Текст книги "Воспоминания русского дипломата"

Внутренний переворот в России в связи с созданием Государственной думы знаменовал собой прежде всего переворот в международных отношениях. Россия неизбежно должна была устремить свое внимание на внутренние преобразования. Тем самым в области внешней политики главным ее интересом становилось обеспечение мира от внешних посягательств. Путем горького опыта мы приходили к тому пути, на который звала нас Англия в 1898 году. Отныне ничто не препятствовало сближению между обеими державами. В этом направлении работала Франция, уже в 1904 году заключив соглашение с Англией. Этому крайне сочувствовал покойный английский король Эдуард VII. Справедливость требует признать, что уже граф Ламздорф понял желательность сближения с Англией после войны. Последовавшие за ним министры Извольский и Сазонов поставили, каждый, главной своей задачей возможно более тесное сближение с Англией. Извольскому удалось заключить соглашение с ней в 1907 году. С тех пор во всех главных политических вопросах установилась политика тройственного согласия, которая не давала покою Германии.

Превратить согласие в союз – таково было заветное желание руководителей внешней политики во Франции и в России, но традиции и пережитки предубеждений против России останавливали англичан парад решением связать себя. Англия вступила, однако, на путь условных военных конвенций с Францией, а потом отчасти и с Россией. Не заключая союза и предоставляя себе, когда наступит минута, решить, выступит ли она, или нет, Англия согласилась на то, чтобы штабы ее и французский выработали предварительный проект согласованных военных действий в случае совместной войны. На такой же предварительный обмен взглядов между своим Морским штабом и русским Англия согласилась весной 1914 года. Горячего сторонника союза Сазонов нашел в лице английского посла в Петрограде Бьюкенена. Оба понимали, однако, что в таком деле торопливость может только повредить.

Балканский кризис сильно сблизил обе державы. Англия воочию убедилась в действительном и искреннем миролюбии России. В ежедневной совместной работе над оглаженном противоречий и изысканием мирных исходов руководители внешней политики России и Англии прониклись взаимный уважением и доверием, а заносчивость Германии еще более сближала их. В январе 1913 года принц Генрих Прусский, по поручению императора Вильгельма, был в Англии и спросил короля Георга [V], какое положение занял бы он в случае войны Германии с Россией. Король Георг ответил, что для Англии решающим будет вопрос: кто окажется нападающей стороной, и предостерег против мысли, будто Англия во всяком случае останется нейтральной. Король весьма доверительно сообщил об этой беседе русскому послу.

Когда русское общественное мнение во время Балканского кризиса упрекало Министерство иностранных дел за недостаточную решительность по отношению к Германии, оно не понимало, что только такой осторожной политикой мы обеспечивали себе поддержку Англии. Последняя не пошла бы на войну из-за нашей неуступчивости в балканских вопросах. Ее можно было бы склонить к этому лишь в том случае, если б стало ясно, что на почве этих интересов прямо задевается достоинство России, и что ей, как великой державе, нельзя не принять вызова.

Именно такая обстановка сложилась в связи с австрийским ультиматумам в июне 1914 года.

В печати была высказана как-то мысль, что если бы Грей с самого начала кризиса определенно заявил Германии, что Англия вступится в войну, то самая война была бы избегнута. Это предположение, по моему мнению, не лишено доли основания. Почему Грей так не поступил? По следующим причинам: в Англии внешней политикой определенно руководит общественное мнение и парламент. Эволюция от соглашения к союзу еще не завершилась в то время в консервативных головах англичан. А тут приходилось решать вопрос не только о союзе в принципе, но и о фактическом участии Англии в войне, угрожавшей с самого начала стать грандиозней. Для принятия столь ответственного решения за свой страх надо было быть видавшимся государственным человеком, а Грей им не был. Отсутствие крупных государственных людей в Европе, особенно в Германии и Австрии, было вообще одной из главных причин, почему война не была избегнута. Не нашлось человека, который своим авторитетом сумел бы повернуть только что назревшие события, и потому последние развивались автоматически, в зависимости от хода военных приготовлений и от стихийных импульсов народных настроений.

Возвращаясь к вопросу, почему Англия своевременным выступлением не предупредила возникновение войны, следует к особенностям политического уклада Англии присоединить личность Грея. Мне не пришлось быть лично с ним знакомым, но о его характере, как государственного деятеля, я составил себе достаточное представление по ежедневным делам и сношениям с английской дипломатке, и еще со времен Балканского кризиса Грей представляется мне типичным министром английского либерального кабинета. На все международные события он смотрел не иначе, как озираясь, что скажет парламент, и как ему удается оправдаться перед последним. Вследствие этого, он никогда не любил связывать себя слишком определенными конкретными решениями. Когда предполагалось то или иное совместное выступление держав Согласия, Грей всегда вносил поправки в предполагавшиеся формулы. От этого постоянно происходило замедление в общих выступлениях и нередко самое содержание их было заранее обесценено поправками Грея.

При таких условиях неудивительно, что до самого конца ни мы, ни французы не были вполне уверены, выступит ли Англия как союзница на нашей стороне. Все зависело от нарастания настроения в Англии.

Наш посол в Лондоне, граф Бенкендорф, в эти критические дни превзошел себя в удивительно тонком и наблюдательном анализе того, что совершалось в Англии. Мы получали от него раза три в день телеграммы, в коих он час за часом держал нас в курсе всех изменений общественных настроений. Это не всегда было нарастанием одних благоприятных симптомов. Посол умело расценивал полезные и вредные выступления, хотя бы исходившие из лучших побуждений. В один из первых дней «Times» поместил передовую статью, в коей ярко высказаны были славянские симпатии. Граф Бенкендорф не преминул отметить, что это скорее вредно, ибо англичане в общем гораздо более веса придают соображением европейского значения, чем тому, что им кажется небезопасным увлечением.

Вопрос о выступлении Англии должен был решиться в заседании парламента. Телеграф сообщал нам по отдельным кусочкам речь Грея, по мере того, как она говорилась. С лихорадочным нетерпением ждали мы каждой следующей телеграммы, стараясь угадать результат. Характерно, что в этой своей речи Грей ни разу не упомянул имени России, хотя речь шла о выступлении в одном с нами лагере. Это указывает, до какой степени в умах англичан не созрела еще идея союза с Россией, и от какой, следовательно, случайности зависело принятие решения столь мировой важности. Будь на месте Сазонова человек менее осторожный, прояви наша политика меньше сдержанности по отношению германской провокации, и английское общественное мнение могло бы быть неблагоприятно впечатлено по отношению к нам. По счастью, этого не случилось. Англия приняла решение, и с этого момента в сознании союзников поселилось никогда уже не покинувшее их после убеждение, что их ресурсы значительнее германских, и что в конце концов они победят.

Война выдвинула целый ряд вопросов, требовавших неотложного разрешения. На первую очередь становился польский вопрос. Мобилизация в Царстве Польском, как и повсюду, прошла не только с изумительным порядком, но и с воодушевлением. На историческом думском заведении представитель поляков торжественно заявил о полном единении своего народа с Россией в борьбе с вековым врагом. Польский вопрос был столько же международного, как и внутреннего характера.

Уже во время Балканского кризиса мне пришлось составлять записку, которая была передана потом министром Государю, о необходимости изменить нашу политику в Польше. Я обосновал это предположением о том, что общеевропейская война представляется вероятной в недалеком времени, и что нам крайне желательно возбудить к себе сочувствие не только своих, но и зарубежных поляков, особенно в Австрии, где только благодаря союзу с поляками немецкое меньшинство имело преобладание в Рейхстаге. В том же духе была подана записка членами Думы председателю Совета министров Коковцеву и через него – Государю. Государь очень благожелательно отнесся к содержанию обеих записок, но, к сожалению, министром внутренних дел был в то время Маклаков, человек с кругозором провинциального губернатора, которому не трудно было положить под сукно все дело. Так до самой войны ничего не было сделано для удовлетворения поляков.

После заседания Думы 26 июля ст. стиля (8 августа), Польский вопрос снова был поставлен в Совете министров, вероятно по инициативе Сазонова. В последних числах июля, вернувшись из Совета министров перед самым обедом, он вызвал меня к себе и оказал, что в Совете обсуждался вопрос о желательности обратиться к полякам с воззванием, в котором им открывались бы некоторые перспективы. Из его слов я понял, что в происшедшем обмене мнений польский вопрос получал довольно широкую постановку, и записал себе в качестве главных мотивов для воззвания: объединение польских земель, свобода веры, языка, школы и самоуправления. Министр прибавил, что воззванию нужно придать возможно более торжественный тон, и что его надо поскорее составить. Я тотчас же перед обедом написал воззвание и с ним пошел в гостиницу «Франция», где в этот день должен был обедать с Н. Н. Львовым и П. Б. Струве. Я счел возможным поделиться с ними секретом, желая узнать их мнение. Проект воззвания им понравился. Для всех вас было чем-то неожиданным и поражающим своей новизной возможность такой постановки вопросов, которые так наболели и которым раньше не виделось никакого решения. Недавнее прошлое, как будто, с первым выстрелам из пушек, было уже окончательно обречено. Казалось, что должен народиться новый мир, и в нем – новая Россия.

В те дни мы все были полны сознания торжественной исторической минуты и верили, что действительно заря новой лучшей жизни встает для всех. Эти слова были вставлены мной в воззвание, и когда я прочел их Сазонову в тот же вечер, он сказал мне: «Действительно, это так». А для меня, когда я писал это воззвание, это было самым большим нравственным удовлетворением моей жизни. Мне выпало редкое счастье в официальном документе воплотить заветную мечту давних лет, и не только мою личную, но и ту, которая отвечала чаяниям многих лучших русских людей, Чичерина, Соловьева, моего покойного брата.

При этом, я вовсе не сознавал себя полонофилом, но считал, что примирение с поляками есть не только дело совести, но и первостепенного политического интереса для России. Чтобы привлечь сердца польского народа, надо было ему дать лозунги, которые ударили бы по самым чувствительным его струнам. А что могло больше отозваться в нем, чем чаяния народного объединения, свобода, и все это – освещенное видением креста, который всегда являлся излюбленным прообразом польских мессианистов.

Воззвание получило полное одобрение Государя. Великий князь, главнокомандующий, уехал уже в это время в Ставку и подписал его по телеграфу.

Впечатление этого воззвания, когда оно появилось, было очень сильным. Первым с ним ознакомился поляк граф Велепольский, которого Сазонов пригласил с просьбой перевести текст на польский язык. Когда он прочел воззвание, у него неудержимо потекли слезы и он долго не мог ничего сказать. Как это ни странно, но для Совета министров воззвание явилось полной неожиданностью и вызвало среди его членов настоящую бурю. Сазонову ставят в упрек, что он не представил текст на обсуждение своих товарищей; говорили, что воззвание способно только вызвать несбыточные надежды среди поляков. Маклаков восставал по чисто ведомственным узким соображениям и тут же решил, что это воззвание не должно получить никакого осуществления. К сожалению, эта последняя точка зрения немедленно усвоена была администрацией. Во главе гражданского управления в Варшаве стоял помощник генерал-губернатора фон Эссен. Он прямо заявил пришедшей к нему польской делегации, что с воззванием великого князя не приходится считаться. За границей воззвание великого князя произвело большое и самое благоприятное для нас впечатление. Оно помогло рассеять остатки предубеждений. Оно подчеркнуло идейные стимулы войны, которые заключались в утверждении прав народностей и ограждении маленьких государств против угнетения сильных.

На деле, хотя администрация все время сознательно игнорировала воззвание, оно одно поддерживало настроение и бодрость среди поляков, и с этой точки зрения оказалось чрезвычайно ценным, когда нас постигли неудачи.

Вскоре после польского воззвания мне пришлось составить обращение к русскому народу в Червонной Руси{99}99
  Червонная Русь – историческая область, расположенная на западе современной Украины и юго-востоке современной Польши, в широком смысле – синоним Галиции; на тот момент эти земли находились в составе Австро-Венгрии (королевство Галиции и Лодомерии).


[Закрыть]. О нем очень хлопотал известный деятель Дудышкевич, часто заходивший ко мне в министерство, и граф Владимир Бобринский, принесший мне проект воззвания, показавшийся мне слишком длинным и витиеватым. Те, кому не понравилось польское воззвание, очень одобрили русское и – наоборот. Никто не думал, что оба воззвания были написаны одним и тем же лицом. Это очень удивляло меня, потому что каждое из них представлялось необходимым: правительство было бы обвинено в пристрастии и несправедливости, если бы с равным уважением не отнеслось к правам каждой народности.

Лозунг уважения к правам народностей был очень важен в сношениях наших с нейтральными государствами; почти у каждого из коих были племенные притязания.

Глава II

Я не задаюсь целью подробного и документального изучения вопросов. Но чтобы обосновать свой взгляд на политическое положение на Балканах, как оно сложилось к началу войны 1914 года, мне неизбежно заглянуть в прошлое, из которого оно выросло.

Нельзя сказать, чтобы русская политика на Балканах отличалась устойчивостью и последовательностью. Она колебалась между утилитарным оппортунизмом, который лежит в основе внешней политики всякого государства, и идеологией, которая в большинстве случаев брала над ним верх.

Сама идеология нашей политики на Балканах, в свою очередь, не была соткана из одного куска. В нее входили два мотива: вероисповедное начало, в силу коего Россия считала себя призванной поддерживать православие на Ближнем Востоке и равномерно покровительствовать единоверным народам, и национальный принцип, в силу коего славянские народности приобретали особое привилегированное положение в наших глазах.

Ни один из указанных принципов не проводился полностью, и по большей части разнообразные стимулы уживались вместе, зачастую в самом незаконном сожительстве.

Вероисповедное начало было по времени первым и основным. С ним связана была идея Третьего Рима – Москвы, преемницы падшей Византии. Национальный принцип, пробуждение коего относится к началу XIX столетия, вполне определенно сказался в отношениях нашей политики к славянскому вопросу лишь после Крымской войны. Оба начала пришли к столкновению в греко-болгарском церковном споре, когда болгары отвоевывали свои права на Народную самостоятельную церковь, а Вселенская Патриархия отстаивала свои канонические прерогативы.

Как известно, вопрос решился самочинным учреждением Болгарской экзархии в 1870 году, несомненно вразрез с канонами Православной церкви, что вызвало резкий разрыв болгар с Вселенской Патриархией, признавшей их церковь схизматическою.

Наша дипломатия не стала ни на ту, ни на другую сторону, но, поддерживая отношения с обеими, не приобрела доверия ни одной.

Шесть лет спустя, сочувствие к угнетаемым славянам стихийным порывом объяло Россию и заставило ее вести войну против Турции. Стихийный элемент сказался в недостатке подготовки к войне и ведении ее. В результате, на Берлинском конгрессе 1878 года нам не удалось отстоять условий мира, которые мы заставили турок подписать в прелиминарном Сан-Стефанском договоре. Впрочем, особенно сожалеть об этом не приходится, как это выяснилось из последующих событий.

В самом деле, творцы Сан-Стефанского договора носились с идеей Великой Болгарии от моря и до моря. В эту Болгарию входили, как известно, почти вся Македония и некоторые области, присужденные впоследствии Сербии на Берлинском конгрессе. Болгария была нашим любимым детищем, Сербия – забитой падчерицей.

Имела ли такая оценка обоих государств какое-либо серьезное основание по существу дела в их взаимных, племенных и земельных правах, или в особых интересах России?

Любопытно, что главный «творец» Сан-Стефанской Болгарии Игнатьев в одном из своих писем в конце [18]60-х годов отзывался о сербах, как о народе, имеющем государственную будущность, от болгар же не склонен был ожидать ничего особенного. Оценки конечно могут меняться и люди – ошибаться. Как бы то ни было, для меня лично всегда оставалась чрезвычайно спорной и сомнительной возможность доказать исключительные права Болгарии или Сербии на Македонию.

В течение многих лет практически занимаясь этим вопросом, я не нашел достаточно веских данных ни в страстной полемике ученых, ни в донесениях наших консулов, ни наконец в личных путевых впечатлениях по Македонии.

Между тем, Сан-Стефанский договор поставил ясную определенную цель перед Болгарией и освятил народный идеал высшим признанием его Россией – освободительницей. Для достижения этого идеала болгарский народ уже имел в своем распоряжении мощное орудие в лице такой организации, как экзархия. Как известно, в султанском фирмане, учредившем экзархию, содержалась статья, признававшая за болгарами право требовать экзархистской епархии всюду, где за нее выскажутся ²/₃ населения. В умелых руках это стало скоро самым мощным орудием пропаганды, тем более, что на помощь проповеднику и учителю шел комитаджи[174]174
  Комитадж – здесь член Внутренней македонской революционной организации, боровшейся вооруженными методами за освобождение Македонии и Фракии.


[Закрыть] с винтовкой, а болгарская казна не жалела значительных средств.

Обосновав нашу политику на исключительном покровительстве Болгарии, мы не только обездолили в ее пользу Сербию, но и предоставили Австрии урезать последнюю, согласившись на занятия Боснии и Герцеговины.

Я опущу здесь всем известные последствия вашей плачевной политики, о которых я не раз высказывался в печати: разочарование в нас Сербии, искавшей при Милане опору в Австрии; фатальное столкновение сербских и болгарских интересов в Македонии, их взаимная вражда; наше разочарование в Болгарии, которая стряхнула тяготевшую над ней русскую опеку. Далее последовало свержение династии Обреновичей в Сербии в 1903 году и воцарение Карагеоргиевичей с определенным поворотом в сторону России{100}100
  В результате военного переворота 29 мая (11 июня) 1903 г., организованного группой офицеров, недовольных проавстрийской политикой короля Александра Обреновича, были убиты сам король и его жена, на престол вернулась династия Карагеоргиевичей.


[Закрыть].

С этой минуты начинаются попытки сближения между Сербией и Болгарией, вначале – малоудачные. Младо-турецкий переворот 1908 года и шовинистическая политика новых правителей Турции сблизила балканские государства на почве борьбы против общего врага. Сближение это не могло бы состояться без деятельного посредничества России, которая после Русско-японской войны вернулась к активной политике в Европе и на Балканах.

Война Италии с Турцией в 1911 году была последним толчком, побудившим балканские государства перейти из области предварительного обмена мнений на почву переговоров и, наконец, заключения союза. Сербо-болгарский договор был заключен 29 февраля 1912 года. К Болгарии и Сербии примкнули Черногория и Греция.

Румыния оставалась в стороне. Берлинский конгресс в свое время оттолкнул от нас Румынию, обиженную на Россию за то, что она настояла на возвращении части Бессарабии, которой мы лишились на Парижском конгрессе в 1656 году. С тех пор Румыния перешла на сторону Тройственного союза и даже связала себя военной конвенцией с нашими противниками. По отношению к балканским соседям Румыния относилась весьма сдержанно. Умный король Карл не доверял королю Фердинанду. Румыны побаивались болгар и их вожделений на ту часть Добруджи, которую они получили взамен Бессарабии. Кроме того, природная спесь румын заставила их воображать себя аванпостом Европы на Балканах, и они любили говорить, что Румыния – не балканское, а прикарпатское государство.

Время, однако, делало свое дело. Прежнее нерасположение к России с годами глохло, между тем Австрия не выигрывала в престиже. Обаяние Франции было всегда очень сильно в образованных кругах и среди аристократии Румынии, и симпатии к нашей союзнице влияли и на перемену отношений ее к нам.

Русская дипломатия, со своей стороны, сделала, что могла, чтобы использовать это течение. Наш Генеральный штаб ставил ей, как задачу, добиться, если возможно, такой перемены в направлении румынской политики, чтобы в случае общеевропейской войны можно было рассчитывать на нейтралитет Румынии.

Балканский кризис окончательно подорвал авторитет Австрии в Бухаресте и в той же мере возбудил симпатии к России, хотя у власти был в то время консервативный кабинет Майореску, по традиции враждебный России. За то лидер либеральной партии Братиано, стоявший во главе оппозиции, уверял нашего посланника, что по вступлении во власть поставит своей задачей сближение с Россией; он намекал даже на возможности союза с нами. К соображениям политическим примешивались интересы династические, льстившие самолюбию румын. Им хотелось, чтобы старший сын престолонаследника, принц Карл, женился на одной из дочерей Государя. Этого особенно желала, по-видимому, мать принца, наследная принцесса Мария, которая по своему происхождению питала английские и русские симпатии{101}101
  Отцом Марии, супруги короля Румынии Фердинанда, был Альфред Саксен-Кобургский, герцог Эдинбургский, сын британской королевы Виктории, а матерью – дочь российского императора Александра II великая княжна Мария Александровна.


[Закрыть]. Ей приписывали влияние на мужа, который представлялся скорее незначительным.

Поведение Румынии во время сербо-болгарского конфликта отдалило ее от Австрии, которая явно покровительствовала Болгарии и поощряла вероломный образ действий царя Фердинанда по отношению к своей союзнице. Наоборот, Румыния держала себя крайне корректно. Она выказала примирительность по отношению к Болгарии и с доверием слушалась наших предостережений.

Болгария была в значительной степени обязана нам сдержанностью Румынии, которой мы за то обещали поддержать в Софии весьма умеренные требования ее относительно исправления границы. Легкие успехи опьянили Данева[175]175
  Данев был и в то время председателем Болгарского народного собрания. На него возлагались чрезвычайные дипломатические миссии. Он разъезжал по Европе, вел со всеми переговоры и возомнил себя маленьким болгарским Бисмарком. – Примеч. автора.


[Закрыть] и одно время крайне обострили отношения Румынии с Болгарией, не желавшей проявить уступчивости. В конце декабря 1912 года конфликт между обоими государствами был предотвращен только благодаря нашему вмешательству. Румыния сдержала себя и подчинилась решению Петербургской преференции относительно исправления границы, хотя притязания ее были далеко не удовлетворены. Когда обозначилась опасность разрыва между Болгарией и ее союзниками, Румыния содействовала всему, что могло предохранить мир.

В Болгарии и отчасти в других странах сложилось представление, будто во время Балканского кризиса мы пристрастно отнеслись к Болгарии, не желали ее увеличения и натравили на нее в конце концов Румынию. Обвинение это совершенно несправедливо. Во все время кризиса мы прилагали все наши усилия примирить союзников. Я уже упомянул о том, как в декабре 1912 года вследствие неуступчивости Болгарии Румыния уже решила было двинуть свои войска, чтобы занять те части пограничной болгарской территории, на которые предъявляла притязания; мы не остановились тогда перед угрозой, чтобы помешать этому.

Вмешательству Румынии в войну между балканскими союзниками предшествовали следующие обстоятельства. Спор между Болгарией, Сербией и Грецией с каждым днем обострялся. В этом споре ни одна сторона не была вполне права. Сербские войска отвоевали часть Македонии, которая бесспорно должна была отойти Болгарии по договору 1912 года. С формальной точки зрения, требование Болгарии о передаче ей этих земель было неоспоримо. Но Сербия противополагала этому формальному толкованию понимание договора по существу, а также указывала на необходимость считаться с изменившимися условиями. Вступая в войну, союзники не особенно рассчитывали на территориальные присоединения, а скорее на создание областных автономий в европейских провинциях Турции. Дело приняло иной, более благоприятный оборот, и тогда как у сербов, так и у Болгарии, появились новые притязания. Сербия желала выхода на Адриатику, что могло быть достигнуто только разделом Албании между ней и Грецией. Болгария хотела завоевать всю Фракию и мечтала даже занять Константинополь. Правда, осада Четалджи стоила ей больших жертв, но не помогла занять турецкую столицу. Зато Фракию она завоевала, и благодаря этому Балканская война продлилась значительно дольше, чем этого требовали интересы других союзников. Андрианополь был взят при значительном содействии Сербии, особенно – ее тяжелой артиллерии. Болгары настолько сознавали это сами, что предложили сербам оплатить деньгами их участие, но Пашич с негодованием отверг это предложение, добавив, что вопрос о возмещении Сербии станет впоследствии на очередь. Болгары потом утверждали, что по военной конвенции сербы обязаны были оказывать помощь сообразно обстоятельствам безо всякого вознаграждения. Однако не противоречило ли этому их собственное предложение оплатить оказанную услугу?

Все разногласия между Сербией и Болгарией коренились в том обстоятельстве, что результаты войны не отвечали предположениям, при коих заключался союзный договор. Приходилось делить все европейские провинции Турции, Болгария приобретала Фракию, а Сербии пришлось отступиться от Албанского побережья, ибо в вопросе этом Австрия и Италия были неуступчивы и дело грозило общеевропейской войной. Под воздействием России Сербия примирилась с этим, но тем крепче в ней укоренилась решимость удержать за собой македонские земли, в которых пролита была сербская кровь.

Неуступчивость эта, к сожалению, нашла потворство со стороны нашего посланника, покойного Н. Г. Гартвига. Всякий раз, как он получал из министерства предписания оказать умиротворяющее воздействие на сербов, он чисто формально выполнял поручение и отписывался в министерство. Убежденный сербофил, Гартвиг нередко с сербами критиковал свое министерство. На этом создалась крупная популярность его в Сербии. Человек увлекающийся, хотя и несомненно способный, Гартвиг исходил из верной идеи, которую, однако, преувеличивал и для успеха которой был не всегда разборчив на средства. Он с недоверием относился к болгарам, к их стремлению подчинить себе Балканы и, быть может, завладеть Константинополем. Считая увеличение Болгарии противоречащим интересам России, Гартвиг хотел создать ей противовес в лице Сербии. Постольку он отстаивал притязания сербов на македонские области и желание их получить границу, смежную с Грецией. Построение это, повторяю, было по существу верным, но Россия и сам Гартвиг потратили немало усилий на то, чтобы Сербия и Болгария заключили между собой договор. Обе стороны в этом договоре обязались подчинить верховному решению России все споры между собой. Непригоже было нам поощрять одну из сторон к неуважению этого договора. Это не только противоречило нашему достоинству и историческим традициям на Балканах, но в то же время было и не мудро, ибо обостряло вражду между теми, кого вам нужно было соединить, и отталкивало от нас Болгарию в объятия Австрии, которая только этого и ждала.

В силу этих соображений, когда мы полагали, что нам придется осуществить обязанности третейского судьи, предусмотренные сербо-болгарским договором, у нас сложилось решение твердо стоять на почве этого договора и внести поправки к отдельным частностям разграничения, лишь поскольку этого дозволял нам общий смысл договора, признававший наши верховные права арбитра. Сообразно с этим, мы думали несколько спрямить северную границу договорной линии в пользу Сербии и осуществить соединение Сербии с Грецией между Пресбанским и Охридским озерами. Таким образом, Болгарии отходила вся так называемая бесспорная зона, с весьма незначительными поправками.

Сербо-болгарские разногласия обострялись еще конфликтом между Болгарией и Грецией. Между этими общими государствами существовал только военный союз, но ничего не было договорено заранее о взаимном размежевании. Все попытки Венизелоса во время войны прийти к какому-нибудь соглашению встречали в Софии отпор. Болгары наперегонки с греками старались первыми войти в Салоники. Это им не удалось, и все-таки болгарская часть была оставлена в этом городе. В смежных пунктах военного занятия, в южной Македонии, между болгарами и греками проходили постоянные перестрелки, иногда даже сражения.

Результатом таких отношений явилось сближение между Грецией и Сербией. Обе стороны разработали соглашение военно-оборонительного и политического характера. Оно по-видимому не было подписано, но эта формальность могла быть выполнена в последнюю минуту.

Когда надежда на полюбовное соглашение между союзниками исчезла, мы заявили Сербии и Болгарии, что вступаем в права арбитра, но для выполнения их поставили предварительно следующие условия: 1) равномерная демобилизация, с доведением боевых частей до ¹/₃ или ¹/₄ их состава. Это требовалось нами как обеспечение того, что ни одна из сторон с оружием в руках не воспротивится осуществлению нашего радения и 2) одновременно с нашим арбитражем Болгария и Греция согласятся подвергнуть свои разногласия также решению третейского разбирательства, выбрав, кого хотят, судьями.

Предложение об одновременной демобилизации союзников было в свое время подсказано нам председателем болгарского Совета министров Гешовым, который просил, однако, сохранить в тайне свою инициативу. Гешова в конце кризиса заменил Данев. Этот последний был гораздо более несговорчив, и, кроме того, у него было, как говорится, семь пятниц на неделе. Он постоянно менял свои решения. На демобилизацию ее согласился, при условии, что во все опорные области будут введены болгарские гарнизоны, наряду с сербскими и греческими. При крайнем обострении отношений и постоянных стычках между пограничными отрядами союзников подобное предложение представлялось недобросовестным, и мы отказались его обсуждать. Видя, что из нашего предложения о демобилизации ничего не выходит, а время не терпит, мы заявили, что оставляем его до съезда балканских премьеров в Петрограде, куда настоятельно приглашали Данева и Пашича. Одновременно мы звали и Венизелоса, чтобы он мог сговориться с Даневым об арбитраже. Данев сначала поставил непременным условием своего приезда обязательство, чтобы мы в семидневный срок произнесли решение. Мы отклонили подобное притязание, добавив, однако, что болгары могут понять и поверить, что у нас нет ни малейшего желания затянуть хотя бы на лишний день решение. На это последовало заявление Данева, что его предложение было последним, и, так как оно не принято, то он прерывает переговоры. Пришедшему с этим заявлением болгарскому посланнику Бобчеву Сазонов сказал, что Болгария явно хочет вступить на путь братоубийственной войны.