Текст книги "Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие"

С гитарой до Рима

Выехав вечерним поездом из Болоньи и присматриваясь к соседской публике, я убедился, что блондинка, разглагольствующая на каком-то смешанном языке о Толстом и Шопенгауэре – была русской. Я сидел в углу и невольно улыбнулся, когда мою соотечественницу окружили пылкие и юркие итальянцы, сбивая её с толку юмористическими замечаниями и разбивая все её философские выводы неожиданными вставками, вроде любезности:

– Синьорина, вы так прелестны, что я готов уверовать во все принципы Толстого, чтобы угодить вам!

– О, синьорина весьма начитанна, – улыбнувшись, сказал молодой, но уже залоснившийся от жиру патер, – когда бы наши девушки знали Толстого и Шопенгауэра, они бы ничего не прибавили к своей красоте, а нам отравили бы жизнь!

Беседа в этом духе продолжалась так долго, что я спокойно уснул под шелестящий говор и убаюкивающее раскачивание поезда.

Проснувшись, я услышал те же голоса, но только теперь с Толстого перескочили на Боккаччо, и щекотливые декамероновские темы вызывали почти недвусмысленные замечания присутствующих, чего, по незнанию языка, не понимала милая блондинка.

Тогда, немножко боясь возможных последствий её легкомыслия, я тихо сказал по-русски:

– Мадемуазель, будьте осторожнее. Вагонные беседы и знакомства не всегда кончаются благополучно. По замечаниям, которые я слышу кругом, – вас оценили далеко не лестно!

К моему удивлению, из угла, где сидела молчаливая дама в серой вуали, раздалось неожиданное подкрепление.

– Я тоже уже давно хочу сказать барышне, что из любви к России не следует делать русскую женщину каким-то посмешищем!

Тон был не из приятных, а молчание, воцарившееся кругом по поводу прозвучавшей непонятной речи, явно направленной против разговорчивой девицы и её собеседников, – это молчание тоже было не из приятных.

– Что говорят они? – спросил, наконец, жгучий сицильянец, недружелюбно посматривая в нашу сторону. Но смущённая девушка только пробормотала что-то неясное, вроде того, что мы не совсем согласны с тем, что она говорит. Беседа длилась ещё минут десять без её участия, а потом все умолкли и разошлись по углам.

Девушка разговорилась со мной и просила не покидать её сейчас во Флоренции, так как она не знает точно, где живут её знакомые, а звать ночью фиакр она боится. К нашей беседе присоединилась и дама в серой вуали, вставлявшая редкие, но удивительно топорные замечания. Разговорившись втроём, мы решили, ввиду общности направления и позднего приезда, устроиться где-нибудь вместе.

Около полуночи мы были во Флоренции. К моему удовольствию, вся наша случайная группа путешествовала по-заграничному – почти без вещей. У меня были горный мешок и гитара, у барышни жёлтая коробка, у дамы саквояж. Мы представились друг другу, и вышли из вокзала на улицу. Было темно и сыро; не было видно ни фиакра, ни носильщика. Мы уже хотели вернуться в здание вокзала, когда из-за тусклого фонаря вышел какой-то человек в соломенной шляпе и спросил – не угодно ли нам комнаты на ночь. Я ответил, что именно это нам и нужно. Он взял из рук г-жи Г. её саквояж, я взял коробку m-elle Люси, и мы побрели по пустынным улицам, вслед за нашим проводником.

Я не знал хорошо ни плана города, ни его обычаев, но с самого начала мне не понравились ни дорога, ведущая возле самых железнодорожных рельсов по каким-то тёмным закоулкам, ни ухватки нашего гида, беспокойно озирающегося на каждом перекрёстке.

– Чтобы нам не попасться в скверную историю, – сказал я дамам, – разрешите мне дать вам несколько советов!

– А что такое? Разве нам что-нибудь грозит? – тревожно спросила г-жа Г.

– Нет, мне только не нравится это блуждание чёрт знает где!

В это время мы остановились у большого жёлтого дома. Проводник, вместо того, чтобы позвонить, издал какой-то сигнальный свист, подняв голову кверху. Через минуту я заметил, что одна из жалюзей в пятом этаже приоткрылась, – и всё. Потом гид открыл дверь, зажёг восковую свечу, и мы стали подниматься по длинной и грязной лестнице. Внутренне я уже сожалел, что допустил такую ошибку в отношении себя и дам, пойдя за первым встречным, – но, стараясь сохранить хладнокровие, я сказал дамам:

– Мы потребуем, чтобы наши комнаты были рядом. Боюсь, что мы в скверном месте, и нам надо быть настороже.

– Боже мой, вы меня пугаете! Я сейчас же пойду назад, – чуть не крикнула серая дама.

– Но куда же вы пойдёте? – заметно вздрогнув, спросила девушка, – уж лучше нам быть всем вместе! Может быть, ничего страшного и нет.

Когда мы взошли на последний этаж, дверь уже была отперта, и едва она захлопнулась за нами, как ощущение западни охватило меня.

В первых же двух комнатах на полу лежали спящие полуодетые фигуры.

– Что это значит? – спросил я с угрозой проводника. – Куда вы привели нас?

– Не извольте беспокоиться! – смиренно отвечал гид, – здесь ночуют более бедные, которые не могут заплатить больше, чем несколько сольдо!

Введя нас в маленький коридор, он открыл перед нами дверь двух соседних комнат. Одна была совсем маленькая, которую я оставил за собой и где помещались только кровать да небольшой столик; другая была в два окна с гигантской кроватью у стены, примыкающей к моей комнате, чёрным шкапом, как бы припаянным к другой стене, и разной мелкой бесполезной мебелью. Проводник вышел, пожелав нам спокойной ночи, и мы остались втроём. Сейчас же разыгралась курьёзная сцена.

– Как же мы разместимся? – воскликнула серая дама, которая оказалась стриженой русачкой. – Как же мы разместимся? Здесь нет ни другой кровати, ни дивана. Что же мы вдвоём ляжем, что ли? Я не стану даже раздеваться в присутствии постороннего человека, а уж тем более спать вместе.

– Простите меня, – сконфуженно ответила девушка, – но мне кажется, что в данный момент эти рассуждения и привычки неуместны! Я сама не любительница общих комнат, но…

– Вы не любительница, а я принципиально считаю недопустимым!

Споры эти доносились ко мне из их комнаты, в то время как я исследовал свою. По старой привычке я заглянул под кровать, и первое же открытие повергло меня в изумление. Стена имела продолговатую щель во всю длину кровати – пальца в два толщиной. Когда я, просунув палец, попробовал потянуть к себе, – то стена, оказавшаяся в этой части простой деревянной перегородкой на шарнирах, – послушно и легко приподнялась, и я увидел ноги моих спутниц, голоса которых, нервные и злые, раздавались совсем близко. Я вылез обратно, громко прошёлся по коридору и постучался к ним. Меня впустили; я положил свой мешок и гитару возле саквояжа г-жи Г. и объявил им о своём открытии, которое показывало, что мы находимся в трущобе, где можно ждать форменного нападения.

Обе дамы заволновались, но зато это сразу прекратило споры об общей комнате, и я взял на себя роль сыщика. Плотно прикрыв двери, я понял, что в этой комнате есть только одна подозрительная вещь, именно – шкап. Я подошёл к нему и хотел открыть его, но он был заперт и ключа не было. Я попробовал сдвинуть его, но не смог; очевидно, он был прикреплён к стене или полу; я постучал в него, – по отзвуку было слышно, что он пустой.

Тогда я условился, что спать мы ни в коем случае не будем, но обязательно делаем вид, что спим, т. е. будем легко похрапывать. Затем я отдал щепетильной даме свой нож «на всякий случай» и предложил им держать около себя те полотенца, которые нам полагались. Сам я должен был лечь под кровать.

Условившись обо всём и с грустью взглянув на улицу, я увидел, что место это пустынно, этаж высокий, и вообще дела наши плохи. Дав распоряжения моим дамам, я преувеличенно громко простился с ними и пошёл в свою комнату. Одновременно щёлкнули замки в обоих комнатах, и понемногу наступила тишина. Некоторое время доносились до меня обрывки разговоров, потом всё утихло, – тогда я пополз под кровать и перебрался по ту сторону стены; передав шёпотом, что нахожусь на месте, – я вынул револьвер и приготовился к тому, что, по-моему, было неминуемым, т. е. к покушению, если не на жизнь нашу, то, во всяком случае, на наш багаж.

Я нарочно поставил саквояж и коробку в центре комнаты, так что свет луны падал на них. Прошло около часа, когда сверху раздался негодующий шёпот г-жи Г.

– Какой вздор! Вы только напугали нас, испортив и без того безотрадную ночь!

– Молчите! – прошипел я, – и продолжайте храпеть! Вы сейчас увидите, прав я или нет!

Моя уверенность была не безосновательна. Чутко прислушиваясь, я уже несколько раз замечал какой-то шорох в шкафу. Теперь не прошло и десяти минут, как дверь шкафа слегка приоткрылась, и в ней показалась сначала голова, а потом и всё туловище человека, полуодетого, с ножом в руке. Прислушиваясь к движению в комнате, он пристально глядел на кровать… Даже до меня доносилось оттуда тяжёлое дыхание достаточно испуганной девушки, которая, конечно, уже увидела бандита и трепетала за свою жизнь.

Наконец, разбойник успокоился; вылезши из шкафа, он проскользнул к саквояжу и, быстро работая каким-то инструментом, бесшумно вскрывал замок. В тот момент, когда он наклонился, чтобы раскрыть его, я выполз, – и прежде, чем он успел оглянуться, я изо всей силы ударил его кулаком по виску.

– Ко мне! Сюда! – чуть ли не крикнул я, когда бандит свалился.

В мгновение m-elle Люси была уже около меня и закручивала ему за спину руки полотенцем; то же самое более медлительная г-жа Г. проделывала с его ногами. Рот ему заткнули платком.

Первым движением моим после этого было – к шкафу; открыв его, я увидел, что ведет он в какой-то тёмный коридор, а в дверце его торчал маленький ключик и совсем не на том месте, где виден обыкновенный замок. На всякий случай, я его вынул, а потом прихлопнул дверцу, так что она автоматически закрылась. Следующим движением я бросился к окну. Раскрыв его, я несколько минут тревожно следил за покоем улицы; наконец, услышал тяжёлый топот. Уже светало, и это проезжал в стороне последний ночной патруль. Тогда я высунулся в окно, и стал оглашать улицу криками:

– На помощь! На помощь!

А между тем, бандит очнулся и делал попытки выплюнуть платок и сбросить с себя навалившихся женщин; тогда я соскочил с окна, приставил к его виску револьвер и сказал шёпотом: – Если двинешься – убью!

Сменив девушку, я остался около него, а m-elle Люси, высунувшись в окно, продолжала взывать о помощи. Уже сбегались люди, и в то время, как карабинеры стучались в дверь на улицу, – проснулись остальные жители трущобы и стали напирать на нашу дверь.

– Скорее! Скорее! – крикнула в последний раз девушка и, в то время, как г-жа Г. насела на связанного бандита, мы бросились к дверям, за которыми раздавались проклятия, брань и угрозы. Тогда я громко крикнул:

– Синьоры, первый, кто сюда сунется – будет убит!

И для того, чтобы отвадить их от желания проникнуть к нам, я пролез под кроватью в свою комнату, где дверь уже трещала под напором, и выстрелил. Пуля пробила тонкое дерево и, очевидно, кого-то задела, так как раздался крик и оттуда отскочили. В то же время к нам донеслись грохот выбиваемых дверей, лязг оружия и шум борьбы. Я вернулся к дамам; мы поняли, что карабинеры уже здесь, и я только ждал приглашения, чтоб повернуть ключ. Через минуту раздался властный голос:

– Отоприте! Полиция!

Я отпер, шесть человек карабинеров вошли в комнату и бросились на помощь к дамам. Лицо г-жи Г. было почти диким; казалось, она приросла к охраняемому ею бандиту. Её с трудом оттянули от него и успокоили. Не лучше было и со мной и с m-elle Люси. Помню, что прежде, чем рассказал всю историю, я несколько минут был словно в столбняке. Потом все успокоились; я показал карабинерам всё занятное устройство этой квартиры, передал им ключик от шкапа и, расписавшись под составленным протоколом, в пять часов утра удалился со спутницами и багажом к вокзалу, где мы решили отдохнуть…

Было семь часов с минутами, когда нас разбудил какой-то сторож и спросил, имеем ли мы билеты, так как эта комната только для пассажиров. Пришлось уйти, и на этот раз – проститься. Г-жа Г. уехала в отель, m-elle Люси отправилась на поиски своих знакомых, а я удалился в сторону зеленеющего парка Кашине, – и здесь, на берегу Арно, крепко и сладко уснул…

В 11 я проснулся, умылся тут же у реки и побрёл в город по музеям и церквам. Проходя мимо большой площади и увидя перед рестораном «Гамбринус» музыкальный помост, я разговорился с лакеями и хозяином; мне предложили «на всякий случай» заглянуть сюда вечером и переговорить с дирижёром.

До четырёх часов я был в городе, потом поехал в Фиезоле. Здесь на закате, усевшись на площадке возле монастыря Сан Франческо, – я запел для себя самого. Никого кругом не было. Руины Фиезоле и сокровищницы Флоренции обогатили меня многими мыслями и глубокими настроениями. И мне пелось радостно, молодо и светло.

Вернувшись в город, я отправился к ресторану, где уже собиралась публика, и слышно было издали, как музыканты настраивали инструменты.

– А вот и он! – раздалось около меня, – ну, синьор, вот переговорите с маэстро, – и мы обсудим!

Я подошёл ближе и вежливо поздоровался с дирижёром. Маэстро уселся на стуле, перебросил ногу за ногу, и несколько фатоватым голосом стал допрашивать меня. Молодой, небольшого роста, бледный, с напускной серьёзностью, он казался особенно маленьким рядом с толстым, краснощёким хозяином – очевидно, немцем.

– Вы кто? Поляк, русский?

Почему-то мне показалось более интересным превратиться в представителя дальнего севера, и я ответил с достоинством:

– Я норвежец.

– Норвежец? – переспросил маэстро и, закурив сигару, медленно протянул: – Ну, и что же вы умеете делать?

– Петь народные песни!

– О, это большое искусство! – насмешливо процедил маэстро, – что же, оно очень процветает в Норвегии?

– Да, почти как здесь! – холодно ответил я, и не скрывая насмешки, прибавил: – Там так же много народных певцов, как здесь дирижёров!

Лакеи рассмеялись, хозяин состроил хитрую мину, а маэстро вспыхнул и лаконически спросил:

– Ваши условия?

– В зависимости от работы!

– Выступая через каждые полчаса с 8 до 11, при этом исполняя не менее трёх номеров, – сколько вы желаете получать?

– Пятнадцать франков!

– Глупости! С вас хватит и десяти! Идите к музыкантам и прорепетируйте!

– Глупости! – ответил я ему в тон, – или вы дадите пятнадцать, или идите к чёрту со своей скупостью!.. Я не настолько беден, чтобы нуждаться в вашей милостыни!

Маэстро посмотрел на меня и, подмигнув мне, рассмеялся и прошептал:

– Я вижу, что вы такой же норвежец, как я китаец. Не правда ли, ведь вы – француз?

Я пожал плечами и пошёл к музыкантам. Разговорились, распелись, и через полчаса мы уже вместе концертировали на шумной площади. Субботний вечер собрал много публики; ресторан работал вовсю и к 12 часам, после сытного ужина, которым угощал хозяин всех музыкантов, я пошёл по направлению к маленькому отелю «Адриатика», где решил остановиться.

Проводить меня пошёл какой-то болтливый человек, во время ужина подсевший к нам.

– Простите, – спросил он, когда мы повернули в улицу Брунелески, – вы как? Случайно пели в «Гамбринусе» или у вас контракт?

– О, нет, совершенно случайно!

– Тогда позвольте представиться. Я парикмахер при театре «Альгамбра». Если вы хотите, я рекомендую вас, и вы у нас можете недурно устроиться. Мы как раз нуждаемся в хорошем певце, который бы мог исполнять на разных языках. Ну, вы, конечно, понимаете – то в одном гриме, то в другом.

– То есть как же так: один и тот же человек в разных гримах и костюмах?

– Ну, и с разными фамилиями, конечно! – осторожно прибавил цирюльник.

Мы дошли до площади Мария Новелла и распростились.

– Значит, если надумаете, то приходите завтра ко мне, на Борго ди Кроче, к десяти!

Когда я лёг в постель, у меня уже было готовое, определённое решение пойти в Альгамбра, сторговаться и, не говоря, что я здесь лишь проездом, требовать повечерней расплаты.

* * *

В 10 часов я был у цирюльника, который встретил меня тепло, как старого знакомого, и вместе со мной сейчас же отправился в театр, вернее, в кафешантан, находящийся поблизости.

Здесь мне предложили те же вопросы, что и вчера. Но тут я назвал себя уже русским, якобы знающим северные языки. Около получаса дирижёр, цирюльник и я – спорили, горячились и убеждали друг друга по поводу гонорара, пока не согласились, что выступая три раза в неделю по два сеанса в вечер – один раз, как артист «Скандинавской оперы», а другой раз, как русский «лирник», – я получаю двадцать франков за выход и, кроме того, авансом 35 на обмундировку.

Выпили мы по стакану кьянти и сейчас же начали репетицию. Всё шло благополучно. Грига и Синдинга я пел по-немецки – под рояль, а русские песни под цитру, на которой бледный высокий юноша виртуозно подбирал любой аккомпанемент.

Затем, до самого вечера бродил по городу, пил кофе на пиацетте Микель-Анжело, разъезжал в экипаже по Viale dei Colli, любуясь одним из лучших итальянских видов – панорамой улыбающейся нежной Флоренции.

В 8 часов я вернулся в театр и невольно расхохотался, прочтя на свежеотпечатанной афише объявление, что во втором отделении знаменитый артист «Скандинавской» оперы Signe Grieg споёт лучшие национальные романсы, и что в третьем отделении «старый русский лирник Грегор» исполнит народные песни.

Войдя за кулисы, я встретился с цирюльником, познакомился с актёрским персоналом, из которого некоторые, как и я, исполняли двойную роль. Разобравшись в гардеробе театра, я примерил несколько фраков, из которых один приходился совсем впору и был надет для второго отделения. Цирюльник Беппо завил меня и устроил роскошную шевелюру. В таком виде я вышел в 10 часов вечера на небольшую сцену «Альгамбра» и пел «скандинавов». Романсы понравились, но так, как это было серьёзно, то публике весёлого театра показалось скучным, это чувствовалось даже в преувеличенном внимании. Вернувшись за кулисы, я стал переодеваться. Для меня приготовили нечто похожее на зипун; лицо, при помощи парика и тресса, превратилось в добродушно-стариковское, и, заунывно распевая и без того тоскливые песни, я уверял себя, что именно так поют лирники, которых я никогда не слыхал и смешивал со «слепцами».

Наступил выход. Медленно шагая, переступив порог сцены, я поклонился в пояс публике, что, очевидно, её заинтересовало; сев на пол, поджав под себя ноги, я взял несколько аккордов на цитре. Потом я запел «Ноченьку» уныло и скорбно, старческим голосом, перебирая пальцами струны, в то время, как в оркестре цитрист тихо аккомпанировал. Этот номер вызвал громкие рукоплескания и повторение. Так было со всеми тремя песнями. Я был доволен своим успехом, почти решив остаться здесь ещё на две, на три гастроли. Но как раз, по окончании спектакля, обратившись к администратору за условленным гонораром, я совершенно неожиданно наткнулся на неприятность. Администратор заявил, что он не может выдать мне денег раньше, чем я пропою три раза, т. е. не ранее, как через неделю. Я стал оспаривать, браниться. В конце концов, вспомнив, что у меня находятся 35 франков на обмундировку, о которых он в этот момент забыл, – я решил не возвращать их и уехать.

Видя, что я ухожу, г-н Лючини, администратор, и дирижёр Киавари почти одновременно воскликнули:

– Значит, вы согласны?

Но я ничего не ответил и вышел на улицу. Меня догнал цирюльник, и мы вместе отправились перекусить в вокзальный буфет. Я решительно отказался продолжать беседу о случившемся, и мы разговорились о театре вообще. Беппо рассказал мне, между прочим, о комической труппе, гостившей здесь дней десять назад и потом уехавшей в Рим. Он рассказывал о том, как они ставили какие-то старинные пьесы, но затрагивали в них современные темы, многое остроумно осмеивая и вышучивая…

– Это искусство! – говорил повеселевший Беппо, – выходя на сцену, болтать с публикой, и ещё не зная, что она скажет ему, иметь всегда готовые и ядовитые ответы… Это искусство! И какие молодцы! Когда они были здесь, то узнали, что наш знаменитый профессор-хирург Энрико Бурги, женатый на злой и глупой женщине, получил от одного богатого пациента, которому он удачно ампутировал ногу, пять тысяч лир, и подарил их дочери, чтобы она могла уехать в Париж и поступить на курсы… Так вот они изобразили доктора на сцене так:

«Профессор сидит на берегу Арно и горько плачет: ах, почему я не отрезал ему и вторую ногу? Я бы имел возможность отправить в Париж и мою жену!»

Мы оба посмеялись забавной шутке импровизаторов и вскоре простились.

– Ну, значит, до завтра! – воскликнул Беппо, уходя.

– Нет, навсегда! Я иду сейчас за вещами и уезжаю.

– Но, позвольте. Ведь вы же ещё не получили ваших двадцати франков! – с удивлением воскликнул цирюльник.

– Но вы забыли, голубчик, что тридцать пять на обмундировку остались у меня, – ответил я любезно Беппо.

Тот расхохотался и похлопал меня по плечу.

– Accidente, ха-ха!? Теперь я понимаю, почему вы так спокойно ушли, не пообещав ему ни в ухо, ни в шею!

Я пошёл в отель, взял вещи, оставил деньги за комнату у портье, и уехал с последним поездом.

Между прочим, меня постепенно начала одолевать назойливая мысль – не прекратить ли своё пение и не попробовать ли прожить дня три-четыре в Риме, насмотреться вдоволь и вернуться обратно в Швейцарию. Но едва я очнулся на площади Римского вокзала против грандиозных остатков Терм Диоклетиана, где помещается музей, – почувствовал, что возвращаться мне ещё рано, необходимо заработать такую сумму, чтобы пробраться ещё южнее, если не до Сицилии, то хоть в Неаполь, и потом на обратном пути, уже не работая, – спокойно осмотреть все города от Неаполя до Милана

Около Форума, который я разглядывал сверху, я встретил маленькую девочку с цветами. Её звали Пиппа, ей было восемь лет. Я купил у неё первых свежих фиалок и, так как она продолжала стоять около и, как и я, смотрела вниз на белеющий и сверкающий на солнце мрамор, – то у нас завязалась беседа. Когда я спросил, где её папа и мама, она повела меня в еврейский квартал, где у её родителей была овощная лавочка. Я привёл к ним девочку и спросил, не позволят ли они их Пиппе сопровождать меня, пока я буду петь по ресторанам. Они сначала отказались, не зная, можно ли мне доверить ребенка, но разговорившись, очевидно, убедились в моей искренности и безопасности – и отпустили её. Условленный заработок 2 франка я отдал им сейчас же, и мы вышли с Пиппой на улицу. Она запаслась цветами, распустила свои густые чёрные волосы и, доверчиво взяв меня за руку, пошла со мной.

Было близко к закату. В этот час многие римляне любят подниматься на Джаниколе, самый высокий из окружных холмов; здесь, возле прекрасного памятника Гарибальди, публика отдыхает, гуляя среди густой зелени, близ пышных садов.

Когда мы пришли туда, народу было немного, и все сосредоточились у памятника. Я сел на одну из угловых скамеек и запел. Теперь я знал уже немало итальянских песен и, чувствуя на себе волну ароматной солнечной весны, пел всё страстней. Люди слушали меня; – иногда, поднимая глаза, я видел, как девочка проходила с моей шляпой мимо всех этих людей, и они бросали ей монеты. И ласковая хорошенькая Пиппа, словно понимая и чувствуя благодарность, вынимала из своей корзиночки по два, по три цветка и давала их тем, кто бросал ей деньги.

Когда стало темнеть, мы спустились по извилистой дороге к площади св. Петра, обошли длинную колоннаду, и подойдя к ресторану «Europea», я попросил разрешения присесть около и спеть. Здесь, в этом скученном квартале, мимо нас проходили самые разнообразные люди – туристы, бедняки и монахи. И никто не слушал даром; каждый считал своим долгом положить монету… Вот остановился возле нас высокий старик-монах.

– На каком языке вы поёте? – спросил он меня, когда я пропел любимую «Ноченьку».

– На русском, отец!

– Боже, сколько грусти, сколько тоски в этом пении и в этом народе! – тихо сказал старик и бросил в шляпу большую серебряную монету. Он уже хотел идти, когда девочка, еврейская девочка, остановила его:

– Подожди… минуточку.

И, связав несколько пучков фиалок, она преподнесла их старику. Он наклонился к девочке, погладил её по головке и спросил меня:

– Давно она с вами?

– Нет, отец, только с сегодняшнего дня!

– Да благословит вас Бог! – сказал старик и, вынув из кармана две маленьких кредитки, он одну бросил в шляпу, а другую в корзинку Пиппе и быстрыми шагами удалился.

Девочка подбежала ко мне и шепнула на ухо:

– Какой добрый старик! Смотри, он и мне дал!

– Вижу, вижу, carina!..

Мы простились с публикой и пошли дальше. Перешли мост возле мрачного замка св. Ангела. Бродили вдоль берега Тибра, завернули на широкую улицу, которая привела нас к главной артерии города – Корсо Умберто. Не зная, куда идти, мы вошли в боковую улочку, и здесь нас приковал к себе ресторан «Конкордия». Здесь нас хорошо слушали, но совсем спокойно. Потом я узнал, что там было много торговцев, коммерсантов, которым было не до меня… Но всё-таки Пиппа вернулась с тяжёлой шляпой, а хозяин любезно обменял медный и серебряный сбор на бумажки.

Вышли мы оттуда часов в девять – я уже хотел отвести девочку домой, когда, проходя мимо ресторана «Сан-Карло», решил сделать последний сеанс тут, а потом пойти переночевать где-нибудь.

Нас приняли в «Сан-Карло» тепло и любезно. Пиппа пошла сначала сама с цветами; потом я запел свой обычный репертуар. Здесь были артисты, художники, богатая молодёжь, и платили они немало. Русские песни особенно понравились, и некоторые из них я бисировал. Публика сменялась. Отдыхая с полчаса, я ужинал сам и кормил мою маленькую девочку. Рассчитавшись с хозяином, я улыбнулся и сказал:

– Ну, в последний раз, и на отдых!

– Так, так, – ответил хозяин и засуетился между столиками. Для конца я запел из Массне, из Мазиньи, и, наконец, неаполитанские песни. Особенно одна из них, которую ещё мало знали, вызвала одобрение публики и, когда я, вместе с девочкой, проходил между столиков, аплодисменты сопровождали меня. Вот Пиппа подошла к столу, за который недавно уселись два высоких молодых человека, изящно одетых, очевидно, из хорошего круга. Один из них стал рыться в портмоне и, когда Пиппа подошла к столу, он хотел бросить ей франк; но едва его рука шевельнулась, как собеседник остановил руку, и я услышал русскую речь:

– Да что ты делаешь, право? Всякой бродячей сволочи кидаешь франк…

Кровь бросилась мне в лицо, и когда непонимающая девочка протянула ручку, господин крикнул:

– Via! (Прочь)

И, обернувшись к соседу, воскликнул:

– Брось ему два сольдо и пошли его к…

Тут раздалась грубая площадная брань. Девочка, испугавшаяся крика, прижалась ко мне, а я сжимал в руках гитару и чувствовал, что вот-вот сейчас ударю по голове этого негодяя.

Вероятно, на моем лице ясно отражалось моё состояние, потом что со всех сторон раздались отрывистые крики:

– Что случилось? Что сказал этот господин?

Тогда я обернулся к молодым людям и громко сказал по-русски:

– Вы очень любезны, милостивый государь. Но берегитесь! В Италии бродячая сволочь – певцы – в гораздо большей чести, чем та аристократическая сволочь, которая ещё не научилась вести себя прилично!

И, схватив гитару за гриф, я взмахнул ею, но вовремя опомнился и взволнованно ответил публике, поднявшейся с мест и угрожающе толпившейся кругом:

– Господа, дело очень просто. Я встретил своих соотечественников, у которых не нашлось ничего, кроме самой циничной брани для меня и грубого окрика этому ребёнку.

Едва я произнёс последнее слово, как десятки голосов закричали:

– Вон, вон отсюда! Долой эти свиные рыла!

Раздался топот, шум раздвигаемых стульев, и в одно мгновение эту пару окружили лакеи, подали им шляпы и молчаливо указывали на дверь. Оба джентльмена, закусив губы, поднялись со своих мест, бледные и испуганные. Первый из них вынул портмоне, чтобы расплатиться, но хозяин преувеличенно раскланялся и, не позволив лакеям подать счёт, иронически воскликнул:

– О, не тревожьтесь, пожалуйста. Зрелище, которое вы доставили нам, стоит гораздо дороже моего вина. Не надеясь с вами встретиться – честь имею кланяться!

Аплодисменты ответили хозяину, и жизнь ресторана вошла в свою колею. Через несколько минут мы с Пиппой вышли, и я привёл её домой. Добрые бедные евреи ни за что не хотели отпустить меня, и заставили переночевать в их тесной комнатке. Сквозь сон я слышал, как девочка рассказывала о добром монахе. Вдруг ко мне донёсся крик:

– Как? Ты кушала?.. Что же ты кушала? Разве ты не знаешь, что трефное – это грех?!

Я расслышал и ответил ему просто:

– Не беспокойтесь, старик. Хотя я и не знал, что вы так набожны, но я, на всякий случай, накормил её только яичницей и молоком!

– Спасибо, спасибо. Вы хорошо поступили! – сказал старик, войдя ко мне и пожимая руку.

Я крепко заснул; но в голове моей неотвязно вертелась мысль, что надо бросить это бродячее ремесло, так как даже один раз нарваться на такой случай, как сегодня, слишком тяжело и обидно.

Утром я простился с ними и, так как день был очень тёплый, пошел на Форум; там, около маленькой колонки близ Атриума Весты, – я расположился на отдых.