Текст книги "Дети Ванюхина"

Ванюха за прошедшие годы внешне изменился мало. Спортивные единоборства свои он забросил окончательно одновременно с прошлым увлечением сомнительными философиями и биениями головой об пол в качестве бесплатного атрибута затуманенных восточных перспектив. Дима, как сэнсэй со стажем, держался сколько мог, но получилось немногим больше, на год всего лишь. Жизнь в боевом искусстве перестала приносить прежние доходы, выросло поколение профессиональных бойцов, молодых и настырных, без коллекционерских привязанностей и неформальных отношений с учениками. Они пооткрывали бессчетные школы, привлекли на свою сторону представителей армии и спецслужб, перестали принимать в боевую науку всех кого ни попадя, а с оставшихся способных денег не брали вовсе.

Но Дима не загрустнел в связи с низложением с прошлых вершин – некогда было: в делах их изменения были заметны и велики. В его и в Ванюхиных.

Закон о кооперации, что вышел не так давно, поверг деловую братию в испуг только поначалу: думали, все сейчас ринутся в новую денежную жизнь, старую разгребут, перелопатят, разберут на другие комплектующие части и пристроятся воровать по своим, не согласованным с привычными правилам. Однако этого не произошло, по крайней мере, на первых порах. Зато на этих же порах, пока народ продолжал еще недоумевать, как же такое случилось, а по телевизору уже успели самого сэнсэя всех сэнсэев и сэнпаев, Ульянова-Ленина, обозначить кровавым вурдалаком, Ванюха излагал Диме подробности того, как и почем они примут три с половиной штуки гринов, каким макаром провезут из Америки три персональных компьютера марки Х/Т-10, сколько придется отстегнуть на таможне и на каких условиях сразу по приезде скинут «умный» товар промышленным технарям. Дима слушал внимательно, мысленно перебирая остатки антикварных запасов, что, как он теперь соображал, вполне могут зависнуть в обществе потребления культурных и культовых ценностей при таких новых интересных раскладах. А Ванюха параллельно с объяснением прикидывал, как назвать кооператив по компьютерам и комплектующим. К концу объяснений своих решил окончательно – «Мамонт». Кооператив «Мамонт». Учредители и совладельцы – он и Дима. Кончилось былое неравноправие. Не только де-факто, но теперь и де-юре. Закрытый кооператив в равных долях. По типу…

Сказать, что Нина за те же годы изменилась мало, подобно мужу, означало быть незрячим. Нина изменилась сильно, пожалуй, очень даже сильно. К своим двадцати шести она, мать семилетнего сына, стала вполне зрелой женщиной, статной и привлекательной, но вместе с тем ухитрилась сохранить удивительную детскость в лице, не наивность, нет, но некую особую доверчивость, не свойственную замужним особам. Мужики вокруг не раз покупались на ее многообещающую отстраненку, но облом был обязателен и неизбежен. Более того, чаще всего Нина не замечала откровенных призывных мужицких сигналов в свой адрес, а если случайно до нее редкий сигнал пробивался, то она шарахалась от него, как от чумы, принимая вполне миролюбивую надежду претендента за выраженную агрессию аморального свойства. Верность супружеская для нее всегда являлась словечком из чужого лексикона, не из своего домашнего словаря. Верность, полагала Нина Ванюхина, – это о чем не говорят, это – что делают, как живут и о чем думают. Хотя, скорее, наоборот: «о чем» – в этом смысле, думать не нужно, не должно быть в жизни любящих друг друга людей такой точки пересечения, когда нужно о таком подумать.

Мужа своего Александра Ванюхина она продолжала любить. Но порой, особенно в последние годы, когда подрос Максик и она стала понемногу уделять внимание и себе, Нина не раз обнаруживала, что любовь ее к Шурке становится не такой, как раньше, – другой, слишком правильной, что ли, слишком понятной и безоблачной. Но эти же самые обстоятельства служили и весьма удобным поводом, чтобы зарождающиеся слабые сомнения тут же устранять. Это как на часовом циферблате: смотришь на минутную стрелку, даже если наблюдаешь неотрывно, – меняется время, течет, и показания уже не те, другие совсем на часах минуты, а как они меняются, минуты эти, – не видишь, не улавливаешь получившийся сдвиг, а он все больше и больше и от точки отсчета все дальше и дальше…

Причин тому было две – так она себе представляла – явная и затаенная.

Первая касалась привычного образа жизни в квартире на «Спортивной», отсутствия занятости вне дома, если не считать поездки в Мамонтовку к матери и сестре, и замены приятных в прошлом неожиданностей со стороны супруга на дозированную и бесперебойную поставку доказательств материального благополучия. Кроме того, сюда входила и тщательно скрываемая неудовлетворенность от отлаженных до регулярности маятника их с мужем интимных отношений. Как ни старалась, не умела она, начиная со второго примерно года замужества или около того, вернуть Шурке прежнюю постельную страсть. Но, впрочем, это она никогда с ним не обсуждала, стыдилась, наверное, да и не знала по негородской своей дикости, что разговаривать про это разрешается и нужно. И особенно – с самым близким человеком.

Но, по большому счету, это было пустое, не главное. Главным было для нее другое, и в этом она боялась признаться себе самой. Это и являлось причиной номер два – тайной и безмотивной. Строго говоря, мотив присутствовал, но не поднимался выше уровня женской интуиции: так… плавал в подсознании, вызывая очередной прилив внутреннего сопротивления, всегда недостаточно решительного и потому безрезультатного.

Все эти годы после случайной встречи со стариком Лурье Нина так и не смогла найти себе места, успокоиться. По горделивому выражению лица председателя комиссии по Милочкиному удочерению она догадалась, что ребенок ее, Ванечка, не только находится в норме по здоровью, но и доставляет окружающим радость своей жизнью – тем фактом, что она, жизнь эта, есть у него, а он, ее мальчик, есть у них, у чужих по случайности людей. И когда она нередко об этом вспоминала, о встрече у каменного Льва Толстого, сердце ее каждый раз притормаживало и примолкало, переходя на почти не ощутимый неровный перестук, который так же неслышно перебирался выше, к ямочке на ключице, бился внутри нее пару-тройку раз, заполняя впадинку, и поднимался еще выше, к голове, к нижней части лба, которая сразу над глазами…

…И тогда ее неудержимо тянуло на улицу, туда, на соседнюю Пироговку, где она надеялась снова встретить коляску семейства Лурье с маленьким в ней еще одним Ванюхиным, а потом, быть может, так случится, что и не коляску больше, а самого его, ее мальчика, на ножках, за ручку, бормочущего милую детскую чепуху чужому дедушке или чужой маме, а вовсе не родной, не Нине…

…И она брала за ручку своего законного малыша, Максика, и вела его на прогулку, туда же, в ту же сторону, и норовила всякий раз миновать третий подъезд знакомого дома и бросить быстрый взгляд наверх, на шестой этаж, не зная точно, на какую сторону выходят окна Лурье, «ее» окна, и надеялась на случайную встречу с ним, а лучше – на «случайно неслучайную», чтобы что-то повернуть, чтобы само, может, как-то повернулось и осталось с ней, по-другому уже, по-новому: без мучительных и скрытных попыток соединиться с прошлым, к которому она поклялась никогда не приближаться, произнеся окончательное «да» и получив то же самое в ответ…

Виновных в приключившейся с ней беде не было, она знала об этом, не могла не знать. Но все же ближним к разраставшемуся с годами горю оказывался муж ее, Шурка Ванюхин, – самым все же крайним, если вспомнить жесткую его в тот день позицию, хотя и справедливую, наверное, и прежде всего по отношению к ней самой.

За то время, что Нина провела в поиске этих встреч, ей удалось пару раз засечь знакомую коляску, оба раза с дедом. Затем была коляска другая – складная, прогулочная: первый раз – с Ириной, а в последний раз они гуляли оба, с мужем Марком.

Это было к концу второго года жизни ее детей. Она еще удивилась тогда – почему в коляске. По всем расчетам выходило, что Иван Ванюхин, ее Ванечка, который их, Лурье, давно должен ходить самостоятельно: ножками, ножками, как брат Максик, и давно уже. Но все равно главным это для нее не становилось, это соображение каким-то образом отбрасывалось само, за ненадобностью. Про болезнь сына, про страшное это требуквие ДЦП, она постепенно стала забывать, вернее, перестала думать. Для нее болезнь второго из рожденных близнецов стала чем-то из далекого, нечестного прошлого, частью чьей-то ошибки или злой воли. А на деле она впоследствии думала, мысленно приучив себя к тому, что сын Иван жив и здоров, и успев привыкнуть к этой мысли, что судьба дала ей испытание не самое-то и тяжелое, так себе испытание, да и не испытание вообще – рядовая проверка на материнскую устойчивость в не самых сложных жизненных обстоятельствах.

За последующую пятилетку жизни на «Спортивной», вплоть до Ванюхиного «Мамонта» встречи с Лурье были абсолютно непредсказуемы. Года полтора ей постоянно не везло: вообще не удавалось натолкнуться на кого-либо из семьи, хотя она знала точно, чувствовала уже, как опытный охотник, – чутье подсказывало ей из материнского нутра: здесь они, все здесь, то есть имелось в виду – он здесь все еще, на шестом этаже знакомого дома, изученного ею вдоль и поперек. Один раз за этот период кольнуло снова выше глаз: может, и правда, со здоровьем неладно у сынка? С параличом церебральным тем самым… Но как кольнуло, так и отпустило, не поддалась на провокацию, устояла и на этот раз в вере своей и материнской убежденности.

Нина Ванюхина ошибалась. Далеко не все в состоянии здоровья Вани Лурье обнадеживало к тому, что он выберется из страшной болезни. Не то чтобы вообще – об этом речь не шла никогда, это было невозможно, исходя из самых благоприятных факторов развития ребенка, – а хотя бы с последствиями, позволяющими передвигаться хоть и плохо, но самостоятельно. Так же, кстати, как и функционировать прочим важным составляющим опорно-двигательного аппарата. Перелом в чувствительности и подвижности левой стороны тела, на который Лурье рассчитывали, исходя из прикидок специалистов, годам к двум – двум с половиной, не оправдался, несмотря на самоотверженное вовлечение в процесс всех возможных сил и средств. Более того, наступило неожиданное ухудшение, парализовавшее область таза, и тоже слева. Ухудшение это как раз и совпало по времени с моментом, отсчитывая от которого Нина перестала в течение тех полутора лет даже изредка встречать кого-либо из Лурье, выгуливающих ее ребенка.

И снова начались массажи, усиленные теперь и еще более дорогие. Да они, в общем, и не прекращались никогда – просто на какое-то время Марик и Ирина сбавили обороты, надеясь на тот самый перелом. Готовились с нетерпением – думали, заслужили. Не вышло, как думали, не получилось.

К этому периоду кое-что стал просекать и дед, поскольку все, по его разумению, сроки, потребные для пеленок, отлежек и несознательной части жизни, прошли, но внук явно не выражал желания сопровождать их с Торри Вторым на прогулки в том виде, как этого хотелось бы Самуилу Ароновичу: с притопом, прихлопом, милым скандальчиком «хочу – не хочу», «буду – не буду» или же требовательной настырностью по любому наобум взятому поводу. Поэтому и оказался невостребованным совок для снега и песка, приобретенный дедушкой в универмаге на соседней Плющихе.

Поначалу дед озадачился, не предполагая ранее, что такое повышенное внимание невестки и сына к уходу за мальчиком связано напрямую с серьезным его нездоровьем. Думал, так в еврейской семье и положено заботиться, а как еще-то? Но когда явственно осознал, что Ванюшенька не ходит по-настоящему – это в два с половиной года-то, – и молчалив не по возрасту тоже, и не игрив, как других дедушек внуки, это навело его на мысль, что не все он про внука знает, далеко не все. Окончательно ситуация прояснилась для него, когда у внука начался сильнейший рецидив, который продлился лет до четырех с небольшим.

В тот день, когда он это понял, Самуил Аронович Лурье совершил очередной жизненный подвиг, соизмеримый по потерям лишь с безрассудным броском под танк со связкой гранат в руке в октябре сорок третьего. Танку повезло тогда – гранаты не взорвались, а капитану Лурье – нет: в последний момент ему удалось перекатиться резким движением вбок и, успев проскользнуть меж гусениц, вжаться всем телом в подмерзающий уже грунт. Не повезло – потому что гибели немецкому «тигру» капитан желал отчаянно и жизнь собственную в тот момент ценил меньше, чем возможность уничтожить боевую машину фашистского врага. И это было такой же правдой, как и то, что с этого дня здоровье внука стало для него важнее суеты исполкомовских будней. На следующий день он написал заявление и разом снял с себя председательство там, где начальствовал, а в тех комиссиях, где был просто членом, – вышел из состава.

– Хватит, – с неожиданной резкостью заявил Самуил Аронович районному руководству, несказанно удивив всех, – семьдесят второй годок как-никак, пусть другие теперь потрудятся, какие помоложе.

Внезапное прозрение дедово, как выяснилось, не улучшило, а, наоборот, осложнило положение дел в семье. Отойдя от обязанностей по работе, обретя долгожданную степень свободы, старый Самуил не сумел, однако, найти себе места в доме. Выяснилось, что помощь в уходе за больным ребенком требует еще и разных умений и навыков, и все они – другого, непривычного ему свойства. Таким образом, довольно быстро стало также ясно, что посвятить себя выздоровлению наследника фамилии – дело не только не простое, но и нервное, и физически затратное. А слоняться по пироговской квартире без цели и выискивать себе занятие по душе оказалось не для Самуила Ароновича. Тем более что теперь он в течение всего дня имел возможность наблюдать за такой не по-детски обставленной жизнью своего неполноценного внука Ивана. И это начинало угнетать его не меньше порой, чем факт отсутствия внуков вообще. Но об этом он, наученный опытом, приобретенным в семье, предпочитал теперь молчать, загоняя всплески недовольства и разочарования глубоко внутрь себя и методично там их заглушая.

Нельзя сказать, что Ирина отнеслась к решению свекра включиться в семейные дела с энтузиазмом. Нагрузка ее в этом случае возрастала, а не снижалась. Но выразить свое истинное отношение к событию она не решилась даже Марику. Это было то, чего делать было нельзя. Нельзя вообще и в их семье в частности. Единственно, кто был искренне рад постоянному дедушкиному присутствию в доме, так это Торри Второй. В это время он находился в самом расцвете своих собачьих сил, имея за спиной три с половиной года безоблачных удовольствий в семье Лурье. Казалось, что лапы Торькины росли непосредственно из головы, без связующего звена в виде шеи. Сама голова была огромной и без всякого дополнительного перехода перетекала в могучую грудь. Этой своей грудью Торька упирался в край Ванечкиной кроватки, когда забрасывал на нее кривые лапы, желая проконтролировать процесс излечения частично парализованного ребенка.

Тогда Торри был весел и беззаботен, получая любовь в семье ото всех вокруг. Но слушался Торька лишь Самуила Ароновича – подчинение в одностороннем порядке признавалось им только в отношениях с дедом. Никаких премудрых собачьих болезней типа экземы или чего еще, в виде наследства по линии отца, слава богу, не просматривалось, поэтому своим живым характером и неутомимым бульдожьим задором ему удавалось, ничего про это не ведая, оттягивать порой хозяина от овладевающего им уныния. Дед пристегивал любимца на строгий ошейник, и они шли к Льву Николаевичу Толстому, на сквер, проветриться и пометить заодно писательский обелиск.

Усилия Иринины и мужа не прошли даром. На пятом году жизни, в конце марта восемьдесят пятого, Ваня снова пошел на поправку. Утром Торька, ворвавшийся в детскую после прогулки с дедом, возбужденный еще, не остывший от запахов весны, бросился к кроватке, на которой спал мальчик, и сунулся слюнявым ртом к нему в лицо. Ваня проснулся от мокрого и холодного, резко распахнул глаза, и его пронзило током. Он дернулся навстречу Торьке и протянул ему руку, чтобы погладить. И погладил пса. И снова погладил, но теперь уже это успела заметить Ирина. Она беззвучно опустилась на пол в проеме детской комнаты и заплакала: тихо так, но очень больно изнутри. А потом поняла, что плакала без слез – внутренним плачем. И в плаче этом были все годы ее усталости и безнадежных ожиданий чуда, боли и переживаний, отчаяния и надежды. Проблемный дедушка, кстати, тоже там присутствовал немалой составляющей, в слезах этих. А присела на пол она, потому что сын ее, Ванечка, протянул к бульдогу левую руку, не резким движением пока, но протянул-таки: ту самую, которая тоньше и суше, ту самую – неподвижную, ту самую, что висела полуживой плетью. Протянул и погладил. А потом спустил с кровати ножки и похромал писать. Сам похромал, без чьей-либо помощи, как будто хромал так на левую ножку каждое утро, каждый день на протяжении всех мучительных лет самоотверженной борьбы родственников за его выживание…

Дальше все пошло веселей. Левая ножка была несколько тоньше правой, но чтобы это обнаружить, надо было вглядываться намеренно, да еще с пристрастием. Зато подвижности у ребенка добавилось существенно, и это компенсировало в какой-то степени заметность хромоты, особенно при энергичных движениях остальной части тела, не охваченной болезнью. Рука стала подчиняться сигналам Ванькиного правого полушария: через раз поначалу, в случаях, когда уже не было внезапных причин, как тогда, при собаке, будто от удара током, – а просто по обычным законам человеческого устройства. Затем – чаще, почти всегда, с редкими исключениями, связанными в основном с перевозбуждением или усталостью. Еще позже, через год или около того, – практически без отказов, хотя все равно быстрым движение руки так и не становилось: присутствовали вялость и заторможенность. Мышечную массу левая рука тоже не набирала почему-то: действовать действовала, но выравнивания с правой по толщине и подвижности до конца не происходило.

Каждый год, как бы ни получалось в семье по деньгам, Ирина с Мариком вывозили сына на юг, в Крым. Обязательно туда, в Судак, как правило, и надолго, неизменно втроем. Каждый раз, возвращаясь обратно, они с удовлетворением замечали, как благотворно сказывается отдых у моря на здоровье мальчика. Как набирается он сил и как все успешней организм его продолжает сопротивляться болезни, будучи не в силах пока еще окончательно вытащить Ванюшу Лурье из остатков паралича.

Так продолжалось вплоть до лета восемьдесят седьмого, когда они впервые не поехали в Судак…

До тех же пор, до первого класса спецшколы, Максим Ванюхин проводил каждое лето на даче, у бабушки Поли, в Мамонтовке. Нина несколько раз собиралась вывезти сына на юга, к Черному морю, но мать так просила не делать этого, говорила: к ней лучше, под присмотр, на молоко настоящее, цельное, тоже на воздух, пусть не морской, зато сосны есть – тоже целебный, исключительно воздушный настой, не хуже черноморского; а накормят там неизвестно чем, все общепитовское будет, казенное, не свое.

И Нина слушалась, отдавала сына к ней на все лето, и сама жила то здесь, то там, в городе, с Шуркой.

Милочке тоже было от этого лучше. Она хотя и была старше племянника на два года, но разницы этой не чувствовалось, то есть сама значения этому никакого не придавала, и в играх детских преимущества возрастные не сказывались. Ну а любила Милочка Максика, как родного брата, временно отделенного от нее для жизни в городе с ее второй мамой, которая и сестра еще.

Но это было поначалу, лет до пяти. Дальше единственной мамой все больше и больше становилась Полина Ивановна, и только она. Нина автоматически стала занимать только место сестры, со временем оно упрочилось и определилось окончательно и стало привычным для всех Ванюхиных.

Таким образом, дядя Шура стал мужем взрослой Милочкиной сестры и маминым сыном, значит, для нее он стал к моменту сознательного распределения родственных связей в семье чем-то усредненным между взрослым братом и дядей, но, как бы там ни было объяснено, он был просто дядя Шура, который привозил подарки, сестру Нину и племянника Максика.

Году на шестом Милочка спросила сначала маму, а затем перепроверила это же у сестры: может ли она, когда вырастет, «пожениться» на Максике. Обе одинаково заулыбались и ответили отрицательно, но было видно, что вопросом они остались довольны. Недовольна, однако, осталась Милочка: разочарование было сильным и с непонятной для нее причиной: разница в возрасте позволяла ей ухаживать за четырехлетним племянником, во всяком случае, играть в заботу и уход. Поэтому Милочке было обидно, что не разрешают, а хочется…

Учиться ее отдали в ту же 22-ю школу на поселке, что заканчивал Шурка. Таким образом, к восемьдесят седьмому Милочка успешно перешла в третий класс вместе с пришпиленной к фартуку октябрятской звездочкой, чем очень гордилась…

В восемьдесят шестом году, когда ее детям исполнилось шесть лет, Нине повезло. Теперь уже по-настоящему, напрямую, без смутных догадок и изводящих душу мучительных сомнений. Она увидала своего сына Ивана так, как мечтала увидеть. Был август, самый конец его, сухой и необычно теплый для Москвы, почти жаркий. Она по обыкновению построила свой пеший маршрут так, чтобы не миновать знакомый дом и двор, не рассчитывая на удачу, тоже как обычно. Но на этот раз ошиблась. Ванечка ее, Ванюша, сыночек второй, чуть не сбил ее с ног, выскочив из третьего подъезда с поводком в правой руке.

Первым она увидела Торри Второго, хотя он немало изменился со времени последней встречи. Но, несмотря на облезлую спину с розовыми пятнами, выглядывающими из-под кустиков тигровой шерсти, Торри Второй тянул, как паровоз, стремясь скорее пересечь безынтересную асфальтовую полосу и добраться до земляных запахов, поближе к травянистому дворовому газону. Мальчик только успел вскрикнуть «ой!», и бульдог утащил его дальше. Дальше от нее, от Нины Ванюхиной, от родной матери.

Иван был в коротеньких штанишках и футболочке. Торри тянул так энергично, радуясь совместной с мальчиком прогулке, а Ваня так неуклюже пытался этому сопротивляться, производя кучу неловких движений, что Нина не уловила почти деталей: тонковатой левой ножки, вяловатой левой ручки. Она пыталась всмотреться в лицо сына, но, остолбенев от неожиданности, теперь могла хорошо видеть его лишь со спины. Но и этого было достаточно, чтобы заработал молоточек выше глаз, не как всегда – сильнее, с отдачей в виски, и сразу вслед за этим перепоясало судорогой в тазу и ослабло под коленями. Нина замерла, где стояла, потому что ноги не хотели слушаться и бежать туда, за бульдогом и мальчиком, на газон.

Ее обогнала женщина и пошла впереди. Нине не нужно было ждать, пока она обернется, чтобы всмотреться в ее лицо. Она и так знала, что женщина эта – Ира Лурье, которой она сказала шесть лет назад «да», отдавая навсегда собственного сына, конечно же, здорового мальчика, второго из новорожденных близнецов, грудничка двух дней от роду. Кто состоял в этом заговоре против нее и кто был главным: семейство Лурье со своим мертворожденным недоноском, докторша из ВНИИАГа, та, что завотделением, или же ее собственный муж, отец ребенка Александр Ванюхин, вместе с приемной матерью Полиной, – она не знала. Но, стоя на асфальте у третьего подъезда, не в силах освободиться от сковавшей ее на мгновение комы, Нина смогла осознать, что заговор этот против них с Ванечкой, без сомнения, существует, и незащищенными в нем оказались самые слабые: мать и отнятый у нее сын…

Когда Ирине удалось уже догнать мальчика с собакой и помочь ему справиться с упрямым паровозным непокорством Торри Второго, она внезапно вздрогнула и обернулась. К тому моменту Нина уже справилась с комой, судорога ослабла, под коленями отпустило, молотки поутихли, и удары подо лбом стали почти не слышны. Увидев, как Ирина смотрит в ее сторону, она, не зная еще точно зачем, отвернулась и быстрым шагом пошла вдоль дома, к выходу через арку на Пироговку. Ирина проводила женщину глазами до самой арки, пока та, нырнув туда, вовсе не исчезла из виду. Затем она снова развернулась к своим, но взгляд ее остался задумчивым…

Следующая встреча пришлась только на зиму и получилась сразу после новогодних каникул. Было утро, и Нина специально за домом Лурье не следила, как делала часто в другое время дня. Она просто спешила в поликлинику, чтобы успеть записать Макса к отоларингологу. Журнал самозаписи заполнялся уже к девяти утра, все удобное для посещения время разбиралось загодя, об этом она знала, и надо было успеть.

Самуил Аронович вышагивал так же гордо, как и в прежние годы, ведя за руку Ивана. Они направлялись в школу, куда он ежедневно провожал внука в силу такого семейного распределения обязанностей. В другой руке он держал школьный портфель, самый обычный, коричневого цвета и на одной застежке. В школу они выходили задолго до начала занятий: оставляли запас времени на Ванькину хромоту. Привычный путь пролегал через поликлинический двор – добираться до школы получалось короче и довольно быстро, даже если не спешить.

На этот раз первым Нину заметил старик и тут же узнал. Он остановился и придержал ее за рукав шубы. Нина шла во встречном направлении, погруженная в собственные мысли. Стекла очков слегка подмерзли, и видимость была из-за этого неважной. Она растерянно уставилась на старика, не понимая сначала, что происходит. Но тут же обнаружила, что напоролась на деда Лурье собственной персоной. Дед хитро улыбался, всем своим видом выражая удовольствие от неожиданной встречи. За руку он держал своего внука Ваню, и тогда она остолбенела, точно так же, как и в прошлый раз, у подъезда знакомого дома.

Он говорил, а она слушала, кивала и не слышала ни слова из того, что произносил старик. Она стояла и смотрела на сына, на Ивана Ванюхина, который Лурье, и из глаз ее текли слезы. Слезы скатывались на щеки, и слез было много, Нининых слез, – так много, что это мешало ей как следует рассмотреть сына, а протереть слезы и смахнуть морозную поволоку со стекол не было сил. А сын ее в это время терпеливо ждал, пока дедушка наговорится с тетей, и ковырял правой ногой мягкий, только что выпавший снег, пытаясь подбросить его вверх носком ботинка. Левым – вряд ли бы получилось…

– …Так что передавайте привет маме вашей, как в Пушкине окажетесь, – завершил приветствие Самуил Аронович и добавил на прощание: – Скажите, помню ее хорошо. И вашему сыночку, что в колясочке тогда находился, тоже привет передайте, – он игриво толкнул внука в бок, – от нас с внучиком Ванечкой передавайте, да?

– Да, – рассеянно подтвердила Нина, не отрывая от сына глаз, и снова повторила: – Да…

Путь старика и сына она проследила в то утро до порога школы, узнав одновременно маршрут их каждодневного следования и выяснив заодно расписание занятий первоклассников.

Последующие четыре месяца Нина с маниакальной регулярностью отслеживала, прячась на заготовленных заранее позициях, как Ваня Лурье возвращается из школы домой, неизменно с дедом и почти всегда в одно и то же время. Если бы смогла, Нина ходила бы смотреть на сына и по утрам, дважды на день, но делиться о своей второй жизни было не с кем, да и не хотела она делиться, не могла – повода не было уходить из дому так рано, да и Максика, кроме того, нужно было отправить самой.

В конце апреля, числа точного она не запомнила, Нина неожиданно для себя не обнаружила сына в числе прочих возвращающихся из школы первоклашек. За время своих регулярных наблюдений с учетом небольших от графика отклонений, носивших, как правило, случайный, разовый характер, она всегда знала положение дел с сыном, знала точно, могла теперь свериться в любой момент и справиться, если что, через школу. Пару раз за это время сын в школе не появлялся, но ей удалось вызнать, что болеет, но ничего серьезного: простуда без особой температуры – в первый раз и легкая форма ОРЗ – во второй. Про паралич тот самый она не вспоминала больше, да и не было на деле никакого паралича – версия эта просто была удобной для тех, кто заговор против нее с сыном замыслил.

Тогда она всего лишь удивилась, но не озадачилась и не расстроилась. На Первомай, думала, Ваню забрали и куда увезли, может, с родными этими его, Лурье.

Однако праздники прошли, занятия в школе продолжились, а сын так и не объявился. Не объявился он и через неделю, и через две. Во дворе дома на Пироговке мальчик тоже никак не проявлялся: ни с дедом, ни с родителями. Дед, как и прежде, выходил с окончательно облезшим бульдогом, который, в отличие от прошлых времен, не тянул уже прежним паровозом, а вяло, кое-как ковылял в сторону газона, опускал морду к оттаявшей весенней земле и подолгу стоял на одном месте, принюхиваясь остатками собачьего обоняния к запахам наступающего тепла.

В общем, все мыслимые сроки ожидания прошли, и тогда Нина направилась в школу, по проторенной ранее дорожке, узнать сведения о сыне из первоисточника. И узнала, это не оказалось сложным. Первый мальчик, которого она перехватила после занятий, оказался из ее первого «Б». Из их с сыном класса.

– Вы про Ваньку спрашиваете, – удивился ученик, – про хромого который, про нашего?

– Да нет, – нетерпеливо оборвала его Нина, – я про Ваню, про Лурье Ивана из первого «Б».

Мальчик оказался словоохотливым:

– Так я и говорю, он уехал в Америку с папой и мамой. Нам училка не сказала про это, а моя мама сказала. Она узнала из поликлиники, потому что там он лечился с Лидкой Первовой у одной докторши. А она ее маме сказала, а мама – Лидке, а Лидка мне сказала, и теперь про это все ребята знают, про Америку. – Мальчик взглянул на тетеньку с видом победителя и захотел дорассказать еще: – Он уже в школу сюда не ходит, раньше дедушка за ним приходил всегда, а теперь не приходит больше, потому что уже нету их никого давно. – Он поискал глазами кого-то и с гордостью добавил: – А за мной приходят: и дедушка приходит, и мама с папой тоже, когда дедушка не приходит. – И снова, ни с того ни с сего, с целью частичной компенсации, наверное, зависти по поводу чьей-то американской жизни, сообщил: – Зато у них собака еще умирает, у нее кожа облезается на спине и спина вся красная.

Про собаку Нина догадывалась, видела сама. Не догадывалась только про возможность зловещего плана, не подозревала даже, что заговор этот приобретет столь изощренные формы и будет так дальновидно продуман.