Текст книги "Политические режимы и трансформации: Россия в сравнительной перспективе"

Григорий Голосов
Политические режимы и трансформации:
Россия в сравнительной перспективе

1 Введение

1.1 Демократия и авторитаризм

Современная наука выделяет два основных типа политических режимов: авторитарные и демократические. Социально-научное знание развивается как исследовательский цикл: теоретические концепты – поиск их эмпирических референтов – уточнение концептов и, на этой основе, эмпирический анализ, служащий основой для перспективных оценок и для дальнейшего теоретического развития. Последуем по этому стандартному пути. Политические режимы – это, в самом кратком определении, модели приобретения и утраты политической власти. В условиях либеральной демократии эта модель основана на императивном волеизъявлении народа, то есть на выборах. В условиях авторитаризма власть приобретается и утрачивается несколькими способами, которые определяют разнообразие авторитарных режимов. Специфика современного авторитаризма состоит в том, что непривычно большое количество автократий маскируется под либеральные демократии.

Не все авторитарные режимы являются режимами личной власти, которые в современной науке определяются как персоналистские диктатуры или автократии. Монархия – даже абсолютная монархия – может функционировать по правилам, которые фактически сводят к нулю возможности произвола по отношению по меньшей мере к членам узкого правящего класса, окружающим трон. Истории известны случаи самодержцев, де-факто не правивших по собственному произволу, а иногда даже и вовсе не правивших. Военные диктаторы часто вынуждены принимать решения, прислушиваясь к мнению других членов хунты, а при партийном правлении почти всегда есть что-то вроде влиятельного Политбюро, в котором Генсек – лишь первый среди равных.

Однако верно и то, что авторитарные режимы обладают потенциалом к перерождению в персоналистские диктатуры. Демократия в меньшей степени подвержена ошибкам такого рода, и это именно потому, что она ставит правителя перед необходимостью периодически выносить свои решения на суд народа. Это касается даже таких правителей, которые по складу характера в высшей степени склонны к преувеличенной вере в себя и не очень компетентны. Возьмем, для примера, Дональда Трампа, который оценивал себя как «очень стабильного гения» и, как известно, далеко не всегда прислушивался к мнению других политиков и экспертов. Кое-какой вред Соединенным Штатам это принесло. Однако многие из потенциально опасных решений были заблокированы Конгрессом и политическим окружением Трампа. Через институциональный фильтр проходили в основном безобидные или даже полезные для страны меры, а за свои ошибки Трамп заплатил проигрышем на выборах. У зрелой демократии есть если не иммунитет, то повышенная сопротивляемость против болезни личной власти.

Хорошо, если идиллическая любовь между вождем и народом заканчивается посмертным разоблачением или тихим дворцовым переворотом. Иногда дело оборачивается хуже: катастрофическими военными поражениями, экономическими провалами и, как следствие, – гражданскими конфликтами и кровопролитием. Демократия предотвращает подобные исходы, предлагая в качестве альтернативы выборы, то есть волю народа, выраженную обязательным для власти способом. Но народ состоит, в массе, из простых людей, которые далеки от сложных вопросов государственного управления. Как доверить им право такого ответственного выбора?

Многие теоретики демократии игнорировали этот очевидный вопрос. И сегодня ее приверженцы часто рассматривают избирателей как заинтересованных и информированных граждан. Но этот взгляд не согласуется с фактами. Когда в США в 1940-х годах начались научные, основанные на опросах общественного мнения исследования поведения избирателей, то ученые были поражены уровнем некомпетентности избирателей. В основной массе люди просто не интересуются политикой. И это не потому, что они глупые, а потому, что у них есть более интересные и важные занятия. Может быть, стоило бы оставить электорат в покое и доверить принятие ключевых решений узкому, но компетентному кругу лиц?

Ответ на этот вопрос – отрицательный, потому что в самом вопросе содержатся неверные допущения. Во-первых, он предполагает, что политическая компетентность сродни технической, то есть что любая проблема, связанная с государственным управлением, может быть решена каким-то одним – правильным – способом. Но основные дилеммы, с которыми сталкивается политик, таковы, что они предполагают множественность решений. Правильных ответов на жизненные вопросы о том, повышать налоги или снижать, сводить бюджет с дефицитом или с профицитом, нет. Отвечая для себя на эти вопросы, политик должен прислушаться к мнению знающих людей, экспертов, но само решение принимается им не столько на основе полученной информации, сколько путем соотнесения возможных последствий и его собственных представлений о правильном устройстве мира.

Разумеется, если политик заинтересован не в вопросах жизнеобеспечения своей страны, а витает в облаках и думает преимущественно о том, чтобы увековечить свое имя в истории, то ошибки возможны, и ошибки катастрофические. Но одна из задач демократии и состоит в том, чтобы у лидеров не было подобных иллюзий. Избиратели, при всей их некомпетентности, вполне способны определить параноика и отказать ему в доверии. Исключения бывают. Скажем, Адольф Гитлер пришел к власти в условиях демократии, хотя, вопреки распространенному заблуждению, абсолютного большинства голосов на свободных выборах не получал никогда. Этот опыт послужил хорошей прививкой для современных демократий: избиратель должен использовать в качестве компаса здравый смысл, а не глубокомысленные построения вроде популярных геополитических фантазий. Иными словами, некомпетентность избирателя может быть конструктивной.

Второе неверное допущение состоит в том, что просвещенный правитель будет всегда действовать для общего блага. Но у политиков, как и у всех людей, есть собственные интересы, которые для них важнее общих. Проблема даже не в том, что политики сознательно жертвуют общим благом во имя своих выгод. Проблема в том, что их вполне искренние представления о правильном устройстве мира уже включают в себя корыстные мотивы. К тому же всегда найдутся эксперты, которые подтвердят, что выгодный для тебя способ – единственно правильный. Других экспертов ты просто не услышишь.

Избиратели не могут быть компетентными в частных вопросах государственного управления. Основные решения – за политиками. Но эти решения допускают множественность правильных ответов, чреваты возможностью катастрофических ошибок и не исключают вмешательства корыстных интересов самих политиков. Поэтому и нужен контроль со стороны избирателей. Для такого контроля их компетентности вполне достаточно.

В мировой политической мысли есть давняя традиция морализирующей критики личной власти, вылившейся в известную формулу Джона Дальберга-Актона «Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно». Замечу, что дело тут не только в моральном аспекте, на который указывает слово «развращает» в русском переводе афоризма, но и в банальной коррупции: в оригинале сказано «corrupts», то есть коррумпирует. Но слово «развращает» – шире по значению и поэтому точнее. Впечатляющий компендиум пороков, порождаемых абсолютной властью, можно найти в книге древнеримского писателя Светония «Жизнь двенадцати цезарей». Впрочем, кое до каких пороков цезари все-таки не дошли: они, например, не были людоедами, в отличие от некоторых африканских диктаторов 70-х годов прошлого века. Именно в этой традиции сформировалось представление о персоналистской диктатуре как о болезни, поражающей государственный организм.

У этой болезни обширная симптоматика, и один из симптомов – склонность неограниченных правителей совершать фатальные, непоправимые ошибки. Задолго до Светония Эсхил написал трагедию «Персы», обличающую царя Ксеркса, который бросил свой народ на жертвенный алтарь войны, но потерпел поражение из-за неспособности правильно оценить волю и способность к сопротивлению противника, свободного народа Греции. Самоубийственная внутренняя и внешняя политика Николая II привела Российскую империю к катастрофе. Попытавшись захватить Фолклендские острова, аргентинский диктатор Леопольдо Галтьери потерпел унизительное поражение, которое положило конец военному правлению в стране. О том, чем кончилась власть нацистской партии в Германии, долго распространяться нет нужды.

Новейшая история дает нам несколько впечатляющих примеров того, как непродуманные или просто безумные действия диктаторов ставили целые страны на грань краха. Так, «президент» Экваториальной Гвинеи Франсиско Масиас Нгема обратил значительную часть населения в самое настоящее рабство, устраивал военные экспедиции против собственного народа, а под конец даже перестал выплачивать жалование чиновникам, предоставив им взамен право жить грабежом. Примерно треть жителей страны эмигрировала. Остальные сохраняли покорность. Тиран был свергнут собственным племянником, которого поставил во главе Национальной гвардии. Тиранические режимы такого рода превращают жизнь граждан в какое-то подобие «естественного состояния», описанного Томасом Гоббсом: она «отвратительна, жестока и коротка».

Почему диктаторы совершают ошибки? Во-первых, само обладание абсолютной властью подталкивает ее носителя к мысли о том, что досталась она не случайно, а в силу особой одаренности, способности принимать правильные решения, которой нет у других людей. Во-вторых – и это более важно, – потому что диктаторы не слышат возражений. С одной стороны, преувеличенная вера в себя подталкивает их к мысли о том, что они всегда правы. С другой стороны, им никто и не возражает. Не только политикам и чиновникам, но и приближенным к власти экспертам хорошо известно, как незавидна судьба гонцов, приносящих плохие вести, в системе, где их положение определяется лишь волей верховного правителя. В итоге диктатор узнает только о том, о чем хочет знать, и у него формируется искаженная картина реальности. Скажем, начиная войну, он верит в то, во что хочет верить: что противник слаб, не окажет сопротивления и что надежных союзников у него не окажется. Такая вера часто подводит.

Надо признать, что этот симптом болезни никогда не пользовался таким вниманием, как развращающие аспекты абсолютной власти. Оно и понятно: у диктаторов нет монополии на ошибки. Их совершают все правители в силу своей человеческой природы. Но можно ввести правила, которые позволят ограничить возможность принятия неправильных решений самым простым и очевидным путем: путем установления политической ответственности правителя перед народом. Демократия достигает этого оптимальным способом.

С болезнями можно бороться по-разному. Наиболее радикальный способ состоит в том, чтобы прибегнуть к эвтаназии, то есть, попросту говоря, убить пациента. Мертвый – это, конечно, не здоровый, но точно не больной. Именно к такому мнению пришли многие в консилиуме аналитиков, после февраля 2022 года обосновавшемся преимущественно за пределами России. Они сочли, что нашу страну надо «отменить» в буквальном смысле, то есть вычеркнуть ее из списков живых либо фигурально, путем полной изоляции, либо даже буквально, доведя дело до распада и прекращения национально-государственного существования.

К счастью для нас, врачи, как правило, чуждаются такой радикальной терапии. Обычно они ищут пути лечения, не убивающие пациента, – притом что, как известно любому медицинскому профессионалу, чем опаснее болезнь, тем сильнее побочные эффекты терапии. Я полагаю, что удаление злокачественной опухоли, каковой можно уподобить персоналистскую диктатуру, может привести российский государственный организм к полному выздоровлению. Возможны и другие варианты. Например, болезнь может быть излечена лишь частично, так что ее развитие затормозится, а наиболее опасные симптомы – устранены, но с перспективой возобновления и ухудшения.

1.2 О методологии: пределы научного предвидения

В книге обосновывается представление о том, что политический режим, существующий в современной России, является одновременно персоналистской автократией и режимом электорального авторитаризма. С этой точки зрения рассматриваются перспективы политического развития России, а это естественным образом может интерпретироваться как прогнозирование. В связи с этим важно сделать два важных методологических уточнения.

Прежде всего, научный прогноз всегда носит консервативный характер. Это значит, что он основывается на совокупности уже имеющихся наблюдений. Поэтому ученых часто упрекают в том, что их прогнозы сводятся к мысли о том, что всё как было, так и останется; история не выходит из колеи. Эта оценка справедлива лишь отчасти. Хотя политическая наука лишь в редких случаях, для решения относительно узких проблем, может прибегать к такому стандартному инструменту, как эксперимент, в ее распоряжении есть сравнительный метод. Используя его, можно предвидеть развитие той или иной страны, опираясь не только на ее собственный опыт, всегда по определению ограниченный, но и на совокупный, систематически обобщенный опыт других стран. Это – главный инструмент, который я использую в этой книге. Подчеркну: основанный на сравнительном анализе прогноз остается консервативным. Но он расширяет поле вероятных исходов из любого конкретного, национально специфического состояния.

Наиболее важная особенность социально-научного знания в том и состоит, что оно носит вероятностный характер. Собственно говоря, любая наука устанавливает не железные законы, а вероятности, ограниченные условиями наблюдения. Законы природы в полной мере и почти без исключений действуют лишь в полностью контролируемых ученым условиях эксперимента. Поскольку макросоциальный эксперимент недоступен, исследователям общественных процессов приходится довольствоваться лишь установлением того, насколько вероятен тот или иной исход в имеющихся условиях. Сделать это с известной мерой точности позволяет статистический анализ, который давно уже стал неотъемлемым инструментом политической науки.

Статистические выкладки позволяют предсказать с некоторой количественной точностью, в какой мере вероятен тот или иной исход и какие факторы влияют на повышение или снижение его вероятности. Несколько упрощая, можно сказать, что вывод на основе статистического анализа подчиняется следующей логике: при данной констелляции значимых факторов исход А вероятнее в 70 % случаях, исход В – в 20 %, а исход С – в 10 %. Естественно, это предполагает, что в данном случае мы, скорее всего, придем к исходу А. Менее очевидно – но не менее важно – то, что этим не исключается возможность исходов В и С. Они предстают менее вероятными, но при этом вполне возможными. По законам статистики, наши оценки вероятности различных исходов решающим образом определяются количеством наблюдений, послуживших эмпирической основой для прогноза. Применительно к предмету этой книги, здесь есть свои проблемы.

В своей недавно опубликованной книге «Авторитарные партийные системы» [Григорий Голосов, 2022] я эмпирически идентифицировал 57 режимов, которые в отдельные моменты на протяжении длительного периода (1945–2019) полностью соответствовали определению электорального авторитаризма. Поскольку здесь я специально обсуждаю лишь вопрос о перспективах выживания и трансформации таких режимов, имеет смысл остановиться на тех из них, которые уже прекратили свое существование. Их больше половины, 37 из 57. Анализ показал, что даже устойчивые электоральные авторитарные режимы не очень долговечны. Их средняя «продолжительность жизни» – чуть более 20 лет. Но была среди них и группа долгожителей, переваливших за пятидесятилетний рубеж.

Эти выводы согласуются с результатами, полученными другими исследователями. Недавнее исследование Майкла Бернхарда и коллег [2020] показало, что лишь сравнительно небольшая часть таких режимов способна пересечь рубеж, задаваемый последовательностью из трех выборов, проведенных в авторитарных условиях. Если исходить из того, что в России первые такие парламентские выборы состоялись в 2007 году, то наша страна пересекла этот рубеж в 2016 году. Более ранняя датировка авторитарной трансформации, разумеется, приписала бы российскому режиму еще более длительный срок существования. Исследования показывают, что после прохождения этого рубежа шансы на долгосрочное выживание режимов данного типа значительно увеличиваются.

Наиболее распространенная причина краха электорального авторитаризма – военный переворот: именно таким образом прекратили свое существование 14 режимов, причем только в трех из этих случаев действия вооруженных сил, антиправительственные действия армии и/или иных силовых ведомств сопровождались или были спровоцированы массовыми народными выступлениями. Сами по себе массовые выступления – как мирные, так и насильственные, в том числе вылившиеся в полномасштабные революции и гражданские войны, – положили конец семи режимам.

В 13 случаях политические перемены были осуществлены правящими кругами собственными силами или при участии легальной, до того подконтрольной режиму, оппозиции. Эта цифра включает в себя так называемые «пактовые переходы», когда-то считавшиеся наиболее желательной форма отказа от авторитаризма. Однако нередко демократизации сверху предпринимались в малых и/или экономически обескровленных странах под сильным давлением извне, а не изнутри. Прямая внешняя интервенция положила конец лишь одному режиму. Отмечу, что во многих случаях перемены сверху вообще не привели к демократии, закончившись установлением новых форм авторитаризма.

Таким образом, можно предварительно заключить, что судьба электоральных авторитарных режимов в основном определяется решениями их правящих кругов, и в особенности – силовых аппаратов, а основным средством перемен служит военный переворот. Почему это заключение носит предварительный характер? Прежде всего потому, что оно не принимает во внимание характеристики отдельных типов авторитарных режимов и, стало быть, нуждается в концептуальном уточнении. У этих режимов есть собственные способы приобретения и утраты власти: ее передача внутри семьи наследственного правителя; внутри правящей группы военачальников, то есть военной хунты; по партийной линии; внутри круга доверенных лиц диктатора. Эти способы могут регулироваться формальными институтами, как в монархических и партийных режимах, или быть преимущественно неформальными, как в военных режимах и личных диктатурах.

Выборы, как и положено при авторитаризме, играют при этом вторичную и несущественную роль. Как по теоретическим основаниям, так и по эмпирическим данным можно с уверенностью констатировать, что электоральные авторитарные режимы не прекращают свое существование в результате волеизъявления на избирательных участках. В лучшем случае выборы могут послужить сравнительно удобным и безопасным способом отказа от власти для правящей группы, которая уже потерпела поражение в совсем иных политических битвах. Автократии проводят выборы, собственно говоря, ровно потому, что они полезны для автократов. Но верно и то, что для любого авторитарного режима выборы становятся моментом турбулентности, своего рода управляемого политического кризиса. А поскольку у управляемости есть свои ограничения, такие моменты чреваты рисками. Обычно автократии легко управляются с такими рисками, полагаясь на политические механизмы, которые лежат в их основании. Происхождение авторитарного режима накладывает отпечаток на всю его дальнейшую историю.

Проблема, которая особенно затрудняет понимание перспектив современного российского режима, состоит именно в том, что, будучи персоналистской диктатурой, он является электоральным не только по вторичным характеристикам своего функционирования, но и по происхождению. Из 57 случаев устойчивого электорального авторитаризма, идентифицированных в моей книге, к этой категории, помимо современной России, можно отнести лишь режимы, существовавшие до недавнего времени в Армении, а также, в 1970—1980-х годах, в Гайане. Оба эти режима закончились переходами к демократии, в первом случае – в результате массовых выступлений, вызванных фальсификацией результатов выборов, а во втором – в результате демократизации сверху, во многом обусловленной кончиной диктатора в сочетании с сильным внешним давлением. Подобные исходы, как и относительная недолговечность этих режимов, должны бы настраивать на оптимистический лад по поводу перспектив демократизации в России.

К сожалению, консервативный прогноз такого рода не выглядит убедительным из-за колоссальной специфики этих случаев. Не вдаваясь в детали, можно редуцировать эту специфику до одного базового фактора: степень персонализации власти. Как дореволюционная Армения, так и авторитарная Гайана значительно уступали России по этому параметру. Гайанский режим был преимущественно партийным, причем правящая партия имела серьезную организационную историю и глубокие социальные корни. И даже в этих условиях выбор в пользу демократизации был сделан только после того, как диктатор ушел со сцены по естественной причине.

Что касается Армении, то там автократ находился у власти сравнительно недолго и вынужден был считаться как со своим предшественником, добровольно уступившим власть по истечении конституционно обусловленного срока, так и с другими политическими силами, деятельность которых подвергалась лишь сравнительно мягким, по меркам мирового авторитаризма, ограничениям. Отнюдь не безраздельным был и контроль автократа над силовыми структурами, пользовавшимися значительной автономией благодаря своему происхождению из горнила карабахского конфликта.

Случай России – совсем другой. Текущая ситуация в России дает основания для пессимистического консервативного прогноза. Обычные факторы, способствующие краху электорального авторитаризма, в России отсутствуют. Однако теоретический прогноз не так однозначен. Все авторитарные режимы нуждаются в том, чтобы выборы, если уж они проводятся, сохраняли известное правдоподобие в глазах правящего класса, населения и международного сообщества. Иначе выборы просто бесполезны для них. Однако для большинства авторитарных режимов выборы глубоко вторичны, и поэтому, как свидетельствует опыт стран вроде Сирии, их превращение в полную фикцию не приносит властям большого вреда.

В России базовые институты поддержания власти настолько слабы и неформальны, что без правдоподобных выборов политика становится игрой без правил, царством полного произвола. А в игре без правил, как известно, возможен любой исход. Если минимально конкретизировать этот тезис, то можно сказать, что в такой игре любой ее участник может составить угрозу, которую ведущий игрок не сможет ни предвидеть, ни предотвратить. Поэтому теоретически возможно, что, превращая выборы в полную фикцию, режимы российского типа подрывают основу собственного существования и минимизация текущих рисков оборачивается перспективой коллапса в обозримом будущем.

Проблема с научным предвидением подобных перспектив состоит в том, что мы не можем идентифицировать механизмы перемен, выведя их из имеющегося массива наблюдений. Как ученые, мы способны лишь оценить спектр возможностей, но не можем измерить относительную вероятность тех или иных вариантов развития. И это – плохая новость не только для понимания перспектив российского режима, но и с точки зрения более широкого, общемирового контекста. Довольно очевидно, что в обозримом будущем тенденция к автократизации, если она продолжит набирать обороты, приведет к возникновению новых постдемократий. Если так, то российский опыт послужит важным ключом к пониманию динамики авторитаризма в современном мире. Однако на данный момент значение этого опыта не прояснено. Печально, но Россия в очередной раз, по известной формуле Петра Чаадаева, готовится к тому, чтобы «преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его». Остается лишь надеяться, что потомки будут не слишком отдаленными, а урок – не слишком болезненным.