Текст книги "Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие"

– Как?!.. Кто сказал: он не хочет?.. Он должен хотеть!..

Голоса стали взволнованней… Толпа поднялась с колен и стала напирать на передние ряды, на нас, на балюстраду…

Дикие угрожающие возгласы в сторону кардинала участились:

– Эй, padre, будет чудо или нет?

– Эй, ты!.. Нам надоело ждать!.. Делай чудо!..

– Смотри, как бы с твоей головой не случилось чуда!.. На всю жизнь останется в красной шапке!..

Раздались смешки и глухое гоготанье…

Вдруг ясный гулкий голос кардинала отчётливо воскликнул:

– Мы согрешили перед святым Яннуарием… Кайтесь, ибо кровь мученика не оживает, так как святой отвернулся от нас!

Взрыв негодования ответил ему воплями и криками:

– Что он сказал?.. Он отвернулся?.. Ха-ха!.. Так тьфу на него!..

– Porco Santo!.. Проклятье ему!.. Бей его, бей его!..

– Обманщик!.. Предатель!.. Он нашлёт на нас несчастья!.. Он смеётся над нами!.. Долой его, долой!..

И, в то время, как кардинал и прелаты продолжали молиться, через всю церковь, среди неописуемого гвалта, полетели сломанные восковые фигурки…

Служители старались оттеснить толпу от алтаря к выходным дверям, и, как только удалось освободить капеллу, изгнав в том числе и нас и иностранцев, бронзовая дверь капеллы закрылась…

С трудом выдерживая напор колышущейся из стороны в сторону толпы, смешавшись в одну кучу, мы старались думать лишь о том, чтобы не растерять в суматохе друг друга.

Поминутно в лицо попадали куски воска и дерева, которым взбешённые неаполитанцы забрасывали капеллу и статуи святого.

Прошло ещё около часа, прежде чем нам удалось выбраться из храма.

На улице толпа бесновалась… Клочья бумаги, остатки картин, воск, дерево, гипс – всё это заполняло кишащую народом площадь.

Толпа подвигалась к морю… Среди проклятий, ругани и криков, уже раздавались весёлые разгульные песни.

Молодёжь, неся на руках обломки статуй, облепленных грязью и навозом, с гиканьем и пением, спускалась по Соборной улице к порту, чтобы утопить обманщика-святого…

Когда через два часа мы, в своём уютном баркасе, огибали город, по дороге к дому, – залив покрылся грязной густою плесенью…

Это плавали остатки изображений любимого святого, который сегодня не сумел оправдать возложенных на него надежд, и этим возмутил против себя весь свой многолюдный приход…

– Смотрите, смотрите! – вдруг воскликнул Джиакомо. – Святой оживает!

Мы посмотрели в сторону, и рассмеялись… Там прыгала по поверхности воды жёлтая головка… Какая-то шаловливая рыбка, может быть, от голода, а, может, для забавы, дёргала снизу разбитую святую игрушку…

Грот Бессмертных

Когда-то, в незапамятные времена, прекрасные свободные язычники объединились в небольшое, но дружное общество, чтобы вместе праздновать торжество жизни, молодости и веселья. Мы не знаем, где они собирались и как; мы не знаем, кому они поклонялись и как. Но одно осталось нам в наследство: преемственность.

Проходили столетья. Рим, Пестум и Помпея – весь этот сказочный край всеозаряющего солнца и красоты – видоизменялись, исчезали и вновь возрождались, пока не превратились в мёртвые развалины, в живые памятники угасшего величия.

То же было с людьми. Менялись профессии, сменялись поколения и религии… Но одно оставалось нетронутым. Дети, внуки и правнуки из рода в род передавали свою принадлежность к союзу жизни, молодости и веселья.

И, чувствуя, что среди нагромождённой новизны, среди всепобеждающей прозы, они одни ещё таят в себе древнюю красоту, – они объединились в союз бессмертных, и по сей день продолжают (хоть и не часто, лишь несколько раз в году) собираться на общий великий праздник…

В центре гористого и прекрасного острова Иския возвышается Эпомео, давно потухший вулкан; кругом скалистым венком расстилаются тёмные плоскогорья. Все – в зелени блистающих на солнце фруктовых садов и длинных рядов густого виноградника.

В одном из юго-западных уголков острова, там, где тёмные склоны, поросшие высокой травой и колючими кактусами, спускаются к мысу Негро, там виднеются развалины кирпичных стен – едва заметные остатки дворца Диоклетиана.

Стены заросли мхом и плющом, и нет никакой возможности проникнуть внутрь.

Вот это место, напоминавшее об оргиях императорского Рима, избрали «бессмертные» своим приютом в часы их празднеств.

Однажды, под вечер, Джиакомо вышел из своей комнаты, одетый по-праздничному: чистая белая рубаха, тёмные шаровары, перевязанные синим шарфом… Он о чём-то шептался с племянницей Реджиной.

Я только что спустился из соседнего сада, где рвал для Мелитты апельсины. Войдя в комнату, я поставил корзину с фруктами на скамье у окна, выходящего к морю. Мелитты не было.

Тут-то и вышел старик.

– Ну, детки! – воскликнул он. – Слушайте меня!.. На сегодня назначена встреча и праздник… Одевайтесь, приготовьтесь, – и едем. И ты одевайся, Грегорио!.. Ты наш и поедешь с нами…

Я поблагодарил старика и направился в свой угол, где за перегородкой лежали синие шаровары, красный шарф и совсем новенькая, ещё ни разу не надеванная фуфайка.

Я причесался, надел на голову свой пёстрый рыбацкий колпак, и когда вышел, то нашёл всю компанию в сборе.

И Мелитта с Реджиной принарядились. Обе оделись одинаково. Синяя блузка с жёлтым воротничком, голубая юбка, красные чулки и маленькие жёлтые туфли. А через всю фигуру перекинут яркий полосатый шарф. Чёрные волосы высоко подняты и заколоты цветами.

Я уже давно не видел Мелитту такой прелестной и, не смущаясь присутствием отца, поцеловал её.

– Что? – улыбаясь спросил старик. – Нравится? – И сам поцеловал свою дочку.

Реджина рассмеялась, сверкнула белыми кораллами зубов и, ударив меня лимонною веткой, спросила:

– А я тебе не нравлюсь?.. Поцелуй! А не то я испорчу тебе праздник, и посажу на весь путь на руле!

Мы расцеловались… А старик Джиакомо опять улыбнулся и сказал:

– Ну, вот и прогадал! Ведь всё равно за руль посажу… А девочки пусть цветами займутся…

Мы спустились к лодке, вымыли её и положили на дно мягкие ткани. И пока я ввинчивал новые уключины, Джиакомо мне рассказывал:

– Вот видишь ли. По нашим понятиям, между женщиной и мужчиной всегда есть любовь, и тут уже всё равно, чужие ли они друг другу или совсем родные… А так как мы хотим празднества любви, то число гостей должно быть чётным, всегда делясь на пары.

По нашим правилам, один кто-нибудь назначает дни наших встреч через неправильные промежутки, для того, чтобы не проведали карабинеры. Потому, что хоть мы и безвредны, но итальянская полиция, как и всякая полиция, всего боится.

Вот у нас есть такой человечек… Ты его встречал… Это метельщик горбун Массо. В его обязанности входит: созыв товарищей и заготовление достаточного количества вина, газовой воды, фруктов и цветов, без которых, конечно, праздник был бы не в праздник.

А потому нужно запасаться деньгами, да и оружием на случай, если бы пришлось столкнуться с полицией или кем другим!

В семь часов вечера мы выехали так далеко в залив, что даже Капри стал перед нами выясняться. Джиакомо и я сменялись на вёслах, я и Реджина сменялись на руле.

Берега золотились в закатном солнце; и долго плыли мы среди синей глади, едва поддающейся мягким шелестам южного ветра…

Мы тихо пели; девушки плели венки, и жизнь наша была какой-то далёкой сказкой, о которой так много, так жадно и так безнадёжно мечтают одни, и к которой другие приходят так легко, так просто и нежданно.

Наконец показался остров Иския; в наступающем полумраке заблистали земные и небесные звёзды… Это городок Барано д’Иския. Под ним высокий тёмный мыс Капо Гроссо…

Наконец мы у цели. Тьма быстро надвигалась.

Я ещё издали заметил какой-то движущийся огонёк. Когда мы проехали Капо Негро, я увидал наверху в горах знакомые руины, а внизу у самого мыса я заметил человека, машущего белым флагом и фонарём… Джиакомо выкрикнул какое-то непонятное слово, очевидно, условный пароль, и вдруг мы скользнули в отверстие горы, такое низкое, что всем пришлось пригнуться и лечь на дно. Лодка двигалась сама по течению.

Едва мы отъехали несколько метров в полной темноте коридора, как внезапно перед нами открылась огромная водяная зала, увешанная сотнями разноцветных фонариков. Зрелище было странное, волшебное и прекрасное.

До полусотни лодок уже находилось внутри; накупив у входа цветов, фруктов и газесов, мы стали в ряд, приветствуемые весёлой, красочной толпой.

Женщины были все в пёстрых одеяниях, в лёгких блузах с открытыми шеей и руками, в коротких разноцветных юбках и полосатых чулках. Мужчины – либо в рыбацких костюмах, либо в чёрных широких плащах и шляпах с огромными полями.

– Gregorio, и ты здесь? – воскликнул рыжий Чезаре – молодой рыбак, обнимая всем нам знакомую виноградницу Тину. Она несколько дней назад выиграла в Банко-Лотто около двухсот франков и теперь, как говорят, кутила вовсю.

– Здравствуй, Тина! Не в твою ли честь мы сегодня собираемся? – спросил я маленькую красавицу, на груди которой красовалась серебряная брошка, изображающая паука. – Ты, кажется, намерена всех нас опутать своим богатством и красотою?

– Молчи, молчи! – смеясь, отвечала девушка. – А то Мелитта уже грозит мне пальцем!

Я живо обернулся и увидел стройную Мелитту, с лукавой улыбкой указывающую Джиакомо на меня и на Тину.

Кругом звучала живая болтовня; весёлый раскатистый смех звенел и гулко отдавался в водяной пещере.

Я присмотрелся к окружающим, к обстановке, – и на душе стало невыразимо легко… Ведь есть же в мире люди, которые умеют радоваться, любить и праздновать счастье жизни!..

По всей зале, высоко-высоко, на самых верхних точках сталактитов, переплетаясь, свисали фонарики – красные, голубые, зелёные – в полном беспорядке, так что общая расцветка зала была неясной. Местами преобладало красное, местами синее.

Но всё это было таинственным, мягким и увлекательным.

Вдруг в отверстии, значительно уменьшившемся со времени нашего приезда, показалась лодочка с белым флагом, врезалась в центр собравшихся, и вскочивший на скамью горбун громко воскликнул:

– Кубок наполнен… Огни разгораются… Пенится влага… Праздник начинается!

Теперь я понял всё. Уже было десять часов, наступил такой момент прилива, когда вода поднялась настолько, что совершенно закрыла вход в этот гигантский грот. Мы были заперты до самого утра, когда начинался отлив.

Начался подсчёт присутствующих; это длилось недолго, и вскоре нам объявили, что сравнительно с прошлым празднованьем – количество друзей увеличилось на одиннадцать пар.

Потом все встали с мест; наступила тишина, и сразу могучий, стройный хор в несколько десятков голосов под звонкий аккомпанемент гитар и мандолин, пропел:

 
«Хвала тебе, великий час
Бессмертья и свободы!
Одна мечта сзывает нас
Под каменные своды.
Среди цветов, среди огней, –
К любви стремясь, спеша за ней, –
Звени, наш гимн! К себе зови,
Во имя Солнца и Любви!
 

* * *

 
Хвала вам, предки! Светлый путь
Начертан перед нами!
И в жажде – с вами отдохнуть,
Мы славим вас – мечтами…
Огни ласкают мрачный свод,
Бессмертны мы из рода в род!..
Звучи, наш гимн, к себе зови
Во имя Солнца и Любви!»
 

Кончился гимн; и, с шумом заняв свои места, составляя из украшенных цветами лодок пёструю, яркую гирлянду, – все принялись за еду и вино.

С одной стороны звучала музыка, с другой звучное чтение стихов. Кое-где поверх лодок накладывались доски, и там – юные девушки под звуки кастаньет и бубен, выплясывали народные танцы.

Так продолжалось больше часа. Глаза мои разбегались. Я не знал на чём остановить свой взор. Всё было так интересно, так красиво и так ново.

Потом раздалось троекратное «Evviva!»; бутылки белых шипучих вин и высокие узкие стаканчики заходили по рукам, чокаясь, звеня и разбиваясь.

Но вот наступила полночь; – все мы перешли по лодкам в дальний угол пещеры, где в узеньком отверстии стены поднимались ступеньки в сталактитовый грот.

Здесь освещения было гораздо меньше. Сначала даже разобраться было трудно в этом фантастическом полусвете. Когда глаза привыкли, я рассмотрел окружавшую меня обстановку.

Сверху свешивались несколько больших фонарей. В самой середине грота была ровная каменная площадка. Кругом неё природные столики-сталагмиты заполняли весь зал. Мы поместились между ними.

Вдруг на срединную площадку выбежала стройная танцовщица. Длинный цветной шарф был изящно наброшен на голое тело. Её осветили разноцветными огнями и по плащу её забегали то змейками, то бликами, то широкой полосой – живые, трепещущие краски.

Едва она, под звуки льющейся, ласкающей музыки, протанцевала серпантин, как другая уже сменила её, выплясывая жгучую, огненную тарантеллу.

Гитары и мандолины, кастаньеты и бубны, крики и топот, и ритмические удары рук смешались в звуковой хаос… Мы ринулись к плясуньям, мы окружили их, схватились за руки и, кружась по залу, танцевали какой-то дикий вакхический танец.

Опять зазвенели стаканы, опять от уст к устам переходило везувийское вино, – и вся толпа с весёлым криком и гиканьем закружилась безумным хороводом.

Разгорячённые влюбленные лица, цепкие руки, усталые немеющие ноги, и крики… крики восторга, порыва и любви.

– Avanti! Вперёд! – раздался звучный, властный голос, и горбун Массо, вскочив на плоский сталагмит, ударил по струнам мандолины и, раскачиваясь, запел какой-то буйный вакхический гимн. У ног его чернела огромная бутыль с вином, а к поясу привешен непомерной величины кубок.

Продолжая плясать и кружиться, вся зала подхватила его языческую песнь. Мелькали плечи, мелькали лица; – стоном, громом и диким выкриком звучала его песнь:

 
«Полон пеньем наш чертог!
Славься, Вакх – весёлый бог!
Кто пить хочет?.. Очень рады?!..
Ну, так в круг возле меня!..
Но хоть лопни от досады, –
Чарка первая – моя!
Вакх зовёт в любовный бой…
Тешась пеньем и гульбой,
Вакх, мы следом за тобой!
 

* * *

 
Вот бокал мой! Живо, живо –
Наливай ещё вина!
Утро будет хлопотливо,
Пусть же будет ночь пьяна!..
Мы прославлены судьбой,
Славен грот наш голубой!..
Вакх, мы следом за тобой!..
 

* * *

 
Что-то сон глаза смыкает…
Тут вопрос… Но где ж ответ?..
Кто не спит? Кто понимает?..
Вы все пьяны… Я же – нет!
Эй, звучи, мой рог, трубой!
Пусть все двинутся гурьбой!
Вакх, мы следом за тобой!..
 

* * *

 
Девы, зноем пламенейте!
Вы, мужья, сгорайте в них!
Ты и ты!.. Пляшите, пейте!
Боги любят лишь живых!..
Разум брошен за порог.
Полон пеньем наш чертог.
Славься, Вакх – весёлый бог!»
 

Едва прозвучала последняя нота вакхического гимна, как вся зала слилась в одно сплошное ликованье, беснованье и крик – такого трепета, такого страстного порыва, что, казалось, стены должны были сломиться от вихря, овладевшего влюблёнными сердцами.

Огни погасли; лишь только в водяном гроте ещё мерцали слабо голубые волны света.

В два часа ночи мы сошли по ступенькам лестницы, и, медленно, осторожно переходя по дощатым мосткам, мы, наконец, нашли свои места; и здесь, усталые, но счастливые, устроились на дне своих разукрашенных лодок.

Вот и последняя пара спустилась. И так как большинство парочек – была влюблённая молодёжь, то сон при свете угасающих фонариков был сном в объятиях неги и ласки.

Становилось всё темнее и темнее. Голоса затихли. Наступила полная тишина.

Джиакомо заснул; а я уселся возле обеих девушек. Голова моя покоилась на коленях Мелитты, и руки мои мягко касались пышных волос Реджины. Тихим голосом напевали они колыбельные песни юга, от которых трепетало сердце и где-то внутри зарождались нежные поэмы…

Так мы и заснули.

В пять часов утра мы были разбужены резким возгласом:

«Солнце!»…

Действительно, сквозь узкое отверстие в потолке, которое выходило, вероятно, к развалинам дворца, – уже пробивался золотистый отблеск раннего утра.

Быстро возобновилась жизнь, бодро зазвучали голоса. Сбросив нежный любовный сон, – «бессмертные», как один человек, поднялись в уютных лодках; и снова прокатился в гроте их приветственный гимн.

Бросая в воду цветы, как благодарственную жертву морю, непреклонному стражу Нептуну, лодки одна за другой в полном порядке выехали в лазоревое море.

Ослепительное солнце ласкало нас; тихо покачивались вдали белые крылья парусов, и день бодрым порывом наполнял опьянённые души.

«Бессмертные» уже стали опять простыми итальянцами, и с нежною лаской раздался над морем любовный напев: «О Sole mio!»

Тут и там врывались новые голоса, и песня звучала всё ярче, всё звончее.

Позади нас выплывали из грота весенние цветы, а сверху огромное чистое солнце, казалось, благодарило нас за наши молитвы, за наше празднество, и песни, и красивую бессмертную любовь.

С гитарой по Сицилии и Тунису

Жизнь моя в Мареккиано протекала спокойно и счастливо. Окружённый хорошими людьми, в обстановке постоянной общей работы, я далёк был от прежней жизни и не думал о будущей. Новизна рыбачьего мира не давала мне времени скучать, а возможность отдавать весь вечерний досуг музыке и пению облегчала дневную работу. Почти все вечера проходили в городе, где мы с Мелиттой подвизались в больших ресторанах.

Странной парой казались мы другим, ещё страннее мы были в действительности. Молодые, безусловно влюблённые, – мы были и оставались только влюблёнными… Какая-то внутренняя сила не давала прорваться темпераменту, кипучей страстности натур и броситься навстречу не с лаской нежного поцелуя, а с огненным и роковым объятием. Мы никогда не говорили о любви и никогда не спрашивали о прошлой жизни. Мы только пели, прославляли любовь, зажигаясь друг другом и зажигая других.

Однажды, сидя всей семьёй за ужином, Джиакомо вспомнил о своей родине – Сицилии. Он говорил о ней с такой радостью, с таким восторгом, что моя давнишняя мечта, – увидеть Сиракузы, в мгновение ожила и охватила мысль железным кольцом, от которого я уже не смог освободиться.

– А что, Мелитта, – воскликнул я, когда старик окончил рассказ, – не проехаться ли нам с тобой в Сицилию? Мы бы смогли немало заработать!

– Конечно. Давай-ка! Ты как думаешь, отец? – Положив руку на плечо Джиакомо, Мелитта поцеловала его в лоб.

– А что ж, дочка! – одобрительно ответил отец. – Завтра вечером отходит «Умберто». Капитан знакомый, – значит, устроитесь даром, пассажиров масса… Прекрасная мысль!..

– Ну, вот и отлично! Стало быть, собираемся в дорогу! – Крепко пожав руку старику, я пошёл за перегородку собирать вещи.

Послышался стук в двери, пришёл кто-то из соседей, потом ещё кто-то; когда мы ложились спать, вся деревушка знала о нашем отъезде.

Вот почему уже с утра никакая работа не ладилась. Приходили знакомые и, приветствуя нашу поездку, шутливо поздравляли нас с «медовым месяцем». Мы, конечно, отшучивались, говорили всякий вздор, но, когда на минутку оставались одни, глаза наши встречались, и мы оба как будто смущались чего-то.

– Мелитта! – не выдержав, воскликнул я. – Или вправду у нас медовый месяц начинается?.. Так чего же мы краснеем?.. Ну, давай поцелуемся! – и мы тихо прижались друг к другу.

– А знаешь, Грегорио, папе удалось достать не только бесплатный билет до Палермо, но и рекомендательные письма к другим капитанам. Вот-то здорово будет! Хорошо, что все его знают ещё с тех пор, как он матросом был. Он как сказал капитану «Умберто», что дочка его с женихом едет, тот сейчас же и билет дал, и даже каюту освободил… Хороший человек!

Я положил в свой горный мешок всякой необходимой мелочи для себя и Мелитты; вечером, за час до отхода, мы простились с друзьями и вошли на палубу светло-серого парохода. Вечер был чудесный, тёплый, с ласковым угасающим солнцем и нежным душистым ароматом.

По трапу то и дело поднимались всё новые и новые люди; наконец, ровно в половине восьмого раздался протяжный гудок, матросы быстро стали стаскивать мостки; при звуке общих прощальных приветствий мы запели дуэтом старое-престарое «Addio a Napoli», которое для многочисленных иностранцев и было, и будет всегда желанной, не стареющей песней.

Медленно огибая длинный мол, пароход вышел в открытый залив; величественно рассекая спокойные волны, он стройно и красиво подвигался вперёд к темнеющим остроконечным утёсам Капри.

Мы продолжали петь то вместе, то по очереди, опытным глазом рассматривая иностранцев, чтобы знать – что петь и как. Было много немцев, два-три американца, несколько англичанок и маленькая компания русских.

Мелитта давно уже разучила аккомпанемент ко всему моему репертуару; кроме того, она была так музыкальна, что свободно подбирала аккомпанемент с первого же раза.

Для большинства иностранцев самые приятные песни – это итальянские, но когда поёшь что-нибудь на их родном языке, то это, конечно, доставляет им удовольствие, как знак проникновения их творчества в глубину итальянского народа… Конечно, это далеко не так. Если настоящий итальянец и поёт по-немецки или по-английски, то он это выучил чисто с меркантильной целью, с желанием больше заработать. Иначе обстояло дело со мной. Я эти песни и раньше знал. Да и вообще, как и все русские, я одинаково любил все земли, все языки, все искусства. Обходя с тарелочкой довольных и ещё свежих пассажиров, мы наталкивались на вопросы, на просьбы спеть то или иное. Мы, конечно, никому не отказывали и пополняли свой бюджет.

После скромного ужина мы с Мелиттой долго стояли обнявшись у борта парохода; спускавшаяся ночь околдовывала нас. Я расспрашивал о Карфагене, о Тунисе, только и мечтая о том, когда наконец попаду туда.

– Уж не знаю, как мы там устроимся. В Тунисе я была ещё ребёнком, и что-то скверно его помню. Зато Сицилию я всю хорошо знаю. Ведь я до десяти лет пробыла там. А потом уж, когда умерла мама, – мы переехали в Неаполь.

Вдали показались огоньки, и вдруг кругом раздались взволнованные голоса: «Капри, Капри!»

Мы перебежали ближе к носу. Далёкие огни Анакапри сливались в яркое пятно, а близко, совсем близко маячили прибрежные огоньки широко разбросанных вилл и рыбачьих домиков. Было красиво и радостно; мы невольно подняли руки и приветственно замахали навстречу прекраснейшему уголку земли. Другие последовали нашему примеру, раздались многочисленные возгласы: «Пойте, пойте!»

И мы запели «La grotta azzurra» – звучную нежную канцону. За ней другую и третью… И так приятно было петь, что мы даже забыли о своей «тарелочке». Какой-то восторженный американец сам подошёл к нам и протянул большую серебряную монету. Тогда мы сразу очнулись, вспомнили «себя», и обошли всю публику.

Скрылся Капри. В открытом море ни огонька, ни пятнышка. Мы посидели ещё с полчаса и спустились вниз в каюту. Но в ней было душно и грязно. Тогда я разложил свой плащ на палубе, и мы оба спокойно уснули. Нас тихо покачивало, как в гамаке.

Проснулся я рано утром, часов в пять. Солнце было нежным, море – синим и тихим; уже ощущалась последняя ступень между Европой и Африкой.

Поднялись и другие пассажиры; наконец, из-за туманной дымки показались сначала тёмные тени, потом уже отчётливые берега – и к семи часам мы въехали в ярко освещённое Палермо.

– Вставай, вставай! – будил я Мелитту, наклонившись к ней, – ведь мы уже в Сицилии!

С неохотой поднялась Мелитта. Слишком хорошо было дремать на палубе едва качающегося парохода, под дуновением свежих ароматных ветерков. Но вот затормозилась машина, с грохотом опустился якорь, и, сойдя на пышный берег, полный богатейшей зелени, мы отправились в город.

От Палермо у меня осталось впечатление очень тусклое, неясное. Я почти не помню его; поработав около трёх часов в саду виллы Джулия, где, среди аромата магнолий, лимонов и рододендронов, царил неземной покой, – мы уже в полдень устроились возле пароходного буфета, и тихо плыли вдоль зелёного берега.

Гораздо больше запомнился мне городок Трапани, во-первых, потому, что это была родина Мелитты, а во-вторых, – уж очень он красиво расположен. Внизу, у подножия усыпанной цветами горы, стоит Трапани, а где-то, на самой вершине, виднеется ещё один крохотный городок, и соединяет их белая дорога, окаймлённая кустами роз. Мы сбегали на улицу Каррара, где родилась моя подруга, и к подножию цветочной горы, к маленькой розовой церкви, где находится приветливая Мадонна, вся увешанная безделушками – скромными подарками обожающих её прихожан.

В начале вечера серый пароход медленно обогнул горные островки – и вскоре вышел в широкий пролив.

Мы не успели пропеть трёх-четырёх номеров, как началась сначала небольшая качка, потом всё сильнее и сильнее. Публики стала расходиться по каютам, да и мы сами, несмотря на ранний час, решили улечься поскорей, чтобы не испытать всей прелести морской болезни…

Едва появилось солнце, как поднялся и я. И сам был не рад, так как ещё сильно качало. Зато впереди виднелся высокий маяк. Мы уже были в Африке.

Приближаясь к светло-жёлтым, почти белым песчаным берегам, пароход пошёл вдоль длинного и тонкого полуострова. Исчезла прекрасная синева моря, вода становилась всё серее и серее, почти принимая цвет песка. Уже ясно обрисовывались вершинки ближайших мысов, и вот мы подъехали к Тунисскому порту, к Гулетте. Отсюда открывался странный вид: впереди до самого города тянулось огромное озеро, настолько мелкое, что посреди его пришлось прорыть длинный канал, по которому пароходы могут подойти к самому Тунису.

Город отсюда представлялся ещё неясным, в виде множества минаретов и куполов. Когда мы приблизились на расстояние версты, то особенно ярко выделилась византийская постройка Большой мечети, и выше – над нею и над всем городом арабские кварталы с их белоснежными плоскими крышами.

Мы приехали. Был ранний час. Едва сошли мы на берег, перед нами показался совершенно европейский город; постепенно поднимаясь, мы дошли до прямой, широкой улицы, вернее, огромного бульвара Avenue de Marine, и здесь я почувствовал трепет восторга. Южные деревья – тенистые, наполняющие улицу тонким ароматом, странные постройки с арками и галереями, блестящие магазины, шикарные кафе, – всё это сливалось и чрезвычайно гармонировало друг с другом.

Наконец, мы у базаров. Вот великолепное зрелище! Даже базар в Смирне не так ярко восточен, как в Тунисе. Бесконечные лавочки и ларцы, то открытые, то в виде будок, были уже переполнены народом, и делились целыми кварталами по специальностям. Мы повернули влево и вошли в квартал парфюмерии. Запах амбры и роз, мускуса и ладана погружал в какую-то сладкую негу и мечту. За бесценок мы покупали самые дорогие в Европе духи, наполняя ими мой горный мешок. Кругом сновала толпа в чалмах и балахонах – цветная, то смуглая, то жёлтая толпа… Непонятный горловой говор, резкие выкрики, среди которых так странно звучит французская речь!.. Ещё любопытнее в квартале тканей, хотя, как мне показалось, немало было там товара происхождения чисто европейского… Мы обошли все кварталы, купив и туфли, и дамасский кинжал, и шёлковые шарфы.

Пелось нам прекрасно. Мы устроились в центре сквера, возле памятника Ферри, где мимо нас проходила масса народа, отдыхая в тени густых деревьев.

Легко зарабатывались деньги, легко было на душе, и наши весёлые лица свидетельствовали о свободной, радостной жизни.

Позже, когда голоса устали, мы отправились в прогулку. По окружным бульварам мы проехали к небольшой, но шумной площади, где с любопытством наблюдали заклинателей змей, уличных певцов и рассказчиков.

Одна заклинательница настолько нас заинтересовала, что мы решили на каком-нибудь языке сговориться с ней. Это оказалось нетрудным, она понимала по-итальянски и ещё лучше по-французски. Чёрная, жгучая, совсем как те цыганки, которых мы хорошо знаем в России, она называла себя уроженкой Сирии, – но мне ещё до сих пор всё кажется, что она была цыганкой. Её змеи – толстые, большие очковые змеи плясали, изворачивались под её гнусавое пение и, тесными кольцами сжимая её грудь, казалось, хотели задушить её своими объятиями…

То, что и мы были бродячими музыкантами, её обрадовало, а когда она узнала, что при этом мы хорошо зарабатываем, то даже хотела присоединиться к нам. Во всяком случае, она обещала ещё встретиться с нами и предложила остановиться на ночь в одной из шумных арабских кофеен на площади Хальфуин.

Проведя остаток дня за городом, мы к вечеру вернулись. На площади Хальфуин, против богатейшей, замечательной по красоте мечети, мы отыскали кофейню, о которой нам говорила заклинательница, а вскоре нашли и её. Мы решили переночевать тут же, в большой общей комнате.

Пока Мелитта весело болтала с Заирой, ко мне присоединился какой-то жёлтый человек в чалме, по имени Аркас, который видел нас на Авеню, где он торгует туфлями. Потом подсел огромный негр, произносивший изредка две-три коверканные французские фразы и куривший, жутко улыбаясь, тонкие душистые папиросы. Мы пили кофе, ели восточные сласти и снова пили кофе. И странные вещи пришлось услышать нам в этот вечер.

Аркас ярко и красочно рассказывал о пустынях Марокко, о Сахаре, о Египте и Судане. Всё, что он говорил, было полно солнечным зноем, заунывными песнями и верблюжьими криками. Он не говорил ни о зданиях, ни о пирамидах, а только о солнце и ветре, о прохладной ночи, о высоких пальмах и хрустально-ясной воде в глубине оазисов.

Я был зачарован его рассказом. К одиннадцати часам вечера мы стали расходиться; негр куда-то исчез, а Аркас перетащил свой узел ближе к нам, и вскоре мы уснули среди странной, пёстрой и грязной массы тел.

От усталости или от особой пряности кофе, но мы так крепко уснули, что, когда я открыл глаза, в комнате оставалось всего пять-шесть человек. Наших знакомых уже не было. Мы вышли на улицу, умылись, и, выпив кофе, я стал расплачиваться… О, ужас!.. В кошельке оставалась только мелочь, а бумажка в пятьдесят лир исчезла.

Мы сейчас же обратились в полицейский участок, дали сведения относительно Заиры и Аркаса, а также и насчет кредитки, на которой, по обычаю многих итальянских контор, стоял штемпель «Сицилианский банк в Палермо», причём указали, что бумажка была в правом верхнем углу надорвана. Нас успокоили тем, что так как конторы меняльные откроются только через час, а итальянские деньги здесь не в ходу, то, значит, есть возможность предупредить все банки и задержать вора, если он придёт менять.

Я вынул часть запасных денег, обменял их тут же в полиции, – и мы отправились на прогулку…

Мы сидели на высоком холме, с которого открывался далёкий вид на море и на окружную долину. Среди зеленых рощиц виднелись церковь и монастырские дома. Близ маленького озера у самого моря раскинулся привалом караван. Верблюды, белые палатки и множество людей сливались в странное шевелящееся пятно; к нам доносился нестройный гул человеческих и верблюжьих криков. Мы сидели на холме близ деревушки «Сиди-Бу-Саид», и картина, так живописно расстилавшаяся перед нами, производила впечатление жути и обиды… Там, где теперь была полумёртвая долина, – стоял когда-то Карфаген… И ничего, ничего от него не осталось, кроме нескольких разбитых ваз и мраморных осколков, может быть, совсем других времён… Задумавшись, глядел я вниз, когда странная песня Мелитты пробудила меня. Я никогда не слышал этой песни, и сама Мелитта казалась мне совсем-совсем другой.