Текст книги "Развилки истории. Развилки судеб"

И там же – ответ: “Если обстоятельства медицинские или бытовые – готов помочь, чем могу. Если иные, – “иные” подчёркнуто, – будем считать, что их нет. Для меня очень ценно общение с Вами, и надеюсь его продолжать. И поверьте, что мало кому я бы так написал”. Дальше – размышленья по сути письма – с глубиной и с размахом. Вот такое пожатие рук – через годы и боль – при отсутствии рук. Меч меж ними – и Фёдор его – об колено!.. А меж нами – не смог. Я, точней, не смогла – ибо всех их люблю!» И опять – почти крик. Чтоб прервать, процитировал Киплинга: «Когда сильный с сильным лицом к лицу у края земли встаёт». И она подтвердила: «Да. Именно так… А ведь можно представить, как подлость! Знает Фёдор: жива. И молчит. Да, другим не писал обо мне! Только прочим – лишь деньги. Алексею же – деньги и дружбу. И молчит всё равно… Что – в победном сиянье швырнул от щедрот – как подачку, как кость для облезлого пса?.. Кто-то низкий представил бы так. Накрутить можно знаете что!.. А ещё, знаете, если иезуитским умом постараться… Или пьяным, простым, истеричным умом! А вот здесь не прошло б. Эти двое – достойны. Поймут. И подчёркнутым словом “иные” – всё списалось: Алексеев поступок – у мужа жену отбивал – и молчание Феди. Нет меня между ними – и всё! Нет меня. Понимаете – нет! И что мне не сказал – прав он, прав! Захоти я искать, обратись я к нему – он помог бы – я знаю – помог!.. Но, конечно бы, вместе не жили. А раз я не ищу – он не трогает ран – ни моих, ни своих… Ни чужих… И поэтому с книгой – никак. Ведь совместная книга – значит, будут контакты – юридически даже – в силу авторских прав! – и узнает Алёша: жива! Я – жива!.. И его не искала… Воскресать – это ужас какой! Перед ним, перед Фёдором, перед собой!.. А ведь тоже немолод – ещё и умрёт!» Я погладил неистово сжатый кулак – и она тихо, мягко сказала: «А вы знаете, как началась переписка? Когда тот отказался от денег. Не в словах “всё путём”, а в таких оборотах и мыслях, что и мне б захотелось ответить – не Алёше, а автору слов – будь он даже совсем незнаком. Так у них началось – с продолженьем на долгие годы… А вот Пётр отказаться не смог! И подняться не смог… Если б я помогла… Боже мой!» Сжал ей руку: «Не надо о нём!» И кивнула: «Не надо. Но квитанции эти! Переводы моим…

…Представляю, как Фёдор им слал… И Алёше, и всем остальным. Какой ужас! Как же тяжко ему! А ведь мне – ни полслова. Гордость, ревность, боязнь хвастовства. Нежеланье тревожить былое, раздувать затаённый пожар. Ведь он знал, что любила я их – и люблю до сих пор! Вот же дело-то в чём! Помню, помню их всех! Даже там, где нет лиц – лишь намотанный бинт – помню всё – все детали бинта, искажённый, израненный голос – то ли хрип, то ли всхлип, – и не тени они – они люди – живые, любимые мной! И Арончик с вытекшим глазом и сгоревшей рукой, и Коленька без лица – но я помню каждый оборот бинта на его голове – губы помнят, душа – целовала их все – и…» Тут она запнулась. «Всех не могу перечислить – нам не хватит часов. Почему только этих?.. Пусть другие простят – всех люблю, помню всех! И всех – равно! Федю равно люблю – потому что несчастен! Для него ж это – хуже плевка! Какой ужас, если бы понял, за что я люблю!.. А он понял. И всегда понимал. И надеялся всё ж – понимая, что зря! Я б хотела иначе!.. Нельзя. Изменила бы всем остальным. Всех люблю одинаково, всех! – и его – как “без рук и без ног” – за тяжёлую муку его. Обнимала, ласкала! Понимал, что – за муку – и зубами скрипел – хоть и молча: он же сильный – не жалеть его надо – любить! Он – ни слова об этом – но – неистовый крик – ночью, молча, часами – и не может заснуть. И я чувствую крик. Но молчу. И он тоже молчит. И пытаюсь порой приласкать – но чем ласка нежней – тем сильней униженье: жалеет! Прямо чувствую я – всё внутри закипает – и взорвётся вот-вот – и скорей отхожу. Управлять могу телом – только мыслью – никак! Только чувством – никак!.. Не индийский аскет! Доведёшь до бесчувствия душу – тогда можно и управлять. А я чувствую, чувствую, чувствую!» …Страшно, когда сдержанного прорвёт.

«…А теперь, когда умер – может, вправду люблю – потому что несчастнее всех!» …Кто несчастнее всех – он, она?.. Не спросить… Не узнать. «Потому не искала любимых. Совесть всё-таки есть! Что – искать их, скрывая от Феди – или умоляя помочь? Я предам его этим. Не искать – их предать. А искать – так его. Так и так – предавать! Каждой ночью читаю вину. Писано шрамами на животе». – «Он специально?» – «Да вы что? Он о шрамах забыл! Если б знал, что мучительно мне, – закрывал бы одеждой. И всю боль ощущал бы опять, закрывая. И я делала вид, что не вижу, хоть всегда – как хлыстом по глазам!» Я поёжился зябко, представляя их вечер. Почти каждый. «Не ищу – предала. Так и так – предала! Письма сжечь – пять минут – а любовь не сожжёшь! И сжигать не хочу!.. И предательство тоже не сжечь. Как увижу тележку с безногим – ухожу поскорей: вдруг один из моих? И узнает меня. Вы ж узнали! Или я вдруг узнаю – почувствую сердцем? И что делать тогда? Всех люблю – под повязкой и без – и как плохо им всем – и мне с ними! И без них!» И опять – чтоб отвлечься – уже выжат совсем – философски-дурацкая мысль: вот любовь – словно бог, что в трёх лицах един – нераздельно – хоть не верю в него! – только – таинство, как говорят. Так и здесь. И как тяжко от этой любви!.. И ещё одна мысль. Как, кого-то любя, остальных не предать? Не забыть, что, спасая одних, мы порой убиваем других – или раним – в привычной, обыденной жизни. И ведь так постоянно – и редко кто помнит о том! И подумал внезапно: «Не любовь. Может, жалость?» И спросил. И язвительно-резко – ответ: «Хорошо б на пиру у Платона рассуждать о любви!» …Взгляд невольно скользнул по столу с одинокой и всё ж не открытой бутылкой. «Обсуждать, что такое любовь, толковать так и этак. Очень мило и очень приятно. Очень мудро порой. А я просто люблю! Называй так ли, этак – я люблю – вот и всё. А меж нами – мечи – и изрезана вся!» Так, рванувшись из топи высокоучёной беседы, продолжала – сначала с надрывом, потом – просто с болью – страшнее надрыва.

«Так и воешь, кричишь в беспросветной ночи – разумеется, молча. А вот тут не смолчала – к сыну ездила я – и, приехав, в истерике билась – первый раз за всю жизнь. И как врезала Феде с размаху: “Он не нужен тебе! Не твой сын – и тебе наплевать!” …Не считала я так! Но по-женски, по-бабьи… Он – другой. Он слова принимает всерьёз. Скажет – лоб расшибёт, но исполнит. Потому обещает, подумав. Оскорбляет и бьёт – так всерьёз. И хоть жизнью готов отвечать… И ответил почти, и свидетели – шрамы!.. Сколько б я ни молила прощенья за эти слова – он, конечно, сказал, что простил – нет, жалея меня, проорал! – но, конечно, запомнил – хоть тогда не сказал… А вот ночью кричал! Он кричал: “Врач – не бог: ошибался не раз – не по силам задача, чего-то не знал. И учился над гробом – и других обучал. Да, бывает – не часто – бог иль чёрт хитроумней меня – но учусь – хоть на трупах учусь – и других обучаю, чтобы меньше гробов! Только здесь-то всё знал! Из-за нервов поганых сгубил человека! Из-за склоки семейной! Не прощу я себе! Не прощу!” И – как будто ко мне, хоть не видел меня, хоть то сон или бред: “Не терзай ты себя, не терзай! Ты устала, ты женщина, плохо тебе. Сорвалась? Ну, бывает. Ты и так слишком долго терпела. Это я не сдержался, ответил. Виноват. Ну прости…”. Как-то тихо и мягко. А потом заорал: “Я – отличный хирург! Я – здоровый мужик! Я подкову согну, за столом простою дольше многих! И меня – пожалеть! Ты! Ты меня пожалела – как без рук и без ног!” Он кричал – мне кричал – и нельзя разбудить и ответить – не простит! Ни себе и ни мне. Да и что тут сказать? Это правда.

“Почему надо стать обожжённым, убогим, больным? Почему я, здоровый и сильный, не стою любви? Я, спасающий жизни, чёрт подери!” Первый раз – про спасение жизней. Так – работа и работа. Морщился, читая у журналистов подобные фразы… О конкретном больном мог сказать, констатируя факт: спас – не спас.

А кричал он, кричал: “Да, живот залатали – здоров. Вот лежал бы калекой, кормила бы с ложечки – тут и любить! Не хочу! Не желаю!”

…Наяву никогда б не сказал. Но сейчас – полусон-полубред. Он кричал, майку рвал на груди – и, сквозь треск матерьяла – плач и скрежет зубовный. Я сейчас понимаю: итог подводил. И себя не утешил в итоге.

А потом замолчал. Исказилось лицо – такой болью и мукой, что рванулась к нему, обняла – всею силой любви – изменяя им всем в этот миг! И открыл он глаза – что он чувствовал – явь или сон? – и в глазах – ужас, счастье, любовь – но потом – отвращенье к себе – и отчаянный крик: “Нет!” …И вот тут-то он умер. Мгновенно. И никто бы не спас – разве только он сам, будь он вместо меня».

И рыдала она, и не мог я сказать ничего. И как Фёдора жаль!.. И как мне не простил бы он жалость!

А она содрогалась сильней и сильней – и я должен был это прервать! И – нейтральный вопрос: «А портрет?» И она, чуть обмякнув лицом, улыбнулась невесело: «Был. Капитан из разведки. Кость задета слегка – нужен срок – долечить. А он рвётся на фронт. И энергией пышет, и на женщин, как ястреб, глядит… И не только глядит. Мне касанья до этого нет – только жесты, смущенье в глазах, затаённые взгляды – санитарок, сестричек, врачих. Все – у ног. И ещё – справедливости ради: рай-то рай – но он рвётся из рая! Недостаточно гурий – он рвётся к своим. Прямо молит врачей: “Долечите быстрей! Там меня сопляком заменили. Людей зря угробит. А какие ребята!” Лихо, дерзко бежать? Ну уж нет. У него там болело. Не хотел стать обузой. Даже если не сам в тыл врага, а готовить, продумывать дело, обучать новичков – всё равно нагноится, пойдёт по руке – и тогда уж надолго к врачам – иль совсем без руки. Так что надо терпеть. И от скуки, от злости на всё – он вдвойне – словно ястреб средь кур. Я же – мимо. Бесполезны улыбки, слова, комплименты… До движения рук не дошло. Как он злился на мой равнодушный – причём не наигранно – вид!» – «Подожди! Но он знал, кто твой муж?» – «Тем желанней победа. Молодечество, удаль. Будет, чем похвалиться: “У хирурга супругу увёл! Он мне руку лечил, а я ставил рога! А ещё: все боятся – а я не боюсь!” Вот такая паскудная удаль! Для меня ж он – простой пациент. Да противный к тому ж – из-за удали этой! Как бесило его!.. И, похоже, задело серьёзно. И уже, не как ястреб, смотрел». – «Подождите! Но ведь слухи он знал? Здесь же каждый расскажет о вас – и тем более каждая! И глумливо, с насмешкой. Уж простите – но так!» – «Разумеется, так. Но он глубже смотрел – и не верил. Всё ж разведчик. Анализ. За внешностью – суть. И, наверно, мой вид и мой взгляд не давали уверовать в грязь. Из отдельных обмолвок, клочков – и его разговоров, и вспугнутых бабских бесед – понимала, что – так… А уж выписка рядом. И тогда он – ва-банк! Вдруг – презрительный взгляд, непристойная, наглая хватка руки, перехват моей правой, направленной в щёку – и глумливый, с презрением, выкрик: “Солдатская шлюха!” – и плевок мой в лицо, и удар в незажившую рану – и ослабилась хватка – и я вырвалась прочь. Если б Фёдор узнал – одному б из двоих умереть. И, наверное, Феде. Он обучен лечить. Капитан – убивать… Не узнал. А потом к капитану заехал приятель. Батареей командовал. Да ещё рисовал. И, пока капитан отвлекался – перевязка, обед – он, от нечего делать, стал водить по листу, по другому – и портреты смотрели с листов. Санитарка Наташа аж охнула – он ей тут же вручил – и Петру Филимонычу, повару. Как хвалились потом!.. Мы ж тогда принимали машины, пришедшие с фронта – размещали людей. И командовал Фёдор Семёныч. И вели их в кровавых одеждах, и несли – кто без рук, кто без ног, кто с ошмётком лица. И – потом уже мне рассказали – тот упёрся глазами – и писал, лишь порою сменяя листы. Здесь, на стенах, висят – хоть не всё. И, когда уходил – капитан провожал – вдруг, увидев меня, протянул мне портрет. Капитан же пролаял: “Солдатская шлюха!” – и портрет – пополам. А художник в ответ – кулаком. И тогда капитан ему выдал – хоть одною рукой. Не на пушках дуэль. Там бы было иначе. Там художник бы роту таких положил… Или спас. В мордобое же грубом разведчик сильней. А горилла тем паче сильней! …Пока к ним подоспели – помирились и вытерли кровь. Капитан объяснил ему что-то – и, угрюмо собрав половины портрета, тот не стал мне дарить, исподлобья взглянул на меня и, ссутулившись, двинулся прочь. Вот и всё о портрете. А фамилию знала. В нашей армейской газете – то картинка – фриц, насаженный задом на штык, то лицо офицера, солдата – и не фото – хоть слепая печать. И творец – не газетный художник – боевой офицер… Увидала случайно фамилию – вот и пришла. И опять услыхала: “Солдатская шлюха!”»

И тогда я вскочил – и в проём – и уж в зале ищу – как собака, ищу – чтоб вцепиться, втащить, о прощенье заставить молить – на коленях молить! Неужели ушёл? Он не должен уйти! Здесь он, здесь! Да, часы пронеслись – но он здесь! И искал – и увидел. Схватил, потащил. Тот ответно схватил, ловко выкрутил руку, и, прижатому к стенке, прошипел: «Что, сдурел?» Только так я ответил: «Пойдём!», что пошёл – без вопросов пошёл. И вошли – и лицом их к лицу!.. Только там – пустота. Убежала. Зачем? Неужели решила: удрал? Как последний подлец!.. Боже мой! Я же предал её. Как мальчишка, дурак, сгоряча. Не сказал, что вернусь, чтоб ждала. Руки ей целовал, как Иуда. Подлец!.. И вот тут я обмяк, и почти повалился на стул, и схватился за грудь… Под язык! Но, похоже, что зря. За предательство – кара. Сдыхай! И вот тут: мысль – не мысль – смутный образ: она. Видел, видел её – краем глаза, в зале, возле картин. Трепыхаясь в железных руках – уловил тень движенья – и вдруг понял сейчас: да ведь это она устремилась помочь. А потом, увидав, что не надо, ушла. Может, видеть его не желала, не считала достойным узнать. И мне тоже молчать? Всё же исповедь, тайна – хоть я и не поп. Извиниться? Сказать – обознался? Только он – боевой офицер и разведчик, и сам рвался на фронт из больничного рая. И своих подчинённых берёг. Не могу до конца презирать, хоть во многом он гад! И, каким бы он ни был – пусть знает о ней! И я что-то ему расскажу – хоть, конечно, не всё… Рассосалась таблетка, остыл. Он с волненьем смотрел: «Чем помочь? Может, вызвать врача?» – «Подожди. Посиди. Отойдёт – объясню» …И к портретам повёл. И, смотря на портрет, в рассечённое шрамом лицо, а порой – на него – объяснил. Он стал бледным, уверенность спала с лица – и такая вдруг боль заструилась из глаз! И тяжёлый, большой человек вдруг упал на колени, – я б не стал – это слишком картинно – но такой уж он был, – и поклоном земным поклонился портрету – и не крикнул, а выдавил слово: «Прости!» …И простила она. Словно что-то мелькнуло в лице – и ещё стал иконней портрет – и добрей и живей всех икон. И ещё с большей силой тянулись обрубки людей в оживляющий свет – с фронтового рисунка напротив. Я теперь понимал, кто они. И я знал, что в их страшных, обрубленных жизнях, в искорёженных лицах с глазами и без – под завалами грязи и мрака трепетал огонёк, не давая сомкнуться всевластию тьмы. И, пока он стоял перед ней, я без слов отдал долг человеку с резким, властным лицом – и, слегка склонив голову, в мыслях молвил: «Спасибо!»

И ещё померещилось мне: два портрета глядят друг на друга, но меж взглядами – меч – как в старинной легенде. И сломать его б к чёрту, тот меч! – и ломается, может, сейчас… Театрально всё слишком – для того, на коленях! – но и вправду я чувствовал – что-то ломалось – и барьер между взглядами падал. И, казалось мне, шрам на портрете исчез. Оставался, наверно – только я его больше не видел. Я не мистик – но, может быть, Фёдор сидел между нами, слушал исповедь и понимал. Хоть всё – сказки, но верю: сидел. И не мне говорила она, не случайному встречному, а ему. А я слушал, я ей не мешал говорить – значит, сделал хоть что-то хорошее в жизни!…И спасибо за это им двум!

К нам уже подходили – и мы молча ушли – и на выходе вновь, обернувшись, взглянули на них – чтоб в обрубках оставшейся жизни отражался их свет – и те двое, мы знаем, ответили нам. И ещё раз спасибо им двум! И художнику, влившему отблеск их душ в сочетанье штрихов на листе.

22.11.2016-20.7.2020

Выбор

Выбор

«Я смотрю, вас заинтересовала эта книга? Да, издание старое. Только дело в другом. Эх, напомнили вы мне одну историю… Улыбаетесь? А, понятно. Волос, застрявший между страницами – и уж явно не мой!.. В вашем возрасте мысли естественны. Не смущайтесь – понятные мысли, да и книга способствует – “История кавалера де Грие и Манон Леско”, не так ли?.. Ошибаетесь вы, молодой человек. Этот волос не женский, а история… В какой-то степени и впрямь романтическая, хоть она не моя, а владельца книги. Да-да, томик тоже не мой, и в живых ли владелец – не знаю. А интересно бы с ним сейчас встретиться!

Н-да… Старая это история. Лет мне было примерно, как вам. Молодой лейтенантик. Полк наш стоял в… В… Не припомню. Вы уж простите старика. Эти индийские названия порой вылетают из головы… Ну а важно ли, где? Так сложилась судьба – подружился с индусом. Да, конечно, не очень обычно – дружба английского офицера с туземцем – но и туземец весьма необычный. Вы же знаете: армия – скука, муштра и не с кем словом перемолвиться – разве что о выпивке или о бабах. Нет, я неплохо вписался в армейскую жизнь – очень даже неплохо, как вы знаете, – только всё же чего-то тогда не хватало. Ведь стихи я писал. Да, не Байрон, стихи слабоваты – но писал. Улыбаетесь? Пишите тоже?.. Ладно, ладно, молчите!.. Оказалось, единственный, с кем я могу говорить о подобных вещах, не британец – индус. Образованные офицеры? Не без них… Не сложилось у нас. Так бывает. А вот с ним как-то души сошлись. Систематического образования он не имел, и профессор нашёл бы в познаньях немало пробелов – но тянули его красота и возвышенность мыслей, сила образов, мощь и изысканность слов. Да, смешно говорить – но индус знал Шекспира, наверное, лучше, чем любой англичанин на всём полуострове – не исключая меня. И всё выучил сам. Библиотеку собрал… Много было желающих сделать подарок любимцу раджи – и все знали, чем лучше ему угодить – не рубином иль дивною тканью, а хорошею книгой. Усмехались в усы, но дарили. И сидел среди книг, и читал их один – и даже поговорить о них не с кем. Так что встреча со мной и ему помогла, интереснее сделала жизнь – хотя конечно, в другом месте он нашёл бы куда более знающих собеседников. Но здесь вряд ли. И посему нередко в свободное время, когда всех нормальных офицеров можно было видеть за карточным столом, я сидел в его обществе, и занимались мы, например, обсуждением художественных достоинств какой-нибудь главы из поэмы Мильтона. Ну что же, времяпрепровождение ничуть не хуже всякого другого, а лучше ли – кто знает? Нет, разумеется, обществом офицеров я не пренебрегал – да и мне б не простили пренебрежения! – но всё же единственным отдохновением для меня были эти минуты. Он знал много, и многих поэтов любил. Но особо – романтиков – Шелли там, Байрон. Возраст, знаете ли… Он ведь был лишь чуть-чуть старше вас… Ну, конечно, особенно – Байрон… Да, не случись с ним эта история, полагаю, он бы прославился во время Великого восстания… Хорошо, что случилась! Очень страшно представить, что мы с ним стреляем друг в друга».

Из уст этого человека услышать слово «страх»… Такое запомнишь надолго.

«Он берёг свои книги, но давал мне читать. Только мне! Книга в ваших руках – из его библиотеки. Возвратить я не смог. Результаты подобного чтения можно легко предсказать. Безответно влюбился, бедняга. Романтический дух, несчастная любовь, недосягаемость цели. Всё, что ценно в поэмах, а в жизни – не очень. А предмет обожанья – вдова… Ну, зачем вы скривились? Это ж Индия, женщине – лет восемнадцать – ну, не очень молода по тамошним меркам, но отнюдь не старуха. И ей лестно должно быть – такой человек! А вот нет! Хоть мужчина красивый, и не бедный отнюдь, и любимец раджи. Только кто поймёт женщин! А он вспыльчив, горяч. Как увидел её – мир исчез. Есть она – и только она. Нет, всё делал, как прежде: он на службе – и должен служить. Только раньше служил от души, а сейчас все дела – лишь помеха. Отвлекают от мыслей о ней… И стихи. Понимаете, я никогда не решался прочесть ему свои вирши. Стыдно было. Да и он о своих ни гугу… Я мог только слегка догадаться по отдельным обмолвкам. А однажды – мы давно не видались – вдруг явился ко мне – измождённый и бледный, взор горит – встал и начал негромко, но мощно читать. Без размашистых жестов, театральных чрезмерных эмоций, скупо, сдержанно – но пробирает до дрожи. Я учил их язык – как простой бытовой, так и книжную речь – но ещё понимал не настолько, чтобы прочувствовать всю красоту. Но, когда он читал – я не знал, что свои, – хоть не всё понимая, я почувствовал музыку слов – ту, которая есть или нет, не завися от смысла. А в прочитанных строчках всё есть – смысл и музыка – в полном единстве, гармонии этих начал. А точней сказать – были. Ведь стихов не найти. Если он и записывал их, то листки эти – в хлам, как и всё, что оставил он в жизни. Я пока его помню, вам теперь рассказал. Только что это? Крохи… А стихи? Слишком плохо владел языком, чтоб тогда записать. Нынче знаю прекрасно – но зачем? Ведь учил, ожидая подобных стихов. Но таких не встречал – хоть прочёл знаменитые книги.

Но ему было плохо. Все вокруг повернулись спиной. Превосходный жених – лучший в княжестве – и отверг всех невест – и влюбился в кого… Во вдову! Это тоже не очень у них одобряют. И раджа в страшном гневе сослал бедолагу чёрт знает куда. И былые искатели милости стали цедить его имя сквозь зубы. Он из ссылки писал – ей писал – и такая любовь и тоска устремлялись с листов!.. Много строк я услышал потом… Он порой приезжал. Не в тюрьме. Разрешались отлучки. Ехал день и другой – чтобы только на миг увидать недовольство во взгляде и услышать опять слово “нет”. Вот в такой-то момент и явился ко мне. Прочитал и ушёл. Без нытья о любви, о судьбе. Гордый был человек… А стихи? Что ж, читали друг другу не раз – не свои. Из любви не к поэтам – к стихам. Его строки достойны прочтения – и не важно, кто их написал… Ведь не правда ль, смешно: строки Байрона будут читать, а узнают: не Байрон – сразу скажут: “дурной рифмоплёт” – и забудут о них. Хотя строки достойны веков… Не подумайте, молодой человек – это я не о своих жалких виршах. Но подобные строки встречал – и как жаль, что нет имени, под эгидой которого им бы шагать и шагать. И я думаю, в Индии так же, и стихам его та же судьба. А ведь в них было всё – и душа и мечта, и любовь и разлука – и стремленье, неистово рвущее путы. И других слов не надо, если эти дошли до меня, плохо знавшего тонкости речи.

Но не зря говорят: жизнь – она полосатая. Не прошло и полгода – он добился-таки своего! Почему – не сумею сказать, но однажды ответила: “Да”. Как неприятности валятся на голову разом, так и радости. Раджа тоже соскучился без него, что и не мудрено – ведь подобного человека не сыщешь во всем княжестве, а, пожалуй, – и во всей Индии. И опять возвратил ему милость, даже больше, чем раньше – стал вторым человеком он после раджи. Точней, третьим – я забыл о нашем полковнике… Как же счастлив он был! А ко мне перестал заходить. Да какие тут книги, какой Байрон, Шекспир, когда рядом жена! Так, лишь мельком встречались. Разговоры по делу, пара вежливых слов – ну и всё. Откровенно скажу: аж коробило это меня, хоть за друга был рад… Сомневаясь, что друг… Кстати, книгу он дал до опалы, а потом не спросил про неё. Да и я забывал… Ну, а впрочем – не оправдывая себя! – у него их ещё штуки три. Привозили, дарили, не зная, что есть… Я засунул куда-то, открывать не хотел – настроения нет, говорить больше не с кем. Выход – служба и карты. Ну а вместо поэзии – изученье военных трактатов. Тоже дело полезное, молодой человек!

Жизнь – она полосатая… Слишком быстро закончилась для него светлая полоса. Он однажды исчез. Просто взял и исчез. И не знали: куда, почему. И не взял ничего. Из одежды и то – ничего. Как жена говорила – на полу сиротливо валялись небрежно отброшенный пышный халат и немыслимой ценности сабля в золочёных, покрытых рубинами ножнах – вызывающий зависть у многих подарок раджи. Да, она рассказала, и именно мне – прибежала в слезах – и не как к офицеру – как к другу. Значит, всё же порой вспоминал обо мне, и жене рассказал. Что ж: приятно узнать. Только жаль, что причина познанья – несчастье. Видите, как здесь: не “многие знания рождают многие печали”, а наоборот… А она билась в слезах, говоря мне о нём, и читала мне строки из писем – и слова эти были прекрасны – и сумел я понять, почему она всё же сдалась… Кстати, были там строки, которые я услыхал от него – и теперь лишь открылся их автор… И пришла не за помощью – нет! Ведь искало всё княжество. Пытки, казни – да, головы сыпались с плеч! – ведь врагов и завистников у вознесённого к власти немало, а характер раджи весьма крут – но виновных найти не смогли. На кого-то взвалили вину… Нет, казнённых не жалко – негодяи до мозга костей – только здесь ни при чём. Он – чтоб сдался без боя? И уж сабля была бы в крови – и весь пол, и все стены – и с ковров не сотрёшь! Чтоб не создал надёжной охраны? Чтоб смогли уволочь, не оставив следов – отравив, предположим? Едва ли. Коль исчез – сам решил. Полагаю, что так… А пришла она просто – рассказать мне о нём. Значит, он обо мне не забыл. Как же жаль, что так поздно узнал!.. Я смотрел ей в глаза, и впервые его понимал: эту женщину можно и впрямь полюбить. Раньше я видел в ней что-то вроде обычной смазливой туземки… Молодой человек! Не делайте скоропалительных выводов. “Возможность” – не значит “реальность”. У меня была невеста в Англии – и хотя дело прошлое, и уж так, между нами, – я отнюдь не ханжа – но могу вас заверить: здесь ни о каких чувствах не могло быть и речи. А достойна любви – это так… Какова её дальнейшая участь – не знаю. Скоро началось восстание, и в нём бесследно растворилась судьба этой женщины – как ещё много тысяч судеб.

А куда он исчез? Ждёте, я вам отвечу? Не отвечу. Не знаю. Только вижу порою такую картину: утро. Радость и свет. Он встаёт, надевает халат; саблю в ножнах – на бок – и готов уж идти – но сперва посмотрел на жену – как, наверно, всегда. Та спала. И небесным был лик. И внезапная мысль: “А зачем? Вот прекрасная женщина – но какое имеет она отношенье ко мне? Да, хорошая, любит меня. Ну и что? Мне какое до этого дело? И вообще, для чего это всё?” Он снял саблю, взглянул… Самоцветы. Подарок раджи… Ну, блестят… Ну, полкняжества можно купить. Ну и что? И зачем этот суетный блеск?.. Он небрежно, со странной улыбкою выпустил саблю из рук. Уронил на ковёр. А ковёр мягкий, толстый – и не звякнул металл, и жена не проснулась… Халат. Драгоценная ткань так приятно лежит на плечах… С равнодушием скинул халат, не взглянул на упавшую вещь. Для чего? И какое имеет к нему отношение вещь – эта, та? Всё отбросив, пошёл. Не оглядываясь. Ибо оглядываться незачем. Он не бросает ничего, ибо всё, что оставил, не имеет к нему ни малейшего отношения. Потому что есть он – и есть мир. И меж ними нет грани. И уходит он в мир. И уходит нагой, как пришёл».

Я внимательно слушал его… Что-то в голосе было не так. Или, может, мне чудилось? Ощущалась какая-то зависть – словно он говорит о мечте – о заветной мечте, к выполненью которой не смог приступить. Не дерзнул. Не решился. И сказать вряд ли может кому – только так, описавши чужую судьбу. Но едва ли я прав… Генерал, кавалер ордена Британской Империи и других орденов – да и вид отнюдь не сентиментальный. А стихи писал – кто их в молодости не пишет?.. И уйти в мир нагим, как пришёл, – ну что за нелепость, что за дурной вкус – уж набедренную повязку хотя бы оставил! Ну, из уважения к генералу, я об этом – ни слова. Лишь спросил: а известно ль ему о дальнейшей судьбе друга?

«Нет, об этом не знаю. Он бесследно исчез. Да я, впрочем, нечасто о нём вспоминал. Он в последнее время отошёл от меня. Вскоре было восстание. Дальше – служба. Дел хватало. И, могу вас заверить – ответственных дел! Не до праздных раздумий. И лишь книга, порой попадавшая в руки – так, случайно, при переборке вещей – напоминала о нём. Правда, было два случая – через много уж лет после этих событий. Как-то раз, на не очень-то людной дороге, увидал на обочине труп. Нет, не в Англии – в Индии. Там подобным едва ли кого удивишь… Жалкий нищий в лохмотьях. Только что-то напомнил. Но что? И лишь вечером, лёжа в кровати, я, представьте, вскочил: этот нищий, причём омерзительный нищий! – вдруг напомнил его. Было сходство какое-то – да, едва уловимо – вряд ли, кроме меня, и заметил бы кто!.. Что б на это сказала жена?.. Да, я понял не сразу. Сходство… Вот представьте себе: микеланджеловский, скажем, Давид, Моисей – искажённый поганой гримасой сатира, что ещё омерзительней вдвое – из-за сходства с оригиналом. Так и здесь. Но решитесь ли вы, увидав искажённое временем, жизнью, людьми – а быть может, собой! – изваянье титана, утверждать: “Вот – Давид; Моисей!”? Вряд ли сходу решитесь, а особенно, если видели мельком. Не решитесь? И я не решусь… Но была ещё встреча. И опять на дороге. Я услышал, как группа крестьян обсуждает саньяси – так они называют ушедших от мира отшельников, местных святых. Ну, пещера его была рядом. Отчего б не подъехать взглянуть? Не так часто встречаешь святых! Любопытно-таки!.. И увидел я: он!.. Нет, конечно, пред судом поручиться б не смог. Сколько лет пронеслось! Меня тоже, наверно, непросто узнать…

Тот сидел и молчал. На меня – и вообще ни на что – никакого вниманья. Но лицо! Это было лицо Человека. И не просто моего друга, но и автора строк, вдруг сверкнувших в мозгу через множество лет. Да, лицо – и такое, каким было задумано кем-то. Кем – не будем гадать… Всё, что лишне – исчезло. И остался лишь дух – мощный скульптор, творец и титан, беспощадным огнём и железным резцом формирующий облик – изнутри, из зияющих ям и незримых высот, с детских лет и до смерти. И я видел начало работы, а теперь увидал завершенье. Не лицо, а идею лица в совершенном, законченном виде.

Он, не он – я не знаю. Но надеюсь и верю, что он. И никогда в жизни я не видел ничего более возвышенного и благородного, чем в этой полутёмной пещере, окружённый оборванными туземцами».

Я слушал и думал: «Да, конечно, всё это очень благородно – уйти от любимой женщины и от мира… Оценили бы благородство казнённые по приказу раджи?.. Не оглянулся назад? Что ж, всё верно. Жена Лота, Эвридика поступили иначе, и за это – расплата. Не из их мифологии, только сущность одна… Ну а сам он, наверное, просто перегорел. Слишком много затрачено сил – и совсем не осталось, чтоб почувствовать радость, чтоб суметь насладиться достигнутым. Просто пусто внутри. Просто всё безразлично…