Текст книги "Воспоминания русского дипломата"

Я попал к Мамонтовым, когда приехал в Москву в отпуск из Петербурга на Рождество. У них была поставлена «Снегурочка» Островского. Все декорации и костюмы были написаны [Виктором] Васнецовым, который играл сам роль Дедушки Мороза. Очаровательны были Снегурочка и лель – две сестры Свербеевы – лена [Елена Дмитриевна] и Люба. Лена была красавица, тонкая, стройная с точеным профилем и голубыми глазами, которые порою темнели, и голосом, который как бисер, роняла слова. Она вскоре вышла замуж за сына Мамонтова; люба высокая, тоже стройная, с огромной женственностью и мягкостью. По молодости лет я увлекся обеими сестрами, не решив, которая лучше. Этот вечер оставил на меня сказочное впечатление, так все было красиво и полно художественного вкуса. И вся эта атмосфера молодого увлечения и артистичности была создана Саввой Мамонтовым, который сам был так молод душой и так умел всех зажечь и повести за собой.

Но я забежал вперед, не простившись с Ялтой, где проводил сентябрь 1896 года. Воспоминания о Крыме обвеяны для меня светом и запахами. Прелестны Ялта и Крым. Чудный легкий воздух, насыщенный розами, кипарисами и буксусом, всплеск моря в заливе и разнообразие освещений, которое так пленяло мою мать: то нежно-голубое, сливающееся с лазурью неба, то стальное, то иногда совсем черное во время бури, оправдывающее свое название. А вечером сверху из дачи Самариных все серебряное, искрящееся сквозь темную зелень кипарисов. И дивные разнообразные прогулки во все стороны, а вдали сказочное Ай-Петри, словно с замком Черномора. Для человека, непривыкшего к морю, кажется, что он попадает в сплошной праздник, от этого простора, света и лазури. Самарины жили на своей даче круглый год и только на летние месяцы приезжали к нам в Меньшово и в Москву повидать близких и друзей.

Но всем праздникам наступает конец, и поживши со своими и Самариными, которые подъехали, я отправился в Петербург, поступать на службу. С этого времени начинается новый самостоятельный период моей жизни. Я поселился в Петербурге на Мойке, в двух шагах от Министерства иностранных дел, вместе с моим товарищем Митей Истоминым, который поступил на службу в Палестинское общество. Мы нанимали две комнаты – общую спальню и столовую, в rez-dechaussée[147]147
  Первый этаж (франц.). Во Франции первый этаж считается «нулевым» (rez-de-chaussée), второй – первым и т. д.


[Закрыть] за 40 рублей в месяц. Жалования для поступающих не полагалось, родители посылали мне деньги. Я старался жить поэкономнее и тратил 125 рублей в месяц. Когда я приехал, лобанова уже не было в живых. Он умер в царском поезде, сопровождая Государя в Вену. Министерством временно управлял товарищ министра Шишкин. Благодаря тяжелому характеру Дмитрий Алексеевич Капнист был в натянутых отношениях как с ним, так и с советником министерства гр[афом] Ламздорфом, который играл большую роль. Благодаря этому, он мало показывался. Все выжидали, кто будет преемником лобанова. У каждого были свои кандидаты – посол в Константинополе Нелидов, посол в вене граф Петр Алексеевич Капнист и другие. Впрочем, на нас начинающих это мало отражалось.

Меня определили в отделение Ближнего Востока, которым управлял тогда А. А. Нератов, но ближайшим моим начальником был столоначальник VIII класса Щекин. Мы должны были старательным каллиграфическим почерком переписывать телеграммы от разных дипломатических представителей, после их расшифрования, на особой бумаге, для посылки на доклад Государю. Нас учили особым правилам: надо было по возможности избегать переноса слов с одной стороны на другую, и отнюдь не дозволялось переносить титулов, например «Императорского Величества», причем все эти титулы должны были писаться крупным шрифтом, в отличие от остального текста. Поэтому надо было выработать эластический почерк, который мог незаметно растягиваться и так же незаметно сжиматься. Нельзя было подчищать слов. Были и другие правила, которые требовалось усвоить. Дела, по настоящему было очень мало, но приходилось являться к 11 час[ам], утра и оставаться до 5–6 часов вечера. Помню, мне было дано как-то поручение: пойти в Генеральный штаб, захватить с собой для важности портфель и будто невзначай зайти к полковнику Жилинскому с каким-то маловажным вопросом. Жилинский был женат на сестре моего бо-фрера Осоргина, я его знал с детства; поэтому, придя к нему, я просто рассказал ему про комедию, которую мне поручили разыграть мой молодой начальник, придумавший ее тоже вероятно по молодости лет, для пущей важности.

Меня довольно тяготило сидение в канцелярии до 5 часов вечера, ничего не делая. Я был довольно одинок, ибо большинство молодых людей, поступивших со мною, были из Царскосельского лицея, все между собою близкие товарищи с детских лет, а разговор старых чиновников казался мне невероятно чуждым, полным каких-то чиновничьих интересов. При департаменте была комната, которую называли «Чадо». За плату в 5 рублей в месяц можно было иметь там чай и холодное мясо к завтраку. Это было нечто вроде клуба, где всегда сидели чиновники. Я спешно выпивал там стакан чая, стараясь выбрать время, когда там почти никого не было. Я слишком мало подготовлен был к новой среде, в которую вступил и мне трудно было принудить себя к сближению с кем-либо, хотя впоследствии, при других условиях мне пришлось ближе познакомиться и сойтись со многими, которые оказались очень милыми молодыми людьми. С самого вступления на службу, я смотрел на департамент, лишь как на неизбежный этап перед назначением в Константинополь.

В декабре мне пришлось держать дипломатический экзамен. Я его боялся и готовился. Особенно страшил меня французский язык, хотя всю жизнь у нас были французские гувернантки. Я представлял себе, что дипломаты говорят на особо утонченном французском языке и что очень стыдно осрамиться. На самом деле, французский экзамен свелся к тому, что за некоторое время меня послали в архив, где дали какую-то небольшую депешу на французском языке. Надо было изложить письменно ее содержание, а потом на экзамене устно доложить ее. Я для верности переписал всю депешу, принес ее на дом, там мне составили резюме, которое я переписал. Вот и все. – Экзаменаторами были директора департаментов, старички в вицмундирах и звездах. Мы также должны были явиться в вицмундирах. Единственными серьезными предметами были международное право и история трактатов, по которым экзаменовал известный профессор Ф. Ф. Мартенс. Но все экзаменаторы были очень благодушны, и кроме Мартенса и бар[она] Остен-Сакена который ведал Консульским департаментом, остальные сами вероятно затруднились бы ответить на сколько-нибудь сложные вопросы.

Департамент отнимал время и не возбуждал никакого интереса. Но Петербург сам по себе был для меня интересен и во многом приятен.

Самыми близкими мне людьми были мои тетя Эмилия и дядя Капнисты. Они всегда нам были близки. У них жили мои старшие сестры, когда выезжали в свет, а мы жили в Калуге. Оба они всячески баловали их. Когда мы переехали в Москву, мы младшие были очень дружны с Алешей, который был на два года старше меня, а Марина была в дружбе с Дмитрием, который был немного моложе ее. Одно время у него и у нее были гувернантками две сестры-швейцарки. Они совместно гуляли и постоянно виделись. Я не раз, осенью и весной, когда моя семья уезжала в деревню, переселялся на Волхонку, в огромный дом попечителя округа.

Мы все очень любили тетю Эмилию. У ней было много прелестей. Она была такая мягкая и женственная, и так была всегда мила с нами, принимая к сердцу каждого из нас. У нее был один небольшой недостаток, который мог бы быть неприятен у другой, но у нее как-то сходил благодаря ее привлекательности. Она была убеждена, что все преклоняются перед ней и ее мужем. В ее рассказах о людях, которые бывали у нее, часто выходило так, что для нее они готовы на все, почтут счастьем быть ей полезными, а ее муж призван играть особую роль, и все его слушаются. – Впрочем, эти иллюзии помогали ей скрашивать действительность, которая далеко не всегда отвечала такому изображению.

Я уже говорил, что дядя Капнист был человеком незаурядного ума, и конечно мог бы сделать гораздо более видную государственную карьеру, чем та, которая выпала ему в удел. Не знаю хорошенько, что ему помешало… Может быть внешность, нерасполагавшая в его пользу и способная даже внушать некоторые подозрения насчет его образа жизни, ибо у него были слишком красные щеки и нос, хотя он вовсе не был неумеренным ценителем вина. Не все ясно было также в его частной жизни, ибо он еле справился с помощью своих братьев с крупными долгами. Во всяком случае, нельзя не пожалеть, что со своими незаурядными способностями и головой он не пошел дальше должности крупного провинциального администратора, каким был попечитель Московского учебного округа.

Но я предоставлю эти вопросы другим, а сам не могу не помянуть о самой живой сердечной благодарностью память его и тети за все то добро, которое от них получил, и за любовь их и ласку ко всем членам нашей семьи. Когда я приехал в Петербург, они приняли меня как сына, и обдумывали меня с нежной заботливостью. В их доме я нашел уют, который покинул в Москве. Они жили вместе с графом Дмитрием Алексеевичем в его казенной квартире на Мойке, через два дома от меня. Я к ним забегал почти ежедневно, и во всякое время дня и всегда встречал только ласку. С трогательной добротой относился ко мне и Дмитрий Алексеевич. Многие не любили его, особенно по службе, потому что внешность его была столь же мало располагающая, как и у брата. К этому присоединялся сухой голос, резкость манер, которую принимали за заносчивость и порою такие же суждения. Но я, который ближе его знал в интимном кругу, не могу вспомнить о нем иначе, как с чувством теплой благодарности. Он был un bourru bienfaisant[148]148
  Добрый ворчун (франц.).


[Закрыть]. Душа у него была предобрая, и он мог своим сухим и резким голосом выражать настоящую заботливость и доброту. Что я был для него… – А между тем, как он старался обдумать мои первые служебные шаги, сколько интереса проявлял ко мне! – Когда, вопреки его и общим ожиданиям, на место лобанова министром назначен был посланник в Копенгагене граф Муравьев, Дмитрий Алексеевич ушел в отставку и был назначен сенатором. Он съехал с казенной квартиры [и] не мог уже лично продвинуть меня. Это беспокоило его, и он использовал остававшиеся старые связи в министерстве, чтобы добиться назначения моего в Константинополь.

Его упрекали в самодурстве, между тем он обладал трезвым умом, и нельзя не отдать ему справедливости, что при самом зародыше нашей империалистической политики на Дальнем Востоке, когда только еще возникла идея продолжения Сибирского пути через Маньчжурию для выхода к морю, он предостерегал против опасности авантюр и во многом предсказал последствия, к которым привела нас эта политика.

В тот год, что я был в Петербурге, туда переехал мой двоюродный брат Митя Лопухин, чтобы пройти Академию Генерального штаба. И там же поселился родной брат моей матери Борис Алексеевич Лопухин с семьей, занимавший какую-то должность по Министерству юстиции. Кроме того, неожиданно для меня, в Петербурге оказалось масса родственников – клан Оболенских, которые меня приняли очень мило и радушно.

Центром семьи была тетя Доля Оболенская, кн[ягиня] Дарья Петровна Оболенская, [у]рожденная кн[яжна] Трубецкая, была вдова кн[язя] Дмитрия Александровича Оболенского, брата моей бабушки Лопухиной, жившая в большой квартире в доме графа Протасьева-Бахметева на Невском, 72.

Тетя Доля была маленькая подвижная старушка, очень живая, добрая и оригинальная. У нее была совершенно своеобразная манера выражаться в перемежку русскими и французскими словами, не заботясь о том, что выходит из этой смеси, и все это перебивалось восклицаниями: ах! Она рассказывала как всегда торопливо, что мечтала в деревне купить тройку. «Тройка c’est très bien, но вы знаете je n’avais pas d’argent, чтобы купить ее, и все мечтала и думала и беспокоилась об этом. Et puis j’ai lu dans l’Evangile: ищите царствия Божия, и все остальное приложится вам. Alors je me suis tranquillisée – il ne faut pas penser à la тройка, mais seulement au Царствие Божие, alors la тройка сама приложится. Et fgurez-vous – приложилась!»[149]149
  Тройка – это прекрасно, но вы знаете, у меня не было денег, чтобы купить ее, и все мечтала и думала и беспокоилась об этом. А потом я прочла в Евангелии: ищите царствия Божия, и все остальное приложится вам. Тогда я успокоилась – надо думать не о тройке, но только о Царствие Божие, тогда тройка сама приложится. И вообразите себе – приложилась!» (смесь франц. и рус.).


[Закрыть]

По воскресеньям у нее собиралась вся семья, сыновья и дочери, и старшие внуки. Тут были Александр Дмитриевич с женой, урожденной Половцевой. Он был тогда обер-прокурором I департамента Сената. Они жили в нижнем этаже своего большого дома на Сергиевской, – верхний этаж занимало австрийское посольство. Жена была серьезная музыканша и, не помню, он или она была одним из директоров Музыкального общества{84}84
  Князь А. Д. Оболенский был вице-председателем Русского музыкального общества, а его супруга – членом правления Пензенского отделения этого общества.


[Закрыть], но она была немного холодная характером. Александр Дмитриевич был добродушный и с большим здравым смыслом, очень приятный человек. В это время их сыновья были еще детьми, и не показывались. Другой брат, Алексей Дмитриевич, незадолго до того женившийся на кн[яжне] Салтыковой, – тот самый, которого я с моего детства знал по Калуге, был директором Дворянского банка, в хорошей казенной квартире на Английской набережной, где была очень красивая витая лестница, не помню откуда в свое время вывезенная из Италии. – Он начал идти в гору по служебной иерархии. Третий брат, старый холостяк кн[язь] Николай Дмитриевич, которого все знали под именем Котя. Когда он был моложе, он был очень красив, но потом растолстел и обрюзг. Он был близкий Государю флигель-адъютант и казалось, ему предстояла блестящая придворная карьера. Он был очень добрый человек и, когда мог, помогал другим своим влиянием и связями. Все они были добродушные и приветливые, но с тем отличием петербуржцев от москвичей, что душа у них была на распашку до известного предела, и с открытым добродушием сочетался никогда не покидавший расчет и главное оглядка на двор и карьеру. Даже когда о Дворе никто не говорил, за большинством петербуржцев этого круга за спиной всегда чувствовалось притяжение Двора – он был средоточием помыслов, источников наград и карьеры, и люди и их положение, расценивались по степени приближения к этому центру.

Были и сестры: Варвара Дмитриевна Бибикова, «тетя Авочка», в молодости имевшая большой успех, в то время уже сильно sur le retour[150]150
  Стареющая (франц.).


[Закрыть], муж ее Михаил Михайлович, un brave homme[151]151
  Хороший человек (франц.).


[Закрыть], но наружно немного хамоватый и как-то совсем не подходивший к семье Оболенских, которые его немного третировали: у них было два сына; старший был еще лицеистом и слишком похож был на отца, хотя не плохой малый. Старшая дочь Варуся, 18-ти лет, только что кончившая Смольный институт, миленькая своей свежестью – мы в то время были с ней в большой дружбе, впоследствии вышедшая за Бориса Ал[ексеевич] Татищева, и младшая прехорошенькая Даруся, лет 15-ти, с косами, потом вышедшая за Горчакова.

Другая сестра Мария Дмитриевна была замужем за Андреем Григорьевичем Гагариным. Она была маленькая, более всех, пожалуй, похожая на свою мать. Оба были очень милые и простые и не карьеристы. Он был по внешности, немножко блаженный, чудак; оба после свадьбы как-то были у нас в Калуге, проездом в деревню, и на всю жизнь сохранили воспоминание о нашей многочисленной дружной семье и всегда мечтали иметь такую. У них было много детей, мал-мал меньше, все мальчики, и одна девочка Соня{85}85
  Пять сыновей Марии Дмитриевны и Андрея Григорьевича Гагариных: Андрей (1886-1937), Сергей (1887–1941), лев (1888–1921), Григорий (1896–1963), Пётр (1904–1938), а также дочь Софья (1892–1979).


[Закрыть]. Ей было года четыре, она была очень мила.

Ею восхищался обер-прокурор Синода Победоносцев, который был завсегдатаем у тети Долли. Он сажал ее себе на спину, и на четверинках катал ее по ковру. Еще была Елизавета Дмитриевна, долго не выходившая замуж, и уже немолодой вышедшая за Николая Ивановича Новосильцева, тоже немолодого и крайне флегматичного помещика, добродушного и милого. Он был неповоротлив, и другой кузен их Ив[ан] Мих[айлович] Оболенский прозвал его недвижимая собственность лизы Новосильцевой.

У тети Долли на этих семейных трапезах бывал также ее племянник Валериан Сергеевич Оболенский-Нелединский-Мелецкий. Он был старый холостяк, директор канцелярии министра внутренних дел, хороший человек, но недалекий и скорее бесцветный. Он был безупречный чиновник, и больше ничего. Помню, как однажды тетя Доля всегда очень любопытная и желавшая раньше других узнавать новости, приставала к нему с вопросом, кто будет назначен послом куда-то. Оболенский отмалчивался. Наконец, он приезжает к тете Долли и говорит, что хотел поделиться с ней интересовавшей ее новостью. Назначен такой-то. – Je vous remercie mon cher neveu, ответила тетушка, mais j’ai lu aujourd’hui cette nouvelle dans le «Правительственный вестник»[152]152
  Благодарю вас, мой дорогой племянник, но я уже прочла эту новость в Правительственном вестнике (франц.).


[Закрыть].

К завтраку и после него по воскресеньям съезжались не только дети и родственники, но очень многие. Тут я видел и Победоносцева, и Тертия Ивановича Филиппова, и гр[афа] Алексея Павловича Игнатьева, киевского генерал-губернатора, и кн[язя] Сенди Долгорукова и многих других. Тетя Доля очень блюла карьеру сыновей и считала qu’il faut[153]153
  Нужно (франц.).


[Закрыть] поддерживать les связи.

У Валериана Сергеевича Оболенского была сестра – тетя Вера Голенищева-Кутузова. Муж ее одно время был в Берлине светским генералом при германском императоре, а потом гофмаршалом при императоре Александре III, у них была большая семья в то время еще не взрослых детей. Тетя Вера была необыкновенно родственна и приветлива.

В том же доме, что тетя Доля, внизу, проживал в этот год кн[язь]. Иван Михайлович Оболенский, родной племянник ее покойного мужа, впоследствии Финляндский генерал-губернатор. Как он мог дойти до такого высокого поста и из штатских внезапно превратиться в генерал-адъютанты – это своего рода загадка. Это было случайное engouement[154]154
  Увлечение (франц.).


[Закрыть] Государя, которому понравились его мероприятия по усмирению крестьянского бунта в Харьковской губернии, где он будучи губернатором перепорол массу народу, вследствие чего на него было неудачное, по счастью, покушение, которое еще возвысило его шансы. Он был женат на Топориной[155]155
  Правильно: Топорниной.


[Закрыть], очень милой и простой женщине, которая души не чаяла в своем муже. Она принесла своему мужу крупное состояние. У них было две дочери: старшая Марья Ивановна вышла замуж за Звягинцева и сейчас (1929 год) живет с семьей в Лондоне. Вторая, Ольга, была первым браком за Петриком Оболенским. От этого брака два мальчика – Ваня и Алик. Ив[ан] Мих[айлович] был веселый балагур, приятный собеседник, в общем хороший и добрый человек, которого всегда любили те, кто его ближе знали. Для красного словца, он не жалел ни матери, ни отца, и первым удовольствием его было скандализировать свою мать, почтенную старушку tante Olga[156]156
  Тетушку Ольгу (франц.).


[Закрыть]. Помню, как на каком-то костюмированном балу одна дама была в очень рискованном декольте. – Ив[ан] Мих[айлович] сказал про нее, что она изображает «Боярыню Нагую». – После усмирения крестьянского бунта он пустил про самого себя рискованную остроту: «Какая разница между мною и хорошим шампанским… – Шампанское подают sec [сухим], а я крестьян сек».

Добрейшая tante Olga, мать Ивана Михайловича, была родом румынка – кн[яжна] Стурдза. Она познакомилась со своим мужем в Вене, где он служил в Посольстве, но мать у нее была ведьма, которая в порывах гнева иногда проклинала свою дочь и ее потомство. Tante Olga вспоминала время, когда она начинала выезжать в свет; император Франц-Иосиф был еще наследник, и на каком-то балу при Дворе она танцевала с ним кадриль, а визави был его брат, будущий император Максимильян, убитый в Бразилии{86}86
  Брат австрийского императора Франца Иосифа Максимилиан был провозглашен императором марионеточной «Мексиканской империи» (1864–1867), созданной французским императором Наполеоном III. После вывода из Мексики французских войск «император» Максимилиан был взят в плен мексиканскими республиканцами и расстрелян в окрестностях города Сантьяго-де-Керетаро.


[Закрыть]. Это показывает, какого она была возраста, ибо не могло быть раньше 1847 года.

Tante Olga жила в этот год (1896/97) со своей дочерью Еленой Михайловной Чертковой, которая только что с мужем и детьми переселилась в Петербург. Это была прелестная свежая, нетронутая не петербургская семья. – Ф. Чертков был воронежским помещиком, но дети подросли. Старший сын Михаил Федорович, впоследствии женатый на моей покойной сестре Александре Николаевне, только что кончил гимназию и поступил в университет. Дочь, Муся (впоследствии замужем за гр[афом] Медем, ныне скончавшаяся в советской России) была прелестная 16-летняя девочка. Это были милые простые радушные люди, у которых мне приятно бывало отдохнуть и почувствовать себя в семейном уюте. – С ними же поселилась и сестра Ел[ены] Мих[айловны] – Аграфена Мих[айловна] Панютина, самый близкий человек моей бель-сёр Паши, жены брата Сергея. Ее я видал у них часто, она по многу живала у моего брата. Судьба ее трагического замужества заслуживает внимания. Когда она была девицей, за ней очень ухаживал гусар Панютин. Он сделал ей предложение, но она отказала ему. Панютин поехал на Кавказ, хотел забыть свое увлечение, стал ухаживать за Лазаревой, сделал ей предложение, очевидно, par dépit[157]157
  С досады (франц.).


[Закрыть] и стал женихом. Между тем Груша Оболенская раскаялась, что отказала. Она не знала, по-видимому, что Панютин был уже женихом другой, и дала ему знать, что готова стать его женой. Панютин бросил новую невесту, уехал с Кавказа и женился на Аграфене Михайловне. Но братья Лазаревы вступились за сестру. Один из них вызвал Панютина на дуэль и убил его пулей в живот, на 3-м месяце его женатой жизни. – Так жестоко бедная Груша поплатилась за свое легкомыслие. Она осталась вдовой{87}87
  Аграфена Михайловна Панютина, урожденная княжна Оболенская, во втором браке была за Леонтием Михайловичем Дубельтом (1855–1894), капитаном 2-го ранга, внуком шефа жандармов Л. В. Дубельта и А. С. Пушкина. См.: Русаков В. М. Уважены за имя…: Рассказы о потомках А. С. Пушкина. М., 1987.


[Закрыть] и жила всегда со своей матерью, но часто гащивала, как я уже говорил, у своей кузины Паши, которую любила больше всех, после своей матери.

У нее было сильно развитое воображение, и когда она про что-нибудь рассказывала с экзальтацией, надо было с осторожностью принимать точность ее рассказа. У нее был счастливый нрав, благодаря которому она легче чем другая несла выпавшую ей долю одинокой молодой вдовы, только два-три месяца испытавшей счастье. Все свои заботы она перенесла на старую мать, которая иногда понижала диапазон ее воображения, когда она начинала рисовать картины.

Всех не припомню, кого я видал и у кого бывал в Петербурге.

Всюду я встречал неожиданно для себя, самый милый сердечный прием, совершенно не отвечавший моему представлению москвича о холодном Петербурге. Конечно, это была совершенно другая обстановка, чем в Москве, чиновно-придворная, но и более подобранная и полезная, чтобы обтесать молодого провинциала. – В нашем кругу старого дворянства, молодому человеку кончившему университет, если он не шел по ученой части, как мои братья, нечего было делать в Москве. Конечно была общественная, дворянская и земская деятельность, которая находила себе применение в деревне и провинции. Кроме этого была военная и гражданская государственная служба, и самым естественным началом ее была гвардия и министерства в Петербурге. – Первые шаги мои в Министерстве иностранных дел ничего мне не дали по существу, да я и слишком мало пробыл в Азиатском департаменте – всего одну зиму. Но все же некоторую служебную шлифовку я получил, а кроме того самостоятельная жизнь, новые знакомства и наблюдения были мне очень полезны и помогли немного созреть и опериться.

Перед тем, чтобы проститься с Петербургом, я хочу еще воздать благодарную память одной доброй старушке, которая была очень мила ко мне, а именно баронессе Марье Петровне Будберг, матери княгини Гагариной и бабушке моего бо-фрера Николая. Она была вдова нашего посла в Париже и гофмейстерина при великой княгине Марии Павловне, и жила против Спасо-Преображенского собора, Спасская 1, вместе с своей старшей сестрой. Обе были прелестные старушки с точеным профилем и были на редкость добры ко мне, особенно Будберг, которая заботилась о моих первых служебных шагах. Я обязан ей был впоследствии моим первым повышением после назначения в Константинополь. Вообще, я не могу пожаловаться на судьбу – столько добрых людей встречал на своем пути и столько получал от них внимания. Все это благодаря, тому, что все, кто знали моих родителей, были рады помочь их сыну.

В марте месяце в Константинопольском посольстве произошло служебное движение и открылась должность причисленного к посольству секретаря консульства в Ускюбе. – Фактически, назначенный на эту должность не ехал в Ускюб, но оставался в Константинополе и причислялся к посольству.

Я получал 3000 рублей в год (40 000 франков по нынешнему – 1929 года – курсу){88}88
  В 1929 г. курс французского франка к доллару составлял 25,536 к 1, таким образом 40 000 франков равнялись 1566 долларам США (курс в 1897 г. 0,51533 доллара за рубль).


[Закрыть]; казенную квартиру, и, по установившемуся обычаю, ежедневно обедал у Посла. – По тогдашним ценам, это было прекрасное жалование, вполне обеспечивавшее существование, особенно в Константинополе. Все это я получил, благодаря стараниям добрейшего Дмитрия Алексеевича Капниста, хотя он не состоял уже на службе. – я поехал тотчас в Москву, где провел с семьей Страстную и Пасху перед отъездом в Константинополь.