Текст книги "Йосл Гордин, везунчик"

К счастью, в нашем дворе никого не арестовали, и грозившая евреям беда прошла стороной, не задев никого из нас.

– Бог миловал, – сказал Йосл-Везунчик.

На самом деле приговоренные к ежедневному страху, готовые к тому, что всех нас могут ни за что ни про что выгнать с насиженных мест, вывезти в товарных вагонах куда-то на Север, мы дотянули в «дружной семье советских народов» до смерти её отца – Сталина.

«Од ло авда тикватейну», – не скрывая мстительной радости, снова затягивал Гордин, колдуя над искрящимся примусом и думая о том, что он еще и в самом деле может дождаться того дня, когда уедет в Израиль, где его родня поможет ему открыть в Иерусалиме маленькую бакалейную лавочку. Перед его глазами уже маячила и вывеска над ней, Йосл попросит крупными, сверкающими буквами, как на кладбищенском надгробии, вывести на жести дорогое имя – «Нехама»… Гордин уверял мою маму, что, окажись мы все в Израиле, она за свою доброту и поддержку, за солёные огурчики и квашеную капусту будет даром получать в «Нехаме» шпроты и грецкие орехи, телячьи сосиски и субботнюю халу, сахар и соль и, конечно же, свежие кибуцные яйца, которые на мировом рынке с другими яйцами и сравнить нельзя. Потому что на Земле обетованной всё по-другому, и куры несутся иначе, чем в других странах.

– Вы умная женщина, Хене. Ответьте мне, пожалуйста: зачем я, Йосл Гордин, нужен «дружной семье народов»? Разве кроме меня в Литве не найдется человека, который перетаскивал бы на складе эти кипы бумаги или складывал в левый угол свежий тираж «Правды», а в правый – «Известия»? Какими такими секретами я обладаю, чтобы меня, как собаку, держать на цепи и не пускать туда, куда мне хочется? В солдаты не гожусь, должностей никаких не занимаю, в партии не состою.

– Нас всех, Йосл, на цепи держат.

– Если они нас так не любят, какой же резон нас никуда не пускать?.. Выгоните! Дайте нам развод!..

– Ишь чего захотели!..

Ни на одного соседа Гордин не тратил столько слов, сколько на мою маму. Его подкупали её неназойливая участливость и ехидная доброжелательность, притягивали искренность и простота в обхождении. При ней, только при ней он не стеснялся быть беспомощным и трусоватым, щедрым и расчетливым, грубым и доверчивым, как ребёнок.

– Ждать надо, Йосл. Ждать. На свете кроме глупостей ничего быстро не делается.

– До каких пор ждать? – хорохорился Гордин. – До тех пор, пока меня с ними разведёт смерть?

– Всякое может произойти… Кого с ними разведет смерть, а кого, как говорят цыгане, дальняя дорога.

Мою маму, еще не старую, больную, с «дружной семьей советских народов» и с обещанными дармовыми сосисками и кибуцными яйцами в иерусалимской лавочке «Нехама», к великой жалости, развела смерть. Но до самого последнего дня она старалась помочь Гордину, пыталась свести его со своей приятельницей Фрумой, польской гражданкой, и уговорить, чтобы он не упрямился и заключил с «полькой» фиктивный брак и через Польшу чин-чинарём уехал в желанный Иерусалим.

– Я хочу туда уехать честным человеком, – сказал Гордин, – без всякого шахера-махера. Говорите – транспортный брак, а если эта ваша фиктивная Фрумочка от меня не отвяжется… Что я с ней тогда буду делать?

– Что вы с ней будете делать? – усмехнулась мама. – То, что делают все мужчины с женщинами.

– Нет.

Честность обрекла Йосла-Везунчика на четыре года ожидания, чтобы отправиться на Святую землю без всякого шахера-махера. Все эти четыре года подряд он каждое утро спускался к почтовому ящику, надеясь выудить оттуда ответ на вызов его израильской родни. И, не найдя никакой казенной бумажки, Йосл-Везунчик заступал, как часовой, на свой пост у примуса, принимался жарить яичницу и для поднятия духа подбадривать себя песней, соответствующей его сокровенной мечте:

 
Мы парни бравые, бравые, бравые,
И чтоб не сглазили подруги нас кудрявые,
Мы перед вылетом еще
Их поцелуем горячо
И трижды сплюнем через правое плечо.
Пора в путь-дорогу,
Дорогу дальнюю, дальнюю…
 

Больше всего Гордину были по душе слова «перед вылетом» и «Пора в путь-дорогу, дорогу дальнюю, дальнюю…». Он смаковал гревшее его душу предложение, как свою любимую пищу – яичницу с солёными Хениными огурчиками и свежеквашеной капустой.

Смаковал, смаковал и своей незамысловатой песенкой о дальней дороге в конце концов вымолил у безжалостного ОВИРа присланное по почте разрешение на выезд.

Гордин медлить не стал, никаких прощальных церемоний не намеревался устраивать – сходил на еврейское кладбище, поклонился праху моей мамы, которая всегда в самые тяжкие времена его поддерживала; криками «Кыш, кыш!» прогнал с молодой туи, нависавшей над красивым надгробием, настырных ворон и прошептал поминальную молитву.

Когда Йосл-Везунчик вернулся с кладбища, он быстро собрал свои пожитки, проверил все выездные документы и авиабилеты на Тель-Авив через Бухарест, присел, выпил с соседями на посошок и пожелал им долго не задерживаться в «дружной семье народов».

– Напишите, когда приедете, – попросил отец. – Как вас встретили родственники, как устроились на новом месте.

– Смотрите там, Йосл, в оба, – не преминул съязвить бывший кагэбист, а ныне портной-брючник Шмуле. – От большого количества евреев их качество к лучшему не меняется. Там тоже вас могут за милую душу вокруг пальца обвести и оставить в дураках. Может, Бог нас и впрямь избрал среди прочих народов, но я сильно сомневаюсь, что каждый еврей в отдельности – обязательно Его избранник.

Но Йосл-Везунчик не реагировал на его выпады и обидные напутствия. Болтает – ну и пусть себе болтает на здоровье. Гордин уже был там – в собственной бакалейной лавочке на улице Райнес, по соседству с домом его шурина Эли Бинштока и в своём резвом, не обузданном прежними утратами воображении, уже аккуратно раскладывал по полочкам товары.

Долго о новом жителе Израиля его соседи в Вильнюсе ничего не знали. Писем он никому не писал, видно, с головой ушёл в торговлю привозными из-за рубежа шпротами и грецкими орехами, фирменными телячьими сосисками и кибуцными яйцами, субботними халами и отечественным вином.

Правда, отцу всё-таки удалось кое-что о нём узнать от своего старого заказчика, бывшего партизана отряда «Смерть фашистам» и парторга типографии, ездившего в составе делегации Литвы на какой-то съезд ветеранов Отечественной войны в Хайфу. Сам он с Йослом-Везунчиком не встречался, говорил с ним только по телефону, да и то коротко. Гордин и впрямь открыл бакалейную лавочку под названием «Нехама», но дела у него якобы шли ни шатко ни валко. Место было не очень доходное, да и конкуренция поджимала: куда не повернешься – такие же лавчонки, на прилавках которых – те же фирменные телячьи сосиски и ни с чем не сравнимые кибуцные яйца.

Время катило вперёд, громыхая событиями. Расстрелянных писателей-евреев признали невиновными; с врачей, несправедливо осужденных к смерти и к посмертному позору, сняли убийственное клеймо отравителей; живых евреев стали понемногу отпускать на историческую родину; в комнату Гордина вселилась дочь директора типографии Вениамина Евсеевича Гинзбургского – студентка медфака Клара. И уже казалось, что только кривоногий примус на осиротевшей кухне напоминает о Гордине.

И вдруг незадолго до перестройки из Иерусалима пришло письмо от шурина Йосла-Везунчика – учителя математики Эли Бинштока. На ломаном русском языке он с прискорбием извещал, что Иосиф Бен Авраам Гордин на семьдесят шестом году жизни скоропостижно скончался в мемориальном парке под Иерусалимом. Усталый старик присел на свой раскладной стульчик отдохнуть под кипарисами, высаженными на бакалейные деньги и названными в память о его погибших сыновьях Довидом и Ициком, прикорнул и больше не проснулся.

– Лавочник, а умер, как настоящий праведник, – сказал дядя Шмуле, осторожно вырезая портновскими ножницами из конверта для своей коллекции марку с изображением президента государства, которое еще по исстари заведенному обычаю продолжали обзывать агрессором…

– Да, Йосл – Везунчик! Не каждому дано так умереть, – выдохнул мой отец, отложил в сторону сантиметр и вышел на кухню.

– Как умереть? Что ты имеешь в виду? – спросил дядя Шмуле и, навсегда приученный к бдительности, на всякий случай сунул президента враждебного государства во внутренний карман пиджака.

– А так – сел на свежем воздухе под кипарисами на раскладной стульчик и под тихий шелест своих детей – Довида и Ицика, которых он любил больше жизни, закончил свои земные скитания…

Отец взял сковороду, зажёг, как вечный огонь, примус, достал из ящика три яйца и, безбожно перевирая песенку Гордина про бравых парней и про дорогу дальнюю-дальнюю, принялся неизвестно для кого жарить яичницу…

Март, 2007