Текст книги "Поэтическая афера"

Глава VI

Все это время, пока Женя находился в кабинете, я в буквальном смысле не находил себе места. Естественно, чтения были на какое-то время приостановлены, так как не было и хозяина вечера. Гости все прибывали, вели беседы, ели закуски и пили коньяк. Мы с Зориным не участвовали в этом. То и дело, выходя курить, мы просто молча стояли у окна и затягивались белым и едким дымом папирос.

– Все гораздо сложнее, чем я мог себе представить, – нарушил молчание Николай. Но сказал он это не столько мне, сколько просто подтвердил свои мысли вслух.

На лестнице послышался стук каблуков. Мы с Колей притихли и повернулись к лестничной клетке так, чтобы можно было видеть, кто сейчас понимается. В следующий момент на лестнице появилась Катенька.

– Господа, какое счастье, – она поднималась к нам. Ее улыбка словно стерла все переживания, на душе стало спокойно. Это был самый жизнелюбивый человек, которого я когда-либо знал за всю свою жизнь.

– Что-то случилось, Екатерина Федоровна? – спросил Зорин.

– Ну, зачем же Вы так, Коля? Зовите меня по имени, Катенька, – сказала она, останавливаясь рядом с нами. Мы обменялись поклонами. – Случилось! У меня выходит сборник, я только сейчас из издательства, тираж небольшой, но главное, что книга увидит свет!

Катенька достала длинный мундштук, вставила в него папиросу и закурила.

– А как называться будет Ваш сборник? – спросил я.

– «Поэзия тонких линий», – ответила Катенька и добавила: – это название родилось спонтанно, я думала назвать свой сборник по первой строчке своего произведения «Я ходила под высокими стенами».

– То самое? – спросил у нее Зорин.

– Да, – Катенька вздохнула. Они с Зориным переглянулись, и мне захотелось оставить их наедине, но из квартиры Чернова вышел Еремин.

– Я погляжу, здесь собрался свой клуб? Позвольте поучаствовать? – спросил он, обводя нас взглядом.

– Присоединяйтесь, конечно, – пригласила его Катенька.

– Чернов еще не появился? – спросил у него Зорин.

– До сих пор в кабинете. Он сейчас беседует с поэтом… Юношей, – ответил Еремин. – Чернов вышел лишь для того, чтобы взять коньяк, и снова ушел в кабинет. Я думал, вечер неминуемо завершен, но коль пришла наша гостья, не все потеряно.

– Степан Сергеевич, Вы всегда очень любезны, – ответила Катенька. – Может быть, пройдем в дом, не думаю, что Чернов уж сильно обидится, начни мы читать без него.

– Только если Вы начнете первая. Тогда он явно не будет против, – пошутил Еремин, но Катенька приняла это как вызов.

– Тогда прошу, господа, мы начинаем наш вечер, – сказала она, и мы поднялись в квартиру.

Мы не вели себя обособленно, просто среди всех гостей, что пришли сегодня к Чернову, было мало тех, кто мог переступить через себя для знакомства. Они так и сидели по креслам и диванам, делая вид, что читают написанное на их бумажках. На самом же деле они смотрели на нас с какой-то долей зависти, когда мы вошли в комнату с бутылкой коньяка, принесенной Катенькой, и тарелкой с дольками лимона. Все места были заняты гостями, но, пододвинув столик, что стоял в углу, мы обступили его. Голубев и Ильич явно скучали, но на приглашение присоединиться отказались. На секунду я подумал, что они почувствовали обособленность нас с Зориным, но это чувство быстро прошло.

– Я хочу поднять этот бокал за нашу прекрасную поэтессу, Екатерину Федоровну, которая всегда является украшением этого клуба, – сказал Зорин. Мы с Ереминым весело поддержали этот тост, кроме Катеньки, которая вновь просила не называть ее так.

– А Вы, Николай, играете с огнем, между прочим, – сказал Покровский, подойдя к нашему столу.

– Это Вы о чем? – поинтересовался Коля.

– Вы знаете, о чем я говорю, – он открыл бутылку и налил себе стопку.

– Оставим этот разговор, тост произнесен, назад дороги нет, – сказала Катенька, и мы выпили.

– И все-таки я хотел бы обсудить этот вопрос, пройдемте, господин Покровский, – предложил ему Коля. Они ушли на кухню, а мы, выпив еще, освободили место для чтения.

– Катенька, прошу, – сказал ей Еремин. Она вышла на середину и начала читать:

 
Туманом окутан город, босая иду по дороге,
Уже за углом протекает река, а над нею мосты,
Мне ли, скажите, граждане, молиться о Боге,
Утопиться в реке или, может, уйти в монастырь?
 
 
Просторное белое платье и косы по обе стороны,
Никого на улицах города нашего нет, кругом тишина,
На ветках, косясь на меня, сидели черные вороны,
А я не спешила жить и спокойно по городу шла…
 

Она продолжала читать это стихотворение, но эти первые четверостишья заставили меня посмотреть на нее по-другому. В Катеньке было много пережитого, о чем нельзя было узнать, не прочитав ее стихи. Та прекрасная и улыбающаяся женщина, которую нельзя увидеть в печали, писала проникновенные до глубины души стихи. Я смотрел на нее и не мог сопоставить строки и ее саму. Словно она пишет не о себе, а о ком-то, кого никто из нас не знал, кроме нее самой.

Когда она закончила свое чтение, никто не аплодировал, все были погружены в раздумья. Катенька лишь улыбнулась, легко и уверенно, поклонилась и подошла ко мне. На ее место вышел Еремин.

– Я прочту Вам отрывок из своего рассказа «Дуэлянты», – он начал читать, но я его не слушал, изредка бросал взгляды на Катеньку, та теребила в руке длинные бусы, которые висели у нее на шее. Отрывок Еремина заставил всех улыбнуться, кто-то даже засмеялся, я последовал их примеру, так как Еремин поднял взгляд и посмотрел на публику.

– Он прекрасно пишет, – сказала Катенька. Мне нечего было ответить. – Вы не находите? – спросила она обращаясь ко мне.

– Простите, задумался.

– Я тоже отвлеклась и потеряла мысль, что до нас хотел донести Степан Сергеевич, но я читала его книгу, в который были «Дуэлянты».

– Не знал, что Еремин выпустил книгу, – удивился я.

– Уже лет пять назад как, – улыбнулась Катенька. – Кого Вы еще не читали из собравшихся?

– Если честно, то никого. Я и о Чернове услышал лишь после знакомства с Зориным.

– Николай очень Вас хвалил, рассказывая о Вашем трудолюбии.

– Не ожидал, что Вы меня обсуждали, – сказал я, и мне стало неловко. – Я на днях взял у него «Золотые колосья», но так и не прочел.

– Это удивительная вещь, скажу я Вам. Он написал ее меньше чем за год, работал над ней, не жалея сил. Он многое поставил на этот роман. Ему Афонин из Петербурга предлагал выпускаться в журнале, только отказался Николай, он все-таки очень гордый. Я его очень уважаю за это, – сказала Катенька. Мы продолжили слушать выступающих, с кухни доносился спор Покровского и Зорина, иногда, правда, он затихал и можно было услышать звон бокалов.

– Вы не откажете составить мне компанию и пройти в подъезд? – Катенька достала мундштук и вопросительно посмотрела на меня.

– С радостью, – ответил я, понимая, что выйти, никого не обидев, можно только лишь во время заминки, которая произошла как раз сейчас. Некто Шмелев уронил стопку своих стихов, и теперь все гости помогали ему их собрать.

Проходя мимо кухни, я обратил внимание на сидящих за столом Зорина и Покровского, которые очень оживленно что-то обсуждали. Выйдя в подъезд, Катенька пару раз покружилась и стала у окна.

– Я, наверное, совсем выжила из ума, – сказала она смеясь.

– Нет, что Вы, – заволновавшись, начал переубеждать ее я.

– Тогда почему Вы так смотрите? – спросила она, выпуская дым.

– Простите, я задумался, – сказал я, стараясь принять как можно более непринужденное выражение лица.

– О чем, позвольте узнать, Вы думаете?

– Евгений, тот поэт, что сейчас у Чернова, он мой товарищ. Попросил устроить им встречу. Не знаю, насколько правильно я поступил, поддавшись на его уговоры. Вдруг Чернову не понравятся его стихи?

– Новый поэт в нашем клубе? Мне интересно послушать, – сказала Катенька.

– Нет, да и вряд ли будет, понимаете, Катенька, он здесь проездом, сам из Петербурга. Так что если он и будет что-либо читать, то, может быть, лишь сегодня.

– Там что-то происходит, Вы слышите? – спросила она, бросая папиросу и убирая мундштук.

– Кажется, да, – из квартиры Чернова действительно раздавались какие-то выкрики или что-то очень похожее. Мы поспешили подняться в квартиру. Когда мы открыли дверь, стало понятно, что звуки происходят из комнаты, где сидят гости. Мы поспешили туда. В центр комнаты был вынесен стол, который раньше находился в кабинете у Чернова. Сам же Чернов был здесь, он был пьян, галстука не было, верхние пуговицы на рубашке были расстегнуты, а его всегда причесанные волосы взлохмачены. На столе стоял Фитиль, без пиджака, без галстука, с раскрасневшимся от жары и, наверное, коньяка, лицом.

– Давай еще, – выкрикивал Чернов. – Глаголом жги сердца людей! – кричал он.

Фитиль засмеялся.

– Дай прикурить, – крикнул Чернову Фитиль. Чернов подошел, дал ему сигарету, прикурил Жене, который наклонился к хозяину вечера.

– А теперь, читай! Читай! – кричал Чернов.

Фитиль, со всем присущим ему умением громко читать свои стихи, которое он продемонстрировал нам с Зориным еще в первые дни приезда ко мне, начал читать:

 
На папиросы мне оставь да проваливай,
В вечно туманной, больной голове,
Мысль о самоубийце раскачивай,
Раскачивай его по ветру да на сломанной ветке,
Кто мне признается в том, что я лгу?
Будет ли голос его звучать ценной монетой?
 

Этого просто не могло быть, все происходящее мне напоминало дурной сон. Мне становилось жарко. Я взглядом нашел Зорина, стоявшего у стены. Он перехватил мой взгляд и покачал головой, что не предвещало ничего хорошего. Все присутствующие были удивлены таким поведением хозяина вечера, а также молодым и не известным никому поэтом. Фитиль тем временем все продолжал:

 
Звенит она в кошельке, да последняя,
А были их там несметные тыщи,
Да все по рукам до доверия,
Что было распито да брошено,
Друзьями близкими, немыми глазищами!
А года мои, как и молодость, скошены,
Как трава сорняк да лихой табак,
Да в бумагу засушивай,
Крути, закатывай, мне оставь,
На папиросы мне оставь да проваливай.
 

– Держи, – Чернов протянул Жене бутылку с коньяком, тот сделал пару глотков, затем затянулся папиросой и, бросив ее под ноги, прямо на столе и начал танцевать. Чернов начал аплодировать и подбадривать. В этот момент ко мне подошел Зорин, и мы с ним вышли в коридор.

– Что здесь произошло? – спросил я.

– Я не знаю, что у «них» «там» произошло, но Чернов ворвался на кухню, растрепанный, крича, что все это должны услышать, мы вошли в комнату, а там уже стол из кабинета вытаскивают. Затем из кабинета показался Фитиль, Чернов сказал ему забираться на стол и читать, – поведал мне Зорин всю эту историю.

– Он совсем пьяный, – сказал я, смотря на Женю. Тот закончил танцевать и снова принялся читать стихи, размахивать руками и ходить по столу.

– Чернов не лучше. Я его впервые таким вижу.

– Я все равно ничего не понимаю, – сказал я.

– Так, ты остаешься здесь и ждешь окончания всего этого действа, – сказал Зорин.

– А ты куда?

– Покровский предложил познакомить меня с одним человеком, тот может устроить нам выступление. Идти нужно сейчас.

Покровский появился тут же, уже в пальто и шляпе.

– Николай, я бы остался посмотреть на Вашего поэта, – сказал Покровский, и я понял, что тот тоже сильно пьян. – Но человека нельзя заставлять ждать. Нам пора, Николай.

– Иду, – сказал Зорин и, похлопав меня по плечу, ушел с Покровским.

В комнате начали раздаваться новые крики Чернова. Оказалось, что он руководил процессом, а Еремин и еще какой-то юноша пытались вытащить фортепьяно в зал. Я чуть ли не схватился за голову.

– Ну не пройдет же! – кричал Еремин.

– Пройдет! Давай, поднажми, мы сейчас Вам петь будем, – ответил Чернов.

Затем они оставили идею, доставив пианино в зал, так как Чернов вспомнил, что у него есть аккордеон, и они с Женей отправились за ним в кабинет, перелезая через пианино, застрявшее в дверном проеме.

Я вышел в подъезд и закурил. Когда мы шли сюда, я был готов ко всему, кроме такого поворота событий. Я не понимал, что все это значило, и злился на Зорина, который бросил нас, уйдя с Покровским.

– Александр, это Вы здесь? – раздался голос со стороны квартиры Чернова. Голос этот я сразу же узнал, это была Катенька.

– Да, я здесь. Спускайтесь, – позвал ее я. Она пришла, немного потерянная, но все равно счастливая, как если бы сейчас там, в квартире у Чернова, ничего не происходило. Она облокотилась, и мы так стояли, молча, думая каждый о своем. Затем, нарушив тишину, она сказала:

– Он поразил Чернова.

Услышав это, я сильно удивился, но все-таки поверил ей. Раменский мог очаровать, и стихи действительно были в его руках настоящим оружием. Я почувствовал поражение, ведь этот парень сделал ход, поставив шах и мат нам с Зориным. Все беседы, что мы проводили с Женей накануне этого вечера об их предстоящем разговоре с Черновым, показались никчемными, и я почувствовал такой стыд и отвращение от всей этой затеи, что, стоя рядом с Катенькой, мне хотелось провалиться на месте.

– Пожалуй, стоит прекратить весь этот балаган, – сказав это, я направился в квартиру, откуда уже доносились звуки гармони, и голос Раменского, распевающего песни.

– Чернов его не отпустит, лучше не портить вечер, – сказала Катенька, когда я подошел к двери. Я остановился и не решился толкнуть дверь. Так и стоял напротив в непонимании того, в какой момент все пошло не так. Рядом со мной прошла Катенька, она толкнула дверь и стала на пороге.

– Не согласитесь проводить меня до дома?

– С радостью. Сам подумывал о том, чтобы уйти, а в компании с Вами это будет сделать вдвойне приятно.

– Тогда я сейчас, только возьму свои вещи, и можно отправляться.

Я дошел до комнаты, гости уже курили, слушая «Хасбулат удалой» в исполнении Жени и Чернова. Контроль над вечером был потерян, и оставаться здесь совершенно не хотелось. Я подумал, что, проводив Катеньку, смогу вернуться за Женей и отвести его домой. Чернов держал Женю за плечо, иногда пил из стакана, который держал в руке и размахивал им в такт песне, да так, что разливал его содержимое на пол. Несмотря на все происходящее, гостей, по всей видимости, занимал этот дуэт. Все оживились, на лицах появились улыбки, и ушло какое-то нервное напряжение.

– Аммосов, – сказала Катенька, ставшая рядом.

– Простите, Катенька, я не понимаю Вас.

– Слова песни написал Александр Николаевич Аммосов, неужели Вы не знаете?

– Увы, не знаю. Думаю, по дороге Вы мне о нем расскажете. У меня дед очень любил эту песню. Всегда пел ее, когда в нашем доме собирались гости, а кто ее автор я и не знаю. Думал, что вовсе народная.

– Я все взяла, так что можем выходить.

– Тогда пойдемте, – я взглянул еще раз на Женю и пошел следом за Катенькой, которая направлялась к выходу.

Как оказалось, Екатерина Федоровна никуда не спешила, и мы медленно шли по вечерним аллеям парка в сторону ее дома. Почти всю дорогу мы шли молча, и не про Аммосова, ни про кого-либо еще разговор так и не зашел. Я старался растянуть нашу дорогу, шел нарочно медленно, и Катенька, держа меня под руку, не ускоряла шаг.

– Скажите, Катенька, сегодня в подъезде Вы вздохнули, когда речь зашла о названии Вашего сборника. Извините, если это личное. Я, конечно, мог поинтересоваться у Зорина, но, думаю, лучше, спросить это у Вас.

– Здесь нет какой-то тайны, которую я бы стала хранить от Вас. Тем более, вскользь упомянув об этом сегодня, стоя в подъезде, разве я могла подумать, чтобы молчанием отделаться от Вашего вопроса? Вы спросили, личная ли эта история для меня? Отвечу, да. Ведь она коснулась моей души, точнее, она коснулась меня, а затем ушла в историю вместе с прекрасным человеком, – она замолчала.

– Вы его любили? – спросил я, не понимая, что на меня нашло. Я словно чувствовал, что ее это не оскорбит и она ответит. Я чувствовал доверие и желание поделиться со мной. Она была честная, и за одно это ее можно было любить.

– Александр… – начала она, но ее голос вновь смолк.

– Простите, я не хотел Вас обидеть, – произнес я, но она закивала, прислонила свою руку в перчатке ко лбу и закрыла глаза. Мы остановились. Не знаю, сколько мы так простояли, одни, в целом парке, где обычно многолюдно, сейчас не было никого. Она подняла на меня свои глаза и, улыбнувшись, сказала:

– А ведь Вас даже зовут так же, Александр, – и прижалась ко мне чуть ближе. Мы продолжили путь, а Катенька, собравшись духом и с улыбкой на лице, продолжила говорить. – Это был один из тех вечеров, находиться дома не было никакого смыла. Лил дождь, у меня были билеты в Петербург, назавтра должен был состояться отъезд. Я тогда уже много лет как писала стихи, посещала литературные клубы, читала в кафе. У меня появились первые знакомые поэты. Они меня и пригласили тем вечером выступить. Я с радостью приняла приглашение, приехала. Было много слушателей, много знакомых, мне объявили о моем выходе, но в последний момент я вдруг поняла, что подготовленное мной стихотворение не найдет отклика в душах. Оно не будет понято, не будет услышано. И я подумала: «Катя, так зачем читать?» – и направилась к выходу. Я ничего не видела, чуть ли не бегом спускалась по лестнице, и у самых дверей столкнулась с ним. Он улыбнулся, спросил отчего я грущу и почему так спешно покидаю вечер. Мы вдвоем вышли из кафе, я курила, он стоял рядом. У него вся спина была мокрая от дождя, как сейчас помню. Он спросил: «Что Вы будете читать?», я ответила: «Я ходила под высокими стенами», и он попросил прочесть его. Я отбросила сигарету и прочла. Неистово, с болью, громко. И тогда он мне сказал: «Когда выйдет Ваш сборник, так и назовите его: „Я ходила под высокими стенами“, это будет прекрасным названием, оно раскроет Вас». Но не все в этом мире можно делать по нашей прихоти, вот и название пришлось заменить. Я не готова к тому, чтобы всегда вспоминать, – она остановилась и, посмотрев на дом, рядом с которым мы стояли, сказала:

– Ну вот, мы и пришли. Благодарю Вас. Буду рада увидеть Вас снова, – она поцеловала меня в щеку, а затем, одарив своей улыбкой, ушла.

Путь обратно был столь же медленным, сколько и путь сюда. Но думал я не о Катеньке, я думал о своей повести, которая вдруг приняла окончательные черты, оставляя для меня место в качестве автора и не более того.

У дома Чернова я постоял еще какое-то время, не решаясь подняться в квартиру. В его окнах горел тусклый свет, на улице уже стемнело. Я поднялся на этаж, дверь Чернова была открыта, не было слышно ни песен, ни стихов, ни музыки. В квартире кто-то вел разговор, но так тихо, как если бы говорили шепотом. Пройдя по коридору, я повернул на кухню, так как голоса были слышны оттуда. За столом на кухне сидели Зорин, Чернов и Покровский. Увидев меня, они продолжили сидеть, вполголоса поприветствовали и предложили присесть.

– Я, наверное, пойду, только Евгения хотел забрать, – сказал я.

– Александр Игнатьевич, с Вашего позволения я бы предложил оставить его сегодня у меня, – шепотом произнес Чернов. – Вы уж простите, что говорю шепотом, я совершенно сорвал голос, – добавил он.

– Он сейчас спит, на диване в гостиной, – сказал Зорин.

– Ну, если, конечно, Вас это не потревожит, – ответил я, понимая, что тащить Раменского на себе я не в силах.

– О чем речь, я буду только счастлив. Он немного утомился сегодня, – покачал головой Чернов, – но он прекрасный поэт, дайте я пожму Вам руку, мой дорогой.

– Благодарю за признание, – ответил я, пожимая руку Чернову.

– Как у Вас все прошло? – спросил я у Покровского и Зорина.

– Если ты сейчас домой, то я расскажу тебе по дороге, как смотришь? – спросил Коля.

Мы вышли сразу же, стараясь избавить Чернова от долгих проводов.

– Завтра выступление. Фитиль должен быть в форме, так что часа в два нужно будет его забрать. Это я возьму на себя, – когда Зорин завел этот разговор, я подумал, что за Женей идти придется мне, и очень удивился, когда тот взял на себя всю ответственность. – Мне очень неудобно, что оставил тебя с ним сегодня. Покровский познакомил меня с одним товарищем, тот устроит нам выступление в зале издательства у Прытко, через пару дней. Там выступать будешь ты.

– Хорошо, а читать я что буду?

– Напишешь. В крайнем случае Фитиль напишет, но лучше, конечно, чтобы ты написал это сам.

– Это хорошие новости. Как Чернов? Что-нибудь сказал? – спросил я.

– Он благодарил нас с тобой весь вечер, сказал, что не жалеет и рубля, которые отдал за те стихи. Чернов в нем видит большого поэта, это нам на руку, вот только как бы он со временем не перетащил его под свое крыло. Ведь согласись, у него возможностей гораздо больше.

– Ты прав. Но я не думаю, что Фитиль вот так не побежит за жирным куском, зная, что если бы не мы с тобой, то он сидел бы сейчас в Тамбове.

– Или воровал чемоданы на вокзале, – поддержал Зорин. – А ты куда пропал? Я думал, ты все это время у Чернова был.

– Ходил провожать Екатерину Федоровну, даже про Ильича и Голубева забыл, – сказал я и почувствовал на себе взгляд Зорина. Я не стал поворачиваться к нему, все и так было предельно понятно.

– Проводил?

– Проводил, – сказал я. Мы уже стояли у моего дома. – Она мне рассказала про стихотворение «Я ходила под высокими стенами». Не знаешь, кто такой Александр? Которого она встретила тогда? Он был ее мужем?

– Нет, Филатов, тот человек, Александр, был поэтом. Александр Александрович Блок.

Зорин похлопал меня по плечу, отчего-то ухмыльнулся и пошел вниз по улице.