Текст книги "Поэтическая афера"

Глава II

Проснулся я от шума дождя. Капли стучали по стеклу и попадали в открытую форточку. Сделав над собой усилие, я встал и закрыл окно. Голова болела, хотелось пить. Я оделся и сделал себе чай. Перебирая в памяти вчерашний день, я вспомнил Зорина, Владимира и Ильича, нашу встречу в пивной, а затем вечер у Чернова. Было ощущение, что все это был лишь сон, но больная голова говорила об обратном. Я нашел свои вещи раскиданными по всей квартире и папку, в которой был роман Зорина «Золотые колосья». Мне стало очень неловко, что я его заполучил таким образом, ведь мог просто спросить у Коли его прочесть. С остатками чая я вновь подошел к окну и подумал, что не имею и малейшего представления о том, как встретиться теперь с ними, как вдруг в сознании яркой вспышкой что-то промелькнуло, затронув сердце. Это неизвестно ранее чувство было приятным, но что же вдруг так сильно меня встревожило? Яркая вспышка красным еще раз пронеслась в моей памяти. Я замер, пытаясь получше сконцентрироваться на ней, и словно сквозь полотно начал вырисовываться образ. «Катенька», – пронеслось у меня в голове, и вспышка предстала передо мной ее рыжими волосами, а затем она повернулась ко мне. Я всматривался в ее лицо в глубинах памяти, а потом начал думать о ее стихах и о нашем странном знакомстве. Зорин вчера был скрытным, и поначалу, приняв его предложение выйти на перекур, я посчитал это за вполне дружеское доверие с его стороны, но ничего, кроме как о своем знакомстве с Катенькой, которое произошло пару лет назад у Чернова, он мне так и не сказал. Настроение улучшилось, и ощущение от вчерашнего вечера стали еще светлее, несмотря на то что за окном стоял серый и дождливый день.

Допивая остатки чая, я прошел в комнату, где сел на свой рабочий стол. До встречи с Черновым меня вполне устраивал мой стол, здесь было достаточно места, в ящичке всегда были свечи и чернила, а свет падал как нельзя лучше. Теперь же, после посещения квартиры Чернова, с его отдельным рабочим кабинетом, печатной машинкой и небольшими коробками с чернилами, карандашами и бумагой, я почувствовал себя не столь уверенно, как еще вчера. Отогнав от себя эти мысли, я взял папку со своим романом и «Золотыми колосьями» Зорина. Да, пускай вчерашний день был интересным и я смог прекрасно отдохнуть в кругу единомышленников, но это все стоило мне встречи с секретарем издательства, о которой мы договаривались заранее. Я был на себя очень зол, так как неудача Николая не давала мне права сомневаться в своем романе, а ведь я даже устыдился его. Вчера Зорин сказал, что даже не стоит пытаться отдать рукопись, а ведь если бы я слушал каждого, кто мне говорил «не стоит пытаться», я сидел бы до сих пор в Твери и в лучшем случае давал частные уроки французского или подменял мать в школе по ее рекомендации. Я тотчас же вскочил, взяв пальто, шляпу и папку с романом, вышел из дома. Уже знакомой дорогой я добрался до издательства, но здесь меня ждало новое разочарование – двери были закрыты. Я посмотрел в окна на первом, а затем на втором этаже, и всюду было темно. Понимая, что, возможно, это был один из немногих шансов, что человеку дается в жизни и который я по своей легкомысленности упустил, мной овладело настоящее отчаяние. Денег у меня в то время почти не водилось, а той мелочи, что звенела в кармане, хватило бы разве что на стакан пива на Каланчевской площади. Я направился туда, подняв воротник и посильнее завязав шарф вокруг шеи.

Здесь мало что изменилось со вчерашнего дня, разве что людей было гораздо меньше. Заняв тот же стол, что и вчера, я взял два стакана пива. В кармане нашлись сигареты. Достав одну, я покрутил ее пальцами, наблюдая за проходящими мимо людьми. Привокзальные пивные были чуть ли не единственным местом, где на тебя не смотрели косо, ведь, может быть, я жду своего поезда, и кто знает, куда он меня увезет. Окажись я в каком-нибудь кафе и задержись там дольше пары часов, могла открыться истинная никчемность человека, к тому же так скверно одетого, как я. Все было просто – ему просто не куда идти, а здесь, ты мог быть кем угодно: убывающим, приезжающим, а может, даже встречающим кого-то из дальней поездки.

Я открыл папку, и первое, что мне бросилось в глаза – на титульном листе был обратный адрес Зорина. Жил он на Ольховской, в двадцать седьмом доме, что было не так далеко, и я подумал, что, допив пиво, смогу туда отправиться, правда, совершенно не имел представления, как я обозначу свой визит. Об этом я решил подумать по дороге.

Проходя мимо храма Великомученика Никиты, что был в конце моей улицы, я по привычке перекрестился, но затем увидел несколько прохожих, которые смотрели на меня с тревогой, и, поймав на себе мой взгляд, они тут же опустили головы и продолжили свой путь, что-то бормоча себе под нос. Я понимал, что перекреститься у церкви в то время, когда во всей стране идет их уничтожение и отказ от религии, выглядит действительно страшно, как плевок в сторону новой власти. То там, то здесь церковные земли переходили во владение ГПУ, а здания церквей использовались под дома беспризорников, которыми был наводнен город. Я посмотрел на храм, из него выходили прихожане, и мне стало немного легче. Добравшись до Ольховской улицы, я нашел дом Зорина. Это было небольшое двухэтажное здание с аккуратными окнами и подъездом со двора, а уже следом за ним располагалось высокое четырехэтажное здание. В подъезде пахло сыростью, со стен осыпалась штукатурка. Я поднялся на второй этаж и постучал в квартиру Коли. Через мгновение дверь открылась, на пороге стоял Зорин и удивленно на меня смотрел.

– Ты как здесь? – спросил он. – Ну, проходи-проходи, чего встал?

Пройдя в квартиру, я рассказал Коле о своем утреннем походе в издательство и о том, как нашел его адрес.

– Ну, ты, брат, даешь! Будто не знаешь, по каким дням они работают? А насчет моих «Колосьев» я не сержусь, прочти, может быть, понравится.

Квартира у Зорина была небольшая, жил он один, в комнате было мрачно, везде лежали горы какого-то хлама, тряпья, книг. Он сослался на то, что собирается в Петербург, и просил прощения за столь неубранную комнату.

– Знаешь, мне вчера в голову пришла одна мысль. Если составишь мне компанию, мы отправимся в ближайшую пивную, и я все тебе расскажу, – Зорин собирался и уже был готов выходить, поэтому пришлось согласиться. Мне было интересно узнать, во что он хотел меня посвятить.

Обойдя все места, где наливали, и ни найдя ничего подходящего по карману, мы вновь оказались на Каланчевской площади, где я был пару часов назад. По дороге мы обсуждали разве что погоду, о своем разговоре он предпочел умолчать до более подходящей обстановки. Народу в заведении поприбавилось, было накурено и душно. Зорин взял графин водки и блюдце с кусочками сала и колбасы. Выпив по рюмке, он закурил и придвинулся чуть ближе.

– Я вчера, когда слушал Екатерину Федоровну, настолько проникся ее стихами, что даже смог себя убедить, что поэзия есть венец творчества. Знаешь, Екатерина Федоровна – частый гость у Чернова, но вот только уговорить ее прочесть – это, знаешь ли, брат, дело непростое. Иногда, конечно, она и сама не прочь, но это бывает, увы, крайне редко. Я всегда с таким упоением вслушиваюсь в ее голос, что кажется, становлюсь одним из героев ее стихов. Соучастником ее счастья и трагедий. И только лишь когда она прекращает читать, я как будто просыпаюсь, – он говорил медленно, как бы мечтая и перебирая в памяти свои воспоминания. Пепел папирос он стряхивал на пол, смотрел куда-то вбок, но затем он смолк, налил еще по одной.

– За поэзию! – наши рюмки соприкоснулись, и под этот звон он добавил: – До дна.

Я потер ладони, закусил и продолжил слушать собеседника. Тот словно оживился, стал говорить быстрее, и, как мне показалось, он заметно нервничал.

– Так вот! Я вчера иду до дома и вспоминаю разговор, который услышал вчера от Покровского и этого… как его… – начал вспоминать фамилию.

– Еремина?

– Да! Именно! У них вчера был очень интересный диалог: Покровский сетовал на то, что раньше он горя не знал: приглашали прочесть – он читал, где интересные люди собирались – приходил, наблюдал за обстановкой, встречал знакомых, там, глядишь, тоже предлагали. Где-то, правда, заранее приходилось договариваться, иногда даже просить, чтобы выступить на вечере, но после издания его сборника его завалили письмами и просьбами прийти и прочесть стихи. И стало ему неудобно!

– Так у Покровского и сборник вышел? – удивился я. – А я и не слышал о нем ни разу.

– Так ты, наверное, не интересуешься поэзией, вот и не слышал. Ну допустим, кого ты знаешь, Блока? Есенина? Ахматову? А то, что почти нет в Москве такой улицы, где бы не жил поэт, тебя это раньше и не касалось.

– В этом ты прав. Я просто думаю о другом. Раз он поэт, причем имеющий сборник своих стихов, ему не должно быть неудобно. Наоборот!

– Ты дослушай сначала, Саша, – прервал меня Зорин. – Вот он и говорит этому… как его бишь?

– Еремину!

– Точно! Еремину говорит: «Кузница» – ну эти, Казин, Родов, Гладков – допустим, зовут меня 24-го, у них там чтения, про коллективизм, тут же, на 24-е, его зовут в «Стойло Пегаса», там, как известно, «Митинг искусств». На 27-е одновременно «Красный петух», «Домино» и чтения у Чернова! Ага! Ну как тебе?! – Зорин разлил остатки графина по стопкам, и мы выпили. В порыве своего рассказа он много курил и часто ладонью зачесывал волосы назад.

– Да, скажу тебе, ситуация! – вздохнул я понимающе.

– Ты представь, два вечера одновременно в Москве и Петербурге! А бывает и по три – два в Москве и один, к примеру, в Рязани!

– Так пускай заранее обговаривает дату, – постарался я найти выход из сложившийся ситуации.

– Темный ты человек, Филатов. Да разве если бы все было так просто. Ты же знаешь, как все это решается, а многое и вовсе в последний момент. Так что носится сейчас наш Покровский, пока мы здесь с тобой пьем, все ноги в мыле, с языком на плече и пеной у рта.

– А ты почему так радуешься этому? Ну, разные бывают случаи! Я вот вчера тоже должен был быть у секретаря в издательстве, а тут ты!

– А что я? – чуть ли не басом сказал от возмущения.

– Да ты не при чем, просто бывает так. Совпало, два мероприятия – и оба в один день, в одно время, – отмахнулся я. – А Еремин ему что говорит?

– А Еремин, ты представь, надувает щеки, подпирает голову, курит. Покровского таскает каждые пять минут и так задумчиво ему: «Да-а, дела, брат!» – тут мы с Зориным не выдержали, и если раньше только он смеялся, то здесь уже мы оба сошлись. – И главное, этот… ну… как его…

– Еремин?

– Да какой Еремин? Покровский! О! Покровский так от него помощи ждет, весь извелся, а этот щеки надувает, сидит!

Я плохо понимал, что интересного в этой истории, кроме того, что Покровский – как-никак фигура мной недооцененная и даже, возможно, значимая в Москве и других городах. Уж он-то, наверное, не пропускал встречу с секретарем в издательстве, когда речь шла о его рукописях и выпуске сборника.

– Ты чего так радуешься, Коля? – не выдержал я.

– Так это еще не все, это я тебе так, описал в двух словах, чтобы ты уловил мою мысль. Иду я вчера домой и вспоминаю их разговор, а сам думаю, было б тебя, Покровский, двое, ты бы и стихов вдвое больше писал, и везде успевал бы. А если трое, так точно бы везде успел, и таких сборников, которые ты годами пишешь, ты писал бы за пару месяцев! Представь себе, один талантливый человек внезапно расслоился! Одного в Петербург послал, второго к имажинистам выступать, а сам к Чернову! – Зорин встал и удалился, но вскоре вернулся еще с одним графином.

– А что за праздник? Мне, право, даже неудобно становится за твой счет.

– Сочтемся как-нибудь. А вообще, я угощаю! Между прочим, вчера за пиво платил ты, – напомнил мне Николай.

– Ну так это ж было за знакомство! – немного стесняясь, сказал я.

– А это, – разливая по стопкам «огненную», сказал Зорин, – за наше, заметьте – «наше» – удачное предприятие.

– Весь внимание! – сказал я, чтобы Николай не отвлекался.

– Дело все в том, что вся эта картина вчерашнего вечера натолкнула меня на мысль о том, что можно неплохо заработать, если будет пара лишних рук, а вместо одной головы – две. Как ты смотришь на то, – тут он замолчал, оглянулся вокруг, не слушает ли нас кто, и продолжил, – чтобы работать вместе?

– Ты предлагаешь писать под одним псевдонимом?

– И не что-нибудь, а поэзию, стихи! Это решение во многом обусловлено моей неудачей как прозаика. Я раньше писал, и меня рецензировали, правда, я нигде не печатался. А рецензии были просто восхитительные, с таким воодушевлением никто никогда не говорил о моих рассказах.

– Постой, но я не пишу стихи, я вполне доволен тем, что мне досталась участь прозаика и я изо дня в день сажусь за свой стол и пишу новые главы романа. Меня это вполне устраивает. Да и потом, я не гонюсь за гонорарами, для меня важнее – найти своего читателя, донести мысль, поделиться своим миром, – весь вечер у меня было ощущение, что он это говорит не всерьез, но когда сделал предложение, я не знал, как отреагировать. Думаю, было бы честнее не оправдываться, а упрекнуть его, задеть побольнее, чтобы впредь не возникало подобных мыслей о такого рода афере.

– Ты все сказал? – холодно спросил Зорин.

– Да, – я развел руками.

– Сколько у тебя при себе денег? – этот вопрос он задал резко и в самую точку. Значит, готовился и знает мои слабые места.

– Это не имеет значения.

– А вот как раз имеет! Ты говорил, что приехал из Твери, чтобы чего-то добиться, стать писателем, и именно поэтому ты ушел с кондитерской фабрики.

– Да, но не для того, чтобы писать бездушные стихи, составлять из них сборники, а затем сидеть где-нибудь в ресторане и думать о том, как здорово мы всех обвели вокруг пальца.

– Я бы тоже не стал этого делать, если бы не нужда, которая заставляет меня сидеть здесь, смотреть на то, что происходит в этой стране, и делать вид, что меня это устраивает, – он говорил, стиснув зубы, мне на ухо, чтобы нас никто не слышал. – Я не понаслышке знаю о том, какой страшный голод творится за пределами крупных городов! Люди едят друг друга, урожая нет, хлеба нет! А теперь посягнули на святое – на церковь, из которой вывозят все убранство, чтобы залатать дыры в государственном бюджете и хоть как-то прокормить народ! – лицо Зорина стало красным, вены вздулись на висках. Он не был похож на того юношу, который просил редактора вернуть его рукопись. Сейчас он был похож на безумца, которому нужны сообщники для воплощения своих больных фантазий. Он был примерно моих лет, как я упоминал ранее, и в этом был его главный козырь, он знал, что меня волнует, и знал, на что нужно надавить, чтобы заполучить мое согласие. Не зря он затронул голод, зная, что я из Твери, где у меня остались отец и мать и где, возможно, уже этим вечером закончатся последние крохи в доме. Я закурил, он сел на свое место, так, как сидел вначале, залпом выпил рюмку и взялся за голову.

– Что ты собираешься делать потом? – спросил я, не поворачиваясь.

– После я планирую уехать. Не знаю куда, мне не важно, все будет зависеть от того, чего мы сможем добиться и сколько появится денег в кармане. Сейчас я не могу позволить себе уехать даже в Петербург, где, как мне кажется, шансов напечатать свой роман будет больше. Ты пойми, остаться здесь – равносильно подписанию смертного приговора. Это гибель. Страна погибает, а мы одни из тех, кто смотрит на умирающего и ничем не может ему помочь.

– То есть ты все же надеешься после всего этого издать свой роман? – спросил я, не обращая внимания на его слова, которые открывали правду, ту, что каждый из нас прятал в глубине души.

– Да, пусть таким путем, но я издам свои «Колосья», – он смотрел на меня и явно ждал ответа.

Я не знал, получится ли у нас провернуть это. Одно дело, когда Покровский с душой пишет свои стихи, годами читает слушателям, и за труды получает признание в качестве сборника стихов, благодаря которому становится более востребованным среди читателей, и другое дело мы с Зориным. Два человека, всю жизнь пишущих прозу, и от нехватки денег начнем выдавать стихи в надежде на читателей, на слушателей. Выбора у меня не было. Тогда я мог развернуться и уйти, отдав ему его роман и пожелав успехов в этом деле, возможно, с Ильичом или Голубевым вряд ли они бы отказались от подобной авантюры. Но он предложил это мне, видя, как что-то меня гложет так же сильно, как и его.

– Уговорил, попробуем стать поэтами, – я улыбнулся.

– Думаю, у нас с тобой это получится, – сказал Зорин и потрепал меня по голове.

Мы распили с ним еще один графин водки. Напряжение плавно отступило, и мы свели разговоры о теперь уже точно «нашем» предприятии на более мирные темы.

– Что бы ты сказал о Чернове? – спросил Зорин.

– Он мне нравится, только вот не знаю, каков он как поэт. Жаль, не прочел ничего из своего.

– Да, им сейчас целиком овладел Пастернак, Чернов давно меня приглашал послушать. Да и потом, он уговаривал прочесть Екатерину Федоровну свои стихи, зная, что это станет прекрасным заключением вечера.

– Катенька была прекрасна. Сколько ей лет? – не знаю, почему я это спросил, просто вырвалось.

– Екатерине Федоровне тридцать девять лет, в следующем месяце будет сорок, – сказал Зорин и замолчал.

– Я бы ни за что не поверил, если бы ты мне не сказал. Она выглядит гораздо моложе. А как она читает… Здесь я соглашусь и с тобой, и с Черновым, – видимо, Коля пропустил мною сказанное или же сделал вид, что не слышал.

– Завтра приходи ко мне, будем писать стихи, договорились?

– Хорошо, я зайду, примерно в полдень, – согласился я. Зорин встал и, извиняясь, если что-то было не так, попрощался со мной, оставив меня с половиной графина и тремя папиросами. Напоследок он предупредил, что завтра редакция тоже не работает, и будет лучше, если бы я смог прийти пораньше.

На том и разошлись. Я допил остатки графина, отчего-то улыбаясь, встал из-за стола и направился к выходу, держа папку с романами под мышкой. Я еще надеялся почитать перед сном, и, придя домой, я первым делом облил себя с головы до ног холодной водой, заварил чаю и, заняв свое рабочее место, принялся читать «Золотые Колосья» Николая Зорина.

Глава III

Я проснулся за своим столом, лицом на Колиных рукописях. Шея и рука затекли, спина ныла от неудобного положения. На столе была открыта вторая страница романа.

– Не намного же меня хватило, – вслух сказал я и удивился своему грубому голосу, который вслед за мной еще не проснулся. Наспех собравшись, я взглянул на часы, стрелки которых показывали половину двенадцатого. Еды в доме не было, в кармане нашлась последняя папироса, которую было решено выкурить по дороге. Голова страшно болела, меня бил озноб. Подвести Зорина и не прийти к нему я не мог. Весь вчерашний разговор сегодня мне казался столь абсурдным, что в глубине души я надеялся, что, придя к Николаю, он скажет, что это была лишь дружеская шутка. Затем я вспомнил его выражение лица и усомнился. Всю дорогу я думал о том, как себя чувствует Зорин, и, может быть, он сам с радостью откажется от этой авантюры, сославшись на плохое самочувствие? Еще в подъезде меня встретил почтальон, который передал мне письмо, оно было из родного города, от матери. Я переживал за них и хотел его прочесть, прям там же, на лестничной площадке, лишь бы знать, о чем пишут, все ли у них хорошо. Вспомнив о письме, я прибавил шаг. Сейчас будет поворот, затем пара-другая домов. Поворот в переулок, затем через двор, а там направо – и рукой подать уже по прямой, прямо к дому Зорина. Я не знал, ждет он меня или нет. Я стоял у его двери, не решаясь потревожить, возможно, спящего Зорина, но, хорошенько подумав, я трижды постучал. Коля открыл мгновенно, он впустил меня, было видно, что он уже давно на ногах, и всем своим видом показывал, что ждал только меня.

– Может, выпьем чаю? Хотя можно это сделать и в обед, я только что поел, надеюсь, ты тоже? – я убедил его в том, что чай действительно подождет и лучше приступить к работе сейчас. – Ты проходи, садись вот сюда, – Коля указал на стул перед небольшим столом, на котором уже были разложены чернила, перья и листы бумаги.

– Что-нибудь конкретное будем писать? Направление выберем или так? – спросил я.

– Для начала попробуем все что угодно, в любом жанре, в любой манере и на любую тему. Нужно понять, что мы можем, как строится наше видение поэзии, как выходит рифма. Сейчас окажется еще, что поэзия не наш случай, тогда мы с тобой будем вынуждены брать уроки у Чернова.

– Даже неудобно обращаться к Чернову с подобной просьбой, – задумался я, представляя себе эту картину.

– Чернов – свой человек, и если мы попросим у него объяснить все азы стихосложения, он будет только рад. Стоит только затронуть эту тему, завести его. Сам он навязывать любовь к поэзии не станет, но коль человек, стоящий перед ним, интересуется этим – он с радостью поможет.

– Значит, я в нем не ошибался, – сказал я и мысленно еще раз утвердил свое предположение относительно Чернова.

Мы писали молча, Зорин пару раз уходил на кухню, делал чай. Он разрешил курить в комнате, но так как последняя папироса была докурена на улице, я молча кивнул, сделав очень сосредоточенный вид. Самое сложное для меня было начать, придумать идею, хотя бы первую строчку, от которой я мог бы оттолкнуться и погрузиться в размышления. Писать стихи – оказалось сложнее, так как при написании прозы, если есть идея, сюжет выстраивается по ходу написания. Герои романа или рассказа оживают, живут своей жизнью, а ты лишь успевай за ними записывать. Если сюжет основан на реальных событиях, он непременно строится на воспоминаниях и фактах. Здесь же я чувствовал свою беспомощность. Искоса поглядывая на Зорина, я следил за тем, как он вальяжно раскинулся на стуле, выставил одну ногу вперед, рукой подпер голову и временами что-то писал на своем листе. Человек за работой порой становился именно таким, каков он есть на самом деле, без масок. За работой человек не заботится о том, чтобы пускать ложную пыль в глаза, производить на других хорошее впечатление, он просто работает, и в этот момент лучше всего познать его личность. Например, как он ведет себя за работой, сдержан или наоборот вспыльчив, вальяжен, как Зорин, или кроток и не уверен, как я. Эти тонкости человеческой натуры так отчетливо прослеживались, что становилось немного стыдно смотреть на человека за работой, словно, изучая его, ты пытался раскрыть его истинную сущность. В этот момент меня словно подтолкнуло, и на листке, где уже было зачеркнуто несколько фраз, я написал первую строку:

«Задумчив и загадочен писатель»

Эта строка помогла мне определиться с темой стихотворения. Вот оно, то, что я так искал, муза, или просто вдохновение, которое находится вокруг, стоит только посмотреть на него под нужным углом – и строки сами рождаются в голове. Отталкиваясь от первой строки, я начал писать далее, поглядывая на Зорина, который являлся для меня натурой, будь я художником, пишущим картину.

В один из таких моментов Зорин посмотрел на меня и, поймав на себе мой взгляд, поинтересовался, все ли в порядке. Я улыбнулся, сказал, что работаю, и нет причин для переживаний. Мой ответ его удовлетворил, он вернулся к работе.

Иногда Коля вставал, прохаживался по комнате, беззвучно шепча что-то себе под нос. Мне было бы неудобно так сделать, хотя, может быть, и помогло бы в трудных местах моего стихотворения, но я был в гостях. Примерно после пары часов работы, за чашкой чая, Зорин, перечитав свое стихотворение, предложил его послушать. Он сидел в той же самой позе, в которой и писал все это время, не стесняясь, прочистил горло и громко, с силой в голосе прочел:

 
Сжаты в кулак страницы,
Книг распростерлись тела,
Строк изъеденные вереницы,
В печи догорают дотла.
 
 
Жадным взглядом вгрызаясь,
В корешки потрепанных книг,
Ни минуты не сомневаюсь,
Писатель – я твой ученик.
 
 
Нас призывают сражаться,
За страну, до крови на губах,
И в спину кричат: не сдаваться!
А затем побеждают в гробах.
 
 
На сотни книг я выше тех,
Что порохом дышали честно,
Не покидал военный цех,
Не отступал в окоп поспешно!
 
 
Читать теперь мне не дано,
И книги догорают ярко,
Слепому в мире тяжело,
Он вместо мира – видит пятна.
 

Я поджал губы и закивал. Подобные стихи мне еще не приходилось слышать. Мне действительно понравилось, но разве я был вправе оценивать человека, если сам не разбираюсь в стихах? На слух прочтение было хорошо сложенным, я даже позавидовал в какой-то мере Зорину, что он вот так смог прочесть.

– Что скажешь? – спросил меня Коля, а во мне до сих пор шел диалог, хорошо ли было прочитано или не очень. Можно ли назвать это стихотворение сильным или все-таки оно вовсе не подходит под описание стихотворения.

– Мне понравилось, и я даже не знаю, что еще сказать, для меня это настоящее открытие, что ты смог так написать. Боюсь, моя работа будет выглядеть серой после твоего прочтения.

– Не сомневайся в себе, Филатов, все в наших руках. Если сейчас понравилось тебе, то в зале, где будет хотя бы десяток зрителей, найдутся твои единомышленники, которые по достоинству оценят стихи, – сказал Зорин, допил чай и со звоном поставил на блюдце. Звучало убедительно. Но в настроении Николая прослеживалось отчаяние, которое было вымещено на эту самую чашку, и я решил спросить в глаза.

– Что ты сам можешь сказать о своем произведении? – спросил у него я. Желания обидеть у меня не было, мне действительно хотелось узнать его точку зрения, знать, как он себя оценивает, понять, что для него означает им же написанное стихотворение.

– Мне нравится, – тут Зорин встал и начал расхаживать, – мне нравится вся эта затея. А вот мое стихотворение могло быть сильнее. Меня смущает последнее четверостишье, вот, послушай, – Коля взял свой листок, пробежался взглядом от начала до конца и еще раз прочел мне окончание своего произведения.

– Этот герой вызывает у тебя какие-то чувства, может быть, сопереживание, сострадание? Где-то в середине он даже гордится тем, что смог за жизнь прочитать столь много книг, а в конце сжигает их, не имея возможности их перечесть или узнать что-то новое для себя.

– Он не вызывает у меня жалости, – сказал я, но Коля меня перебил.

– Но он ослеп! Немецкая армия применяла химическое оружие на полях сражений, – Коля явно пытался меня убедить.

– Я не испытываю жалости. Этот солдат скорее вызывает у меня чувство уважения, – я замолчал. Коля улыбнулся и кивнул мне в знак того, что именно это он и ожидал услышать.

– А что получилось у тебя? – оживился Зорин.

– Знаешь, первые полчаса я не мог понять, как пишутся стихи, да и потом у меня в голове не было ни единой мысли, о чем можно было бы написать. Но вот что у меня в итоге получилось:

 
Задумчив и загадочен писатель,
Вокруг него сонм образов и дум,
Его покой – рабочая обитель,
И светел и прекрасен ум.
И допоздна, закрывшись в кабинете,
Работает не покладая рук,
Он пишет обо всем на свете,
Я это знаю – он мой друг.
 

Коля неожиданно для меня зааплодировал и заулыбался.

– Браво, Александр! Это именно то, что я ожидал от тебя услышать. В твоем стихотворении очень лаконично изображены все пристрастия писателя, здесь и покой, и мысль, и светлый ум, – Коля расхаживал по комнате, жестикулировал и расхваливал мое стихотворение. Я не был уверен, сможем ли мы осилить сборник, так как на эти восемь строк у меня ушло два часа нашего времени. С другой стороны, я никогда не думал, что смогу начать писать стихи, и восторг Зорина мне льстил, и создавалось впечатление, что у меня действительно неплохо получается.

– Нам нужно показать их Чернову, определенно, – Зорин начал рыться на столе, который располагался позади него и был полностью завален различными бумагами и папками. Он то и дело что-нибудь ронял, мял какие-то бумаги и, уже скомканные, бросал их на пол. – Нашел! – внезапно заликовал он, на листочке были написаны даты. Это было расписание вечеров у Чернова, как мне позднее пояснил Коля. Ближайшая встреча должна была состояться этим вечером, и, еще сильнее воодушевившись, Зорин начал собираться.

– Сначала зайдем к Голубеву, он хотел отдать мне ненужный чемодан, который в моем случае будет очень кстати. Теперь я уверен, что поездка в Петербург не заставит себя долго ждать. Который час?

– Без четверти три, – сказал я, взглянув на часы.

– Отлично, как раз успеем. Захватим чемодан и Голубева, затем в районе Немецкой встретимся с Ильичом и Екатериной Федоровной, если она, конечно, придет.

– Постой, а как же стихи?

– Да, нужно будет не забыть взять стихи, ты прав, – сказав это, Коля схватил наши стихи и свернув, убрал во внутренний карман пиджака.

– Я думал, мы напишем что-нибудь еще. Просидим с тобой до вечера за работой. Я не планировал снова появляться у Чернова так скоро.

– Ну, это ты, брат, зря. Вот смотри, – Коля указал на расписание, – сегодня у нас третье, а следующая встреча у Чернова будет лишь десятого. Нам определенно нужно его мнение, иначе до десятого напишем такого, что потом и показывать кому будет стыдно, не то что выступать. Пошли.

Ничего не осталось, как надеть пальто и шляпу и отправиться к Голубеву.

– Ты прочел «Колосья»? – спросил меня Николай, стоило нам выйти из его дома.

– Не успел еще, вчера осилил лишь пару страниц. Я думал, что уж сегодня я посвящу себя его прочтению, как только вернусь от тебя.

– Это не к спеху, так спросил, чтобы разговор поддержать, – конечно же, Зорин лукавил, говоря мне, что его совершенно не интересует мое мнение и что это не к спеху. Он с удовольствием был готов обсудить свой роман, выслушать по его поводу мое пусть не авторитетное, но все же мнение. По дороге мы курили его папиросы, Зорин рассказывал о Чернове, об их знакомстве, что Голубева и Ильича привел к нему тоже он. А я шел и думал: куда я иду? Зачем? Я до сих пор не прочел письмо, что мне прислала мать, и, вспомнив о нем, хотелось пожелать Николаю удачи в сегодняшнем вечере и отправиться вверх по улице прямо к дому, так как идти было всего ничего. Но, не найдя подходящих слов, я продолжал путь рядом с моим новым товарищем и задавал себе новые и новые вопросы. Я понимал, что у моих новых знакомых очень своеобразная манера жить. Она мне нравилась, но это ставило под надлом мои убеждения, от которых я ни разу не отступал с тех пор как оказался в Москве. Оправдывал я себя лишь тем, что мой роман дописан, точка поставлена, а за новый садиться еще слишком рано. Иначе бы я каждый день сидел у себя и по несколько часов в день писал. Но опять же, не имея работы, я мог бы найти пару другую учеников или обратиться в газету, спросить, нет ли чего на предмет переводов с французского или на французский язык. И лишь сейчас я понял, что еще вчера вместо распития водки на вокзале мог отправиться на поиски издательств, которых по городу было в достатке. Я же ничего этого не делал. Мы шли с Зориным, моя обувь промокла, на улице уже второй день шел дождь. Голубев принял нас очень тепло, пригласил войти. Коля старался быть вежливым, отказывался, как мог, ссылаясь на встречу с Ильичом и Екатериной Федоровной, но в какой-то момент за спиной Владимира возникла женщина. Это была хрупкая старушка с пучком на голове и в фартуке. Она улыбнулась нам и поприветствовала.