Текст книги "Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы"

«У цветов резные губы…»

 
У цветов резные губы,
Ароматом веет плоть.
Ох, валяться на лугу бы,
Дать лучам себя колоть!
 
 
Ветви ножек реют в мире.
В них цветы, как янтари.
Лепестка горят четыре,
Пестик бешеный внутри.
 
 
Мехом, плюшем, шелком, ситцем, —
Шелухой культуры всей
Он шуршит, пестрит, косится
И кричит самцу: засей.
И под крышу ночи к женам,
И на всё, на всё готов
Там в алькове, надушенном
Всеми плотями цветов.
 

«Заката тяжкою желтухой…»

 
Заката тяжкою желтухой
От черной вековой чумы
Сгорают, мужественно тухнут,
Сгорают дни, сгораем мы.
 
 
Созвездий факелами машет
Торжественно одетый мрак.
К луне, пухлейшей из монашек,
Он слишком близко черный фрак.
 
 
И тишина галопом скачет
В ушах поэта бредовых.
На вьюги вой, на вой собачий,
На бой стихий заводит стих.
 

«Всё нет конца, ночами идут…»

 
Всё нет конца, ночами идут,
Губами пламенными льнут…
Кому безумья пирамиду,
Кому бессмертья тишину?
 
 
Весь этот мир, все эти формы —
Остывшей лавы жгучий лед.
Их зимы кашей снега кормят,
И осень кровь им в глотки льет.
 
 
И жгучий ветер в поле бродит
И в тучу прячет уголек.
И снится сумрачной природе
Тот древний зверь, что так далек.
 
 
Всё нет конца. И черной ниткой
Опутывают мир слова.
То – шаль планеты. Хаос выткал
И до угля зацеловал.
 

«Быть может, дерева-гиганты…»

 
Быть может, дерева-гиганты
Взойдут в веках и высь займут,
Из этих строк неэлегантных,
Не посвященных никому.
 
 
И новых слов иные нити
Протянут семьи обезьян…
Ах, вы, читатель, извините,
Такой мечтой порой я пьян.
 
 
А может быть, никто не вспомнит
В веках за чаем золотым
Ни леса гроз, ни борзых молний,
Созвездий нюхавших кусты.
 
 
И с каждым веком всё безмолвней
И золотистей звездопад.
И грянет час, в каменоломни
Уйдет строфу тесать наш брат.
 
 
И по степям миров обширным,
Как тройка, вечно будет жизнь.
И в глину зорь – далекий Ширман,
И в звезды – близкий ширманизм.
 

Клинопись молний{13}13
  Москва: Всероссийский союз поэтов, 1926. 102 с. 2000 экз.


[Закрыть]

…И молний клинопись отныне

Выбалтывает тьму ясней.

Г.Ш.

Сонеты и Рондо

 
О, темный гнев, седою тьмой наполни
Мой тонкий перламутровый стакан.
От русского Кремля до римских Канн
Века изрыты клинописью молний.
 
 
Америки сверкнет головоломней
Мой край, чей сумрак Марксом осиян.
Я знаю, серп, сразивший россиян,
Не в Вифлееме кован, а в Коломне.
 
 
Чей траур, что России больше нет?
Зато есть пенье звезд и крик планет,
И голая вселенная пред нами.
 
 
Наш светлый бред, наш меч, необорим.
Не мы ль несем рубиновое знамя
Как варварский топор на вечный Рим?
 

 
Их песни увядают с каждым днем,
Я не слыхал убоже слез и глуше,
То гальваническая дрожь лягушек,
Последним шевелящихся огнем.
 
 
Зеленой ржою пухнет водоем,
Багряной бурей терем их разрушен,
Но сочные, как розовые груши,
Их длинные сердца висят кругом.
 
 
Никто, никто их золота не тронет,
Милей и голодающей вороне
Вонючий сыр, чем пламенный листок.
 
 
Лишь мы проходим тихо и угрюмо.
Протягивая пальцы наших строк,
Лишь нас тревожит медленная дума.
 

 
Работают рабы, горят огни,
Согнулись дни под глыбами заката,
Жестокосердый, как Хеопс когда-то,
Я строю пирамиду в эти дни.
 
 
Я их поработил, и бьют они
В крутой гранит нетронутого ската,
Плеть, плеть и плеть – их горестная плата,
Я песню вью средь рабьей суетни.
 
 
Мне будет сладко спать в роскошном склепе.
Века не сокрушат великолепий,
И каменное сердце – скарабей
 
 
С иероглифами из Книги Мертвых,
Не будет знать ни буйства, ни скорбей,
Ни вечной лести магов распростертых.
 

 
Людовиков побольше, чем веков,
Скопила Франция в глухом Париже,
Когда народ зажег свой факел рыжий
О полымя июльских облаков.
 
 
Был гений – Гильотен, он для голов
Бараньих сделал выемку пониже,
Чем для людских, чтоб не был свет обижен.
Мгновение, и Робеспьер лилов.
 
 
У нас иначе шло, ни ум единый
Не выдумал российской гильотины,
И Бонапарта крохотной рукой,
 
 
Которой вся была Европа смята,
Не раздавить пожар твой колдовской,
О, диктатура пролетариата!
 

 
Я верую в священного козла,
Который создал небо и Египет.
Сардониксовый кубок мною выпит,
Я чую хмель добра и сладость зла.
 
 
Мой белый разум тьма заволокла,
Как пирамида параллелопипед.
Я тот, кого пустыня не засыпет,
Кто рвет иных миров колокола.
 
 
У бога моего глаза бараньи,
Я золотым зерном тревоги ранней
Воспитывал его, как жрец ничей.
 
 
Ласкает ночь меня рукой сырою.
Я храм из черных нильских кирпичей
Для ужаса бессмертия построю.
 

 
Землей и небом жадный мозг напихан,
Раскрытых глаз не утолить ничем.
Как пену облаков тебя я ем,
На красных ножках белая гречиха.
И даль от Ленина до Псамметиха{14}14
  «Землей и небом жадный мозг напихан…». От Ленина до Псамметиха – парафраз ст-ния В. Я. Брюсова «От Перикла до Ленина» (1921).


[Закрыть]
Клыками мыслей рву на клочья тем,
Врываюсь к фараону я в гарем,
И в темный мавзолей вхожу я тихо.
 
 
Голодные глаза, их блещет пасть,
На сонную вселенную напасть
Мгновенье каждое она готова,
 
 
Чтоб луч схватить неведомой поры,
Чтоб выбраться из сумрака крутого,
Кругом оледенившего миры.
 

 
Меня преследуют и крик сорочий,
И ржанье лешего, и темный свист.
Худ сатана, так худ, что шелковист,
О, зло, тягчайшее из худосочий!
 
 
Еще огромней сумрачные очи
Расширит он, отверженный артист,
И небосвод глубок и бархатист,
И фресками светил прославлен зодчий.
 
 
А в свете дня смирнее тени нет,
Мы вместе измеряем кабинет,
То поперек, то по диагонали.
 
 
За стол садимся вместе мы сгорать,
Четыре локтя время обогнали,
Заносим новую строку в тетрадь.
 

 
Мы создаем лишь тени, а не вещи,
Слова и краски, чаши без вина,
И строгая в музеях тишина
И сумрачных полотен свет зловещий.
 
 
Молчат на полках книги, не скрежещет
Не шевелится даже ни одна,
И мертвая торжественность дана
И мрамору и бронзе, только резче.
 
 
Но грянет час мычания трубы,
И вылезут восставшие рабы
Из вечных строк, из красок всех, из статуй.
 
 
И в долгом завывании химер,
Покинувших собор, в толпе хвостатой
Навек заглохнут Пушкин и Гомер.
 

 
Стеклянных звезд недорогие бусы
На пестрой набережной продают.
Вот гости вылезают из кают:
Восток и запад, юг и север русый.
 
 
На ярмарку веков несут турусы,
На золотых колесах прах везут,
Солгал Христос, не будет страшный суд
За то, что равны храбрецы и трусы.
 
 
Кому кудлатых облачных овец,
Чьи руна выкрасил в закат червец,
Кто купит месяц лысый, словно Ленин?..
 
 
Мы зазываем прошлые века,
Грядущие хватаем за колени,
Минует настоящее рука.
 

 
О, родина картофеля, не ты ли
Качала и культуры колыбель,
И гражданин древнейший не тебе ль
Дарил жемчужный пот своих усилий.
 
 
Из чащ Бразилии, с утесов Чили
По городам исчезнувших земель
Текли века в Египет и отсель
В Европу, где поныне опочили.
 
 
Волнами Атлантида обросла,
Над ней бушует их крутая мгла.
Но мы подводные могилы взроем,
 
 
И тайну медленно, за пядью пядь,
Мы обнажим, кадить былым героям,
Быть может, станем и вернемся вспять.
 

 
Гремят валы торжественней и громче.
Ужели где-то есть еще земля?
Над кругом покривившимся руля
Коричневую трубку тянет кормчий.
 
 
Он матерно бранит угрозу порчи
И крестится, губами шевеля.
Посвистывают крысы корабля,
Знать, бездна множит гибельные корчи.
 
 
У мрачных пассажиров тошнота,
Нас озаряет всех улыбка та,
Которая и львов и голотурий
В единый тонкий претворяет прах,
И мы проклятья шлем жестокой буре
За кубком смертной браги на пирах.
 

 
В купэ мягчайших и в чуланах жестких
Никто, конечно, не читает нас,
Не нами устланы для скучных глаз
Витрины в размалеванных киосках.
 
 
Мы по ночам цветем на перекрестках,
Где суета дневная улеглась,
Не презираем победивший класс
На призрачных развалинах московских.
 
 
Серпа небес над нами тяжкий взмах,
На наших залежавшихся томах,
Как серый бархат, пыль высоким слоем.
 
 
О, слава, ты темней, чем кипарис,
Мы для тебя поем и песней скроем
И свист и аппетит прекрасный крыс.
 

 
Я хмель стиха варю, от формул химий
Средневековых голова болит,
И черная ужасная Лилит
В окно стучится пальцами сухими.
 
 
Я в келье позабыл о давней схиме,
И на одной из монастырских плит
Я с траурною женщиною слит,
Как с ночью сон, еще неотделимей.
 
 
А утром я покорен временам,
Иду на службу приказали нам
Чернилом поливать веков зачаток,
 
 
И шелестят листы, виски горят.
Гранитными руками без перчаток
Диктаторствует пролетариат.
 

 
Минувшими веками вдохновясь,
Я подыму строфу как чистый слиток,
Прочту по начертаниям улиток
Материков исчезнувшую связь.
 
 
С ядра земли стряхну кору как грязь,
Хочу былое знать до боли пыток,
Глаза Колумба жаждали земли так,
Огнем пучины темной загорясь.
 
 
И я плыву как плавал он когда-то,
Отчалив от восхода в край заката.
Великолепный снится мне Филипп,
 
 
В широких шляпах строгие испанцы,
И к телу моему навек прилип
В кострах и битвах закаленный панцирь.
 

 
Цвели и рассыпались в пепел зори,
С колен хвощей вонючая смола,
Как плоть непобедимая, текла,
И в мел слипались зерна инфузорий.
 
 
Ругались горы на пустом просторе
И жгли сокровища веков дотла,
И стала твердь от облак тяжела
И густо загремела, суше вторя.
 
 
И мамонты на полюсах земли
Ревели горько и на приступ шли,
Подняв к Медведице витые бивни.
 
 
Но было решено средь млечных троп,
Что мир вращать всё будет беспрерывней
Покатым черепом питекантроп.
 

 
Позор не озарит старинных риз,
Для нас планета дважды осиянна.
Мы помним крепкий эпос Оссиана
И тонкий звон, что кинул нам Гафиз.
 
 
На крыльях больно опускаться вниз,
Еще больней забыть эфир стеклянный,
Толпа как бор нерубленый, поляны
Не отыскать, и круглый мрак повис.
 
 
Что ж, будем звонко складывать пожитки,
И смех, и гущу звезд, и холод жидкий,
Нам весело пристало умирать.
 
 
В обрывках строф цыганских как на праздник
Уходит наша бронзовая рать
На свежие возвышенности казни.
 

 
Есть атомы и пустота, иное
Всё выдумка, воскликнул Демокрит.
Великое Ничто не сотворит
Свою вселенную в пустынном зное.
 
 
Зато мороз вверху, пропеллер воет,
Но панцирь атмосферы не пробит
Пилота щекотать начнет, навзрыд
Вдруг захохочет не один, а двое.
 
 
О, мысль, среди твоих огнистых косм
Ползет, как вошь, незримый микрокосм.
Ты отразила всё в живучей ртути,
 
 
И мертвую жемчужину луны,
И млечный трепет звездных перепутий,
И сердца неразгаданные сны.
 

 
Он мною заключен в дубовой раме,
Он к пурпурному бархату приник,
Из камня высечен суровый лик,
И блещет лоб жестокими буграми.
 
 
Рука, писавшая ночное пламя
И помпеянок пухлых без туник,
Висит крылом увядшим, был велик
Полет под пламенными куполами.
 
 
Я медленно гляжу в его зрачки,
Широкие от боли и тоски,
Они пронзали мраком океаны
 
 
И радугами небеса земель.
У ног его валялся Пушкин пьяный,
Смешно выпрашивая акварель.
 

 
Я согреваю скользкую змею,
Я чую холод зла и трепет Витта,
Стократ змея вокруг меня обвита
И служит мне кольчугою в бою.
 
 
Я песню победителя пою,
За мной планет сияющая свита,
Моя стрела быстра и ядовита,
Никто звезду не раздробит мою.
 
 
Она молчит в космической утробе,
И мраморная тишина надгробий
Ей больше, чем костры Плеяд, сродни.
 
 
Я жду ее полярного покоя,
Который в льдины претворит огни,
А блеск планет в убожество мирское.
 

 
Печально веселимся мы с толпою,
Поем за здравье как за упокой.
Бокалы строф клубящейся тоской
Мы наполняем с радостью слепою.
 
 
Ведем к блистающему водопою
Планету, груженную тьмой людской.
Текут века широкою рекой
И нас уносят навсегда с собою.
 
 
Забвенье угрожает нам всегда,
Его густая мутная вода
Ужасней гибели и злей полыни.
 
 
Пусть ледяная тяжкая волна
Из-под земли на пламя наше хлынет, —
Наш вечный ад не погасит она.
 

Г.Ш.

 
Громады гробовые пирамид{15}15
  «Громады гробовые пирамид…». Посвящение-акростих самому себе.


[Закрыть]
Ревут безмолвием тысячелетий,
И тянет Нил в папирусные сети
Гаремы фараонов и гремит.
 
 
О камни бьет волной, о мрамор плит,
Работали где вдоволь брань и плети,
И ум скорбит, воспоминая эти
Юдоли сны и боль ее обид.
 
 
Широкую ласкал я куртизанку,
И был в дворце я с ней до утра замкнут,
Роскошествуя телом как хотел.
 
 
Мне каждой ночью свежую давали,
А знойным днем я тоже между дел
Немало пил их в голубом подвале.
 

 
Всегда мы от минувшего зависим,
В пустынное грядущее плывем.
Былых веков на корабле своем
Мы распечатываем кучи писем.
 
 
Кто глуп как заяц, кто рассудком лисьим
Рожает мысли с пуховым хвостом,
В восторге кто морозном и пустом
К недосягаемым несется высям.
 
 
Наш кормщик позади, где тишь и тьма,
Где режет волны скорбная корма,
Где торжество победное угрюмо.
Лишь в настоящем слышен шум былой,
Скребут валы ребро живое трюма,
И холод бездн пронзает нас иглой.
 

 
Я с детских лет мечтал о сфере горней,
Куда мы все свой лук певучий гнем,
Там зреет мрак, засеянный огнем,
И с каждой ночью светится упорней.
 
 
Он плавит облака в закатном горне
И колосится звонче с каждым днем,
Но надоело мне качаться в нем,
В земную мякоть я пускаю корни.
 
 
А там вселенский мрак еще сильней,
С огнем он смешан, как в начале дней,
И космоса не ведает поныне.
 
 
И я пою величие миров,
Хранящих в глубине свое унынье,
И как начальный хаос я суров.
 

 
Я подражаю солнцу золотому,
Я зажигаюсь каждый день строкой,
И каждая выходит из другой,
И в год их собирается по тому.
 
 
Возьму я в руку трость, уйду из дому
Один, разочарованный, немой,
Покроюсь, как плащом, вселенской тьмой
И буду звезды собирать в свой омут.
 
 
Там бесы будут весело дремать,
Баюкать не устану их, как мать,
Чтобы не вырвались толпой из плена.
 
 
Не подыму я к небу гордых век,
Я острый подбородок на колено,
Как Мефистофель, положу навек.
 

 
Повылезли поганки в изобильи,
Краснеют мухоморы под ногой,
Мы подошли с тобой к поре другой,
Но мы веселых дней не позабыли.
 
 
Они блестят вдали сквозь пепел пыли,
Покрывшей их пушистой сединой,
Дневная мгла клубится надо мной,
И свет ночной ловлю я, словно филин.
 
 
Кровавою листвой своей сочась,
Планета погружается сейчас
В пучину гиблых звезд, в их мертвый улей.
 
 
И умирают все земные сны,
И падают мечты, что в высь взглянули
Из розовой подземной глубины.
 

 
Как паутиной, пленом гороскопным
Опутали мы купол голубой,
Работаем над темною судьбой,
Находим смысл приснившимся нам копнам.
 
 
Ты, ниспославший мудрости потоп нам,
Ты ниспошли нам неустанный бой,
Мы весело глумимся над тобой,
И юностью, и сердцем расторопным.
 
 
Как золотые тяжкие плоды,
Мы зреем не одну весну и лето
И ждем, как казни, медленной страды.
 
 
И смерть торжественней, чем жизнь, воспета,
И дня морозней ночь раскалена,
И больше солнца красная луна.
 

 
Ликуют люди, шелестят: осанна.
Один, один я зубы крепко сжал,
Я спрятал свой рубиновый кинжал
В ножнах жемчужных, белых несказанно.
 
 
О, для меня нет божеского сана!
Мой взор огромный так огромно мал,
Что бабочку я черную поймал
И ночь в ее крылах нашел нежданно.
 
 
Я знаю, завтра закричат: распни, —
И дико будут ползать пред Пилатом
За то, что люди – люди искони.
 
 
И мир – нестойкого металла атом
В иной вселенной, где мильонократ
Жесточе тем же крикам кто-то рад.
 

 
На таинствах, где слышатся: критерий
И линия, и плоскость, и развал, —
Я сиживал ночами и зевал
До медной боли золотых артерий.
 
 
Рабы напрасно раскрывали двери,
Неблаговонен был священный зал.
Я никакой молитвы не сказал,
Я задыхался в каменном безверьи.
 
 
Уже рассвет кровавый над Москвой
Вставал, огромный как топор Малюты.
Я нес домой весь ужас вековой,
 
 
Весь бред монастырей и трепет лютый.
И, хрипло проклиная луч дневной,
Созвездья вздрагивали надо мной.
 

 
Беда, я беспощадно плодовит,
Решила муза все побить рекорды.
И каждый вечер новые аккорды,
И новыми венками я повит.
 
 
Гляжу на звезды, принимаю вид
Окаменелый, вдохновенно гордый.
Я провожу диаметры и хорды
Чрез круг времен, от нас до пирамид.
 
 
И воскресает песнь из пепла страсти,
Вытаскивает из могил веков
Сокровища бесчисленных династий.
 
 
И я вхожу в торжественный альков,
Где возлежит владычица Египта,
И я беру ее, чтоб вмиг погиб там.
 

 
Он судия и праведный, и строгий,
Костлявые весы его скелет.
Он точно взвесил за мильоны лет
Вселенную и пыль ее дороги.
 
 
И нам покорен вечер лунорогий,
Который нами больше дня воспет,
О, тот, кто грез возница, кто поэт,
Холодные лучи как вожжи трогай.
 
 
Строкой посеребренною взмахни,
Узнай хоть раз и млечные ухабы,
И в млечном дыме звездные огни.
 
 
Пора твоя как ни была плоха бы,
Куда планета бы ни забрела,
Всегда свежа и необъятна мгла.
 

 
И океан, не знающий покоя,
Бурлит в своих угрюмых берегах.
Его косматых крыльев тяжек взмах,
Их опускание тяжеле вдвое.
 
 
И не взлететь в пространство мировое,
Не оторвать подводных черепах
От мрака дна, что смертию пропах,
И не смириться, волны успокоя.
 
 
Так песня зарождается в груди,
Кричит в ночи, но крепких строк оковы
Кует жестокий мастер взаперти.
 
 
Звездится ль купол темно-васильковый,
Иль колосится день, клоня закат, —
Ни океан, ни песня не молчат.
 

 
Я в царствование Аменготепа
Ласкал рабынь и говорил грубей,
Меня хранит священный скарабей
Бессмертием таинственного склепа.
 
 
Над сводом каменным гремят свирепо
Тяжелые колеса диких дней,
Я с вечностью лежу, мне сладко с ней,
И саркофага не дрожит закрепа.
 
 
Меня поили пальмовым вином
И в саване возили кружевном
На пышной погребальной колеснице.
 
 
И, чтоб в земле я никогда не сгнил,
В пустыне той, которая мне снится,
Мной трижды пресекали желтый Нил.
 

Федору Жицу

 
Киргизский бог с отвислым животом{16}16
  «Киргизский бог с отвислым животом…». Жиц Федор Арнольдович (Аронович) (1892–1952) – критик, эссеист.


[Закрыть]
Хохочет на столе передо мною,
Медь крепкой лысины блестит от зною,
И сытый лик гремит огромным ртом.
 
 
А на столе раскрыт старинный том,
Страница желтая, горбясь горою,
Мне шепчет быль… До ночи не закрою
Голодных глаз в раздумьи золотом.
 
 
Грядущего, я вижу, нож летучий
Вонзается в откормленные тучи,
И кровью жертвенной бежит гроза.
Страница шепчет: из сырой земли мы
И в землю отойдем… И мне в глаза
Хохочет громче лик неумолимый.
 

 
Как женщина безжалостна Сибилла,
Холодная заря – ее алтарь,
И ветер – дряхлый жрец, а не бунтарь,
И с дрожью зажигает он светила.
 
 
Листву он мажет кровью жертв уныло,
Он, вещих книг бессменный секретарь,
Заносит всё, что сбудется, как встарь,
Когда луна кровавая бродила.
 
 
И косо рассыпаются листы
По всем путям горбатой темноты,
Дождем летят во все концы вселенной,
 
 
И за народом падает народ,
И падает звезда окровавленной,
И дней неудержим круговорот.
 

 
Как пасти черные у нас зрачки,
Мы в ночи августа печально воем,
Средь звезд, под их усиленным конвоем
Проходим мы, любовники тоски.
 
 
Построена темница мастерски,
Один Эйнштейн, быть может, удостоен
Встряхнуть ее молчание густое
И в глину стен вонзить железный кий.
 
 
О, мутный путь, бледнеющий над нами,
О, млечный след богини голубой,
Куда зовешь серебряными снами?..
 
 
Столетия ползем мы под тобой,
И ты клубишься вьюгой, как вначале,
Когда кричали сны, а мы молчали.
 

 
Мне всё равно, Качалов или Чаплин,
Точеный Цезарь иль нескладный Тит.
Как портсигар серебряный, блестит
Наш гроб, который весело поваплен.
 
 
Рояля звуки падают по каплям,
Метелью вьются пляски Карменсит…
А сердце дохлой крысою висит,
И каменным зерном я в мире вкраплен.
 
 
Встряхнут истории зеленый пруд,
Пошли наверх гадливые поддонки
И песни дна прекрасные орут.
 
 
Уймись, мой дух неведомый и тонкий,
Чугунной тишиной укутай дно,
Пока волнам смятение дано.
 

 
В тумане, в голубом дыму курений
Лирическая корчится строка,
И кровь просачивает облака,
Банальные как лепестки сирени.
 
 
И образов зазубренные тени
Ползут с вершин, ползут издалека,
Расплескивая молнии клинка,
Как варвары на золотой арене.
 
 
И в цирке храм, и цирк во храме, Рим
Для Цезаря был тесен как темница,
Для Брута был как ночь необозрим,
 
 
О, сон времен, который миру снится,
В твоем дыму строка моя пестра,
Она кричит в кустарнике костра.
 

 
Ушли, ушли в неведомое годы,
Смирилось сердце в каменной груди,
Как пленный лев молчит, а позади
Пустынный океан былой свободы.
 
 
С ножом зенит, как жрец рыжебородый,
Ступает по песчаному пути.
Не смейте, люди, близко подойти,
Он в смерть влюблен, звериный царь природы.
 
 
И страсть, и песнь, терзавшие меня,
Теперь как падаль тлеют предо мною
На золоте распластанного дня.
 
 
Я улыбаюсь мертвому их зною,
И мрамор их костей не нужен мне,
Отдавшемуся в рабство тишине.
 

 
Строфа повисла ярче и тяжеле.
Как черное созревшее зерно,
Сухое сердце горечи полно,
И снится мне сырое подземелье.
 
 
Там все плоды, что медленно созрели,
Там всё, что вышло из земли давно
И вновь упало на земное дно…
Ужели суждено и мне, ужели?
 
 
Я распускал как крылья лепестки,
Я звезды рвал, рассудку вопреки,
Обворовать вселенную хотелось.
 
 
Но ветер, задувающий огни,
Сковал мою младенческую смелость,
Прохладней и короче стали дни.