Текст книги "Дружеский разговор о душевном мире"

Как здравие селение свое имеет не вне, но внутри тела, так мир и счастие в самой среднейшей точке души нашей обитает и есть здравие ее, а наше блаженство.

Здравие тела не иное что есть, как мир телесный, а мир сердечный есть живность и здравие души, а как здоровье рождается после очищения из тела вредной и лишней мокроты, матери всех болезней, так и сердце, очищаемое от подлых мирских мнений, беспокоящих душу, начинает прозирать сокровенное внутри себя сокровище счастия своего, чувствуя, будто после болезни, желание пищи своей, подобное нашему ореху, зерно жизни своей в пустом молочке зачинающему. Сих-то начинающих себя познавать призывает премудрость Божия в дом свой на угощение через служителей: «Придите, ешьте мой хлеб и пейте вино…»

В сию гостиницу и пациент иерихонский привозится самарянином, зовет и всех сердце свое потерявших: «Приступите ко мне, погубившие сердца, сущие далече от правды»; «приидите ко мне, все труждающиеся…» О сем враче внушает нам сын Сирахов: «Почитай врача… ибо Господь создал его». А кто ж есть тот врач, если не сей: «Исцеляя всяк недуг и всякую язву в людях». Но что исцелял? «Исцеляя сокрушенных сердцем…» Если кто сердцем болен, если мыслями недужен, тогда точно сам человек страдает. Не тело, но душа есть человек, не корка, но зерно есть орех. Если целое зерно, сохранится и корка в зерне. Кто прозрит сие и поверит? «Очисти прежде внутренность стакана и блюда, да будет и внешнее их чисто». Исцели прежде сердечное сокрушение, не бойся убивающих тело. Иное телесное здоровье – другое дело веселье и живость сердца.

Сад, оплота лишенный, есть несчастливая душа, счастие свое на песке стихийном основавшая и уверившая себя, что можно добро свое сыскать вне Бога. Начало премудрости – страх Божий, он первое усматривает счастие свое внутри себя. Сие блаженное утро внутри сердца светить начинает, ведущее за собою вёдро пресветлого и вечного мира, и если бы оно было тлению подвержено, то могло ли родить вечный мир? Может ли душа незыблемое иметь упование на то, что третьего дня сокрушится? Не вся ли таковая песочная надежда есть мать душевного сокрушения? И как может твердо устоять сердце, видя все стихийное, до последней крошки разоряемое, а прозреть за слепотою не может то, на чем благонадежно можно опереться? Сия благонадежная надежда зовется у Павла якорем, по сему видно, что все светское добро не есть добро; оно сокрушается даже до самого здравия телесного и успокоить сердца не может.

Доколе душа не почувствует вкуса нетления, дотоле не вкусит она твердого мира и есть мертва.

Сколь многое множество читает Библию! Но без пользы – сей дом Божий заперт и запечатан.

Дух страха Божия и дух разума вход отворяет; без сего ключа всяк поропщет, взалчет и обойдет город сей.

Многие приходят к нему с любопытным духом, иные с половиною души, иные с Иудиным сердцем, но без пользы: «Окрест нечестивые ходят». Иные преклоняют ее к защищению своих плотоугодий и со строптивым [она] развращается во вред, выводят пророчества о временной пользе, о частных враках, о тленных предметах, но окрест нечестивые ходят. Сколь мало истинных рачителей, верных искателей и снарядных чтецов, жалуется о сем Иеремия: «Кому расскажу и кому засвидетельствую, и услышит?» «Се не образованные уши их, и слышать не смогут!» Се слова Господние были у них в поношении и не воспримут! Библия есть совершеннейший и мудрейший орган. Как стрела магнитная в одну северную точку устремляет взор свой, так и сия к оному взирает и ведет к тому: «Восток имя ему». Сия есть стрела спасения Господнего, как говорит Елисей, пособляя собственными своими руками напрягти лук и выстрелить стрелу на неприятелей, наложив руки свои на руки царя Иоаса (4 Царств, гл. 13).

Если язык разит, для чего не назвать его стрелою? Библия есть слово Божие и язык огненный.

Исаия: в лице ее говорит: «От чрева матери моей наречет имя мое и положит уста мои, как меч остр, и под кровом руки своей скроет меня; положит меня, как стрелу избранную, и в колчане своем скроет меня, и говорит мне: „Раб мой ты, Израиль, и в тебе прославлюсь“». Сия стрела от Вышнего нам послана для врагов.

Слова богопроповедников суть стрелы, о которых Исаия: «Их же стрелы острые суть, и луки их напряжены; копыта коней их, как тверд камень, вменилися; колеса колесниц их, как буря; ярятся, как львы». Вот один из сих воинов! Оружие воинства нашего не плотское, но сильное Богом…

Но как напрягать стрелу сию? Должно уметь и иметь в себе того: «Научащий руки мои на ополчение». Сию-то стрелу сыскали в колчане апостолы – язык огненный. «Языка – его же не зная – услышат».

А как стрела сия парящая взирает к одному только востоку, так и сей орган одному Богу песнь воспевает. Очень вздорно и худо разногласит, и сам свое мешает сличное согласие, если стать на нем играть для плоти и крови. Играет и скачет Давид, но перед Господом, то есть ради Господа, так как и Мелхоле говорит: «Благословен Господь, который избрал меня паче отца твоего…» Буду играть и плясать перед Господом. Поощряет и других: «Воспойте к Господу. Сей один только благой псалом есть».

Нет сладостнее и действительнее, как бренчать на нем Богу, а не стихиям, а не миру; не тлени, но вечности, тогда-то действительно изгонятся бесы из Саулов. Притом надобно уметь сличать голоса, вливающие в душевное ухо сладкую симфонию.

При свидетельстве двоих или троих голосов твердый псалом составляется, например: почитай врача, противу потреб чести его, ибо Господь создал его. Вот кого ж не Господь создал? Тотчас и вздор: для чего ж царь Иудин Аса осуждается ради лекарей? «И в немощи своей взыскал не Господа, но врачей». Смотрите, как дурно сей орган разногласит по человеку! Не спорю, да и сам я рад почитать телесного врача. Притом говорю, что Библия весьма есть дурная и несложная дуда, если ее обращаем к нашим плотским делам, бодущий терновник, горькая и невкусная вода, дурачество, если с Павлом сказать, Божие, или скажу сор, навоз, дрянь, грязь, гной человеческий, в котором велит Бог Иезекиилю скрыть ячменный опреснок[4]4
   Опреснок – пресный, не квашеный хлеб, используемый также в религиозных таинствах. – Прим. ред.


[Закрыть]. «Так съедят сыновья Израиля хлеб свой нечистый у язычников, когда рассыплю их» (гл. 4).

У Исаии – стрела избрана, в колчане своем скрытая, а у Иезекииля – в соре навоза скотского скрывается опреснок.

Не сие ли есть таинство утверждающего сердца нам слова Божиего, грязью земных дел наших обвитое? Те только одни от змииных угрызений исцелились, кто на вознесенного змия в гору взирали, не те, что смотрели на ползущего по земляному праху.

Так и здесь питаются во время голода пшеницею Иосифовою приступившие к столу и наслаждающиеся высокими умами, а не те, которые жрут гнилую свою мертвечину около слова животного. «Окрест нечестивые…»

Там упоминается змий, ползущий и едящий грязь, а у Иезекииля на гноеядцев вот что Бог вещает: «Да скудны будут хлебом и водою, и погибнет человек и брат его, и истают в неправдах своих».

Для чего мы находим там нашу грязь и гной и едим оный, когда все сие Богу и Божественному его слову единственно посвящено? Конечно, мы не узнали себя. Если же скажете, что оное жестоко и трудно читать и разуметь, если вам Бог прощает, одно то непростительно, что мы похожи на умницу бабу: сия разумница изволила кушать горчайшую около ореха волошского корку, наконец осердившись, начала ругать и смеяться; которые, лишившись доброго вкуса, похваляют иностранные плоды.

«Почитай врача… Ибо Господь создал его». Но дабы тут не приснились нам наши телесные врачевания, для того там же сплошь говорится сие: «Не от древа ли осладились воды, да познана будет сила его?» Лекарствам плотским какое есть сходство с тем Богопоказанным деревом, которым Мойсей воду горькую осладил? Если кто сие дерево знает, может вознести змия, отбить грязь от опресноков, осладить библейную воду. Вот лекарь кричит: «Послушайте премудрость в притчах! Господь создал меня, начало путей своих». Слушай лечение: «Сын, да не преминешь, соблюдай же мой совет и мысль, да жива будет душа твоя, и благодать будет на твоей шее! Будет же исцеление (приложение) плотям твоим и уврачевание костям твоим, да ходишь надеясь в мире во всех путях твоих…»

Видите, что лечит сей врач? Душу болезненную. «Мир мой даю вам. Вы друзья мои есть…»

Сего-то доброго друга столь высоко рекомендует сын Сираха: «Друг верен – покров крепок есть; обретший же его обретет сокровище. Другу верному нет измены, и нет мерила доброте его! Друг верен – врачевание житию, и боящиеся Господа обретут его». Теперь же скажу: почитайте Библию, в рассуждении надобностей ее она есть аптека, Божиею премудростью приобретенная, для уврачевания душевного мира, ни одним земным лекарством неисцеляемого.

В сей-то аптеке Павел роет, копает, силою дерева крестного вооружен, и, убивая всю мертвую гниль и гной, вынимает и сообщает нам само чистое, новое, благовонное, Божие, нетленное, вечное, проповедуя Христа Божию силу.

Церемонисты сердятся, а афинейцы смеются, нам же, званым, Христос есть Божия сила и Божия премудрость. Если же спросите, для чего сии книги одно пишут налицо, а другое тайное, а новое из них выходит? А кто ж сеет на ниве семя будущее? Да и может ли пахарь сеять зерно нынешнее? Оно, принятое в недро земное, разопреет и сотлеет; в тот день выходит из него плод новый с новым зерном. А к сему круг годового времени надобен.

Скажите, возможно ль на молодом сердце вырастить плод ведения Божия и познания (сии обое с собою неразлучные) самого себя? К сему круг целого человеческого века потребен.

Библия есть человек домовит, уготовивший семена в закромах своих. О сем-то хозяине пишется: «Изойдет сеятель сеять». Она в молодые наши мысли насевает семя нынешнего плотского нашего века, дабы несмысленное наше сердце способно принять могло; сие семя не пустое, но утаивает в себе Божию силу.

Оно как непотребное со временем портится в сердце и гибнет, а новое прозябает. Сеется гниющее, восстает благовонное; сеется жесткое, восстает нежное; сеется горькое, восстает сладкое; сеется стихийное, восстает Божие; сеется несмысленное и глупое, воскреснет премудрое и прозорливое. Все, что только мы имеем, есть то ж и у Бога. В сем только рознь, что наша гниль и тень, а его – нетление и истина.

Древний мудрец Эдип, умирая, оставляет малолетнему сыну в наследие историю именем «Сфинкс»: «Любезный сын, вот тебе самое лучшее по мне наследие! Прими малую сию книжку от десницы моей; люби ее, если хочешь любить твоего отца; меня почтешь, почитая оную. Носи ее с собой и имей в сердце своем, ложась и вставая. Она тебе плод принесет тот, что и мне, разумей – блаженный конец жизни твоей. Не будь нагл и бессовестен, ступай тихонько, жизнь есть путь опасный; приучай себя малым быть довольным, не подражай расточающим сердце свое по наружностям. Учись собирать расточение мыслей твоих и обращать их внутрь тебя. Счастие твое внутри тебя, тут центр его зарыт: узнав себя, все познаешь, не узнав себя, во тьме ходить будешь и убоишься страха, где его не бывало. Узнать себя полно, познаться и задружить с собой сей есть неотъемлемый мир, истинное счастие и мудрость совершенная. Ах, если б мог я напечатлеть теперь на сердце твоем познание самого себя!.. Но сей свет озаряет в поздний век, если кто счастлив… Будь добр ко всем. Не обидишь и врага своего, если хоть мало узнать себя потщишься[5]5
   Потщиться – постараться. – Прим. ред.


[Закрыть]. Но презираю природу твою и радуюсь. Конечно, узнаешь себя, если любить будешь вникать крепко внутрь себя, крепко, крепко… Сим одним спасешься от челюстей лютого мучителя».

Он много говорил, но мальчик ничего не мог понять. Омоча отцовскую руку слезами и принимая книжку, прилагал ее, будто отца, к сердцу своему; а отец, радуясь как сыновнему усердию, так и разлучению своему от тела, уснул в вечности, оставив на смертном лице образ радости, живой след ублаженной миром души своей.

Добрый сын, малую сию книжечку часто читая, почти наизусть ее знал. В ней написано было, что лютейший и страшнейший урод, именем Сфинкс, во время жизни отца его всех встречающихся ему, кто бы он ни был, мучил и умерщвлял людей. Лицо его было девичье, а прочее все льву приличное. Вся причина убийства состояла в том, что не могли решить предлагаемой сим чудовищем задачи, или загадки, закрывающей понятие о человеке. Кто бы ни попался, вдруг задача сия: поутру четвероножный, в полдень двуножный, а ввечеру треножный, скажи мне, какой зверь? Наконец, написано, что Эдип загадку решил, урод исчез, а воссияла в дни его радость и мир. Всю сию опись держал он в сердце своем.

Пришел мудрецов сын в возраст, усилились страсти, а светское дружество помогло ему развратиться. «Сфинкс – какое дурачество, – говорили ему, – пустая небыль! Суеверие!..» Да и сам он уже имел недетский разум; он понимал, что сих зверей ни в Америке, ни в самой Африке, ни в островах японских натура не рождает, а в Европе их не бывало. Ни одна натуральная история о них не упоминает, все уже изрядно понимал, чтоб быть прозорливым нетопырем. Нетопырю острый взор в ночи, а бездельнику во зле. Беспутная жизнь совсем лишила его сердечной веселости. Тогда первый засев юродивый об уроде истории в сердце его согнил, так как гниет старое пшеничное зерно, на ниве погребенное.

В 30 лет начал входить в себя и узнавать. «Какое бедствие! – говорил он сам с собою. – Я совсем переменился. Где девалась радость моя? Я мальчиком был весел, все у меня есть с излишком, одного недостает – веселия. Есть и веселие, и таковым меня почитают, но внешнее, а внутри сам чувствую развалины основания его, боюсь и сомневаюсь. Одно то твердо знаю, что я беден. Что ж мне пользы в добром о мне людском мнении? Вот точный плод презренного мною завета и совета отеческого! Прибыль моя двоит во мне жажду, а мои услаждения сторичным кончаются огорчением. Сфинкс! Чудное дело… Конечно, тут тайна какая-то… Мой отец был мудр и человеколюбив, не лгал и в шутку и не был к сему сроден; нельзя, чтоб он меня хотел обмануть. Конечно, все то правда. А чуть ли я уже не попался зверю тому; меня мучит что-то, но не понимаю, а пособить нельзя. Одно только чудо, что мучусь тем, чего не вижу, и от того, кого не знаю… Несчастное заблуждение! Мучительная тьма! Ты-то поражаешь в самую точку меня, в самую душу мою, опрокинув, как вихрь, хижину, как буря, кедр. Безрассудный мир, прельщающий и прельщаемый! Яд советов твоих есть то семя смерти сердечной, а твоя сласть – то лютейший зверь; она неразумных встречает лицом девичьим, но когти ее – когти львовы, убивающие душу, и убийства ее каждый век и каждая страна исполнена. Продолжать не хочу». Начал прозябать из ложной истории новый и всеполезный дух. Добрый сын при восходящей внутри себя предводительствующей заре, мало-помалу узнав себя, со временем сделался наследником высокого отеческого мира, возгнездившись на храме нетленной истины как почитатель родителей. Змиененавистный бусел, исполнив как отцовское, так и пророчество, сокрываемое тайно образным голубем, средь морских волн на камне стоящем с сею подписью: «На твердости почиваю». Что нужнее, как мир душевный? Библия нам от предков наших заветом оставлена, да и сама она есть завет, запечатлевшая внутри себя мир Божий, как огражденный рай увеселение, как заключенный кивот сокровище, как жемчуга мать, драгоценнейший жемчуг внутри соблюдающая. Не несмышленая наглость наша, по углам дом сей оценяющая, презирает и знать не ищет. Очень нам смешным кажется сотворение мира, отдых после трудов Божий, раскаяние и ярость его, вылепление из глины Адама, вдуновение жизненного духа, изгнание из рая, пьянство Лотово, родящая Сарра, Всемирный потоп, столпотворение, пешешествие через море, чин жертвоприношения, лабиринт гражданских законов, шествие в какую-то новую землю, странные войны и победы, чудное межевание и проч., и проч.

Возможно ль, чтоб Енох с Илиею залетели будто в небо? Сносно ли натуре, чтоб остановил Навин солнце? Чтоб возвратился Иордан, чтоб плавало железо? Чтоб дева по рождестве осталась? Чтоб человек воскрес? Какой судья на радуге? Какая огненная река? Какая челюсть адская? Верь сему, грубая древность, наш век просвещенный.

Нимало сему не удивляюсь. Они приступают к наследию сему без вкуса и без зубов, жуют одну немудреную и горькую корку. Если бы к сему источнику принесли с собою соль и посолили его с Елисеем, вдруг бы сей напиток преобразился в вино, веселящее сердце. Сии воды до дня сего суть те же елисейские, как только Елисей посвятил их господним словом. Божии слова тотчас перестали быть смертоносными и вредными, стали сладкими и целительными душам.

Если кто узнал себя и задружил, если может сказать: «Было слово Господне ко мне», «Знаю человека», может и теперь посещать сии же воды. Сии-то источники оставляются в наследие от отца Исааку: «Паки ископал Исаак колодцы водные, которые ископали рабы Авраама, отца его» (гл. 26). Возле сего источника раб Авраамов находит для Исаака супругу Ревекку.

Толкует обручение сие Осия: «Обручу тебя себе вовек, и обручу тебя себе в правде, и в суде, и в милости, и в щедротах, и обручу тебя себе в вере, и узнаешь Господа».

Послушайте, вот раб сына Авраамового: «Обручил вас оному мужу, деву чистую представить Христу».

Испытайте писания: разумей, очищайте, ройте, копайте; смотри, как роет Исаак: «Отнюдь же оттуда ископал колодец другой, а не спорил о том, и прозвал имя ему пространство, говоря, что ныне распространил Господь наш». Разве не слышим призывающего нас живого источника? «Вжаждай, да грядет ко мне…» Вот наследие, покой сердца, пространство духа, утоление душевной жажды! Не дай Бог вам так пить из сего источника, как сии потоки. «Юдоль же сладкая имела колодцы смачные, и побежали царь содомский и царь гоморрский и пали там, оставшиеся же бежали в горы». Один и тот же источник есть падение и восстание презирателей Богу посвящаемых сих вод и ругателей Елисеевых, уже не сфинкс, но медведицы терзают: «И оглянулся вслед им, и видел я, и проклят я именем Господним…» (4 Царств, гл. 2). Мы не дети умом; медведица душу не тронет; я тебе скажу, какие то звери, от Бога насылаемые. «Зубы зверей пошлю в них…» (Второзаконие, гл. 32, ст. 24). Приметь слово сие «в них», разумей: «внутри их»; зверя впустить во внутренность как можно? Посылает на них и шершня! Нельзя, чтоб наказывал по телу тот, который говорит: «Не убойтеся убивающих тело…»

Какие ж суть сии звери и шершни? Слушай Мойсея: «И будет, если не послушаешь голоса Господа Бога твоего… проклят ты, когда входить тебе, и проклят ты, когда исходить тебе. Да пошлет тебе Господь скудость и голод, а истребление на всех…» Слушай далее: «Да поразит тебя Господь истлением и огневицею, и стужею, и жжением, и убийством, и ветром тлетворным, и бедностью, и пожнут тебя, пока погубят». Слушай далее: «Поразит тебя Господь неистовством и слепотою, и исступлением ума». Станем тут: довольно сего. Только не забудьте Сираховых слов о языке: «Послан будет на них, как лев, и, как барс, погубит их».

О сих грызениях и душегубных жалах говорит и Павел: «Жало же смерти грех…» Что есть грех, если не заблуждение? Грешить в греческом языке αμαρτάνειν – значит быть беспутным, что ж бедственнее, как шествовать без дороги, жить без пути, ходить без совета? Сие поразит сердце больнее медведицы, жалчее шершней. Нет слаще и увеселительнее истины, путеведущей душу, и нет горестнее, как тьма неведения. «Будешь (там же у Мойсея говорится) осязать в полудни, как осязает слепой во тьме, и не исправит (Господь) путей твоих».

Еще проще говорится у Иеремии: «Накажет тебя отступление твое, и злоба твоя обличит тебя, и узнай, и гляди, как зло и горько тебе есть, и не исправит (Господь) путей твоих». Не верующий и не знающий Господа уже осужден есть. Нет горестнее и мучительнее сего, и не будет никогда. Грех есть порча самого существа и разорение самой душевной исты; грех – значит заблудить от Господа своего, а сие есть потерять живот и мир сердечный. Грех – сам себе яд и казнь, а мучит паче тысячи адов. Видите, чье дело учить о мире и счастии. Библия – сему источник и основание. Правда, что многие ангелы сокровищу нашему, в вертепе родившемуся, не очень искусно и не по Давиду на библейном инструменте поют песнь: «Слава в вышних Богу». Но глупость целой тысячи несмышленых живописцев не сильна у нас живописную хитрость привести в презрение, а научат нас, что сия наука есть многотрудная и из стольких своих любителей стала немногими постигаема.

Старинный друг мой Алексей Соха в собрании дружеском по течении речи стал хвалиться, что общий наш приятель Севастиан, сын Иакинфов, лекарь, возвратил ему очи, в опаснейшем состоянии находящиеся. В сем месте нашего разговора один из собрания начал горько плакать: все мы задивилися, что причина? «Мне тот же лекарь, – сказал с плачем слепец, – сам собою обещался было исцелить очи». Мы знали, что добродушный Севастиян не принимался за невозможное, для того спросили: «Для чего ж ты не отдался?» «Вот для чего, – отвечал безокий, – обманутый многими врачами, думалось мне, что все суть те же; а теперь я навеки слеп…» Достойно и праведно! Монета воровская не может уничтожить цену и честь монеты царской. Теперь скажу вам то же, что вначале: осторожно говорите о мире. Высокая речь есть мир. Не будьте наглы, испытывайте все опасное. Не полагайтесь на ваших мыслей паутину, помните слово сие: «Не будь мудр о себе; не мудрися излишне, да некогда изумишься. Не оправдывай себя перед Богом. Почитай врача. Не высокомудрствуй, но бойся».

Презирать Библию – значит мудриться излишне, будто мы что лучшее выдумали.

Оправдать себя перед Богом – значит то же, будто мы упредили его новоизобретенным прямиком к счастию.

Высокомудрствовать – значит, будто в наш век родилась истинная премудрость, неизвестная древним векам и нашим предкам.

Сие есть высокостепенное сумасбродство, если думать, что в наши времена взошло солнце, отворился ключ здоровых вод, изобретена соль… Самонужность есть повсеместная и вечная. Бог и премудрость безначальны. А то самая дрянь, что вчера с грибами родилось. Изберите день и соберитесь. Я за предводительством Божиим и его Библии мог вам, если меня не обманет самолюбие, показать алфавит мира или букварь его. А теперь поручаю вас Богу. Сумма всей нашей речи будет сия: чем кто согласнее с Богом, тем мирнее и счастливее. Стыжуся сам своего слова. Лучше было сказать: соберемся и участно все побеседуем. Авось что-либо откроет тот, который близок всем, призывающим его к истине.

Афанасий. А мы пойдем в сад, а из сада домой… Скажите мне, как вам показалась речь его?

Ермолай. Мне она показалась делом. Нет вреднее, как наглость.

Яков. И мне его речь кажется небезосновательною. Может статься, что мы рассуждаем о мире так, как древние рассуждали о пифагоровских бобах. Между многими его гадательными речениями есть и сие: «Не ешь бобов». Многие сему смеялися, а иные высосали из сих слов подлые соки, всяк по своему сновидению. Один думал, что в бобах вредный сок, рождающий бессонницу. Другой мечтал, что срамной дух имеют и фигуру. Третьему приснилось, будто бы обращаются в кровь, если скрыть в медном сосуде, и прочий вздор. О сем написали и книги. Возможно ли, чтоб мудрый муж столь подлые мысли закрыл в своем символе? Мне кажется, те угадали, которые высосали оттуда сие Сираховское слово: «Премудрость книжника во благовремении празднества, и умаляющийся в деяниях своих упремудрится». За неимением камушков употребляли древние для кандидатов белые и черные бобы. Пифагор любителей премудрости отвлекал сим словом от честолюбия, чтоб иметь вольное сердце к исследованию истины. Толкует один его символ Цицерон в книге своей «О старости», но весьма нехудо: древние мудрецы имели свой язык особливый, они изображали мысли свои образами, будто словами. Образы те были фигуры небесных и земных тварей, например: солнце значило истину, кольцо или змий, в кольцо свитый, – вечность, якорь – утверждение или совет, голубь – стыдливость, птица бусел – богочтение, зерно и семя – помышление и мнение. Были и вымышленные образы, например: сфинкс, сирена, феникс, семиглавый змий и прочее. Печать кесаря Августа имела с кольцом якорь, обвитый стремительнейшим морским зверем дельфином с сею подписью: Festina lente, то есть спеши (всегда) исподволь. Образ, заключающий в себе тайну, именовался по-эллински έμβλημα, emblema, то есть вкидка, вправка, будто в перстень алмаза, например изображенный гриф с сею подписью: «Наглорожденное скоро исчезает»; или сноп травы с сею надписью: «Всяка плоть – трава». А если таких фигур сложить вместе две или три, как в помянутой печати, тогда называлося σύμβολον, conjectura по-римски; по-нашему бы сказать: скидка, сметка. Августова печать была головою всех его советов в царствовании. Он почитал за одно скорость и исправность. Наконец, так счастливо царствовал, что народная речь сия почти обратилась в пословицу. Августу или не должно было начинать, или переставать царствовать. Но мне кажется, что Августова печать значит и то, дабы бешенство душевных стремлений удерживать советом, зависящим от вечности. В сию мысль приводит фигура змия, в кольцо свитого, с сею надписью: «От тебя, Боже, начало, в тебе же да кончится». Вечного вечность так же образовалась тремя перстнями или кольцами, меж собою сцепленными, с надписью: «Сии три выше всех стихий». Сердце, устремившееся к вечному, означалося образом стрелы, вверх стремящейся к звезде, с такой подписью: «Довлеет мне один он». Сердце, вечностию просвещенное, образовалось кустарником или насаждением, плодопринесшем зерно, падающее сверху поверхности земной, с подписью: «Чаю будущей жизни». Изображалося и орлом, взирающим и возлетающим к солнцу, с подписью: «Горю к бессмертию». Также змием, совлекшим свою ветошь весною и обновившим юность. Я недавно написал таинственный образ. Он представляет море с берегом, с которого летит на другую сторону моря ласточка с надписью: «Зимою нет здесь для меня покоя». Таковые тайно образующие вечность фигуры бывали у древних вырезываемы на печатях, на перстнях, на сосудах, на таблицах, на стенах храмов, по сей причине названы иероглифика (hieroglyphica), то есть священная скульптура или резьба, а толкователи названы hierophantes – священноявители или mystagogi – тайноведатели. Конечно, никто бы не мог разуметь и, видя, не видел бы, например, шар земной, изображенный с царскою короною и скипетром, но опровержен, если бы не было подписано следующее: «Дурак уповает на него». Отсюда, видно, родилася пословица сия: «Не фигура», то есть не трудно.

Лонгин. Мне кажется, что и самая Библия есть Богом создана из священно-таинственных образов: небо, луна, солнце, звезды, вечер, утро, облако, дуга, рай, птицы, звери, человек и проч. Все сие суть образы высоты небесной премудрости, показанной Мойсею на горе; все сие и вся тварь есть стень, образующая вечность. Кто бы мог догадаться, что Ноева дуга образ есть священной Библии, если бы не сын Сираха, похваляя Божественную премудрость, сказал: «Слава высоты, твердь чистоты… Солнце в явлении сжигающее горы… Луна всем… месяц по имени своему есть… Доброта небес, слава звезд… Гляди на дугу и благослови сотворившего ее, очень прекрасна сиянием своим» (гл. 43). Всю сию неба и земли тварь сотворил Вышний в том, да прообразует она горнее начало власти Божией, силу слова его и славу присносущного Духа его.

И самая Библия есть Богом создана из священно-таинственных образов: небо, луна, солнце, звезды, вечер, утро, облако, дуга, рай, птицы, звери, человек и проч. Все сие суть образы высоты небесной премудрости.

«Вначале сотворил Бог небо и землю». Когда вся тварей смесь проистекает из Божиего источника, тогда да возвращается к тому же, кто есть начало и конец, и нас за собою ведет от смерти к жизни и от земли к небесам. Сие великое светило (Библия), сотворенное на тверди крепости вечного на то, да освящает земляные умы наши, да разлучает нам между днем воскресения и между ночью тления, которое одно нам, как видимое, так и знаемое, да ведет своими знамениями во времена вечности, во дни спасения, в лето Господне благоприятное. Оно, утвержденное в роды родов, да по крайнейшей мере некоторая частичка людей Божиих в сем ковчеге спасется от змия, изблевающего потоп, наводняющий землю безбожием. В сем ковчеге почивает наш Ной, то есть мир, всяк ум превосходящий, и кто воздвигнет его? Тут гнездится и голубица его (иона – по-еврейски), изнутри испускаемая, возводящая высокий взор свой, усматривающая превосходящего тления воду, верх гор вечных, гор правды Божией, место злачное, землю износящую, былие травное и дерево плодовитое, день третий воскресения, и приносящая в устах своих нам милость мира и твердое надежды утверждение, говоря: «Радуйтесь! Не бойтесь! Что смущены вы? Мир вам! Идите, возвестите братии моей».

Если бы кто вошел в покой чистой сей голубицы, и, отдохнув посреди пределов ее с Исааковым сыном, тогда бы узнал, что вся слава ее внутри находится, и признался бы, что подлинно крылья ее посребрены, что шум их чудный, а междурамье ее сияет самым чистейшим и никому не слыханным золотом: «Золото ж земли сей доброе, и там есть анфракс (Бытие, гл. 2) и камень зеленый». Но так все закрыто фигурами и образами, так запечатлено, что весьма трудно, да и невозможно пролезть сквозь ограждающую рай сей стену: если с нашим соглядателем Халевом не будет в товарищах сей: «Я дверь…» Глубина сия Божией премудрости, сенью образов снаружи покрытая, никоего вида, ни стройности, ни вкуса не имеет: «Земля же была невидима и неустроена, и тьма…» Такова она бывает дотоль, поколь найдет на нее дух от вышнего, как говорит Исаия (гл. 32): «И будет: пустыня в Хермель претворится в гору Кармиль, в плодоносии или в пище изобилие». «И дух Божий носился вверху воды».

Сей один всесильный, сходящий от Вышнего дух, как сотворил всю сию небесных, и земных, и преисподних, и морских (светила, звери, золото, жемчуг), образовав тьму, так и вывести может из мертвого живое, из пустыни изобилие, из обуялого вкус, из тьмы просвещение: «И сказал Бог: – Да будет свет! – И был свет». Все в ней кажется просто и одинаково сказано, однако двое сие слышали. Давид говорит: «И дух двойное свое слово надвое разумеет: на образующее и на тайнообразуемое». «И разлучил Бог между светом и между…»

Да не помыслим, что слово Божие в самом деле есть двойное, двойное по естествам своим, двойное по тлению и нетлению, по плоти и духу, по Божеству и человечеству, по лицу же, или ипостаси, одно и то же. «И был вечер и было утро день один…»