Текст книги "О себе. Воспоминания, мысли и выводы. 1904-1921"

Глава 10
Октябрьский переворот

Набор добровольцев в Монголо-бурятский полк. Первое столкновение на Березовке. Мой выход в Иркутск. Переворот в Иркутске. Посещение Совдепа. Приказ министерства о прекращении формирований. Мой ответ. Инцидент с есаулом Кубинцевым. Попытка задержать меня. Возвращение в Читу. Перенос штаба формирований в Даурию. Получение денег из областного казначейства. Вербовка добровольцев. Меры противодействия читинскому Совдепу. Заседание Совдепа и май визит на это заседание. Выезд из Читы. Прибытие в Даурию. Обстановка в Даурии.

В конце сентября я уже начал набор добровольцев. Не предвидя ничего хорошего, начал принимать не только инородцев, т. е. бурят и монгол, но и русских, поставив единственным условием поступления в мой отряд – отказ от революционных завоеваний – комитетов, отмены дисциплины и чинопочитания и пр. Таким образом, контрреволюционная физиономия моей затеи была выявлена с самого начала, и это вызвало немедленное противодействие со стороны революционных властей, задержавших выплату ассигнованных мне на формирование денег. Довольствие моих людей было поручено хозяйственной части ополченской дружины, охранявшей лагерь военнопленных на Березовке. Вскоре после большевистского переворота, 10 ноября, штаб округа потребовал от меня объяснения по поводу приема в формируемый мною Монголо-бурятский полк добровольцев русской национальности. Отношения с местными революционными властями и ополченцами испортились до того, что 12 ноября у нас произошло вооруженное столкновение, причем я был поддержан запасной сотней нашего войска, стоявшей на ст. Березовка, т. к. у меня в полку было не больше 50 человек. Осведомившись о столкновении, генерал Самарин по телеграфу вызвал меня в Иркутск. Я давно собирался поехать туда, так как мне было необходимо получить на руки приказ по округу о начале формирования монголо-бурятских частей, о чем я просил командующего округом еще в первое свое посещение Иркутска.

По прибытии в Иркутск я немедленно явился в штаб округа и узнал там, что приказ еще не подписан. Ввиду того что события полным темпом шли к окончательному торжеству большевизма, я стал торопить с приказом, чтобы иметь на руках твердый документ от имени Временного правительства прежде, чем власть от него перейдет к большевикам. Генерал Самарин отдал распоряжение начальнику казачьего отдела штаба округа есаулу Рюмкину заготовить приказ и представить его к подписи. Прошло три дня, а приказа все еще не было, и я 16 ноября поехал снова в штаб округа. Генерала Самарина я застал сильно расстроенным и по внешнему виду не спавшим всю ночь. Он немедленно принял меня и сразу же пояснил, что дело с отданием приказа о моих формированиях теперь от него не зависит, ибо он почти арестован при штабе округа, вся власть в котором перешла к председателю местного Совдепа. Генерал мне сообщил, что все возможное для того, чтобы меня снабдили всем необходимым в интендантстве, им сделано, но неисполнительность есаула Рюмкина, до сего времени не приготовившего приказ, лишила его возможности подписать своевременно; теперь же он был лишен права подписывать какие бы то ни было распоряжения. В заключение он посоветовал мне самому набросать проект приказа и попробовать обратиться за утверждением его к новому начальству. Мне пришлось так и сделать, хотя надежды на то, что приказ будет подписан, у меня почти не было. Раздумывать об этом было бесполезно, и я отправился в Совдеп. Для того чтобы более импонировать представителям новой власти, я, будучи в военной форме с погонами и боевыми отличиями, надел на руку красную повязку с печатью петроградского Совдепа и с надписью о том, что я являюсь комиссаром по добровольческим формированиям на Дальнем Востоке. Эту повязку вместе с письменными полномочиями и инструкциями я получил из петроградского Совдепа перед отъездом своим на Дальний Восток.

Мое появление в Совдепе в форме, с орденами и при оружии и в то же время в революционном звании комиссара произвело, по-видимому, впечатление, но все же на мою просьбу подписать приказ о формировании добровольческого Монголо-бурятского полка председатель Совдепа ответил, что о каких-либо формированиях сейчас не может быть и речи, так как новая власть предполагает распустить всю старую армию. Я сейчас же дал ему прочесть мои полномочия от петроградского Совдепа, кои предоставляли мне права не только по формированию революционной добровольческой армии, но и по контролю деятельности местных Совдепов в пределах Иркутского и Приамурского военных округов. На это новый командующий войсками округа заявил мне, что он не оспаривает моих полномочий, но тем не менее все же должен предварительно снестись по прямому проводу с центральным Совдепом, и только по получении оттуда прямых указаний он может дать согласие на мои формирования или запретить их. Меня плохо устраивала такая задержка, и я решил использовать свой последний аргумент, именно постановление бурятского национального съезда; я добавил при этом, что отказ в удовлетворении желания бурят может повести к сепаратным формированиям, вызванным его нерешительностью, и тогда я должен буду применить в отношении иркутского Совдепа вообще и его, председателя Совдепа, в частности ту власть, которая предоставлена мне петроградским Совдепом, дабы не обострять отношений бурятской демократии к органам новой власти. Помимо этого, я заметил, что его согласие подписать приказ не может принести какой-нибудь вред, так как, если будет решено подвергнуть демобилизации всю армию, ей подвергнутся и мои формирования на общих со всеми прочими частями основаниях. Эти доводы, наконец, подействовали, и приказ был подписан. Отдание приказа дало мне возможность получить из окружного интендантства ассигновку необходимых для формирования средств на областное читинское казначейство, но затруднения в проведении дела этим еще не закончились.

Дело в том, что в дни корниловского выступления, еще во время заседаний Войскового Круга, последний, по моему предложению, послал телеграмму генералу Корнилову, приветствуя его и выражая готовность идти всем войском за ним, как за вождем народа. Надо полагать, это стало известно Керенскому, и, когда корниловское выступление было ликвидировано, из военного министерства пришло приказание мне о прекращении всяких формирований и о возвращении моем в полк. На это я послал телеграфный рапорт в Ставку следующего содержания: «Престиж всероссийского Временного правительства, в силу большевистской пропаганды, весьма невысок, а отказ от начатого дела формирований окончательно уронит его в глазах инородцев Сибири, поэтому настоятельно ходатайствую не прекращать порученного мне дела формирования». Генерал Самарин энергично и авторитетно поддержал мое мнение о настроениях среди туземцев Сибири, и в конце концов мы получили благоприятный ответ из Ставки, который дал мне возможность продолжать начатое дело.

И после преодоления всех этих серьезных преград маленький случай неосторожной и излишней словоохотливости есаула Кубинцева, у которого я останавливался в Иркутске, погубил было все дело. Есаул Кубинцев поспорил с писарем штаба округа из-за каких-то документов. В споре с революционным писарем он «пригрозил» тем, что дай-де нам с есаулом Семеновым сформироваться, так мы вам тут «покажем». Это повлекло арест Кубинцева и необходимость тайного моего выезда из Иркутска. Уезжая, я взял с собою пять иркутских казаков добровольцами в свои части. Подъезжая к Верхнеудинску, я ожидал, что будут приняты какие-нибудь меры к моему аресту. Так и оказалось. Комендантом станции Верхнеудинска была получена телеграмма о задержании меня. Для выполнения ее он собрал роту дружины и оцепил ею наш поезд при подходе его к дебаркадеру. Увидя неизбежность ареста, я приказал казакам не сидеть в вагоне, а выйти со мною и не отходить далеко от поезда, дабы вскочить в него при отходе. Как только мы показались из вагона, ко мне подошел комендант и стал спрашивать, кто я. Я назвал какую-то фамилию и пошел вдоль поезда. Чины дружины продолжали стоять, а комендант, очевидно подозревая неправду с моей стороны, обратился к одному из моих казаков с тем же вопросом; тот заявил, что не знает. Тогда комендант в сопровождении двух конвоиров подходит ко мне и требует удостоверения личности. Я крикнул казакам – «ко мне»; те быстро очутились около меня, и я нанес короткий удар в подбородок коменданту, сразу сваливший его с ног. Казаки мои, обнажив шашки, атаковали дружинников, при этом двое из них были ранены уколом шашек. Рота дружинников разбежалась, а от дежурного по станции я потребовал пустить поезд ранее времени и передать по диспетчеру на следующую станцию поезда не задерживать. Дежурный и сам видел в этом лучший исход для того, чтобы избежать открытия стрельбы со стороны солдат.

Благополучно миновав и эти препоны, я вечером доехал до Читы, где жизнь шла своим чередом, не будучи связанной с Иркутском. Овладение властью здесь большевики производили не спеша, ибо серьезных конкурентов у них не было, и передачу власти местному Совдепу производили путем переговоров с либерально-розовыми элементами местной интеллигенции, что дало мне достаточно времени получить по ассигновке деньги и даже провести некоторые репрессивные меры в отношении местного Совдепа.

Я решил окончательно стать на путь активной борьбы с большевиками, не останавливаясь перед вооруженными с ними столкновениями, и свою деятельность в этом направлении начал немедленно по возвращении в Читу.

В Чите я нашел ожидавшую меня телеграмму из Главного штаба о перемещении пункта формирования на станцию Даурия, вблизи маньчжурской границы, при которой находился военный городок с хорошо оборудованными большими казармами. Эта телеграмма явилась ответом на мое ходатайство о предоставлении мне казарм в Даурии для размещения добровольцев, прибытия которых я ожидал, и полученное разрешение очень устраивало меня, ввиду того что с Иркутском все мои деловые сношения были закончены, оставаться же в Верхнеудинске и Березовке, окруженным обольшевиченными солдатами, с горстью добровольцев было неразумно. Первым моим шагом по прибытии в Читу было получение из областного казначейства денег на формирование по ассигновке окружного интендантства Иркутского военного округа. Я опасался, что после моих столкновений с представителями новой власти кредит может быть приостановлен и денег мне получить не удастся. К счастью, это предположение не оправдалось и читинское казначейство выдало мне ассигнованную сумму без особенных хлопот и проволочек. Теперь оставалось лишь дожидаться прибытия из Верхнеудинска остальных чинов моего штаба и с ними вместе выехать в Даурию. Однако предварительно необходимо было организовать вербовку добровольцев по казачьим станицам и бурятским улусам, и поэтому в Чите пришлось немного задержаться. Так как я все же считал, что мое пребывание в Чите является небезопасным, ибо Иркутск, надо полагать, примет меры к задержанию меня, то я дал телеграмму Муравьеву, прося его прекратить вмешательство местных Совдепов в порученное мне дело формирования, чтобы не создавать разнобой в работе и не нарушать преподанных мне петроградским Совдепом инструкций. Я очень скоро получил ответ, что все меры приняты и непосредственные указания на места даны, тем не менее я все же решил создать свою собственную агентуру, которая держала бы меня в курсе всех действий и намерений местного Совдепа.

С этой целью, через состоявшего при мне мл. урядника Бурдуковского, я привлек к работе некоего солдата Замкина, члена местного Совдепа, услуги которого регулярно оплачивал и который аккуратно снабжал меня подробными сведениями о всех шагах Совдепа. Однажды вечером Замкин сообщил мне, что председатель местного Совдепа говорил по прямому проводу с Иркутском или Петроградом относительно необходимости принятия репрессивных мер против меня. С этой целью на следующий день решено было созвать пленарное заседание Совдепа и на нем обсудить меры обезврежения меня.

Необходимо было предпринять какие-то шаги для противодействия намерению Совдепа. Точно установив час заседания, я через своих станичников, казаков запасного казачьего дивизиона, узнал, кто именно из дивизионного комитета будет командирован для участия в заседании Совдепа, и умышленно пригласил их поужинать к себе вечером на другой день. Уговорились после ужина идти вместе на заседание Совдепа, причем я ни словом не упомянул о том, что мне известно, что Совдеп предполагает принять какие-то меры против меня.

Когда делегаты собрались у меня, я послал Замкина совместно с Бурдуковским вызвать их откуда-нибудь к телефону и от имени Совдепа сообщить, что пленарное заседание, назначенное на вечер, переносится на следующий день. Все было исполнено по расписанию. Один из делегатов, вызванный к телефону, вернулся к столу и с довольным видом сообщил, что из Совдепа звонят о том, что пленарное заседание сегодня не состоится, так что в Совдеп можно не ходить. Я предложил тогда закончить вечер всем вместе в каком-нибудь увеселительном заведении, и мы вышли все, чтобы привести мое предложение в исполнение. Проходя мимо дома Войскового атамана, в котором происходили заседания Совдепа, я вдруг как бы внезапно вспомнил, что мне необходимо повидать Пумпянского и, что весьма возможно, я смогу найти его в помещении Совдепа. Поэтому я просил Замкина с двумя казаками идти вперед в ближайшую шашлычную, а мы с Бурдуковским на минуту зайдем в Совдеп и быстро догоним их.

Я вошел в зал атаманского дома и увидел пленарное собрание заседающим. Председательствовал Пумпянский. Быстро войдя в зал, я объявил собрание закрытым, а всех участвовавших в нем арестованными. Одновременно, обратившись к Бурдуковскому, я приказал ему позвать командира сотни для принятия арестованных, но тут же, будто спохватившись, велел Бурдуковскому подождать и обратился к собранию, указав ему, что казаки не прислали своих делегатов в пленарное заседание Совдепа, будучи возмущенными его интригами против меня. Пумпянский пытался вступить со мной в объяснения, но я оборвал его и, снова обратившись к собранию, предложил всем сидеть на местах и не пытаться оставить зал, т. к. казаки, поставленные мною у дверей, будут стрелять по каждому, кто выйдет из зала без моего разрешения. Это произвело заметный эффект, и я мог свободно переговорить с Пумпянским, не опасаясь каких-либо неожиданностей. Путем переговоров было решено, что арест членов Совдепа мною снимается; заседание должно быть закрыто и возобновится через два дня при моем участии. После всего этого, сделав вид, что я полностью верю, что заключенное соглашение будет выполнено Совдепом, я приказал Бурдуковскому пойти доложить командиру сотни, что сотню можно вести домой, члены же комитета должны остаться и ожидать меня. Бурдуковский вышел и, вернувшись через минуту, доложил, что приказание исполнено, после чего я, попрощавшись с Пумпянским и собранием, вышел в сопровождении Бурдуковского и присоединился к станичникам, не терявшим время в ожидании меня. Бурдуковскому и Замкину я приказал немедленно нанять тройку и собрать вещи с тем, чтобы быть готовыми выехать через два-три часа, рассчитывая, что до утра товарищи не смогут связаться с дивизионом и выяснить истину, мы же успеем за это время добраться до станции Макковеево и пересесть там в маньчжурский экспресс. Замкин решил ехать с нами, опасаясь того, что его двойственная роль, в конце концов, будет раскрыта.

Выезд и пересадка на поезд прошли благополучно, и уже в Даурии я получил сведения о том, что в Чите меня хватились только через два дня. Во главе связи в Чите я оставил своего личного и близкого друга сотника (ныне генерал-майор) Льва Филипповича Власьевского. Его задача была весьма трудна и рискованна, но он блестяще с нею справился.

В Даурию я приехал ночью 28 ноября и остановился у поселкового атамана Даурского поселка. Казаки жаловались на распущенность и бесчинства солдат дружины, охранявшей лагерь военнопленных. Утром я отправился в казармы, где помещался лагерь и дружина, его охранявшая. Там я встретил офицеров дружины, штабс-капитанов Усикова и Опарина, от которых получил полную ориентировку в настроении как солдат дружины, так и военнопленных. В Даурии ко мне присоединились приехавшие из Березовки: войсковой старшина, барон Унгерн, хорунжий Мадиевский, подхорунжий Швалов, мл. уряд. Батаков, ст. уряд. Медведев и казак Батуев. Со мной вместе приехали мл. уряд. Бурдуковский и солдат Замкин. Часть своих людей я отправил в верховья Онона до гор. Ахши во главе с A.A. Погодаевым за вербовкой добровольцев и сбором лошадей, а сам собрался поехать в Харбин к генералу Хорвату с тем, чтобы предложить ему свои услуги по приведению в порядок ополченских дружин, стоявших гарнизонами по линии КВЖД, и по сформированию добровольческой пограничной стражи, которая могла бы взять на себя охрану порядка в крае. Я считал, что генерал Хорват, у которого были все возможности и средства для сформирования и содержания одной отдельной бригады, как комиссар Временного правительства не должен подчиниться советской власти, которая вступила на путь открытой борьбы с правительством и предала Россию в Брест-Литовске, заключив сепаратное перемирие с австро-германцами, и потому решил отдать себя и свои силы в полное его распоряжение.

Глава 11
Подготовка базы

Гарнизон Даурии. Военнопленные. Капитан, принц Элькадири. Полицейская команда. Комиссар Березовский. Командировка поручика Жевченко. Офицеры дружины. Обстановка в Харбине. Расстрел Аркуса. Поездка на ст. Маньчжурия. Прапорщик Кюнст и чиновник Куликов. Обстановка в Маньчжурии. Мое решение разоружить Маньчжурский гарнизон. Приглашение представителей властей на совещание. Заседание революционного трибунала. Вызов из Маньчжурии моих людей.

Гарнизон Даурии состоял из одной ополченской дружины. Обязанности его заключались в окарауливании лагеря военнопленных; но состояние дружины, совершенно разложившейся, было таково, что не ополченцы окарауливали военнопленных, а скорее последние контролировали дружину. Гарнизонный комитет с первых дней моего появления в Даурии пытался было вмешаться в мою работу и подчинить моих казаков своему контролю, но раз навсегда был поставлен мною на место, и после энергичного разгона одного из заседаний, на которое я явился с Бурдуковским, вооруженным ручными гранатами, настроение солдат стало немного приличнее. Пьянство и грабежи в казачьем поселке были прекращены самыми строгими мерами воздействия, для чего мне пришлось сформировать нечто вроде военно-полицейской команды из военнопленных германцев и турок. Команда эта была поручена барону Унгерну, хорошо владевшему немецким языком и занимавшему должность моего помощника.

Среди военнопленных, содержавшихся в лагере в Даурии, находился капитан турецкого Генерального штаба, принц Элькадири, один из членов рода, происходящего по прямой линии от пророка Магомета. Капитан Элькадири был освобожден из лагеря и поступил на службу в мой штаб в качестве добровольца. Впоследствии, после заключения перемирия на Западном фронте, он связался, при посредстве великобританского ген. консульства в Харбине, со своими родными в Багдаде, и вскоре после этого я получил письмо из великобританского посольства в Пекине с просьбой не задерживать в Сибири принца Элькадири и дать ему возможность выехать в Пекин, откуда он будет отправлен на родину. Я предложил принцу немедленно выехать в Пекин, стоимость до которого будет мною оплачена, но он, как истый рыцарь долга и чести, отказался воспользоваться моим предложением и просил меня разрешить ему остаться со мной до конца борьбы с большевиками, к которой я готовился в то время и к которой он считал себя приобщенным с того момента, как из положения военнопленного он был назначен в состав моего штаба. В настоящее время принц Элькадири занимает видное положение на своей родине, но полной связи со мной не теряет и время от времени пишет мне.

У меня лично остались самые лучшие воспоминания как о нем самом, так и об его чисто восточной верности долгу и чувству признательности.

Покончив вопрос с организацией полицейской команды из военнопленных, которые отлично справлялись со своей задачей, я решил обеспечить себя от всяких неожиданностей со стороны читинского Совдепа и для этого обратил свое внимание на казака Березовского, который был командирован из Читы в качестве коменданта станции Даурия.

Березовского я знал еще по мирному времени. Казачишка он был никудышный, крайне вздорный и бестолковый, но с повышенным самолюбием, которое в условиях военной службы старого времени привело его, в конце концов, к какому-то крупному нарушению требований воинской дисциплины, результатом чего явилась отдача под суд и дисциплинарный батальон. После революции он был амнистирован, вернулся в войско, и теперь я нашел его членом читинского Совдепа и комендантом станции Даурия. Я был уверен, что болезненное самолюбие Березовского может быть подкуплено обещанием провести его в офицерское звание, и, пригласив как-то его к себе к чаю, я прямо предложил ему перейти ко мне на службу, обещая, что если он оправдает мое доверие и прекрасно выполнит те задания, которые я дам ему, то я, как военный комиссар Временного правительства, условно, впредь до утверждения правительством, произведу его в чин прапорщика. Как я и ожидал, Березовский с готовностью согласился на мое предложение, и я приказал ему передавать в Читу только ту информацию, которую он будет получать от моего штаба, все же остальное задерживать и представлять мне.

Березовский своими действиями оказал большую услугу зарождавшемуся Белому движению. Пользуясь полным доверием читинского Совдепа, он своей тенденциозной информацией спутал все расчеты Читы и удержал ее от активных действий против меня в такой момент, когда мою деятельность можно было легко пресечь без особых усилий. Зато он заваливал меня информацией о Чите настолько сомнительного, в отношении согласования ее с истиной, свойства, что это обстоятельство первое время заставляло относиться к нему с известной осторожностью. Последствия, однако, показали, что Березовский вполне честно работал на меня, но, как склонный к увлечениям, преувеличивал и свои сведения, и свои заслуги. Перед началом боевых операций я произвел его условно в чин прапорщика. Впоследствии Омское правительство адмирала Колчака утвердило это производство, и к началу эвакуации из Забайкалья Березовский дослужился до чина подъесаула. В эмиграции он ударился в богоискательство; перешел к адвентистам, от имени которых миссионерствовал по линии б. КВЖД, затем вернулся в лоно православия, обличал адвентистов и их понимание Св. Писания и в настоящее время находится где-то в Северном Китае.

Сложность обстановки на месте заставила меня временно отложить свою поездку в Харбин, и я командировал с письмами к генералу Хорвату вновь присоединившегося ко мне поручика Жевченко. Последнему я дал инструкции добиться от генерала Хорвата согласия на замену разложившихся и дезорганизованных русских частей на линии КВЖД вновь сформированными добровольческими частями и на отпуск необходимого имущества и денежных средств для проведения этого предложения в жизнь. В то же время мне пришлось оказывать действительную поддержку офицерам дружины в Даурии, т. к. они находились в полной неосведомленности о своей судьбе и порядке подчиненности.

Командир дружины штабс-капитан Опарин производил прекрасное впечатление дельного офицера и самоотверженно нес свои тяжелые обязанности в обстановке полного морального разложения вверенной ему части; что касается второго офицера дружины, штабс-капитана Усикова, то с первых же дней моего прибытия в Даурию он присоединился ко мне; впоследствии приписался к войсковому сословию Забайкальского казачьего войска и в настоящее время, в чине войскового старшины, находится в эмиграции, возглавляя одну из казачьих организаций в Шанхае.

Между тем Жевченко доносил мне, что генерал Хорват не cклонен принимать какие-либо меры против большевиков, считая, что перемена власти в центре не может отразиться на его положении в силу особых его взаимоотношений с местной китайской администрацией, тем более что он застраховал себя с этой стороны, обратившись к китайцам с предложением ввести свои войска в полосу отчуждения КВЖД для охраны порядка, к чему русские части в это время были уже неспособны.

Однако, несмотря на это, попытка устранить Д.Л. Хорвата и заменить его местным маньчжурским большевиком Аркусом все же была сделана при полном безучастии китайцев. Попытка эта не удалась исключительно благодаря моему своевременному вмешательству, которое повлекло за собой окончательный мой разрыв с советской властью.

В первых числах декабря 1917 года я получил телеграмму от харбинского полицмейстера г. фон Арнольда, в которой он просил задержать Аркуса, назначенного на место Хорвата и выехавшего в Иркутск за инструкциями. По прибытии в Даурию поезда, в котором ехал Аркус, я арестовал его, имея намерение продержать его у себя неделю или две, чтобы лишить его возможности попасть в Иркутск, о чем мною и было ему заявлено при аресте. Но Аркус с самого момента ареста стал держать себя в высшей степени возмутительно. Он начал ругать непозволительными словами и меня лично, и все офицерство, угрожал расправой чинам, производившим его арест, и пытался обратиться с зажигательной речью к солдатской массе, собравшейся на вокзале. Все это привело к тому, что я тут же на станции нарядил военно-полевой суд, который приговорил Аркуса к смерти, тем более что в его багаже нами были найдены документы, свидетельствовавшие о том, что Аркус принял меры для согласования с китайским командованием вопроса о замене Хорвата и об аресте меня. С этими документами, которые должны были, по моему мнению, открыть глаза Д.Л. Хорвату на истинное положение дела и заставить его согласиться на предложенный мною выход – формирование добровольческих отрядов для охраны линии дороги, я, после казни Аркуса, решил больше не откладывать своей поездки в Харбин и 18 декабря 1917 года прибыл на станцию Маньчжурия, где обстоятельства снова заставили меня задержаться.

Прибыв в 9 часов утра в Маньчжурию, я с двумя казаками, урядниками Бурдуковским и Батуриным, пошел на паспортный пункт, помещавшийся тут же на станции, для предъявления своих документов. Здесь я познакомился с начальником пункта военным чиновником И.И. Куликовым и его помощником прапорщиком Кюнстом. Оба произвели на меня очень хорошее впечатление, и будущее показало, что это впечатление не было ошибочным. Как Куликов, так и Кюнст оказали большие услуги мне и начатому мною делу, как истинные патриоты, не останавливающиеся перед жертвами во имя блага своей родины. Они дали мне полную информацию обстановки в Маньчжурии, куда только что пришла бригада китайских войск. Картина, нарисованная моими собеседниками, была поистине безотрадна. Полное бездействие власти, полная деморализация 720-й ополченской дружины и железнодорожной роты, составлявших гарнизон города; полный разгул большевистской агитации, пользовавшейся успехом у населения, которому обещалось все. Китайские войска имели намерение разоружить русский гарнизон и взять охрану порядка в городе в свои руки, но начальник китайского гарнизона генерал-майор Ган считал, что имеющейся в его распоряжении бригады для этой цели недостаточно, и в ожидании затребованного из Харбина подкрепления не предпринимал никаких шагов против чинимых нашими солдатами безобразий.

В результате полученных мною сведений я пришел к заключению о необходимости принятия самых решительных мер против творившегося в городе безобразия и решил произвести немедленное разоружение солдат гарнизона, применив силу психологического воздействия на китайцев, на большевиков и на нашу общественность. Вследствие принятого решения, я обратился к И.И. Куликову с просьбой взять на себя труд пригласить на паспортный пункт китайского бригадного командира, начальника дипломатического бюро Цицикарской провинции с драгоманом, городского голову и начальника милиции. Пока прапорщик Кюнст поехал передать приглашение названным лицам, я обратил внимание на присутствовавшего в пункте офицера, в чине поручика, который своим пришибленным видом и расстроенным лицом заставил меня поинтересоваться у И.И. Куликова, знает ли он этого офицера и что с ним случилось. Куликов сообщил мне, что поручик является комендантом станции (фамилии его, к сожалению, не помню) и находится под судом «революционного трибунала». Разбор его дела совершается как раз в этот момент в одной из комнат 2-го этажа станционного здания. Узнав об этом, я приказал уряднику Бурдуковскому стать у двери, ведущей в помещение паспортного пункта, и никого через нее не пропускать. Бурдуковский был предан мне и весьма пунктуален и свиреп в исполнении возложенных на него обязанностей. Поэтому, когда через несколько минут в помещение паспортного пункта пытались проникнуть двое из членов трибунала, командированные за подсудимым, он не только не впустил их, но на попытку пройти силой применил приклад винтовки как средство воздействия на солдат. Впечатление от этого непривычного для революционных солдат физического воздействия было настолько сильным, что весь трибунал с криками «казаки бьют» в панике разбежался. Успокоив затравленного поручика и убедив его, что отныне никакие безответственные суды и трибуналы ему не угрожают, я отпустил его домой, так как тем временем уже собрались приглашенные мною представители власти.

Куликов познакомил меня с собравшимися, и я предложил произвести разоружение русского гарнизона своими силами, так как это входит в мои обязанности как комиссара Временного правительства. Кроме того, я заявил им, что считаю необходимым, чтобы разоружение было произведено именно русскими, чтобы оно прошло безболезненно и не вызвало враждебных столкновений между китайскими и русскими солдатами, от которых, безусловно, пострадало бы городское население, охрану коего отныне я беру на себя. Предложение мое было встречено сочувственно, и генерал Ган тотчас согласился предоставить мне свободу действий и помощь своей бригады в случае необходимости. Поблагодарив любезного генерала, я отказался от содействия, рассчитывая справиться собственными средствами.

Получив, таким образом, возможность действовать, я немедленно начал приводить в исполнение свой план. Первым делом потребовал от начальника станции предоставления мне свободного эшелона в 30 оборудованных нарами и печами теплушек. Состав должен был быть немедленно отправленным в Даурию, где будет произведена погрузка моего полка, после чего на рассвете 19 декабря полк должен быть доставлен на воинскую платформу станции Маньчжурия.