянки Перебоченской. Я все беру на себя. Иначе я буду вынужден как ближайший защитник местного дворянства прибыть в усадьбу Конского Сырта, лично приостановить ваши действия и обо всем особо донести высшему начальству. Конский Сырт – помещичья деревня, а не коканское кочевье, и мы с вами не калмыцкие наездники. Надо и на самой службе помнить, с кем имеешь дело».

Рубашкин не верил своим ушам. В его голове опять упорно замелькали и зарябили разные былые петербургские убеждения: сила закона, святость долга, честь сословий и еще какие-то новые слова, равенство всех перед судом, местное самоуправление, земство. Остальные слушатели стояли так же озадаченные донельзя.

– Вот вам, господа, что значит эта смесь властей, ведомств, привилегий и всяких перегородок и границ! – сказал Тарханларов. – Вы, генерал, осилили своею правотою суд, уездную и губернскую полицию, добыли себе в защиту главного чиновника из местной администрации, он все распутал, обличил и что же? – является совершенно постороннее лицо и говорит: «Довольно! Я не хочу, чтоб правда отыскалась!» – и я должен бросить снова все…

На его щеках обозначились багровые кружки.

– Что прикажете донести его сиятельству? – уныло спросил сбоку становой. – И что прикажете делать-с мне самому?

– Вам советую расти, умнеть, приучиться к труду, к делу… а ему? Тьфу, господа, я начинаю глупеть! Теряю всякое сознание. Слышали вы? Я ему говорю: не ваше дело… а он? Хороших становых назначают! И все эти протекции! Вам бы в классные дамы, молодой человек, в женский институт поступить, а не в становые на низовьях Волги. Вас бы я должен сменить; но вы так наивны, что, вероятно, и не поймете за что это! Оставайтесь; только будьте на будущее время осторожнее.

Становой глупо поклонился.

Вошел Лазарь Лазарич и отозвал советника и Рубашкина в сторону.

– Я посадил на тройку Кебабчи и Рахилевича и рано на заре отправил их в острог, а Хутченко под домашний арест в город, в полицию, и послал от вашего лица об этом нужные отношения к кому следует.

– Отлично! Хоть вы мне помогаете. Благодарю вас: без вас бы и я тут ошалел. А этот заседатель – пешка… Хороших выбирают, нечего сказать!

Советник передал греку предложение предводителя; тот метнул белками на станового и окончательно сконфузил молодого человека.

– И это земская полиция, надежда целого околотка! – сказал шепотом грек. – Неужели вы его отпустите в Есауловку к предводителю?

– Он глуп, совершенный мальчишка! Пусть себе едет!

Тарханларов послал станового к предводителю с таким ответом: «Приостановить своих действий над дворянами Кебабчи, Хутченко и Рахилевичем, а равно и над Перебоченскою я не могу, по долгу службы и присяги, об их проступках и преступлениях составлены особые акты и безотлагательно посылаются по начальству. К этим же актам присоединится и письмо вашего сиятельства, доказывающее, что вы, предводитель, всему потакаете и решаетесь, наконец, мне грозить, что остановите высшего чиновника в отправлении вверенного ему следствия над нарушителями общественного спокойствия и порядка».

Не успел становой скрыться, не успели следователи побриться, напиться чаю и распорядиться об очистке залы от ночлега и о приготовлении тарантаса для выезда из дома хозяйки, как в ворота двора влетел во всю конскую прыть шестериком воронопегих новый экипаж, и в нем в уланском бессрочном мундире оказался князь-предводитель.

– Стойте, я не позволю! Собрать сюда понятых! – запальчиво крикнул он, еще стоя в коляске, и вышел из нее, нетерпеливо гремя саблею по ступеням крыльца.

Из сеней показался Тарханларов. Сотские замешались, не зная снова, кого слушаться. В глазах их пошли какие-то кружки: то золотая каска, сабля и шпоры им хорошо известного богача и соседа, кавалериста-предводителя; то более скромный вид губернского чиновника, его зеленый воротник и потертый сюртук, без всяких внушающих уважение касок и сабель. Нетрудно было сделать выбор между этими двумя лицами сотским и вновь созванным к крыльцу понятым как людям совершенно простым и всегда зависящим от властей ближайших. Они думали, пока предводитель ходил по крыльцу и раздавал новые приказания, отменявшие распоряжения советника: «Там, этот чиновник, хоть и из губернии прислан и заседателем даже помыкает, а пока до губернии, то этот бедовый предводитель коли не шею поколотит, так цены сбавит у себя же нам на уборке пшеницы и везде, а он цену первый кладет по своему богатому имению».

– Что вам угодно, князь? – спросил, появившись весь бледный от негодования и волнения, Тарханларов. – Опомнитесь, не погубите себя и меня… Одумайтесь, что вы делаете; вы, вероятно, неопытны и законов не знаете.

– Все знаю! – ответил бешено и глухо предводитель, седлая нос лорнетом и даже не взглянув на Тарханларова. – Я не позволю попирать всякому… права сословий… дворян… и… и…

Князь вертелся. Нижняя губа его дрожала; сабля звякала об пол крыльца.

– Вы забываетесь, князь! – злобно шепнул советник.

Князь презрительно поглядел на него через погончик эполета и промолчал. Кроме их двух, на крыльце никого не было.

– Плевать я хотел на всех ваших крючков! – сказал князь и тут же на землю плюнул с крыльца.

– Мальчишка! – прошипел советник, сжимая кулаки и отворачиваясь к стороне амбаров.

Петухи звонко заливались по задворью.

– Бюрократическая пьявка! – сказал, будто про себя, князь, посвистывая и также поглядывая кругом.

– Так вы меня полагаете втоптать в грязь? – произнес советник.

– Важная птица!

– Хорошо же-с. Теперь берегитесь.

– Посмотрим, экие угрозы. Vogue la galere![144]144
  Будь что будет! (фр.)


[Закрыть] и я не без силы здесь.

Князь в дом не пошел. Из сеней явились перепуганный Рубашкин, заседатель и грек. К крыльцу с понурыми головами между тем понемногу сошлись снова понятые и дворня.

– Сходите за Пелагеей Андреевной! – сказал предводитель заседателю, узнав его, а на других не обращая внимания. – Скажите ей, чтоб ничего не боялась и что я здесь! Понимаете?

Перебоченская явилась с ридикюлем и в тем же убогом чепце. Она всхлипывала. Глазки ее слезились.

– Пелагея Андреевна! – сказал князь, становясь в торжественную позу, отдувая грудь и сквозь лорнет глядя на Тарханларова, как смотрит моряк за семь миль на темную точку в море. – Здесь вышли недоразумения! Я получил ваши письма и обо всем донес вчера же еще губернатору и далее. Не стоит вам действительно оставаться в этом доме; вас эти господа не оставят в покое.

– Послушайте, однако! – перебил Рубашкин. – Я не ожидал, чтоб ваше сиятельство…

– А я, извините, не ожидал, чтоб ваше превосходительство…

– Такое вмешательство со стороны вашего сиятельства…

– Такое посягательство на спокойствие больной дамы и дворянки со стороны вашего превосходительства…

– Где же она больная? Докажите!

Князь поморщился и сказал:

– Ну, генерал, об этом нас рассудят в собрании нашего сословия… – И продолжал, обращаясь к Перебоченской: – Я беру вас не только под свою защиту, но за честь для себя считаю предложить пока вам и свой дом. Никто при мне здесь, даю вам честнее слово, не помешает вам открыть ваши ящики, сундуки и кладовые, так нагло опечатанные, и взять оттуда все, что вы захотите. Земля, положим, принадлежит господину Рубашкину; оставьте ему за то все строения, хоть вы и правы, я в том совершенно уверен. А остальное берите все, все – оно ваше.

– Вы вмешиваетесь в дела судебные! – перебил его Рубашкин, также отдувая грудь и принимая журавлиные позы.

– Согласны вы на это? – спросил предводитель Перебоченскую, будто не слыша генерала.

– Согласна-с, но мне бы надо взять еще тут мебели: вот бюро, кресла, зеркала; притом же в амбарах мука есть свежая… веревки, ну и прочее.

– Ну-с, это уже после, это лишнее! – резко заметил предводитель барыне.

– Согласна-с, ваше сиятельство… В таком случае согласна-с… отчего же!

– В таком случае пожалуйте лично со мною; берите ваши вещи, срывайте печати… Я сам их сорву.

Предводитель пропустил в дом Перебоченскую, а сам, обратившись к советнику, спросил с улыбкой:

– Вероятно, протестуете, а?

– Да, протестую и не дозволю. Следствие кончено, и все акты подписаны, понятые дали руки. Вы вмешиваетесь не в свое дело, вы посягаете и на власть судебную и на административную, полицейскую, не имея ни той ни другой… Генералу велено сдать все. Прошу вас еще раз не вынуждать меня к крайним мерам и против вас.

– Против меня? – спросил князь и ухватился за саблю.

– Да, против вас! – гаркнул молодчина советник.

Тарханларов дрожал от злости.

– Вы дали руки, ребята? – спросил князь понятых.

– Дали.

– Это все я объявляю недействительным. Следствие произведено умышленно, а подписано таким лицом, которое само не имеет права быть свидетелем.

– Кем же-с? – спросил советник.

– Воротившимся из бегов, после двенадцатилетнего отсутствия, сыном есауловского приказчика Ильей Танцуром. Его отец сам просил обратить на это внимание следователей, а вы не обратили.

Тарханларов оглянулся на Рубашкина и Лазаря Лазарича.

– Он воротился добровольно, а убежал еще несовершеннолетним! – сказал Рубашкин. – И сам его отец явил его в земский суд и принял обратно в состав деревни, где он и приписан уже более полугода.

– Генерал! – вскрикнул запальчиво предводитель. – Вы тут не судья; будьте довольны тем, что вас водворят наконец в доме и в именин, которое к вам как с неба упало, а я свое дело знаю. Понятые, по домам!

– Я знаю тоже одну вещь, ваше сиятельство, и знаю твердо! – ответил Рубашкин. – Дорого вы впоследствии дадите, чтоб ничего этого не было вами сделано и сказано, но будет уже поздно!

– Дудки-с, дудки! – повторил с хохотом князь, ломаясь и лорнируя понятых. – Что, братцы, шепчетесь! По домам! – гаркнул он снова. – Слышите? По домам… Я вас распускаю.

Понятые пошли врассыпную.

Предводитель направился в дом и тотчас же с Перебоченской приступил к вскрытию опечатанных заседателем замков и ящиков. К девичьему крыльцу подвезли тарантас барыни и еще две подводы и стали их нагружать разным хламом.

– Попал же ты, бедняк князек! – сказал заседатель, стряпая новый акт о перерыве следствия.

– Сомнительно! – решил, о том же рассуждая, грек. – Положим, всем будет нахлобучка! Ладно, гут и зер гут[145]145
  Хорошо… очень хорошо (нем. gut… sehr gut).


[Закрыть], да что же из того? В главном-то все-таки и эти господа, наверное, будут отписываться от десятка всяких комиссий и комиссий над комиссиями до скончания дней своих, как это делают и другие.

– Я сделал все, что мог! – сказал разбитым и усталым голосом Тарханларов, утирая щеки и лоб. – Более ничто не в моих силах! Она уедет, мое слово сдержано… за сим увольте меня от дальнейших хлопот…

– Благодарю вас от души!

– Теперь и для меня подпишите последнюю бумагу… о самовольстве предводителя…

– Извольте!

– Сотские! Собирайте и мне лошадей!

– Готовы-с… давно собраны…

– Кто велел?

– Я! – отозвался грек. – На всякий случай еще к утру я велел их припасти, боясь, чтобы эти Кебабчи, Рахилевич и Хутченко не отбились дорогой от конвоя и не явились бы сюда с целой армией себе подобных! Ведь это дело тут также возможное…

– Как вы думаете, они скоро доедут до острога?

– Скоро. Теперь власти задвигались. В острог посадят и Хутченко; он дорогой попросил у одного из провожатых хлеба, тот стал резать на перевале, а Хутченко нож у него выхватил, да и ну им фехтовать. Насилу его одолели! Хотел отбиться и уйти…

Тарханларов бережно сложил все бумаги в портфель и взялся за шапку.

– Счастливо оставаться на сельском хозяйстве! – сказал он Рубашкину. – Вообще, деревенский воздух иногда дорого достается.

– Куда же вы? Погодите еще, чтоб хоть они ори вас выехали…

– Не хотелось бы еще раз встретиться с этим князьком-уланчиком. Ну, да нечего делать, останусь для вас. А если он еще скажет дерзость, я и уши ему выдеру, Что их щадить! Или отведу в сторону да и поколочу без свидетелей. Шелковый тогда будет. Знаете поговорку: «В морду – и полюбит!» Пойдемте в сад. Посмотрим, как наконец выедет эта барыня, что десять лет тут жила своевольно под видом мнимой болезни. О бедлам, бедлам!

Через час предводитель и Перебоченская уехали. Последняя призвала своих нанятых людей из дворни, всех разочла, объявила им, что они наконец свободны, и что она по гроб разорена и убита. За полчаса до их отъезда, к изумлению генерала и чиновников, с земли Копского Сырта погнали гурты скота, табун лошадей и всех овец. Батраки из собственных крепостных людей барыни успели нагрузить несколько возов мукой, зерном, бочками солонины, медом, кожами, мебелью и прочим.

– Вот вам и разочли вас с нею по неоплаченной десятилетней аренде! – сказал Тарханларов, гуляя с Рубашкиным в саду и куря сигару. – Шутка ли, вмешался в дело, порученное мне по указу губернского правления, вмешался в решенный иск по неоплаченной аренде двух тысяч земли, за десять лет!..

– Ничего, хоть угол теперь у меня благодаря вам есть! Я и этим доволен! Прах побери остальное. Начать же вести дело по новым апелляциям, так и жизни моей не хватит!.. Стану хозяйничать и на этом…

– Какое ничего! Да весь этот скот, лошади и овцы по-настоящему ваши. Ведь это проценты на проценты, доход на доход с этой же земли! Ведь это все знают; она явилась сюда без гроша денег!..

Подошел грек.

– Что, господин Ангел? Что вы нам скажете нового?

– Уехали. Пожалуйте в дом!

– Только-то? В опустошенный?

– Пока не больше.

– Как «пока»?

– Именно-с. У меня бродят разные, знаете, новые мысли в голове; ну, да у них в голове тоже, верно, есть что-то… Призвали перед отъездом сына есауловского приказчика, что был вчера в понятых и так отлично помог лам повершить все дело, шептались с ним долго, потребовали потом его отца, бумаги и перо, и я видел в окно с девичьего крыльца, как старуха сама что-то писала, а диктовал предводитель. Приказчик же все говорил и размахивал руками…

– Что бы это было? Господин Тарханларов, вытребуйте сюда к допросу этого приказчика, допытайтесь, что это такое? – сказал Рубашкин.

– Э, нет! Теперь уже баста, надоело-с и мне, господа! Я все свое сделал, а более ни-ни. Перебоченская уехала. Засим, Адриан Сергеич, до свидания снова! Надеюсь, что я все исполнил, о чем мы условились в городе?

Тарханларов отказался даже от обеда и уехал с Лазарем Лазаричем, а заседатель остался сдавать окончательно генералу по описи имение и усадьбу, брошенные Перебоченскою. Для этого были приглашены в свидетели оба есауловские священника и еще какой-то соседний, поволжский однодворец. Описывали опять то, что осталось после наезда князя, до обеда другого дня; причем священники оказались в явном разладе и друг с другом ничего не говорили, а однодворец с заседателем все пугливо о чем-то шептались и пили наливку. Понятна была вражда священников в этом доме: все знали приязнь генерала к отцу Смарагду, а недавняя обитательница Конского Сырта была в дружбе с отцом Иваном. Отец Смарагд еще с вечера скрепил своею подписью руку Ильи на всех актах.

К вечеру другого дня Рубашкин, оставшись один, принялся за устройство нового угла. Перевез сюда все свои вещи из Малого Малаканца, а тамошнюю хозяйку нанял к себе пока в ключницы. В опустошенной дотла спорной усадьбе не было видно и слышно ни единого живого существа. Наемные люди Перебоченской все ушли, а пять-шесть человек крепостных людей, уцелевших от бегов с той поры, как бежал столяр и слесарь ее, Талаверка, уехали с барыней в деревню к предводителю. На четвертый день по выезде Перебоченской, когда у Рубашкина прибрался еще более дом и явилась кое-какая своя прислуга, в гостях у него сидел отец Смарагд и разбирал только что привезенные нумера газеты, а сам Рубашкин читал полученные письма. Священник сидел грустный, потому что его жене снова вдруг сделалось хуже.

– А, письма от Тарханларова, Саддукеева и… это еще от кого?.. Незнакомая подпись!.. Отец Смарагд, не знаете этой руки? Э, есть подпись: от какого-то чиновника, по поручению Кебабчи… из острога! Каково! Хотите прочту?

Священник бросил газеты.

– Читайте, что они там пишут.

– Слушайте, Тарханларов пишет. Прежде всего его письмо…

«Я уехал от вас не в духе, и было от чего. Зато в городе я ожил. Все мои бумаги приняты губернатором отлично. Он был как громом поражен всеми этими событиями и заметил, кажется, что вы кругом его провели, то есть скрыли от него всю важность возложенного на меня поручения. К счастью, сказать между нами, и у него вышла неприятности с этим предводителем по поводу какого-то оскорбительного требования, и он дал полный ход моим рапортам и протоколам. Князь-предводитель уже сменен по телеграфу из Петербурга. Депеша, говорят, туда шла в двести слов. Будет с севера особая комиссия для следствия над оскорблением меня и других чиновников. Глаза мои и висок освидетельствованы, мне лучше. Я сделался львом в городе благодаря смело вынесенной истории по милости вашего имения. Титулярный советник Ангел, знакомец ваш по этому же деду, представлен к ордену, а я – к получению не в зачет годового оклада жалованья. Лазарь Лазарич через эту командировку входит в силу, и ему, кажется, отныне сдадут все важнейшие следствия по губернии. Я за него очень рад. Он вам кланяется и поручил сказать, что вы скоро о нем услышите снова. Затевает что-то по поводу найденных у Перебоченской ассигнаций, но от меня это скрывает пока. Жена моя и новорожденный кланяются вам. Я пишу вам все это откровенно, как к новому другу. Надеюсь, что вы и в будущем не обежите моего угла в городе, куда, впрочем, теперь вас, вероятно, по конце вашего дела и калачом не заманишь».

– Ну-с, что же пишут из острога по поручению этого Кебабчи? – спросил отец Смарагд. – Свирепствует он по-прежнему или, по поговорке Тарханларова, что «в морду – и полюбит», становится перед вами на задние лапки?

– Слушайте! Незнакомая рука пишет:

«Господин прапорщик и кавалер Кебабчи желает здравствовать генералу Рубашкину, а равно то же свидетельствуют ему и его несчастные страдальцы-товарищи. Что же делать! Пардон! Молодые люди погорячились. Смилуйтесь над ними, простите их, генерал, и остановите это унизительное дело. Мы по гроб жизни ваши добрые соседи и слуги. Слышим, что вы уже водворились в своем имении, а ваш враг наконец изгнан. Поздравляем вас, ваше превосходительство, от души! Мы всегда были за вас. Но что же делать? Юноши погорячились и теперь просят пардону: я, Кебабчи, Хутченко и Рахилевич. Пришлите нам денег. Мы вам многое скажем. Во-первых, я, Кебабчи, сообщаю вам тут же, что девушка Перебоченской, Палашка, подала жандармскому генералу письменный извет на господина Тарханларова, будто бы он, губернский чиновник, во время следствия над ее барынею, занимался волокитством за женским полом и навеки погубил ее, Палашку… понимаете? Погубил насильно!.. Это скверный извет-с, повредить вам и ему сильно может! Во-вторых, я, Рахилевич, вызываюсь, если генерал войдет с нами в добрую сделку, опровергнуть вполне извет этой девушки на почтенного следователя и готов составить лично, не своею, разумеется, рукою, кипу любовных писем, будто бы от разных солдат и лакеев к этой девушке Палашке и представить их в опровержение ее извета в том, якобы ее… Понимаете? Дело это мы можем переделать! В-третьих, я, Хутченко, в случае немедленного моего освобождения через вас, генерал, могу бросить значительный свет на некоторые отношения Перебоченской к есауловскому приказчику, по их обогащению, так как мне кое-что известно из их поездки в Черноморье и в Нахичевань…»

Рубашкин стал потирать себе лоб.

– Бросьте! – сказал с омерзением священник. – Бросьте это письмо, не стоит читать далее! Экие негодяи и подлые душонки!

Генерал, однако, спрятал это письмо в стол.

– Но вот еще письмо нашего несравненного Саддукеева. Он поздравляет меня с успехом. Вот его приписка:

«Да, накуролесил ваш трехбунчужный паша[146]146
  Бунчук – хвост лошади, укрепленный на древке; служил знаком сана и власти пашей в Турции. Трехбунчужный – имевший три хвоста как знак высшего достоинства.


[Закрыть], ваш предводитель, вселюбезнейший генерал! Теперь и я подумываю: не сбавить ли со ста лет, которые я стремлюсь прожить, годика этак два-три. Право, прогрессом пахнет. Это я говорю потому, что Тарханларов обработал все дело отлично, вы водворены на месте, а несколько негодяев преданы формально уголовному суду. Кажется, и у нас правда начнет скоро брать верх и мы дождемся-таки восхода желанных дней. Армяшка, знакомый вам откупщик Халыбов, едва узнал, что вы взяли верх и что наконец живете полным владельцем, хотя и опустошенного, но дорогого таки Сырта, приехал ко мне и сам предложил дать вам взаймы еще три тысячи, с тем чтобы закладную на мой дом похерить, а вам ему до уплаты заложить за эти пять тысяч рублей всю вашу землю. Гусь не промах! Две тысячи десятин черноземных лугов и степей за пять тысяч! Да нечего делать, и я вам советую принять его предложение. Что подруга нашего Сморочки? Напишите о нем и о себе. Ваш преданный и проч.».

– Слышите? Это о вас! Как здоровье вашей жены, в самом деле?

– Плохо, очень плохо… Надо бы акушерку, доктора… Не переживет она, а у меня денег на это нет. Где я возьму?

Генерал помолчал и стал чесать нос.

– Ну, теперь, отец Смарагд, мы заживем по-соседски, друзьями. Прошу чаще у меня бывать. Вместе вычислим проект о населении Сырта; начнем тут же с осени вольнонаемное хлебопашество, гурты станем разводить и с своей стороны…

– Извольте, извольте! А вы мне книжечек побольше, книжечек выписывайте и давайте читать, если сами не сделали привычки, да и некогда вам будет их читать при хозяйстве…

– Прелесть! Как теперь все здесь затихнет! Мы подберем добрых вольных работников. Наша почва без дурных семян, без плевел; я простонародья ничем не раздражил, я друг всем здесь… Брависсимо! Всяк мне позавидует!

– И точно! – сказал со вздохом священник. – Вы счастливец. Спешите. Вы уже не молоды. Осень тоже теперь не за горами. Надо достать семян, еще денег. Пашите и сейте побольше.

– Да и старость-то моя не за горами. Авось хоть что-нибудь сделаю тут полезного. Именно денег, денег прежде всего! Еду, завтра же еду в город; заложу армянину всю землю и привезу снова не менее трех-четырех тысяч, а дом Саддукеева освобожу из-под залога. Уж я не стану этих кровных, занятых денег кидать на обеды и балы соседям, как делывали это наши предки, закладывая некогда души своих крепостных в приказы да в советы! Деньги мои пойдут на обороты по хозяйству и только частичкой на самое нужное для дома в этой глуши; закуплю про запас сахару, чаю, муки, хорошей посуды, хламу там разного для буфета и для кухни; еще книг выпишу… это уже собственно для вас! Хе-хе! Лошадок добрых куплю, без них в этих пустынях быть решительно нельзя. Правда, отец Смарагд?

– Правда, правда…

– Что же вы так нахохлились опять?

Священник был в волнении. Грудь его тяжело дышала. Пот катился со скуластого, широкого и некрасивого лица. Глаза были опущены.

– Что с вами?

– Так-с, ничего.

– Нет, говорите, прошу вас.

Священник поднял серые робкие глаза. Они были совершенно тусклы и полны невыразимой борьбы, отчаяния и стыда.

– Знаете текст: «Помяни мя, егда приидеши»? – сказал он бледными дрожащими губами.

– Как-с? Что-с?

– Дайте мне, прошу вас, из этих-то новых трех-четырех тысяч целковых, что займете, хоть сотняжку рублей взаймы. Беда-с! В доме свечей давно нету, детям чаю ни крохотки напиться, не на что бабу-старуху нанять, хоть в болезни-то пока походить за моею Пашенькой.

Рубашкин покраснел, однако же достал бумажник.

– Вы меня спасли, первые дали верный совет, повезли в город, даже на овес моему буланому тогда дали, через вас я все получил. Я помню все это… Вот вам… пятнадцать рублей! Более не могу, извините. Берите их как благодарность, а не взаймы.

Священник взял деньги. «Фу, гадость! – подумал он. – Это за все-то».

– А больше нельзя? – сказал он. – Ведь тут и акушерки не на что пригласить!

Рубашкин, покраснев еще более, подумал: «Эге! Да и ты, кажется, к вещественному падок!» – и отвечал:

– Извините, более не могу! – хоть у него было еще более двухсот рублей.

Священник ушел.

Рубашкин съездил снова в город, заложил откупщику Конский Сырт, взял у него еще не три, а пять тысяч рублей под это имение и остался делать необходимейшие закупки в городе. Он остановился опять у Саддукеева. Беспардонный учитель гимназии оказался с первой их новой встречи еще более в ударе на всякие комические выходки, смешил генерала трое суток сряду, снабдил его кучею городских анекдотов и сплетен и угостил его неимоверным каким-то казачком, который заставил проплясать своих оборванных и запыленных детей, а сам при этом хохотал, как помешанный, закидывая назад огромную голову с большими сквозными ушами и грызя до крови давно обкусанные ногти. На прощанье, однако, он сказал генералу:

– В гимназии вышла история; я сболтнул там одну штуку ученикам. Против меня теперь ведут подкоп; немудрено, что меня и отставят. Тогда, надеюсь, не откажете меня принять к себе хоть в приказчики? А?

– О, разумеется! – ответил генерал, снова краснея, замолчал и уехал надутый, провожаемый маханьями Саддукеева, который даже влез на крышу и на радости выпустил всех голубей.

Явились в Конском Сырте рабочие, явилась и окончательно устроенная наемная прислуга. Рубашкин все приладил в две-три недели отлично. Отделал в особенности с любовью свой кабинет, из окон которого сквозь главную аллею сада была видна на скате бугров вся Есауловка и обе ее церкви. По столу и диванам в этом кабинете и в зале, ознаменованной недавними битвами, явились в изобилии деловые бумаги, хозяйственные книги и счеты. Поля зачернели полосами пахоты под зябь. Скупались рожь и озимая пшеница на посев. В двух концах поля стали прохаживаться небольшие соседские гурты скота, пущенные сюда за хорошие деньги до первого снега. Словом, чего желал и добивался воротившийся с чужбины к родному краю и делу Рубашкин, то и случилось.

– Не правда ли, у меня есть дарование организатора? – спрашивал он отца Смарагда. – Я мог бы управлять областью, населять пустыни?