Текст книги "Воспоминания русского дипломата"

Беглецы прожили там две недели, пользуясь широким гостеприимством пирата и его соратников. Потом небольшими этапами, продолжая соблюдать все предосторожности, они наконец добрались до Архипелага. Что делать дальше… Они не задавались этим вопросом, покидая Константинополь, ибо прежде всего надо было во что бы то ни стало выбраться из него. Возвращаться на родину… Но того местечка, где они жили, уже больше не существовало, все близкие или убиты, или пропали. Надо было начинать что-то новое. От прошлого остались только тяжелые воспоминания и укоры совести для той, которая, хотя на короткое время, изменила родной вере. И вот обе сестры, которых пират окружал самой трогательной заботливостью и участием, решили, что они оснуют маленькую женскую обитель… Их заботила участь брата, но пират предложил им усыновить его, и они писали, что не могли и мечтать отдать его в лучшие руки, таким благородным, мужественным и прекрасным человеком он проявил себя. И свое письмо беглянки заканчивают просьбой сказать, как имя того, на чьей могиле они встретились со священником в первый раз и потом, вплоть до своего побега. Они хотели бы, если им удастся соорудить обитель и храм, посвятить его святому, чье имя носил покойник, на могиле которого они нашли свое спасение, и добавляли, что будут вечно поминать и его самого.

Прошли года, Восток столько раз весь сотрясался войной с тех пор. Мощь Полумесяца померкла, но где-то там, на одном из островов Архипелага или в Фессалии основалась обитель Св. Алексея, и две старые монахини быть может до сих пор творят молитву о рабе Божием отроке Алексее. Редко лучший живой памятник воздвигался на могиле…

О священнике я имел известие уже после недавней войны. Он все еще жил в Скутари и продолжал быть утешением и поддержкой своей паствы, которая смотрит на него, как на святого. Что сделалось с пиратом и его воспитанником… Кто может ответить на этот вопрос… Если обитель и кладбище могли укрыться и уцелеть среди бурного потока событий, то этот поток верно перемолол и унес в своем течении борцов вместе с тем старым живописным Востоком, о котором говорят только кипарисы, покрывающие своей сенью старые и новые могилы…

Русская дипломатия 1914–1917 годов и война на Балканах

Глава I

Предлагаемые отрывки на моих воспоминаний относятся ко времени, непосредственно предшествовавшему минувшей войне. В это время я занимал место начальника Отдела Ближнего Востока Министерства иностранных дел. Это давало мне возможность близко стоять к ходу международных событий. Воспоминания этого периода были записаны мною по свежим следам, когда последующие события не могли еще вытеснить их из памяти. Я закончил их в январе 1917 года, т[о] е[сть] перед самой революцией. Это отразилось на оценке многих фактов, но я предпочитаю ничего не менять в своем рассказе.

* * *

В июне 1914 года я поехал в отпуск в деревню. В мое отсутствие в Петербурге было получено известие о скоропостижной кончине нашего посланника в Сербии, Н. Г. Гартвига{91}91
  Гартвиг умер 10 июля 1914 г. «Поехавший к австрийскому посланнику Владимиру Гизлю фон Гизленгену русский дипломат Н. Г. Гартвиг скончался от удара, пытаясь убедить своего австрийского коллегу в непричастности сербского правительства к событиям в Сараево. В Белграде немедленно поползли слухи о том, что Н. Г. Гартвиг был отравлен». См.: Айрапетов О. Р. Россия в Первой мировой войне 1914–1917. 1914. Начало. М., 2014.


[Закрыть]. Мне было предложено его место. Едва успел я ответить по телеграфу, что принимаю это место, как получил новую телеграмму, срочно вызывавшую меня вернуться в Петербург. Я немедленно выехал, недоумевая о причинах столь спешного вызова. В дороге я купил «Русское слово», в котором был напечатан текст австрийского ультиматума Сербии{92}92
  В ультиматуме в том числе значилось: «Чтобы предать этим обязательствам формальный характер, Королевское Правительство Сербии должно 26 (13) июля опубликовать на первой странице своего официального печатного органа следующую декларацию: “Королевское Правительство Сербии осуждает всякую пропаганду, направленную против Австро-Венгрии, то есть всю совокупность усилий, направленных на отторжение от Австро-Венгерской монархии территорий, которые ей принадлежат, и выражает искренние сожаления, что эти преступные действия привели к ужасным последствиям”.
  “Королевское Правительство Сербии сожалеет, что сербские офицеры и чиновники участвовали в вышеуказанной пропаганде, и поставили, таким образом, под угрозу дружеские и добрососедские отношения, которые Королевское правительство обязалось в своей декларации от 31 марта 1909 поддерживать”.
  “Королевское правительство, которое не одобряет и отвергает любую попытку вмешательства в судьбы жителей любой части Австро-Венгрии, считает своей обязанностью категорически обратить внимание офицеров, чиновников и всего населения королевства на тот факт, что в будущем оно будет крайне сурово преследовать каждого виновного в подобных действиях; действиях, на предотвращение и подавление которых, направлены все усилия Правительства”
  Одновременно данная декларация должна быть доведена до внимания Королевской Армии приказом Его Величества Короля и публикацией в официальном органе армии. Королевское Правительство Сербии, кроме того, должно принять на себя следующие обязательства:
  1. Препятствовать всем публикациям, в которых разжигается ненависть и неуважение к (А.-В.) Монархии, общая направленность которых нарушение территориальной целостности последней.
  2. Сразу распустить общество “Народная Защита” (Narodna Odbrana) и конфисковать все средства пропаганды, принадлежащие ему. Также поступить со всеми союзами и организациями в Сербии, посвятившими себя пропаганде против Австро-Венгрии. Королевское Правительство должно также принять необходимые меры, чтобы указанные союзы и организации не возобновили свою деятельность под новыми наименованиями.
  3. Исключить из народного образования Сербии все, что служит или может служить пропаганде против Австро-Венгрии; это относится и к учительскому корпусу и к учебным пособиям.
  4. Уволить с государственной и военной службы всех чиновников и офицеров, виновных в ведении пропаганды против Австро-Венгрии, имена которых Имперское и Королевское Правительство сообщит Королевскому Правительству позднее.
  5. Согласиться на то, что органы Имперского и Королевского Правительства будут заниматься в Сербии подавлением подрывных движений, направленных против целостности (А.-В.) Монархии.
  6. Начать преследование всех скрывающихся в Сербии участников событий 28 июня; делегаты органов Имперского и Королевского Правительства будут участвовать в расследовании.
  7. Незамедлительно арестовать майора Воислава Танкосича и Милана Цигановича, чья виновность подтверждается результатами следствия.
  8. Принять эффективные меры против контрабанды оружия и взрывчатки через границу; уволить со службы и сурово наказать тех служащих пограничной службу из Шабаца и лошницы (Schabatz und Losnitza), кто помогал авторам преступления в Сараево при пересечении границы.
  9. Дать объяснения Имперскому и Королевскому Правительству недопустимых высказываний, сделанных высшими должностными лицами Сербии в самой Сербии и за границей, кто, вне зависимости от политической позиции, не смущаясь, выражал враждебность по отношению к Австро-Венгрии после 28 июня.
  10. Без промедления информировать Имперское и Королевское Правительство о мерах, принятых во исполнение вышеуказанных пунктов.
  Имперское и Королевское Правительство ждет ответ Королевского Правительства самое позднее в Субботу 25 числа в 6 часов вечера».


[Закрыть]. Все стало ясно.

В Петербург я приехал, должно быть, 13 июля и сразу попал в атмосферу повышенного настроения. В нескольких словах меня ознакомили с положением дела. Австрийский ультиматум Сербии своей неслыханной резкостью и категорическим тоном требований произвел всюду впечатление разорвавшейся бомбы. Он был воспринят всеми без исключения, как правительством, так и обществом, как вызов, через голову Сербии обращенный к России.

Как это бывает в минуты серьезных катастроф, в которых замешаны жизненные интересы и честь народа, настроение определилось сразу с поразительным единодушием. Россия не могла не отозваться на брошенный ей вызов. Никто не хотел войны, но все понимали, что если Австрия не отрешится от своей непримиримой точки зрения, война неизбежна.

Австрийский ультиматум, дававший Сербии 48 часов на ответ, был вручен в Белграде сербскому правительству в 6 часов вечера 10 июля. Передача его по телеграфу в европейские центры была умышленна задержана австрийцами. Австрийский посол в Петрограде [граф Сапари] сообщил текст ноты русскому министру иностранных дел [Сазонову] через 17 часов после ее вручения в Белграде, т[о] е[сть] днем 11-го июля.

На следующий же день, 12-го июля, было опубликовано правительственное сообщение о том, что императорское правительство в самой высшей степени озабочено последними событиями, и что сербо-австрийский конфликт не может оставить Россию равнодушной. Одновременно было сделано распоряжение о повсеместном возвращении войск из лагерей в городские казармы. Юнкера были досрочно произведены в офицеры.

Я не буду описывать день за день происходивших переговоров, которые в главных чертах известны из опубликованных документов. Из них ясно можно увидеть, что Россия, Франция и Англия старались исчерпать все средства для мирного исхода и готовы были дать возможное удовлетворение Австрии, дабы устранить опасные вопросы самолюбия. Когда в Петрограде был получен ответ сербского правительства, он превзошел все наши ожидания своим умеренным и примирительным тоном{93}93
  Сербское правительство с рядом оговорок приняло практически все положения австро-венгерского ультиматума; именно эти оговорки не устроили Австро-Венгрию. Текст ответа в том числе гласил:
  «Королевское правительство обязуется далее:
  1. Во время ближайшего очередного заседания Скупщины воплотить в законы о печати статью, сурово наказывающую подстрекательство к ненависти к Австро-Венгерской монархии, а также любую публикацию, общая тенденция которой направлена против территориальной целостности Австро-Венгрии. Оно обязуется пересмотреть конституцию, чтобы внести поправки к XXII статье Конституции, которая разрешает конфискацию таких изданий, что в настоящее время невозможно в соответствии с четким определением XII статьи Конституции.
  2. Правительство не обладает доказательствами – и сведения Императорско-королевского правительства их тоже не содержат – что общество «Народна Одбрана» и другие подобные общества совершили, к настоящему времени, какие-либо преступления руками одного из своих членов. Несмотря на это, Королевское правительство подчиняется требованию Императорско-королевского правительства и распустит общество «Народна Одбрана» и любое другое общество, которое действовало бы против Австро-Венгрии.
  3. Королевское правительство Сербии обязуется незамедлительно исключить из народного просвещения в Сербии все то, что служит или могло бы служить пропагандой против Австрии-Венгрии, при условии, что Императорско-королевское правительство даст фактические доказательства этой пропаганды.
  4. Королевское правительство также готово уволить из военной службы и из администрации офицеров и чиновников, в отношении которых судебное следствие докажет, что они были виновны в действиях против территориальной целостности Австро-Венгерской монархии, и оно ожидает, что Императорско-королевское правительство сообщит имена этих офицеров и чиновников и факты, с которыми будут предъявлены обвинения.
  5. Королевское правительство признает, что ему не ясны смысл и объем требования Императорско-королевского правительства, по которому сербское королевское правительство обязано принять на сербской территории сотрудничество органов Императорско-королевского правительства, но оно заявляет, что оно готово принять любое сотрудничество, которое не противоречит нормам международного и уголовного права, а также дружественных и добрососедских отношений.
  6. Королевское правительство, разумеется, считает своим долгом начать расследование в отношении всех лиц, участвовавших в заговоре 15/28 июня и оказавшихся на территории Королевства. Что же касается сотрудничества в этом расследовании специально посланных должностных лиц Императорско-королевского правительства, то Королевское правительство не может этого принять, так как это является нарушением Конституции и уголовно-процессуального законодательства. Тем не менее в некоторых случаях результаты расследования могут быть переданы австро-венгерским органам.
  7. Королевское правительство приказало приступить с самого вечера передачи ноты к аресту майора Воислава Танкосича. Однако, что касается насколько Милана Цыгановича, который является подданным Австро-Венгерской монархии и который работал до 15/28 июня в Железнодорожном управлении, до сих пор невозможно установить его местонахождение, хотя был выписан ордер. Императорско-королевскому правительству направлена просьба сообщить как можно скорее, с целью проведения расследования, существующие основания для подозрений и доказательства вины, полученные в ходе расследования в Сараево.
  8. Правительство Сербии усилит меры против контрабанды оружия и взрывчатых веществ. Разумеется, оно поручит провести расследование и накажет должностных лиц пограничной службы на линии Шабац – Лозница, нарушивших свои обязанности и пропустивших через границу участников преступления в Сараево.
  9. Королевское правительство готово дать объяснения о высказываниях, которые его должностные лица в Сербии и за рубежом сделали в интервью после покушения, и которые, по утверждению Императорско-королевского правительства, враждебны к монархии. Как только Императорско-королевское правительство укажет, где эти выражения были сделаны, и докажет, что эти высказывания были действительно сделаны указанными чиновниками, Королевское правительство само позаботится о дальнейшем сборе доказательств.
  10. Королевское правительство будет уведомлять Императорско-королевское правительство, если это не было уже сделано в данной ноте, об исполнении вышеуказанных мер».


[Закрыть]. Иного впечатления он и не мог произвести на людей, не заведомо предубежденных. Это доказывается, между прочим, тем, что австрийский посол в Париже [граф Сечен де Темерин], впервые ознакомившийся с сербским ответом в французском министерстве иностранных дел, невольно выразил удивление, что австрийский посланник в Белграде не счел его удовлетворительным. Мне впоследствии пришлось слышать от итальянского посланника в Сербии, барона Сквитти, заведшего к своему австрийскому товарищу за несколько часов до получения от сербов ответа, что он застал барона Гиссля[164]164
  Имеется в виду Владимир Гизль фон Гизлингер.


[Закрыть], заканчивавшего укладку своих вещей.

– Зачем Вы укладываетесь, ведь Вы получили удовлетворение? – сказал Сквитти.

– Откуда Вы это знаете? – тревожным дрогнущим голосом спросил его Гиссль. – Разве Вы видели кого-нибудь из сербов?

И тут же он добавил, что ему велено выехать, если хоть какая-либо запятая будет изменена сербами в предъявленных им требованиях.

В Петрограде[165]165
  В тот момент город еще назывался Санкт-Петербургом. В Петроград он был переименован уже после начала Первой мировой войны 18 (31) августа 1914 г.


[Закрыть] в то время еще, разумеется, не знали этих подробностей. С. Д. Сазонов жил (на даче) в Царском Селе, откуда ежедневно приезжал в город. Там же жил и германский посол граф Пурталес. 15-го утром они ехали в том же в вагоне, и Пурталес сказал, что сербский ответ нельзя признать удовлетворительным. Это было первым симптомом крайней серьезности положения, ибо ясно указывало на полное нежелание Германии склонить Австрию к какому-либо приемлемому компромиссу. Лично Пурталес был вполне порядочным человеком. Он дольше всех сохранял оптимизм и был убежден, что дело не дойдет до войны. Он не сомневался, что Россия остановится перед бесповоротным решением и в конце концов уступит. Такое убеждение слагалось у него из совершенно неправильного представления вообще о России. Последнему, по-видимому, немало способствовал, между прочим, незадолго до того уехавший из Петрограда советник германского посольства Луциус. Германские дипломаты воображали себе, что Россия накануне революции, и что малейшего внешнего осложнения достаточно, чтобы внутри империи вспыхнули крупные беспорядки. Нам было известно уже и ранее, что такое именно представление о России германцы старались укоренить среди турок. Что сами они искренно этому верили, видно из книги генерала Бернгарди о будущей войне{94}94
  В 1912 г. генерал Ф. Бернгарди выпустил широко обсуждавшиеся в военных кругах как Германии, так и др. стран работы «Deutschland und der nächste Krieg» («Германия и следующая война») и «Vom heutigen Kriege» (т. 1–2; в рус. переводе – «Современная война», СПБ., 1912), в которых в том числеписал: «Наши политические задачи не выполнимы и не разрешимы без меча». Считал, что для приобретения «положения, которое соответствует мощи нашего народа», война необходима; война должна стать обеспечением будущего развития Германии, а ее цель – добиться мирового могущества и создать колониальную империю. Бернгарди опровергал тезис А. фон Шлиффена о том, что война может быть только скоротечной. Он был сторонником жестких методов ведения войны – не останавливаться ни перед чем, чтобы нанести поражение противнику и принудить его к капитуляции. В целом выступал против «Канн» Шлиффена, считая, что более перспективная форма действий – прорыв фронта обороны.


[Закрыть], где стратегические расчеты основаны, между прочим, на неизбежности революции в России в случае войны[166]166
  Когда я писал эти строки, я еще не знал, как должны были оправдаться расчеты наших врагов, хоть и с опозданием, которое нарушило главную их для них ценность. – Примеч. автора.


[Закрыть]. Как раз перед австрийским ультиматумом в Петрограде происходили стачки рабочих, отчасти поощрявшиеся крайней бездеятельностью полиции. Эти беспорядки только еще больше укрепили германского посла в мысли, что Россия воевать не будет.

Справедливость требует признать, что сам Пурталес старался, насколько это от него зависело, действовать примирительно. Однажды, во время беседы о Сазоновым, в один из этих дней, оба собеседника слишком разгорячились. Пурталес был туг на ухо, в разговоре с ним приходилось повышать голос. Часто это взвинчивало и без того нервного в то время Сазонова, как он сам это признавал, и он говорил или кричал резче, чем хотел. Так было, по-видимому, и на этот раз. Пурталес уехал обиженный. Однако в тот же день он заехал к товарищу министра Нератову, сказав ему, что погорячился, а что в такое время не следует вводить еще личных мотивов; после этого он посетил Сазонова. В личных отношениях они оба, как порядочные люди, относились друг к другу с уважением.

Оптимизм Пурталеса поколебался лишь за 3 дня до разрыва, когда у нас принято было решение о мобилизации 4-х военных округов, в связи с известием о почти полной мобилизации Австрии и начавшейся бомбардировке Белграда. 16 июля Пурталес, как всегда, пришел к Сазонову. Во время разговора, в котором оба собеседника горячились, Пурталес неожиданно подошел к окну, схватил себя за голову и разрыдался. «Боже мой, неужели мы будем воевать». Мы созданы для того, чтобы идти рука в руку! У нас столько связей династических и политических, столько общих интересов в поддержании принципа монархии и социального порядка!»

– Зачем же Вы даете себя увлечь Вашей проклятой союзницей (sacrée alliée)? – горячо перебил его Сазонов.

– Теперь уже поздно, – глухо промолвил посол.

Если искренность Пурталеса едва ли есть основания заподозрить, те последующий ход событий и опубликованные данные, по-видимому, установили непреложность факта, что война была вызвана, пожалуй, в большей степени германскими воздействиями, чем решимостью Австрии.

Правда, со времени Балканского кризиса международный авторитет Габсбургской монархии сильно поколебался, и воздействие этого характера на внутреннее брожение среди ее народностей было настолько ощутительно, что в Вене сложилась поговорка: Besser ein Ende mit Schrecken, als Schrecken ohne Ende[167]167
  Лучше конец со страхом, чем страх без конца (нем.)


[Закрыть]. Вследствие этого, уже с ноября 1912 года в Вене сложился проект восстановить утраченный авторитет энергичным доказательством силы по отношению к Сербии. Предполагалось потребовать от сербского правительства реальных гарантий и, в случае отказа, предпринять карательную экспедицию (Strafexpedition), предупредив державы, что Австрия не ищет территориальных приобретений. Этим полагали предотвратить вмешательство России; однако, по мнению сторонников ein Ende mit Schrecken, Австрия не должна была останавливаться и в этом случае перед необходимостью так или иначе прочистить положение. План этот доверительно был сообщен нашему послу в Париже А. П. Извольскому австрийским финансистом Адлером, приехавшим из Вены в Париж в конце ноября 1912 года.

Однако от плана до его осуществления было еще далеко. У ответственных руководителей австрийской политики вряд ли хватило бы решимости провести его. Трагическая гибель эрцгерцога Франца Фердинанда и его жены от руки боснийского серба Принципа послужила толчком к развитию последующих событий{95}95
  Наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд был убит вместе со своей супругой герцогиней С. Гогенберг в Сараево 28 июня 1914 г. в результате покушения, организованного боевой группой организации «Новая Босния»; непосредственно убийство совершил Г. Принцип.


[Закрыть].

Несомненно, что обстановка, в которой совершилось убийство, сильно поразила воображение в Австрии. Начались враждебные сербам манифестации, сопровождавшиеся в некоторых местах погромами. Это, вероятно, внушило некоторым политикам в Вене надежду, что смерть эрцгерцога послужит патриотическому объединению и сплочению монархии, если правительство сумеет показать свою силу и поддержать свое падающее обаяние. С другой стороны, учитывалась поддержка Германии и, быть может, специально рыцарские чувства императора Вильгельма в связи с гибелью австрийской наследной четы, так недавно принимавшей его у себя.

Я представляю себе, что так приблизительно думали кое-кто в Вене[168]168
  Воспоминания бывшего тогда начальником австрийского Генерального штаба генерала Конрада фон Хетцендорфа проливают новый свет на значительную роль его в событиях. Конрад сделал все, чтобы добиться согласия императора на карательную экспедицию против Сербии, хотя бы она привела ко вмешательству России. – Примеч. автора.


[Закрыть]. На беду, министром иностранных дел был в это время малозначительный граф Берхтольд, а делами в его ведомстве заправлял начальник отдела граф Форгач.

Этот последний незадолго до того должен был покинуть пост посланника в Белграде, сильно скомпрометированный в поднятом им шуме по поводу документов, доказывавших причастность сербского правительства к внутренним проискам в Австрии. Документы, как известно, оказались сфабрикованными. Форгач должен был переменить место и был назначен на незначительный пост посланника в Дрездене. Но там он пробыл недолго. Начальство оценило его изворотливость и несомненные способности, и Форгач попал в Вену.

Понятно, он затаил досаду и питал далеко не дружелюбные чувства к сербам. Честолюбивый, интриган, с еврейской кровью в жилах, Форгач ждал минуту отместки, и минута эта, как ему казалось, наступила после Сараевского убийства.

В сущности, Форгач не придумал нового плана, а возобновил тот, который сложился уже в 1912 году. Для обоснования ультиматума Сербии он использовал обвинения, которые в свое время стоили ему его места в Белграде. Он явно хотел доказать этим повторением старого приема, насколько и в первый раз он был прав.

Пособника своих видов Форгач нашел, по-видимому, в лице германского посла в Вене графа Чиршского. Этот последний, бывший когда-то советником посольства в Петрограде, и тоже вынужденный оттуда уйти из-за мелочной обиды придворно-светского характера, был нашим убежденным противником.

Уверяют, что ультиматум Сербии был состряпан им в сообществе с Форгачем. Правда, германское правительство, после его опубликования, сочло нужным сообщить всем кабинетам, что оно совершенно непричастно к составлению ультиматума и ознакомилось с ним одновременно со всеми. Может быть, это и правда. Это может подтвердить только то впечатление, что поводы к войне создались второстепенными агентами, а не ответственными руководителями, которые вследствие своей посредственности не сумели удержать направление дел в своих руках.

Во всяком случае, опасность войны обострилась с той минуты, когда Германия, признавши, что ультиматум – не дело ее рук, стала, однако, на почву совершившегося факта, утверждая, что не может допустить отступления Австрии от раз занятой позиции, ибо это было бы умалением достоинства ее союзницы и, следовательно, ее самой. Иными словами, ответственные круги, очертя голову, взяли на себя защиту инициативы, которая принята была безответственными вторыми лицами.

Легкость, с которой это произошло, показывает, насколько в Германии распространено было убеждение в неизбежности, рано или поздно, европейского конфликта. Отсюда вытекло заключение, что, куда ни шло, раз дело начато, надо довести его до конца.

В первые же дни стало ясно, что ключ положения в Берлине. Переговоры в Вене только отражали его настроение. Не примечательно ли, что объявление войны последовало из Берлина, а не из Вены, и что после него прошло еще пять дней, пока Австрия решилась сделать тоже самое. А в эти пять дней граф Берхтольд виделся с нашим послом в Вене [Шебеко], последний встречал только любезность и предупредительность в Ballplatz’е{96}96
  Имеется в виду внешнеполитическое ведомство Австро-Венгрии, которое до 1918 г. располагалось в Вене по адресу Баллхаусплац, 2. Ныне здесь находится ведомство федерального канцлера Австрии.


[Закрыть] и даже начал было подумывать, уже не хочет ли Берхтольд пойти на попятную…

Но я забегаю вперед.

С того момента, что германская дипломатия санкционировала положение, созданное австрийским ультиматумом, и в Австрии началась мобилизация, ход событий автоматически развертывался и переговоры были бессильны изменить что-либо. Ежедневно и, можно сказать, ежечасно до нас доходили известия о возрастающих военных приготовлениях Германии, Когда было отдано распоряжение о мобилизации у нас четырех военных округов, наш Генеральный штаб пришел в полное отчаяние. Начальник Генерального штаба [Янушкевич] объяснил, что, если в ближайшие дни придется объявить общую мобилизацию, то неизбежно перепутаются расписания всех поездов в России и наша мобилизация может задержаться на 10 дней. Между тем, нам приходилось дорожить каждым часом, ибо быстрота мобилизации Германии считалась одним из самых главных ее преимуществ перед нами в начальный период войны. Сазонов и другие министры отдавали себе отчет в справедливости этих соображений. Сазонов послал Государю Всеподданнейшую записку, испрашивая разрешения приехать вместе с Кривошеиным для личного доклада. Государь принял одного Сазонова и спросил его, зачем он хотел приехать с Кривошеиным. Министр ответил, что может осветить вопрос с международной точки зрения, а что Кривошеин может лучше осветить его с точки зрения соображений внутренней политики и быть, поэтому, более убедительным. «я и вам поверю», – ответил Государь.

На этой аудиенции случайно присутствовал состоявший при германском императоре генерал Татищев[169]169
  После отречения Государя, Татищев разделил его ссылку и заточение и заплатил жизнью свою верность до конца царской семье. Это был человек редкой кристальной чистоты души и благородства. – Примеч. автора.


[Закрыть]. Его вызвал Государь, имея в виду послать с ним собственноручное письмо к императору Вильгельму. Желая, чтобы Татищев был вполне в курсе дела, Государь задержал его, когда пришел Сазонов. Последний изложил основания, приводившиеся Генеральным штабом в пользу немедленного объявления общей мобилизации.

– Ваше Величество знаете, что я всегда все делал для сохранения мира, что моя совесть чиста от обвинения в какой-либо воинственности, и теперь, если я считаю своим долгом настаивать перед Вами на необходимости общей мобилизации, то я делаю это исключительно с сознанием той исторической ответственности, которая выпала бы на Вас, если Вы не решитесь своевременно на эту меру.

Сазонов указывал на изумительный подъем духа, который овладел всеми – обществом, армией и штабом, и на ту опасность, которая угрожает подрывом этому настроению, если будут сохранены вредные полумеры. По его мнению, шансов на мирный исход почти не было, и безопасность государства повелительно требовала принятия всех мер для ее ограждения. Горячо и взволнованно он отстаивал свою мысль соображениями военного, политического и даже династического характера. Государь долго не сдавался. Все последние дни перед разрывом у него шла, как известно, оживленная телеграфом переписка с императором Вильгельмом. Ответные телеграммы Государя на английском языке мне пришлось видеть, написанные карандашом рукой императрицы, которой Государь частью, по-видимому, диктовал, частью давал переводить с русского текста. Императрицу обвиняли в это время в том, что она всячески влияет на Государя, чтобы отклонить его от войны. Мне пришлось, однако, в эти же дни слышать из достоверного источника, что императрица сама отклоняла всякую возможность влияния в таком вопросе, но что она не скрывала своих опасений, ибо знала, что только в 1917 году ожидалось завершение мер, которые дали бы русской армии желательную боеспособность.

Несомненно, что сам Государь пережил немало тягостных минут перед принятием ответственного решения. В один из этих дней он, между прочим, получил по почте письмо, которое заключалось всего в одной фразе: «Побойтесь Бога. Мать». Это письмо произвело на него сильнейшее впечатление. Он подумал о всех русских матерях, перед которыми должен будет дать ответ за жизнь их сыновей.

С другой стороны, Государь не переставал страдать от воспоминания о Портсмутском договоре. Крайнее миролюбие, породившее великодушную, но отчасти сентиментальную утопию о всеобщем разоружении, ужилось в нем с болезненно-чутким отношением ко всему, что задевало честь России. Ирония судьбы захотела, чтобы на долю инициатора Гаагской конференции о всеобщем разоружении выпало вести войны, самые кровопролитные за всю историю человечества.

Доклад Сазонова длился более часа. В конце концов, горячие, искренние слова министра получили перевес. Государь согласился подписать указ о всеобщей мобилизации.

– Вы убедили меня, но это будет самым тяжелым днем моей жизни, – сказал он, прощаясь с министром.

Прямо из Царского Села, как было условлено, Сазонов телефонировал начальнику Генерального штаба [Янушкевичу]. Указ о мобилизации был уже готов, и Государь подписал его в тот же день, 17 июля. Немедленно были сделаны распоряжения об отмене объявленной накануне частичной мобилизации и о назначении общей. Благодаря быстроте распоряжений, путаницы никакой не произошло. Были лишь отдельные случаи недоразумений, легко сгладившихся, и мобилизация прошла с изумительным порядком и быстротою, превзошедшими общее ожидание.

Все время кризиса и первый месяц войны я проводил в министерстве весь день до глубокой ночи. Пока еще была надежда на мирный исход, мы все, близко стоявшие у дела, испытывали чувство, похожее на то, которое бывает у изголовья тяжело больного. С первых же дней надежды на благополучный исход рассеивались одна за другой; вместе с тем росла тревога вследствие известий о том, что в Германии, как и в Австрии, военные приготовления шли усиленным ходом. Вот почему решение произвести у нас общую мобилизацию было встречено всеми нами со вздохом облегчения. 18 июля Пурталес, как и всегда, был в министерстве. В этот день утром на улицах были расклеены объявления о мобилизации. В тот же день поздно вечером, когда Сазонов уже лег спать, а мы все собирались расходиться по домам, приехал Пурталес и потребовал неотложного свидания с министром.

Пока последнего будили, пока он оделся и произошло свидание, от нервной усталости я невольно заснул. Пурталес покинул министерство, кажется, во втором часу ночи. Когда он ушел, мы узнали, что он вручил министру ультиматум с требованием приступить к демобилизации и принять решение до 12 часов следующего дня. Не скоро пришлось лечь спать в эту ночь. Надо было разослать циркулярную телеграмму всем нашим представителям за границей с сообщением о случившемся и снестись с военными властями.

В 7 ч[асов] 10 м[инут] вечера следующего дня, не получив ответа на ультиматум, германский посол вручил министру заявление о том, что Германия считает себя в состоянии войны с Россией. О том, насколько велики были возбуждение и растерянность как самого посла, так и его сотрудников, на это указывает тот факт, что в тексте ноты остались в скобках варианты выражений, которые были в ее проекте.

В эту ночь министра снова разбудили. Произошел факт, который так никогда и не нашел никакого объяснения, а именно – Государь получил телеграмму от императора Вильгельма. Телеграмма была из Потсдама, на ней не было помечено месяца и числа, а только 10 ч[асов] вечера. Она выражала надежду императора Вильгельма, что русские войска не перейдут границы. Министр, в свою очередь, по телефону разбудил германского посла и спросил его, как объяснить содержание этой телеграммы после объявления Германией войны. Граф Пурталес ответил, что не знает, но высказал предположение, что телеграмма послана была раньше и запоздала в пути.

Так закончилась первая часть исторической драмы. Все, кому пришлось быть в России в это время, никогда не забудут неповторимых минут, того высокого подъема, который охватил безраздельно весь народ. Ernst und ruhig[170]170
  Серьезно и спокойно (нем.).


[Закрыть] – так охарактеризировал австрийский посол [Сапари] то, что совершалось у него перед глазами, в перехваченной нами телеграмме к его правительству. Мы все испытывали гордость и умиление перед своей родиной.

Весь этот первый месяц был каким-то медовым месяцем, когда прекратились разом все разногласия, исчезли все различия между партиями, сословиями и народностями и чувствовалась одна великая Россия.

Тотчас по объявлении войны Германии, Государь созвал Совет министров. Он сообщил им, что уже давно принял решение, в случае войны, стать во главе войск и поэтому теперь созвал министров, чтобы посоветоваться о ними, как без себя наладить управление Россией. Один за другим, министры стали высказываться против решения Государя принять главное командование. Они говорили ему, что он не имеет права ограничить свои обязанности чисто военным делом, что он должен объединять всю Россию и что, с другой стороны, ему необходимо оберечь себя от неизбежной критики, в случае каких-либо наших частичных неудач. В эти первые дни были очень в ходу воспоминания об отечественной войне 1812 года. В Манифесте, который, составил директор Канцелярии Кривошеина И. И. Тхоржевский, была взята целиком фраза из манифеста, подписанного Александром I{97}97
  Скорее всего речь идет о проекте Манифеста, поскольку Манифесты Александра I (от 6 июля 1812 г.) и Николая II (от 20 июля 1914 г.) не имеют совпадающих фраз.


[Закрыть].

Государь сам увлекся этими воспоминаниями. Министры указали ему, как раз, на пример императора Александра, внявшего совету приближенных – уехать из армии. Все министры говорили горячо и открыто. Величие минуты заставило даже этот Совет министров, который до тех пор был объединен только помещением, в котором они собирались, возвыситься до сознания настоящего своего долга и обнаружить единодушие. Все министры высказались, молчал один Сухомлинов.

– А каково Ваше мнение? – обратился к нему Государь.

– я присоединяюсь к мнению моих товарищей, – ответил последний.

– Вы недавно не так говорили, – заметил Государь.

Сухомлинов покраснел, однако возразил, что тогда обстоятельства рисовались ему иначе, а что теперь он не может не присоединиться к общему мнению. Закрывая собрание, Государь очень тепло благодарил министров за то, что они так откровенно говорили, и добавил, что, хотя лично ему тяжело отказаться от давно сложившегося желания, однако выслушанные доводы поколебали его.

20 июля состоялось назначение великого князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим всех боевых сил. Это назначение было очень популярно в армии и сочувственно принято в стране. Впрочем, в это время царило торжественное настроение; никто не хотел критиковать и чем-либо нарушить установившееся единодушие.

Странное впечатление производили австрийцы, оставшиеся еще в Петрограде, ибо Австрия, как известно, вручила нам объявление войны лишь пять дней после Германии. Члены посольства были, по-видимому, в сильнейшем волнении. Я встретил как-то на Миллионной проезжавшего на извозчике графа Чернина, советника австрийского посольства. Чернин никогда мне не был особенно симпатичен. Он придерживался взгляда, что с Россией не надо быть уступчивым, и тогда можно всего от нее добиться. Для него, как и для многих других, война была неожиданной развязкой. И вот, этот самый Чернин невольно внушил мне жалость, – столько страдания, которое он не мог видимо победить, выражалось в его лице. И действительно, приехав в министерство, по какому-то текущему вопросу к барону Шиллингу[171]171
  Начальник Канцелярии министра иностранных дел.


[Закрыть], он у него разрыдался. А первый секретарь посольства, Фюрстенберг, как мне рассказывали, открыто признавался своим русским знакомым в опасении, что после войны уж не будет австрийского посольства, а будет небольшая миссия в Петрограде.

Каждый день молодецкие части, как на парад, шли на войну. Их провожало общее ликование и гордость. И ничто не нарушало спокойной торжественности этой минуты.

Два момента особенно ярко выделились в это время и останутся всегда одними из самых счастливых переживаний моей жизни.

Первый – это Высочайший выход в Зимнем дворце 21 июля. Дворец был полон офицеров гвардии и Петербургского военного округа, хотя некоторые полки уже покинули столицу. После молебна Государь вышел на середину залы и сказал небольшую речь. Содержание ее всем известно, но впечатление той минуты – непередаваемо. Государь говорил с таким горячим воодушевлением, что весь громадный Николаевский зал, в котором никто не шевельнулся, пока звонко раздавалось каждое его слово, задрожал от криков «ура», которое разом вырвалось у всех из груди. Офицеры махали фуражками и платками, почти у всех были слезы на глазах. Энтузиазм был неописуемый, и чувствовалось подлинное всеобщее единение. А к крикам в зале присоединилось громовое «ура» стотысячной толпы, запрудившей площадь перед дворцом.

Вторым торжественным историческим моментом было заседание Государственной думы. Трудно передать волнительную красоту этого дня, когда представители всех партий и всех народностей России один за другим всходили на кафедру, чтобы засвидетельствовать единство чувств и общей цели в сознании единой родины{98}98
  Поддержка правительства со стороны либералов (Партия народной свободы), трудовиков и социал-демократов была отнюдь не полной и даже двусмысленной. Подробнее см.: Айрапетов О. Р. Россия в Первой мировой войне 1914–1917. 1914. Начало. М., 2014.


[Закрыть].

Это первое время после объявления войны было полно кипучей работы для нас в Министерстве иностранных дел. Самым волнительным вопросом было – объявит ли войну Англия.

Если в области военной подготовки Германии принадлежало несомненное первенство в Европе, то совершенно иначе обстояло дело в области политической. Германская дипломатия обнаружила самую полную несостоятельность, и на нее в значительной степени может быть возложена ответственность за войну, ибо в Берлине были, по-видимому, совершенно неверно осведомлены о положении. Я уже говорил о заблуждении относительно России, которую немцы считали чем-то вроде разваливающегося Китая. Второе заблуждение состояло в пренебрежительном отношении к Франции и ее армии. На этом была построена вера в возможности раздавить Францию быстрым решительным ударом. План этот, по-видимому, уже давно сложился в Германии. В один из последних дней перед разрывом, когда Пурталес уже начал верить в возможность войны, Сазонов как-то в разговоре спросил его:

– Что же, Вы нападаете на нас?

– Я не знаю, как у нас решат, – ответил Пурталес, – но я думаю, что мы начнем наши действия на Рейне и прежде всего обрушимся на Францию.

Самым роковым заблуждением Германии была оценка английской политики. Немцы переоценивали внутренние затруднения Англии в Ирландском вопросе. Но что всего удивительнее, это, что в своем ослеплении они не отдавали себе отчета в главном стимуле, который всегда и в прошлом побуждал Англию к выступлению, когда появлялась опасность гегемонии на континенте одной державы. «Кошмар коалиции», который преследовал еще Бисмарка, и против которого усиленно боролась Германия со времени Портсмутского мира, не победил в ней надежды, что ей удастся разбить согласие между державами противоположной группы. Эту надежду не поколебала неудача всех предшествовавших попыток в том же направлении. Во время переговоров перед войной все усилия германской дипломатии были сосредоточены на разъединении держав Согласия, которые немедленно осведомляли друг друга об этом.

Сближение между Россией и Англией стало обозначаться со времени Портсмутского мира. Оно могло бы осуществиться и раньше, если бы мы пошли навстречу предложению с которым Англия выступила в январе 1898 года. Англия уже тогда чувствовала потребность закончить свои территориальные расширения и закрепить за собой прочнее свои владения. Это стремление выводило ее на путь соглашений, и такое соглашение она хотела заключить с Россией. В архивах нашего Министерства иностранных дел хранится нота тогдашнего великобританского посла в Петрограде [Петербурге] О’Коннора, в которой намечался проект нашего соглашения. Англия предлагала не более и не менее, как поделить весь мир на сферы интересов между Россией и Англией. В нашу сферу интересов входили, между прочим, проливы с Константинополем и весь Китай. Англия же требовала признания за собой преимущественных интересов в Южном Китае, Аравии, Персидском заливе и т. д. Прими мы тогда предложение Англии, и, быть может, у нас не было бы войны с Японией, и вся история получила бы иной оборот. Но в то время у нас были большие аппетиты. Мы не хотели отказаться от интересов нашей чайной торговли в Ханькоу[172]172
  Город в провинции Хубэй, один из центров чайной торговли; с 1956 г. в составе агломерации Ухань.


[Закрыть] и Ян-це-Киане[173]173
  То же, что и Янец-зы-цзян или Янцзы – река в Китае.


[Закрыть]. В этом вопросе большую близорукость показал Витте, Он противился соглашению, потому что оно суживало деятельность Русско-Китайского банка, чего, по его мнению, мы не вправе были делать во внимание к французским капиталистам, вложившим свои деньги в этот банк. Вместо сближения у нас произошло обострение отношений с Англией на почве Дальневосточной политики. Германия, в свою очередь, старалась разжечь этот антагонизм и толкала нас на путь приключений. Так было дело до Портсмутского мира, когда Англия повяла, что ослабление России усиливает Германию в Европе.