Текст книги "Поэтическая афера"

Часть II
Симон Ковальский

Глава I

Вернувшись домой, я сел за написание своего романа. Я много курил за работой, часто делал себе чай. Керосинка на моем столе под утро светила уже не так ярко, глаза болели, и лишь в шестом часу я лег спать. Проснулся оттого, что в дверь стучали. Вскочив, я сразу взглянул на часы: была четверть третьего.

– Иду, – крикнул я, подходя к двери.

На пороге стояли Зорин и Фитиль.

– Ааа, – протянул я еще не выработавшимся голосом, – блудный сын! Добро пожаловать домой.

– Только проснулся? – спросил у меня Зорин.

– Да, недавно. Я думал, мы встречаемся уже на месте?

– Я решил зайти за тобой, тем более что Фитиль должен переодеться, – и он посмотрел на Женю.

– Как себя чувствуешь? – спросил я у Раменского, хотя и без моего вопроса было видно, что чувствовал он себя неважно.

– Сойдет, – ответил тот.

– Так, Фитиль, стихи сразу клади в папку, одевайся и на выход, – командовал Зорин.

Я оделся, причесался, натер ботинки и присел. «Получится ли?» – задавал я себе вопрос. Было понятно, что сегодня мы никого не обманем, но уже через пару дней от имени Симона Ковальского будет читать другой человек. И человеком этим буду я. Только теперь я заметил, как гладко все у Зорина получалось: ни он, ни я не читаем первыми, уступая место новобранцу, который просто хорошо делает свое дело и может принести нам первых слушателей. А вот уже на втором выступлении читать придется мне, и если окажется, что слушатели не узнают во мне сегодняшнего поэта, отвечать тоже мне.

– Ты готов? – спросил у меня Зорин.

– Готов, – отступать все равно было не куда.

Дойдя до Каланчевской, мы сели на трамвай. Набитый битком транспорт пришлось покинуть, не доехав до нужного нам места, так как Зорину показалось, что Фитиль чувствует себя плохо и ему нужно на воздух. Все втроем мы были рады оказаться на улице и пройтись пешком. Общаться с Женей мне не хотелось, тем более что Зорин взял на себя бремя наседки. Спрашивать о вчерашнем разговоре с Черновым было тоже бесполезно, так как финал их разговора мы все лицезрели, и я остался им не очень доволен. Все, о чем мы говорили раньше, не имело теперь цены, все было перечеркнуто в один вечер, Раменский стал поэтом и золотой жилой в глазах Зорина. Я в свою очередь потерял с ним связь, нас больше ничего не объединяло. И если сейчас Зорин предложил бы отправить Женю домой, я бы с легким сердцем согласился это сделать. Фитиль и Зорин обсуждали вчерашний вечер, смеялись, а я шел, смотря себе под ноги, все меньше и меньше веря в правильность всего происходящего с нами. Здание театра, где сегодня состоится выступление, еще на подступах к нему говорило о себе в афишах:

11 мая, Вечер поэзии в театре «Модернъ».

Стихи читают:

– Поэт Петр Волков

– Поэт Николай Порохин

– Поэт Симон Ковальский

– Ну, брат, начало положено, ты уж давай не подведи, – Зорин похлопал Женю по плечу, рассматривая афиши.

В самом театре было многолюдно, в фойе была настоящая давка.

– На кого пришли, граждане? – спрашивал Зорин, обращаясь к посетителям.

– На Волкова, – отвечали те.

– Ну-ну, поди, других и не знаете? А вот я на Ковальского пришел, очень талантливый поэт! Мы его выступления еще в Петербурге слушали, такой молодой, а как пишет…

– Впервые слышу, – начала интересоваться женщина.

– Да Вы что? А как же его знаменитые строки:

Что-то мне милая Родина, стало очень уж горько,

Пить воду из сточных труб, есть сухой и черствый хлеб…?

– Неужели не помните, товарищи! – начал подыгрывать я Зорину. Мы рассредоточились в толпе, но все равно прекрасно видели друг друга. Разговоры про гениальные стихи Ковальского в толпе были первым шагом. Затем мы должны были сесть в разных частях зала, нас троих никто не должен был вместе видеть, для них мы были абсолютно не знакомыми друг другу людьми.

– Ааа, кажется да, что-то начинаю припоминать, – сказала все та же женщина.

– А Вы на кого пришли? – спросил я у нее.

– На Волкова, – ответила она и отвернулась.

– Я пришел на Ковальского посмотреть да послушать. Он в прошлом году у нас в Твери был, так его слушали открывши рот, – продолжал я играть свою роль.

– Хороший поэт, говорите? – спросил мужчина в шляпе. – Послушаем, послушаем!

– Да тут уже не слушать нужно, – вновь дал о себе знать Зорин. – Тут уже наизусть нужно знать. Эх, стыдно товарищ, не знать такого поэта! Вы сами-то на кого пришли?

– А какая Вам разница? Я может, пришел ради поэзии, а не ради поэтов! – возмутился мужчина в шляпе.

– Да никакой разницы, что-то мне подсказывает, что на Порохина Вы пришли. Вы и Ваша шляпа! – после этих слов Зорина вся толпа, ранее следившая за их перепалкой, разразилась смехом. Я не знал, кто такой этот Порохин, но, видя реакцию публики, решил тоже сыграть на этом.

– Против Волкова ничего не имею, грамотно слагает, Ковальского уважаю сильно, ради него и пришел. А Порохина даже слушать не стану, пойду в буфет, коньячку возьму во время его выступления, – тут толпа вновь начала смеяться.

– Есть ли еще такие, кто на Порохина пришел? – раздался голос женщины, стоящей поодаль от меня. Никто не ответил. – Я тоже на Волкова пришла, да молодчика этого Ковальского послушать! – я взглянул на Зорина, он одобрительно кивнул мне.

– Этого Порохина давно пора запретить! – разразился криком мужчина, что стоял рядом с Зориным, и толпа его поддержала.

– Я это, тоже на Ковальского пришел, – сказал полный мужчина, от природы, видимо, очень робкий, он толкнул меня в бок. – Как у него было, «…Есть сухой и черствый хлеб».

– Да, так и было! Он это стихотворение писал без гроша в кармане, а затем поэтом стал, – сказал я.

– А я о чем! – подтвердил мои слова мужчина.

Как все оказалось просто. Главное в этом деле – уверенность в себе и в своих словах, так меня учил Зорин, тогда и люди поймут, что ты разбираешься, а кто не разбирается – присоединится к твоему мнению за неимением своего. Первая ступень оказалась вполне преодолимой, если еще до выступления к Ковальскому проявлен такой интерес, то и само выступление должно будет пройти хорошо. Но тут не стоило забывать, что основная борьба за слушателя будет еще впереди.

Начали пускать в зал. Все обсуждали предстоящее выступление, рассаживались в зале. Затем на сцену вышел ведущий и объявил первого поэта, им оказался Волков. Читал мужчина неплохо, зрители внимательно слушали, после прочтения хлопали. Я не слушал его: ждал, когда же на сцене появиться Фитиль, и переживал, все ли пройдет как задумано. Волков читал о революции, в его стихах было много лозунгов, призывов к действию. То и дело он поднимал руку, сжатую в кулак, этот жест был своего рода жестом нашего времени, и люди действительно были его почитателями. Вторым на сцену ведущий пригласил Порохина. Это был тщедушный мужчина в очках. Читал он тихо, то и дело запинаясь. Его стихи были тихие, скучные, на лицах слушателей было желание спать. Тут я вспомнил про Зорина. Найдя его в зале взглядом, я увидел, что он мне показывает какие-то жесты, и я понял, что нужно выйти из зала, как я и обещал, в фойе публике. И правда. На меня косились и перешептывались, следили за мной; «Уйдет или не уйдет?» – думали они. Нужно было действовать. Я встал.

– Тьфу, – сказал я и, махнув рукой, вышел из зала под общее ликование публики. Уже в буфете, где я пил коньяк, мне было жалко этого Порохина, но следом за мной из зала вышло еще человек пять и тоже сели в буфете. Некоторые смотрели на меня и с улыбкой кивали. Кто-то проходя мимо хлопал меня по плечу, приговаривая: «Уважаю». То, что Порохин закончил читать, стало ясно после того, как послышался гул негодования, а затем голос ведущего. Я вскочил.

– Товарищи, Ковальский выступает! – все вскочили из-за своих столиков и побежали в зал. На сцену бодрой походкой вышел Фитиль. Поначалу он стоял молча, обводя зал взглядом, затем прошелся по сцене, снял пиджак.

– Вступление:

 
Я ждал этой встречи, наверное, добрую тысячу лет,
В глаза посмотреть Ваши и покачать головой,
Не обо мне ходят слухи, да и не герой тех легенд,
Что детям рассказывают, отправляя их на покой.
 
 
Другой мне удел в жизни выпал, я им дорожу,
Не стоят слова мои денег и расписных саней,
Себя бунтарем не считаю, поверьте, я этим горжусь,
Я снег собираю зимой с опавших от ветра ветвей.
 
 
Да здравствует ваше внимание, мне это в новь,
Кто бы из вас знал, какую в моей жизни роль
Играют критики ночью, на могилах моих стихов,
И как кости бросает судьба несчастливой рукой.
 
 
Позвольте до вас донести поэзию звуков и слов,
Рекою омытый моих мыслей сверкающий смысл,
Нет, я не тружусь в рубахе, не закатав рукавов,
Строку за строкой вывожу, взмывая в небесную высь.
 

Аплодисменты почти не звучали – или мне показалось, а может быть, их было так мало, и они были столь коротки, что я не воспринял это за внимание. Фитиль со сцены поблагодарил всех собравшихся в зале и продолжил читать:

 
Красным, красным по белому,
Строй страну для народа!
Дай кирпич – самому смелому,
Воспитай в себе патриота!
 
 
Красным, красным, да по ветру,
Собирай хлеба ради общего дела!
Серп вручи – самому доброму,
Да чтобы работа кипела!
 
 
Красным, красным – по-новому,
Руководи страной, командир!
Ружье поменяй на голову,
И вместо войны – будет мир!
 

Публика начала аплодировать, кто-то даже встал с места и хлопал стоя. Это стихотворение я слышал впервые, и мне показалось, что оно в духе времени, он словно писал про новую власть, встречая ее восторженно и с улыбкой.

 
Падал снег на фоне желтых стен,
Фонари бросали тусклый свет на лица,
Я болен запахом духов своей Марлен
И холодом встречающей столицы.
 
 
С таким диагнозом, наверное, кладут в больницы,
А я и так лежу, весь мир, как сумасшедший дом,
Истории болезней заполнили страницы,
Отдельным тиражом издав последний том.
 
 
Великие ушли за свой трехзначный возраст,
Оставив здесь меня ждать перемен,
И где стихам нет места – будет проза,
Однажды падал снег, на фоне желтых стен…
 

От стихотворения к стихотворению слушатели хлопали все восторженней. Как же он читал, с такой интонацией, с такими паузами он мог покорить этих людей, и он делал это. Он обводил взглядом зал, давая понять, что для него важен каждый, кто его услышит. Свое выступление Фитиль завершил стихотворением «В моем доме тусклый свет…». Оно многим понравилось, но так как Фитиль был последним участником вечера, то все поспешили к выходу и были скупы на эмоции. Я долго не мог выйти из-за большого количества людей, но это даже сыграло мне на руку, так как, завидев меня, слушатели говорили, что я не ошибся в Симоне и что он хороший поэт. Выйдя из театра, я сел на трамвай и поехал на Каланчевскую в кафе. Там мы должны были встретиться с Зориным, а затем туда же должен был подъехать Фитиль. Эмоции меня переполняли, и, оказавшись за столом, где уже сидел Зорин, я начал делиться впечатлениями.

– Я очень переживал после его вступления. Зато когда он прочел второе и третье, я успокоился. Мне понравилось, а ты что скажешь? – спросил я Зорина.

– Неплохо, но можно было бы выбрать стихи получше. У него не было одного, выдержанного стиля, он метался от крайности в крайность. В следующий раз мы вместе будем выбирать стихи для чтения, на общем совете.

– Скажешь тоже. Хотя, может, это и правильно.

– Я после выступления стоял и курил у колонн на входе, слушал, что говорят о Ковальском зрители: полный восторг. Понравилось всем: и мужчинам, и женщинам. Думаю, мы тоже немалую роль сыграли перед началом, в фойе.

– Я даже и не знал, кто такой Порохин. Это был твой козырь.

– Нет, мой козырь был Фитиль, а Порохина нигде не любят, его даже Чернов попросил не приходить на его вечера.

– Это грубо.

– Но это же невозможно слушать! – завелся Зорин.

– Николай, вот послушай. Когда ты приходишь в издательство и тебе Прытко отказывает, что ты делаешь?

– Пишу дальше, – ответил Зорин.

– И он тоже пишет. У нас, конечно же, получилось добиться своего, но это было слишком грубо.

– Кстати, о Прытко, послезавтра твое выступление! Нужно будет обсудить стихи.

– Сейчас Раменского дождемся.

Мы взяли себе по бокалу пива и обсуждали отдельные моменты выступления. Затем взяли по второму бокалу и уже начали переживать, не случилось ли что с Евгением, как он вошел в двери вокзала.

– Хорошее выступление, – сказал я. – Ты молодец.

– Спасибо. Я не знал, что читать, думал, что вчера вечером мы с вами обсудим…

– Но вместо этого ты предался кутежу с Черновым, – сказал Зорин, и Фитиль виновато опустил голову. – Да ладно, все было хорошо, Филатов прав.

– Ко мне после выступления подошел мужчина, спросил, не хотел бы я выступить у них снова.

– Как его звали? – спросил Зорин.

– Не помню, то ли Базин, то ли Базьев. Высокий такой.

– Абазов, точно он, – сказал Зорин и закурил.

– И кто этот Абазов? – спросил я.

– Он устроил выступление, руководитель театра.

– И что это значит? – спросил я, видя, как Зорин нервничает.

– Либо то, что он хочет за деньги устроить выступление, либо ему просто нужен Фитиль. Что он еще сказал? – спросил Зорин.

– Сказал, что хочет видеть тебя, – и указал на Зорина.

– Тогда я сейчас поеду, а вы здесь развлекайтесь. Возьмите шампанского, не на похоронах все-таки, – и, оставив деньги, он ушел.

– Ты меня извини за вечер у Чернова, – сказал Фитиль. – Больше я к нему ни ногой. Или только в качестве поэта, больше с ним пить я не буду.

– Ну, это мы еще посмотрим, может быть, и не придется больше появляться у Чернова.

– Почему? – спросил Фитиль.

– Предстоит много выступлений, придется пропускать, да и по легенде ты уезжаешь в Петербург.

– Вот бы и в самом деле поехать в Петербург, – задумчиво сказал Фитиль.

– Это вполне возможно. Правда, для этого нужно неплохо поработать.

– Я и не отказываюсь. Мне понравилось выступать, – сказал он. Я хотел было пошутить, что это лучше чем воровать чемоданы, но затем передумал, чтобы не портить настроение. Вместо этого подошел к стойке и взял шампанского, которое мы начали пить.

– Когда теперь ты выступаешь? – спросил Фитиль.

– Послезавтра, – ответил я.

– А где еще не известно?

– В издательстве у Прытко.

– Так это ж недалеко, пешком дойти можно.

– Тут дело в том, что мне нужно будет что-то читать, а у меня пока что с этим не особо ладится.

– Я помогу тебе, – обрадовался Фитиль.

– Я должен его написать сам.

– Если что, ты всегда можешь рассчитывать на меня, – но в эти слова, которые сказал Фитиль, отчего-то я больше не верил.

– Хорошо.

Мы собрались и поехали домой, поняв, что Зорина сегодня уже не будет. Дома Фитиль сразу же лег спать, а я сел за свой роман. Часа в два ночи в дверь постучали.

– Кто это? – спросил Фитиль.

– Спи, я открою, – я взял керосинку и пошел с ней в коридор.

– Филатов, это Коля, – раздался шепот из-за двери. Я открыл ему.

– Ты чего приехал? – спросил я, смотря на пьяного и обеспокоенного Зорина.

– Ты выйди, мне с тобой поговорить нужно, – сказал он.

– Пошли на кухню, – все так же шепотом сказал я.

Зорин шел следом за мной по коридору, в темноте наткнулся на вешалку и чуть было не уронил ее. Я вовремя повернулся и подхватил ее, избежав тем самым шума.

– Тихо, Фитиль спит, – цыкнул я на Колю. Тот прислонил палец к губам и сделал:

– Тшшшш.

На кухне он сел за стол, после попросил открыть форточку, так как ему было слишком жарко. Затем он попросил стакан воды и поинтересовался, нет ли у меня папирос. Только после всего этого он закурил и начал рассказывать, что Абазову очень понравилось выступление Жени и он хочет, чтобы тот выступал у него на постоянной основе. Зорин был непреклонен, отказывался от его предложения.

– Он мне говорит: «Что тебе не нравится? Народу сам видел сколько, да и билеты у нас не из дешевых. Гонорар обещаю такой, что Вам двоим и думать о деньгах не придется». Ну я ему и сказал, что в одной упряжке с Порохиным Ковальский выступать не будет. Так знаешь, как тот завелся, покраснел, начал кричать, что не будет больше Порохин выступать на его сцене.

– В итоге-то что? Согласился? – спросил я.

– Да ты слушай! Он сказал, что для Ковальского будет устраивать отдельные вечера, целые концерты с его стихами.

– Зорин, да ведь речь не об этом. Ты забыл, зачем ты все это придумал?

– А зачем?

– Так, с меня хватит, иди спать, – потребовал я.

– Я тебе не сказал еще самого главного, – начал говорить Зорин.

– Завтра расскажешь.

Я отвел Зорина в комнату и положил его на свою кровать. Всю ночь я работал над романом, не смыкая глаз. В восемь часов я позавтракал, собрался и пошел в издательство журнала «Контур» со своим романом. Там меня записали на прием к главному редактору журнала и, отстояв очередь в два человека, я сидел перед ним за столом и рассказывал о своем романе. Главным редактором оказался человек по фамилии Волков, что мне напомнило о вчерашнем поэте и о котором я вскользь упомянул.

– Вы тоже ходите в «Модернъ», – поинтересовался Волков.

– Да, я там нечастый гость, но вчера был интересный вечер.

– Вы правы, мне понравился этот, как его, юноша, он, кстати, на Вас больно похож был.

– Ковальский? – спросил я.

– Именно, Ковальский. Хорошо читает. Вот что, давайте с Вами поступим так: я прочту Ваш роман, затем приходите ко мне через неделю, может, через две. Спросите у секретаря, он Вам скажет, ожидаю ли я Вас или нет; если нет – значит, еще не прочел, сами видите, работы много. Но думаю, Ваш роман подходит для того, чтобы быть изданным в нашем журнале, – от его слов стало очень приятно. Я улыбнулся, поблагодарил его, оставил рукопись и, пожав Волкову руку, ушел. На улице светило солнце, и настроение было отличное. Я был рад, что собрался с силами и мыслями и, наконец, дошел до редакции. У меня в планах было посещение еще пары-другой мест, и даже не верилось, что вот так с первого раза мой роман заинтересовал главного редактора. Теперь я с легким сердцем мог отправить домой письмо и рассказать, что отдал свой роман на рассмотрение. Это был мой собственный шаг, моя небольшая победа. Ставил ли я под сомнение идею Зорина? Видимо, да.

Я прошел через парк и хотел свернуть на свою улицу, как вдруг понял, что нахожусь возле дома Екатерины Федоровны. В какой квартире она живет, я не знал. Присев на скамейку, я достал папиросу и закурил. «Нет, Филатов, тот человек, Александр, был поэтом. Александр Александрович Блок,» – вертелись у меня в голове слова Зорина. Так неужели Катенька была с ним знакома, и сам Блок предложил ей выпустить сборник под этим названием?

– А я смотрю, Вы это или нет! Александр, какая встреча. В гости решили зайти или мимо проходили? – по тротуару ко мне навстречу шла Катенька.

– Здравствуйте, Катенька. Случайно оказался рядом с Вашим домом, вот, решил, может, увижу Вас.

– Давно ждете, Александр Игнатьевич? – спросила она, улыбаясь.

– Да нет, с утра в издательство ходил, домой возвращался. Думаю, пару минут здесь сижу, – я не мог не улыбнуться в ответ.

– Зайдете на чай? – пригласила она.

– Я бы предложил нам с Вами пройтись, погода хорошая.

– Нет, нет, даже не думайте отказывать, у меня дома столько сортов чая, что думаю, Вам явно понравится, – после этих слов мне стало неудобно отказывать ей.

Квартира Катеньки располагалась на втором этаже. Гостиная комната у нее была просторная, может быть, даже больше, чем у Чернова: у нее так же был свой кабинет, спальня, кухня, столовая. Все дышало свежестью, окна были от самого потолка и до самого пола отворены, а белые прозрачные шторы колыхались от ветра. Повсюду в ее квартире стояли свежие цветы, столы были украшены скатертями, в шкафах были сервизы. В гостиной стояло белое фортепьяно.

– Ваш супруг – музыкант? – спросил я.

– Нет, что Вы, я живу одна. Иногда играю, правда, мало кто об этом знает, – она посмотрела на инструмент, подошла к нему, одной рукой наиграла какую-то мелодию. Затем она попросила подождать и в следующий момент словно растворилась в коридоре, а затем через какое-то время появилась вновь, с двумя чашками чая на блюдцах, которые несла на подносе.

– Это индийский чай, – сказала она, – Берите варенье, оно вишневое.

– Благодарю.

– В каком Вы издательстве печатаетесь? – спросила Екатерина Федоровна.

– О, я пока еще не печатаюсь, лишь отдал рукопись, это издательство журнала «Контур», может, знаете? Оно здесь недалеко находится.

– Не знаю, правда, кто сейчас там редактор, а раньше был мой поклонник, товарищ Волков Степан Алексеевич.

– Волков? Не может быть, он до сих пор там занимает эту должность, – и я порадовался, что теперь мы можем говорить о ком-то помимо Чернова. Что теперь у нас есть общие знакомые, все из литературного клуба.

– И правда, не может быть, столько лет прошло, я думала, он уже ушел, – с грустью ответила она, но затем вновь улыбнулась. Наступило молчание.

– Катенька, может быть Вы прочтете мне то стихотворение?

– «Я ходила под высокими стенами»?

– Оно самое.

– Давайте я Вам лучше спою? Один знакомый композитор сказал, что это песня. Я не стала спорить и позволила написать музыку, а затем и выучила эту мелодию.

 
Я ходила под высокими стенами,
Я звала тебя вновь по имени,
Куталась в платок от времени,
Обжигал песок глаза мои.
 
 
Выплакано, рукавами вытерто,
Руки, все – покрылись инеем,
Я звала тебя по имени,
Мне лишь остается вытерпеть.
 
 
Я стояла назад не глядя,
И пугали высокие стены,
И никто мне крикнул: «Катя!
Вы нужны мне, нужны мне, нужны мне!»
 

Ее игра на инструменте и стихи стихли. Она вздохнула, откинула прядь волос со лба и, закрыв крышку фортепьяно, повернулась ко мне.

– Катенька… – начал было я, но она меня оборвала на полуслове, показав жестом, что слова здесь излишни.

– Дорогой Вы мой Александр, мне будет не хватать этого города, песен, стихов, – она встала со стула, взяла чашку с чаем и села рядом со мной.

– О чем Вы говорите, Катенька? – не понимал я.

– Неделя осталась до моего отъезда в Петербург. Сама не знаю, что я там забыла. Должно быть, это самый безрассудный поступок в моей жизни, вот так, бросить все это. Конечно, я допускаю, что мой отъезд – это не навсегда, но разве я вправе противиться течению времени? Нет, нет, мой дорогой Александр, – она замолчала и посмотрела на меня. В ее голосе прозвучали нотки сомнения, которые я не замечал никогда прежде. Я так и не нашелся, что ответить. Увидев мое смущение и растерянность, Катенька снова начала задавать вопросы об издании моего романа, и это помогло спасти наш разговор от неминуемого и печального завершения.

– Скажите, а кем Вам приходится Евгений Раменский? Он действительно Ваш родственник? – спросила Катенька, подливая мне чай в чашку и накладывая сахар маленькой ложечкой, предназначавшейся специально для этого, которых раньше я отродясь не видел.

– Конечно, Катенька, о чем может идти разговор? Разве я дал Вам повод усомниться в этом?

– Не Вы, Александр, скорее, Евгений, ну так, Вы расскажете мне о нем? – сделав глоток из чашки, она поставила ее на край стола и внимательно обратилась ко мне в ожидании повести. Я растерялся, от природы неуверенный, а тем более во лжи, я начал рассказывать историю, так хорошо сложенную Зориным в доме Варвары Ивановны, только на место Зорина в качестве дяди ставил себя. Поверила ли мне Катенька или нет, понять по ее виду было сложно, а еще сложнее понять, почему она интересуется Раменским. Увидев такого молодчика на вечере у Чернова, я бы тоже постарался узнать о нем, ведь именно Чернов задавал тон «хорошему» и «плохому» в нашем кругу общения. А тем более зная, что своим авторитетом он мог задавать этот тон вне нашего литературного клуба. Именно он представил Женю как талантливого поэта, от которого он был в неописуемом восторге, заставляя тем самым поверить в это и всех остальных, кто более или менее с уважением относился к хозяину вечера.

– А что Вы думаете о его стихах? – спросил я, расстегивая верхнюю пуговицу у рубашки, зная, что сейчас, волна за волной, меня будет бросать в жар от услышанного.

– Его стихи меня по-своему задели. Знакомо ли Вам, что значит быть обожжённым словом? Так именно это и произошло, когда я услышала его стихи. Его манера доносить до людей поэзию очень груба для поэта. Ему не нужны слушатели, поверьте, вот что я увидела в нем и его стихах, это зажитые рубцы его души, если хотите. Представьте, что там, на столе, в гостиной у Чернова, обнажив свою грудь, Евгений показывал нам шрамы, оставленные на его юном теле. Прошу меня извинить за подобного рода сравнение.

– Нет-нет, что Вы. Мне действительно интересно знать Ваше мнение. Чернову нравится именно это? – спросил я в надежде, что Катенька меня поймет.

– Да, Александр. Чернов любит пережитое, исходящее от души и сердца, и чем больше шрамов на них, тем ценнее стихи. Боль, по его мнению, является признаком таланта, – сказав это, Катенька отвела глаза. Мы допили чай молча, уже уходя, она обняла меня.

– Двадцать восьмого* числа, Николаевский вокзал. Я не могу уехать Вот так, ничего не оставив…, – прошептала мне на ухо Катенька. Я кивнул.

По дороге к дому я думал и про отъезд Катеньки, и про то, разделяет ли она мнение Чернова касательно поэзии. Мне было это важно, но спросить об этом у меня не хватило бы духу. Я боялся услышать ее мнение и, возможно, оно бы разнилось с моим, что поставило бы под сомнения мое отношение к ней. А проза? Мой роман, что можно сказать о нем? Показываю ли я в нем шрамы своей души или, наоборот, скрываю? В рассказе Зорина, если разбирать его так, как его рассмотрел бы Чернов, отчетливо прослеживается намек, что там, под одеждой, есть те самые шрамы. Я заметил, что начал разбирать все произведения, мною прочитанные, отталкиваясь именно от мировоззрения Чернова, которое начало формироваться уже в мое личное мнение о литературных произведениях. В этот момент мне стало не по себе, даже страшно, что я приобретаю что-то чужое, впитываю и заменяю одно другим, уже не в силах разобрать, где мое мнение, а где мнение Чернова. С этими мыслями я дошел до своего дома. Войдя в квартиру, я снял пальто и решил немедленно сесть за свой новый роман, чтобы на его страницах порассуждать и окончательно разобраться, утвердить это мнение за свое или же наотрез отказаться и бороться с циничными, как еще утром мне казалось, мыслями. Но, не дойдя до своего стола, у меня на пути появился Зорин.

– Доброго тебе утра, Филатов. Мы вместе вернулись домой? Напомни, пожалуйста, а то оказалось, я многого не помню, раз проснулся у тебя в квартире, – сказал Зорин, растирая плечи от озноба.

– И тебе доброго утра. Нет, Николай, ты вчера пришел ко мне среди ночи, – сказал я, пытаясь пройти в комнату, но тот не двигался с места, не давая мне такой возможности.

– Откуда пришел? – спросил Коля, явно не собираясь самостоятельно вспоминать о своих ночных похождениях.

– Фитиль спит? – спросил я, на что Зорин одобрительно кивнул.

– Тогда давай, проходи на кухню.

Я закрыл за нами кухонную дверь, Зорин сел на стул.

– Ты вчера прямиком с Каланчевской поехал обратно в «Модернъ», на встречу Абазовым, не дождавшись тебя, мы с Раменским допили шампанское и поехали домой. Уже часа в три ночи пришел ты. Ломился в дверь, громко разговаривал и был вусмерть пьяный. Хорошо, что Фитиль тебя таким не увидел, иначе свою роль серьезного наставника мог бы сложить уже сегодня.

– Помню, да… – прохрипел Коля и налил себе в стакан воды. В три глотка он осушил его и вытер рот рукавом. – Я тебе про предложение говорил?

– Пытался, только я ничего не понял, да и слушать тебя было бесполезно, – ответил я, – еще воды?

– Нет, спасибо, – Зорин выдохнул. – Абазов хочет, чтобы Фитиль выступал у него, обещал хорошие деньги, – сказал Зорин.

– Значит дела у него идут не в гору, – вслух подумал я.

– Это ничего не значит, Филатов, ровным счетом ничего.

– Представь, что в один из дней, допустим, завтра, у Симона Ковальского состоится выступление у Прытко и назавтра же у него выступление в Модерне. Ты первый ставишь под удар всю идею, – я не хотел соглашаться, так как не был уверен в том, что товарищ Абазов действительно заплатит нам. Да и потом, осядь Фитиль в «Модерне», слушатели будут ходить только туда, чтобы послушать.

– Я тоже думал об этом и подумал, что мы с тобой вполне можем ограничиться выступлениями Раменского, обеспечивая его жильем и одеждой, он будет заниматься любимым делом, а деньги будем делить, – с вопросом во взгляде посмотрел на меня Зорин.

– Ты потерял хватку, не успев взять поводья в руку. Через месяц, при хорошей оплате и продуктивной работе, Фитиль будет востребован по всему городу, и придется уходить из Модерна, хочешь ты того или нет. А если не сегодня, то завтра позовут в уезд или какой другой город? Ты забыл об основной идее – не примелькаться, не стать лицом Ковальского, лишь именем!

– Саша, я понимаю твое беспокойство, но думаю, что лучше будет воспользоваться его предложением, чтобы получать хотя бы какие-то деньги на существование. В нужные нам дни, хочет Абазов того или нет, Фитиль не будет у него выступать, неустойку возвращать придется, но афера сохранит свою силу. Прими наше бедственное положение, помоги мне уговорить Женю выступать в Модерне, и я обещаю, что как только мы зарекомендуем Ковальского как гения современности или хотя бы просто хорошего поэта, мы сразу помашем Абазову рукой, – в словах Зорина звучал здравый смысл, и без моей поддержки он вряд ли смог бы уговорить на это Фитиля. Требовать от него было нельзя, он был парнем с характером: вскочит еще на поезд и уедет в Тамбов, но и слишком прогибаться под парня, который сулил нам успех, я бы не стал.

– Хорошо, но только на этих условиях, – сказал я, и мы пожали руки в знак доверия и закрепления договора. – Знаешь, хотел с тобой еще вчера это обсудить, вот только не знаю…

– Говори, я весь внимание! – загорелся Зорин.

– Я насчет Чернова. Его излишний восторг по отношению к Фитилю меня несколько смущает, если не сказать большего. Зная его положение в литературных кругах, он может забрать Женю под свою опеку. Если же пытаться противостоять Чернову, он может перекрыть нам доступ в издательство, что будет для меня настоящим ударом.

– Я тоже хотел поговорить, но только с другой стороны подойти к этой проблеме. Видишь ли, Фитиль – не ручная обезьянка, которую можно «забрать» себе, просто так, по желанию. Прятать его без видимых причин я бы тоже не стал, чтобы не нагнетать обстановку раньше времени. Действовать будем по обстоятельствам, хотя от кого-от кого, а от Чернова я опасности не вижу. Перекрыть доступ к издательству, тем не менее, он может, но Чернов никогда так не поступит по отношению к нам в открытую. Он может дать понять, жестко но действенно.

– И как же?

– Голубев, Ильич. Через них. Он перекроет кислород в литературе для них, а затем даст понять, кому они этим обязаны.