Текст книги "Подмены"

Отсмеявшись, налили ещё – благо дело, хоть близко ко дну, а оставалось.

– Добро, капитан, – махнув залпом, покачал головой седой боец, – значит, получается, что сами вы эту курочку чпокнули рябочку, а мы – мамашу ейную, гусыню. Так что счёт у нас один на один получается, всё честно.

– Это почему ещё один на один? – подал голос другой боец. – Мы ж с тобой мать-гусыньку ту вдвоём приходовали, а куропаточке её один только капитан наш достался. – Он так же, как и раньше, по-доброму хохотнул. – Стало быть, два на один получается. А не один на один.

– В смысле? – не понял Моисей, полагая, что не уловил в словах бойцов сути шутки. – Кто чпокнул, кого чпокнул, какую гусыню?

– Так мамку её, красавицы вашей, – вставил слово третий, нетерпеливо дожидающейся очереди на собственную часть сводки происшествий. – Там же, в подвале, где у них пиво это заквашивается и всё остальное сусло. Крепкое, сука, – довольно покачал он головой, – забирает аж до самого батьки в штанах. Принял пару посудин, и батянька твой враз просыпается – тут же жрать ему подавай, понимаешь.

– Стоп! – Моисей Дворкин встал и снова сел на бревно. – То есть хотите сказать, что вы, – он указал глазами на двоих, – ты и ты, мать этой самой чешки, которая приходила ко мне на свидание, изнасиловали? Я правильно вас понял, бойцы? Или же вы тут в игры со мной идиотские поиграть решили?

Трое слегка изменились в лице, сообразив, что, опившись чёртовым суслом, ненароком допустили лишку, переступив черту откровенности. Двое синхронно поднялись и поправили внешний вид, одёрнув гимнастёрки. Назревала беда, но, если что, седой уже примерно знал, как от неё уйти.

– Так, докладывайте по порядку, – распорядился капитан Дворкин, переменив голос с гражданского на командный, – как и чего было. Ты! – ткнул он пальцем в седого, спасителя собственной жизни.

– Так ничего такого и не было, товарищ капитан, – вздрогнув от неожиданности, начал тот, – просто зашли, спросили водицы испить, а хозяйка нас вниз спустила, сказала, там у неё всё имеется. И ещё хитровато так заулыбалась. Ну мы чего, мы – за ней. Она и бутыль нам с собой собрала, и там ещё налила, внизу, своего же, хозяйского.

– И?.. – строго спросил Моисей. – Дальше что? Говори как на духу, рядовой.

– Дальше? – уже без особого смущения в голосе отозвался седой. – Дальше снова налила. А потом ещё. И сама выпивала, каждый раз, пока наливала. – Он повертел головой, ища поддержки у сотоварищей. – Так или не так, хлопцы?

Те энергично закивали: так, мол, всё так и было, как повествуешь.

– Ну а после? – не успокаивался Моисей. – После-то чего?

Он уже почти наверняка знал, чуял затылком, что – насиловали. И хорошо ещё, если не поиздевались, нетрезвыми-то. Внезапно он ощутил, как на спине у него собрался липкий пот и густые капли его устремились вниз по хребту. Он сунул руку за ремень, но было поздно – там уже основательно намокло. И ему сделалось тошно.

– Ну а по-о-осле… – уже совсем внутренне успокоившись, протянул седой, – после она вдруг как задерёт подол у себя, сама же опять, без никого, никто её об том не просил. И в стенку уперлась. И руками показывает, и на словах ещё добавляет, пшикает по-нерусски, что, мол, давайте, солдатики, давайте, я разрешаю. И порты спускает до пола. И ждёт.

Капитан молчал, ожидая продолжения неприятной повести, хотя сама по себе она была и так понятной и уже не хотелось слушать в деталях.

– Ну а мы что, железные, товарищ капитан? – вмешался второй насильник. – Тем более когда сами ж и просят. И видно, что сама-то давно без мужика, без Иржи этого, наверно. Ну и мы… помогли ей вроде как, согласились на призыв. А больше ничего, она нам ещё налила потом, после такого дела.

– Ну а ты? – обратился Дворкин к третьему. – Ты почему не помог?

У того забегали глаза – явно собирался врать. И соврал:

– Да я уж так набрался, товарищ капитан, что сам не захотел. И потом, ей уж от двоих хватило, наверно. Чего мне зазря-то лезть?

На этом месте нехорошая история явно разваливалась. И солдаты, вся боевая тройка, понимали, что капитан не верит. Но рассчитывали, что обойдётся, в силу тоже понятных причин.

– Ладно, раз так, – не угоманивался Моисей, – а откуда молодая взялась, целка эта? Тоже из подвала?

– Не, – помотал головой третий, самый невиновный, – молодая после сама пришла, уже наверху, с дома вышла – и к матери. Та ей чего-то такое по-ихнему разобъяснила, так эта и говорит, что, мол, пошли к вам в часть, ребятушки, хочу, говорит, вашему геройскому командиру благодарность вынести за предстоящее взятие Праги. И улыбается сама, с мамкой переглядывается. Ну чего тут непонятного-то? Дело ясное – тоже загорелась, как и мать. А та, видно, не против. Обе они, если уж на то пошло, товарищ капитан, шалавы обыкновенные. Там на обоих пробы ставить негде, что на матери, что на курочке этой, дочке её, хоть даже и целка.

– А как же вы поняли про взятие Праги, про остальное всё, раз они по-русски ни бум-бум? – удивлённо спросил Моисей, уже окончательно уверенный в том, что сообщённое его бойцами – чистейшая ложь от начала до конца.

Боец замолчал, уставившись в землю. И слегка покраснел.

– Ну она больше руками, не словами, – попробовал исправить ситуацию седой, – улыбочкой своей, что мол, пошли, солдатики, не промахнётесь.

– А про геройского командира как поняли? – не унимался капитан. – Как это она руками да улыбочкой могла объяснить?

– Про вас, товарищ капитан, если уж начистоту, то соврали, – потупился второй боец. – Она поначалу хотела с нами отойти, как матерь её, а мы уж только после сами решили, что вас позовём, как командира, чтобы тоже обломилось. В смысле, досталось, ну… по мужской части.

– Ну а зачем было куда-то идти, раз вот он, дом её, и вот подвал этот? – добивал их капитан, слово за словом выводя на чистую воду. – Для чего ей, целке, топать с вами в часть? Чтобы чего? И вам, мудозвонам, для чего давать, – чтоб потом позор иметь на весь остаток жизни?

Трое молчали, на этот раз крыть было нечем. Все всё понимали, но над головой висел устав, там же гильотиной реяла присяга. Имелась ещё и воинская честь, но только если перевернуть историю наоборот, выискав истину, от неё бы ничего не осталось. Да и загреметь под трибунал за неделю до конца войны тоже не улыбалось.

Это были первые майские дни, гораздо более тёплые в этих краях, чем бывали на Каляевке в такое же время года. Трава у них во дворе всходила поздно. Снег, собранный в кучи, размещённые под старым навесом, дававшим неизменную тень, таял долго, и почва под ним, по-хорошему освобождаемая теплом не раньше середины мая, прогревалась лишь к этому сроку. Тогда и начиналась для Моисея поздняя весна, почти сразу переходящая в лето. Здесь же, на этой чужой ему земле, лето наступало явно раньше привычного срока. Май только начинался, а всё вокруг было уже ярко-зелено и пышно, будто некий волшебник душевно прошёлся по здешней округе, мимоходом зеленя местность и щедро выдувая на неё тёплый грудной воздух.

Да, не хотелось под трибунал. А его, если б таковой случился, не избежал бы и сам он, гвардейский капитан Дворкин. Моисей отлично это понимал, но только не был уверен, что это же самое дотукали и трое его уродов-бойцов даже после того, как совершили самое настоящее преступление, к тому же в ходе боевых военных действий. Он подумал и выдал:

– Ладно, было – не было, гадать не станем. Сейчас возьму «виллис», докатим до подвала вашего. Лично поинтересуюсь у хозяйки и у дочки её, как всё было. Дорогу не забыли, надеюсь? – И посмотрел каждому в глаза.

– Не надо, товарищ капитан, – отозвался седой, решив ответить за всех, – не надо никуда ехать. – И упёр глаза навстречу капитановым. – Потому что если после разбираться станут, то никак не получится, чтоб про вас проверяльщику не доложить, если уж на то пошло. А та, молодая, скажет, что насиловали вы самолично, и целяк поломанный предъявит как вещдок. Тогда уж точно никому нам не выбраться: мы-то паровозиком пойдём, если что, а уж вы на полную загремите, товарищ капитан, извините, конечно. – Сказал и перевёл взгляд на двух других. Те послушно молчали, соглашаясь со словами умного седого.

– Ну так… – Моисей поднялся с бревна, отряхнулся, строгим голосом распорядился: – Сейчас вы следуете в расположение взвода, а я вернусь и решу, что с вами дальше делать. – И посмотрел на троих так, как с тоской в глазах жадный до крови охотник провожает ускользающую добычу. – Нале-у! Ша-ом арш!

Пока трое удалялись, чеканя шаг, капитан Дворкин, глядя вслед боевым товарищам, думал о том, что делать он, само собой, ничего не станет. Проглотит и переварит. И не потому, что они ему откровенно пригрозили, и не из-за того, что служить им осталось всего ничего и командирская месть их уже ни по какому не достанет. А по той причине, что уже пора было учиться прощать, даже если родившаяся боль ещё долго будет разъедать потом рану, которую, возможно, нельзя было предотвратить. О женщинах тех, матери и дочке, он думал с отчаянием, понимая, что́ именно совершили его люди и сотворил он сам. Однако что-либо поделать, исправить как-то ужасную ситуацию было поздно, потому что ломать геройскую судьбу был не резон. Да и дочке целяк не вернёшь, и материнской травмы никак не поправишь. И перед Иржи не повинишься. Одно слово – война!

На другой день он поинтересовался у младшего лейтенанта, полкового переводчика, – спросил, что означает по-местному «crud». Это слово молодка произнесла первым, ещё не успев удалиться на достаточное расстояние, потому и запомнилось.

– «Мразь» это, – пояснил переводчик. – А вам зачем, товарищ капитан?

«Затем, чтобы не забыть, – подумал он, не ответив лейтёхе, – чтобы помнить всю жизнь… как и то, что однажды я был гадом и мразью…»

Через неделю, добив остатки немецкой обороны, советские войска вошли в Злату Прагу. Однако долго ещё гвардии капитан Моисей Дворкин вспоминал обнажённую девушку без имени, которую его же бойцы, но не по его приказу доставили к нему на быструю случку. Иногда в ходе таких воспоминаний кожа его покрывалась мурашками, колени начинали мелко подрагивать, внутри же, где помещалась чувственная серёдка, возникало неуёмное желание, которое он так и не научился подавлять. И это было сильней того, как неумело сопротивлялся он этой мысленной картинке, хотя со временем неудобное чувство иссыхало, всё более и более редко напоминая о себе. Но оставалось вожделение, жажда страсти, подобная той, которую испытал он тогда, в мае 45-го, обнажённый, лёжа на молодой траве рядом с полногрудой девственницей-чешкой, назвавшей его мразью.

Верочка Грузинова, не грех упомянуть и о том, немало выделялась в среде сокурсниц приятными глазу женскими признаками. В основном объёмом груди – притом что и талию имела не хуже прочих. К тому же, как в скором времени выяснилось, – ещё и княжна. Это когда они уже стали встречаться и дело бойко пошло к исчерпывающей взаимности. Про своё кровное дворянство по женской линии она сообщила ему вскользь, как бы ненароком выведя Моисея на разговор о фамилиях. Тому, что ухажёр её чистопородный еврей, удивилась совершенно искренне, потому как нисколько не ожидала от чисто русского в основе своей корня в паре с тем или иным суффиксом возможности образовать фамилию с таким хитрющим подлогом. Однако лёгкий затык на этом месте был скорее от неожиданности, нежели касался момента истины. По большому счёту, Верочке было всё равно, в конце концов, все, кто желает ей добра, – люди, и все они рассматриваются на равных, если имеют к тому нормальный потенциал. Моисей – имел, и ощутимо больше остальных. Жильё, в которое он привёл её в первый раз, поразило размахом помещений и улётностью потолка. Ну и, само собой, местом расположения вблизи самого что ни на есть центра города. К тому же неподалёку улицы самого Антона Чехова и такого же звонкого именем Максима Горького – тоже мало не покажется. Ну а сообщению про дворянство он, кажется, вообще не удивился – пропустил мимо ушей, как посторонний звук. Разве что отметил некоторую странность её, Верочкиной, семейной истории – приподнял густую бровочку, имея в виду, что никогда не слыхал, чтобы при царе ссылали на мурманские земли. Их и осваивать вроде бы стали только где-то после Октябрьской революции. Она ещё подумала тогда, что не доверяет, сомневается в происхождении крови. Хотя, зная свою деятельную мать, даже больше поверила сначала умному Моисею, поскольку мама в этом смысле была лицом заинтересованным – нет-нет да и упомянет в разных пересудах про их фамильную особость, намекая на их с Веркой отдельность от других. Моисей же – при его нации – нисколечко: исключительно строгий, научный анализ – точно так же, как и насчёт всего по жизни остального. Правда, через пару дней, не откладывая в долгий ящик, Дворкин выяснил, что, действительно, первые каторжные поселения появились там в 1915 году, и эта приятная новость согрела Верке душу обратным хватом, заодно сняв часть сомнений относительно материной неискренности.

В общем, женихались славно, по-настоящему: с цветочками, каких ей не дарили от самого рождения, с пирожными, где самая верхняя шапка из надутых воздухом сладких сливок таяла, давясь о нёбо, и самотёком съезжала в горло. С рукой в руке, какие не расцеплялись, бывало, часами, пока они ходили по Парку культуры, проход в который имелся и с заднего двора родного Горного института.

С ним ей было удобно: любиться, гуляться, целоваться, кормить крошками голубочков в Нескучном саду. Он был нежный и умный – про последнее понимала особенно, глядя, как он порой думал о чем-то, напружинив лоб, и как толково вёл занятия по этой своей бестолковой дисциплине. Ни разу ни по бумажке, ни по пособию, ни по чему ещё – всё из головы. К концу лекции насыпáл столько формул, что делалось страшно даже не за себя – за него самого: как только не лопнет такая голова от стольких знаний обо всём на свете.

Моисей и правда не ограничивался сухим изложением предмета. Вечно увязывал одно с другим, всякий раз неожиданным образом выявляя взаимодействия сил и объектов, на которые эти силы воздействуют. Нескончаемо сыпал примерами из истории науки, по своей, конечно, части, но часто брал и шире, забираясь в чужие научные дебри, не только по ближайшему соседству. Обращался к студентам, увлекая аудиторию уже в самом начале лекции. К примеру, так: «Не думайте, друзья мои, о коленвалах и балках, в них предмет определённо теряет свою изначальную привлекательность. Но смотрите, простая вещь: ведь не только в них возникают напряжения сдвига и деформации, они имеют свойства проявляться практически во всех предметах, с которыми нам с вами приходится иметь дело, и порой мы же имеем самые непредсказуемые последствия. Именно из-за них дают течь суда, шатаются столы, вытягивается одежда в самых неожиданных местах. Если бы не напряжения сдвига, жить было бы куда легче, и не только нам с вами, инженерам, но и биологам, хирургам, плотникам-любителям и даже тем, кто выпускает болтающиеся чехлы для мебели. Или взять, скажем, изготовление парусов… – Он призывно улыбался, всё больше вовлекая слушателей в исторические парадоксы любимого предмета. – Смотрите, в тысяча девятьсот двадцать втором году француженка мадемуазель Вионе изобрела „диагональный крой“. Вряд ли она слышала о Пуассоне и его коэффициенте, но она же интуитивно и поняла, что добиться нужного облегания можно не только с помощью шнурков, крючков и кнопок. В материале платья действуют вертикальные растягивающие напряжения, связанные с весом самой ткани, с движениями его владельца. И если ткань расположить так, чтобы её нити составляли угол в сорок пять градусов, то можно использовать большое поперечное сокращение и добиться эффектного облегания фигуры. – Он ловил одобрительный гул аудитории и продолжал удивлять второкурсников разными всякостями. – Или, к примеру, пошив парусов. Там ведь всегда приоритет был у американцев. Они использовали туго сотканную парусину из хлопка и так располагали швы, чтобы направление нитей соответствовало направлению возникающих напряжений. И потому их корабли плавали быстрее и круче к ветру, чем британские. Потребовалась, однако, основательная встряска, прежде чем эти простейшие факты дошли до сознания английских мастеров. А ведь это произошло благодаря шуму вокруг яхты „Америка“, которая в тысяча восемьсот пятьдесят первом году пришла из Нью-Йорка для участия в гонках с быстроходнейшими английскими яхтами. Когда королеве Виктории доложили, что первой пересекла финишную черту „Америка“, она спросила, где наша, мол. „Нашей пока не видно, ваше величество“, – ответили ей. В итоге англичане пересмотрели технологию и подтянулись настолько, что через несколько лет американские яхтсмены уже и сами покупали у них паруса…»

Никто не знал, откуда этот ранний доцент кафедры сопромата и теормеха черпает свои нескончаемые знания. Впрочем, было неважно, потому что он же умел так увлечь и развлечь, что, бывало, ему даже аплодировали. Верочка Грузинова бойко хлопала вместе со всеми, даже когда не совсем улавливала смыслы дворкинских пассажей про то и это. Зато в такие славные минуты она легко могла зардеться пунцовым пламенем от гордости за причастность к лектору, за то, что только ещё вчера она целовалась с ним в Нескучном саду, прижимаясь к своему избраннику грудями, призывно плюща их об его мускулистую грудь и ощущая низом живота, как мощно пульсирует в нём неукротимая мужская сила. А ещё знала, что на груди у него, судя по военной фотографии, щёлкнутой в День Победы, размещался медальный иконостас. Плюс – обильно ордена, по другую сторону от места, где бьётся доброе, щедрое сердце.

Невинность Верочка потеряла года за три до знакомства с московским женихом. В то время она ненадолго сошлась с одним приятным местным пацаном, оказавшимся сыном директора одного из тамошних угольных комбинатов. Он был младше на год, но, узнав, кто у него отец, Вера ему уступила сразу, не стала ломаться да набивать пустую цену. Паренёк и сам не успел толком сообразить, влюбился или же совершил с девушкой такое чисто по зову мужских глубин. А пока он разбирался в себе, Анастасия Григорьевна, отшпионив первую дочкину отдачу и выяснив, кто отец у пацана, не преминула воспользоваться ситуацией. Явилась к директору, приодевшись по обыкновению броско и призывно, а вышла из кабинета уже комбинатовской замглавбухшей.

Через месяц-другой любовь у малы́х пригасла и, считай, развалилась окончательно, зато у взрослых страсть, наоборот, только-только начинала разгораться. Была она, само собой, односторонней, хоть директор о том не ведал. Анастасии Григорьевне это, впрочем, никак не мешало, акции её росли вместе с заметным упрочением благосостояния. А вскоре и дочка, ставшая условием необъявленной сделки, оказалась в столичном ученье. И теперь она, второкурсница, готовясь в первый раз отдаться будущему мужу, прикидывала возможные шансы, – чёрт их знает, какие там у них порядки, у этой так непросто устроенной нации. Каких берут, а каким – от ворот поворот? И раз мать у него мёртвая, как сам сказал, то имеет ли слово отец?

Она, конечно, побаивалась выявления необратимой ущербности своей по части нетронутости, но всё же рассчитывала, что пронесёт, что не сделают ей козью морду и не надуют недовольную губу навстречу чистому чувству. Кстати сказать, парочку общежитских связей, по существу никаких, одну – с третьего этажа, другую – с конца коридора, Верка оборвала в один миг, как только постигла, что у преподавателя к ней серьёзно. Так что оба местных дружочка даже не поняли, отчего их безвинно бортанули и теперь она ведёт себя так, будто с каждым из них едва знакома.

То был первый совет Анастасии Григорьевны, которой Верочка сразу же сообщила, что встречается с молодым институтским лектором: немедля порвать всякий компромат, избавиться от любого подозрительного хвоста. И глаза держать строго в пол – упереть и держать, такое обязательно говорит о скромности и невинности, а они это любят, интеллигенция. И главное, чего у него там с жильём, с жилыми метрами – свои или коммунальные?

Наверно, именно поэтому, получив от дочки подтверждение, что – свои, княгиня Грузинова впоследствии была так раздосадована и озлоблена подселением в их каляевский рай этих тухлых захребетников-стариканов, Деворы Ефимовны и её гнутого Ицхака. К тому же ещё им отписали лучшую комнату, Лёкину, с почти что панорамным эркером, с видом на палисадничек с «золотыми шарами» и на опрятный навес, скрывавший зимой и по весне неаккуратные, чернеющие на глазах сугробы.

Готовясь к первым близким отношениям с Верочкой, Моисей тоже с трудом находил себе место. Не то чтобы вид женской крови был ему так уж неприятен, совсем нет, – просто он не хотел её видеть вообще, в принципе, после той нелицеприятной драмы, случившейся в мае сорок пятого. Сама история, если уж на то пошло, практически стёрлась, размылась временем, ушла в сухой песок. И не чувство, испытанное им тогда, не стыд и не позор, но сама картинка, их сопровождавшая, именно она и задержалась. И не в памяти, нет – скорее в глазах, в ощущениях, в мысленных зарисовках. Иными словами, если отбросить пустое и всякую остальную чепуху, он просто избегал вида крови – точно так же, как и опасался не обнаружить её в известные минуты. На каждый из этих страхов имелся резон. Второй из них сейчас был важней, и об этом он думал не раз. С Верочкиной невинностью, если откровенно, столкнуться Моисей всё же ожидал, хотя отсутствие таковой само по себе не стало бы препятствием, просто принудило бы в течение какого-то времени дело это пережить. Пока бы перебаливал, в мыслях, наверно, представлял себе, как не он, а кто-то другой, более везучий, чем он сам, в сладчайшей нервической трясучке делал с его избранницей «это» в самый первый раз. А вполне возможно, что ещё и потом, и не один раз. Но она, его Верочка, так робко смотрела вниз, не решаясь поднять глаза, когда речь невольно заходила о том, не пора ли им остаться наедине, чтобы не было вокруг более ни одной посторонней души и чтобы это уединение, о котором они мечтают, оказалось самым счастливым для обоих. В такую минуту внутренность Моисея Дворкина размякала и резко оттаивала, и душа его согревалась надеждой на эту долгую Верочкину верность только ему, на чистоту и непорочность юности её, отбытой за студёным полярным кругом, в итоге же – на благодатность собственного выбора.

Он мучился, но придумал. Понял, как сделать так, чтобы остаться в неведении насчёт её девического параграфа. Хотя и счёл такую придумку следствием лёгкого помрачения собственного рассудка. Когда она пришла наконец на Каляевку, то доподлинно знала уже, что всё произойдёт между ними именно в этот день. Правда, окончательной стратегии поведения для себя не выработала. Так или иначе, отсутствие главного признака беспорочности её тела по-любому откроется, но всё будет зависеть от того, какие слова подберёт она в свое оправдание. Материно предложение, которое умудрённая житейским опытом княгиня подробно изложила в письме к дочери, в общем и целом годилось, но всё равно не хотелось и его. Что-то мешало Верочке начинать совместную жизнь с обыкновенной лжи, даже в случае, если она, согласившись на замужество, ещё сама не поняла, любит ли она Моисея так, как нужно любить единственного в жизни мужчину, или просто уважает и ценит его, как все институтские. Мама же предлагала не оправдываться и не путаться в показаниях, нагоняя на лицо никому не нужную краску, а заранее изложить скорбную версию бессознательного грехопадения по молодости, имевшего место сразу после выпускных экзаменов, по первой глупой, но безумной влюблённости в одноклассника, с которым они собирались соединиться судьбами. Мальчик погиб, провалившись под лёд, и эта смерть разрушила их планы. После чего у неё не было никого и никогда.

В этой богато сочинённой версии многое собиралось в точку пригодной для всех правды: север, лёд, юность, одноклассник. Не хватало разве что ослепления полярным сиянием в момент смерти пацана. Короче – драма, которая устроит всех. Она же, княгиня, прибудет в столицу чуть позже и при случае, ненароком подтвердит грустную историю несостоявшегося союза двух сердец.

Сначала они посидели за обеденным столом, в гостиной с огромным эркером, выходящим центром заоконной панорамы на скудный палисадник с обильно-жёлтыми шарообразными цветами при крупных листьях-лопастях. К столу Моисей купил бутылку шампанского и коробку шоколадных конфет.

– Это рудбекия, – пояснил он, обратив внимание на то, как гостья, заметно смущаясь, разглядывает жёлтые цветы перед домом, – они сейчас по всей Москве цветут, в основном по дворам. Только у других они, как правило, обыкновенные, а наши – бахромчатые. Эти будут цвести до первых заморозков.

«Нет, ну что же это такое! – чуть даже огорчённо подумала Верочка, понимающе кивнув. – Он и про это знает. Да он вообще всё на свете знает, ну как ему лапшу эту вешать про мальчика подо льдом?»

– Если ты останешься у меня до заморозков, то увидишь, как это красиво, когда всё вокруг увяло, а они всё ещё красуются, одни-единственные. – И посмотрел на неё, открыто и в упор: – Ты останешься?

– До заморозков? – удивлённо и чуть-чуть игриво переспросила Верочка. – Не дольше?

– Навсегда… – отозвался Моисей Дворкин без малейшей игры в голосе. – Ты останешься здесь навсегда. Начиная с этого дня. Ты согласна?

– Согласна… – пробормотала она, по привычке уведя глаза в пол. – Я всегда была согласна, я всегда знала, что всё так будет.

Она приникла к нему, но уже не как прежде – просто положила голову на плечо, оперев кисти рук о его предплечья, – именно так поступают родные друг другу люди в минуты взаимных откровений.

Потом они поцеловались, продолжительно, но мягко, без той обуревающей страсти, что рвалась из обоих в Нескучном саду. Теперь это была другая, особая, новая близость.

– Сейчас вернусь, – прошептал Моисей, оторвав свои губы от её уст, – подожди немного.

Он вышел из гостиной и устремился в ванную. Там он запалил газовую колонку и стал набирать в ванну горячую воду. Оставалось лишь оказаться в ней вместе с Верочкой, предварительно погасив свет. Так решалась задача ухода от действительности, и именно этот способ избежать её придумал он в процессе мучительного отбора, среди десятка прочих, единственно верного варианта.

Он вернулся, взял её за руку и тихо произнёс:

– Пойдём, Веронька моя.

Она машинально шла за ним, уже зная, куда её ведут, но всё ещё не ведая, как ей лучше поступить. Однако маршрут оказался иным. Моисей завёл её в ванную комнату, указал на чугунную ванну, полную горячей воды, от которой поднимался густой пар, и улыбнулся:

– Забирайся, я сейчас приду.

Когда он вернулся, в одних трусах, она уже сидела в воде, стыдливо опустив плечи и прикрыв ладонями грудь. Одежда её, аккуратно сложенная в стопку, покоилась на табуреточке для ног. Эту низенькую, но сравнительно широкую табуретку, когда-то смастерённую рукастым родителем, тот обычно подставлял низкорослой Моисеевой маме, страдающей вегето-сосудистой дистонией, когда та выбиралась из ванны, боясь головокружения. И это было трогательно вдвойне.

– Погаси, пожалуйста, свет, – прошептала Вера, – так мне будет спокойней. Просто я немного волнуюсь.

Это была идеальная просьба уже насмерть любимой женщины, так легко и просто решившей его проблему. Он щёлкнул выключателем, сдёрнул в темноте трусы и, переступив через бортик ванны, опустился в воду. Он был крайне возбуждён, чувствуя, как кровь пульсирует в низу его живота, нагоняя дикое желание соединиться с любимой, схватить её за предплечья, притянуть к себе и ласкать, ласкать, ласкать… и уже, овладев её телом, дальше обладать им всегда. Моисей прижал губы к её соску, другой он в это время гладил пальцами, чувствуя, как тот стремительно набухает под его ласковой рукой. Соски у Верочки оказались почти что такими, какие были у несчастной чешки, которую гвардейский капитан Дворкин насиловал под развесистым кустом в часы затишья перед решающим наступлением его полка на город Прагу. Да и грудь мало чем отличалась – под рукой капитана запаса трепетала упругая молочная железа, и снова примерно того же любимого размера. И это взорвало в нём ещё одну страсть, добавочную, разом сложившуюся с основной. И тогда он, не в силах больше терпеть эту муку, одним коротким толчком бёдер соединил своё тело с Верочкиным. Она вскрикнула, но так, чтобы было не до конца понятно, то ли это боль, та самая, первая, девичья, то ли её короткий вскрик был всего лишь знаком услады от долгожданного слияния с возлюбленным.

Они ещё долго не расцеплялись. Даже после того, как он, дважды испытав мощный взрыв внутри своего организма, прервал объятья. Затем они вновь поцеловались, но уже как муж и жена – то было очевидно для обоих. Оторвав руку от её груди, он потянулся к сливной затычке. Выдернул и, убедившись, что вода потекла, вернул руку на грудь Веры. Когда вода, уходя, достигла пояса, Моисей поднялся, вышагнул из ванны и, счастливый, что всё так славно получилось, пробормотал:

– Пошёл стелить, приходи в спальню, я буду там. – Выйдя из ванной, щёлкнул выключателем, дав свет.

Он так ничего и не узнал. Он ничего не видел. И не понял ничего. Потому что всё могло быть. Или даже было. Или вовсе не имело места. Ему было неважно. Если бы только сама же Верочка не завела разговор. Она и не завела. Просто пришла, легла рядом и, закинув руку ему на грудь, затихла.