Текст книги "Воспоминания русского дипломата"

Старый Восток (Отрывки воспоминаний)

Когда я кончил университет, как большинство молодых людей, не получивших специального технического образования, я не знал хорошенько, какую карьеру выбрать. По понятиям и традициям моей семьи мне не представлялась возможность иной службы, кроме государственной или выборной. Старый друг моих родителей граф Дмитрий Алексеевич Капнист, занимавший крупный пост в Министерстве иностранных дел, уговорил меня избрать дипломатическую карьеру и поступить в так называемый Азиатский департамент, во главе коего он стоял. В то время в этом учреждении были сосредоточены все интересы России на Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке. Впоследствии, по мере роста дел, Азиатский департамент был упразднен и вместо него были учреждены три отдела, для каждого из этих Востоков. Мне пришлось быть много лет спустя начальником отдела Ближнего Востока.

В Петербурге я пробыл всего несколько месяцев и был назначен состоящим при нашем посольстве в Константинополе весною 1897 года.

До тех пор я никогда не был за границей, и знал только Москву и Петербург. Константинополь имел для меня особую притягательную силу. С ним связан был в истории нашей внешней политики и наших войн, на протяжении столетий, особый романтический ореол: мечта о водружении православного креста на куполе Св. Софии, и завладение проливами, которое завершило бы мировое значение Русской империи. Религиозная идея сочеталась с идеей политической. Экономические и торговые интересы России также ставили перед Россией задачу завладения проливами, чтобы получить в наши руки свободный выход из Черного моря. С такими мыслями, кружившими молодую голову, я ехал в Константинополь. Это было в расцвет весны, в апреле месяце. Проезжая через Киев, который я также впервые увидел, я любовался величественной картиной широкого разлива Днепра у подножия древнего холмистого города, сверкавшего старым золотом многочисленных куполов киевских церквей. Зрелище было в своем роде единственное по красоте и тем историческим воспоминаниям, которые будил Киев, эта колыбель и мать русских городов.

Воспоминание о Киеве не было вытеснено у меня даже той волшебной панорамой, которая развернулась перед нами, когда пароход, на котором я плыл из Одессы, вошел в живописный извилистый Босфор. То, что я здесь увидал, казалось какой-то иллюстрацией восточной сказки.

И впоследствии, когда в течение многих лет мне не раз приходилось проделывать то же путешествие, меня всякий раз охватывала красота Босфора и входа в Константинополь, это чередование дворцов, киосков, старых домов с минаретами и поэтичными кладбищами, обрамленными кипарисами. Чудные запахи неслись из садов по обе стороны пролива, разделяющего Европу и Азию. Тысячи маленьких и больших лодок и фелюг разрезывали водное пространство, и воздух оглашался свистом сирен с пароходов. Каждый поворот открывал все новые и новые перспективы, пока наконец, не показывался вдали сказочный Стамбул, со старым Серамм и силуэтом Св. Софии, от которого не могло не биться русское сердце. Вдали виднелись Золотой Рог, Принцевы острова и Мраморное море. И над всем этим в яркую солнечную погоду висела какая-то голубая дымка, довершавшая таинственную и сказанную притягательность царственного города.

Мне пришлось тотчас по приезде окунуться в атмосферу усиленной работы в посольстве. На меня, как самого младшего, ложилась обязанность беспрерывно шифровать и расшифровывать телеграммы; иногда вся ночь проходила в работе. Но все это было ново и полно захватывающего интереса. Кончив работу, молодые секретари еще не расходились и вели горячие разговоры о развертывающихся событиях и возможных их последствиях. В парке посольства заливались соловьи, и южная пряная весна с опьяняющими запахами цветов казалась какой-то сказанной рамкой для грез и мечтаний, в которых смешивались и Стамбул с его минаретами и дворцами, и только что покинутая мною и близкая православная Россия с золотом своих куполов и с ореолом грозной мощи, которая еще сильнее чувствовалась здесь на Востоке, чем у себя дома.

Как прекрасна была весна на Босфоре! Никогда не забуду бала в парке английского посольства в Терапии на берегу Босфора, по случаю юбилея королевы Виктории. Воздух был пропитан мерцанием eucioli, которые то вспыхивали, то потухали, летая вокруг нас. На судах против Посольского дворца пускались ракеты, отражавшиеся в водах Босфора. Бесчисленные каики бороздили около берега, и теплая южная весна, как вино ударяла в голову. Я видел потом на своем веку много красивых и великолепных праздников, но ничего не могло вытеснить во мне воспоминания об этой ночи на Босфоре.

В редкие свободные дни и часы мы с товарищами делали прогулки и экскурсии. У каждого из нас была своя лодка, или каик на Босфоре. Каик – это самое живописное и приятное средство передвижения. У посла был огромный каик в 12 гребцов, в котором могло поместиться столько же пассажиров. У частных людей было обычно два гребца в бархатных фустанеллах, шитых золотом. По пятницам совершалась прогулка на «Сладкие воды» (eaux douces) на европейском или азиатском континентах. «Сладкие воды» это было просто небольшие извилистые речки. По пятницам они были запружены каиками, с нарядными гребцами и богатыми турчанками в чаршафах[158]158
  Большой платок, в который оборачивалась женщина (турецк.).


[Закрыть], которые скрывали их лица. На берегу сплошь также сидели турчанки, торговцы рахат-лукума и «испанских хлебцев» обходили их, порою заливалась дудка, и раздавались звуки восточной мелодии с бубнами и барабаном. Цыганки обходили ряды и предлагали амулеты и гадания на кофейной гуще. Иногда они поразительно умели рассказать семейное положение и предсказать ближайшее будущее. Старые турки в чалмах, с длинными наргилэ[159]159
  Кальян (турецк.).


[Закрыть] важно сидели на разостланных коврах и пили кофе. Эти прогулки были одним из немногих развлечений, дозволенных турчанкам. В то время нравы были необычайно суровы, женщин сопровождали огромные евнухи, не только оберегавшие и прислуживавшие им, но и зорко следившие за малейшим отступлением их от их неумолимого закона, отчуждавшего женщин от внешнего мира и оберегавшего их от нескромного взора. За тем же зорко следила полиция и шпионы. Но женская природа бывала сильнее всех запретов и молодые турчанки изощрялись порою в том, чтобы обмануть бдительность своих сторожей и забавиться, хотя бы в возможных размерах, игрою кокетства.

Я помню, как однажды вскоре по приезде, гуляя по набережной Буюк-Дере я обратил внимание на стройную фигуру молодой турчанки, которая гуляла в сопровождении какой-то старухи. Незнакомка это заметила, и, украдкой откинув чаршаф, улыбнулась мне. Я стал следовать за ней по пятам, она не раз проделывала тот же маневр, наконец показала мне жестом на Босфор. В эту минуту она подходила со старухой к поджидавшему их каику, который отчалил, направляясь к Азии. Недолго думая, я бросился к ближайшей лодке и приказал лодочнику следовать за каиком, не отставая от него, за что посулил награду. На воде продолжался тот же немой, но красноречивый разговор. Незнакомка в чаршафе была, вероятно, черкешенкой. О том свидетельствовали большие черные глаза, стройный стан и улыбка. Так по крайней мере рисовалось в моем воображении. Подплыли к берегу.

Незнакомка вспрыгнула на мостик, обернулась и снова пригласила меня следовать с самым многообещающим видом. Мне было 23 года, была весна, и я не задумывался над возможностью попасть в авантюру, не совсем удобную для секретаря посольства. Дорога поднималась вверх, между садов, окруженных толстыми стенами. Это были жилища богатых турок. Постоянно оглядываясь назад, незнакомка все увлекала меня вперед, и я видел, как губы ее дрожали от шаловливого смеха. Наконец мы подошли к огромным массивным воротам какого-то большого дома. Старуха дернула звонок и прямо втолкнула молодую женщину в калитку, которая быстро захлопнулась. Я стоял перед домом, раздосадованный глупым приключением, когда внезапно раскрылась глухая ставня одного окна, белая ручка послала мне поцелуй, ставня с шумом захлопнулась, за ней раздался смех, а у ворот вырос огромный черный евнух с пистолетами и кинжалом за поясом. Дальнейшая любознательность не предвещала ничего доброго, и я ретировался к лодке. Так невинно кончилась эта встреча, которая могла завершиться только неприятным приключением для меня. Впоследствии я уже не стремился продолжать немые разговоры.

Любители восточного колорита могли по пятницам любоваться живописной церемонией Селямлика. Утром в коляске с посольским кавасом[160]160
  Жандарм или полицейский в Турции; кавасы обыкновенно приставляются к иностранным посольствам в Константинополе.


[Закрыть] на козлах ехали в Ильдиз-Киоск, получив предварительно особое именное приглашение от Дворца. Вас привозили в особый киоск, построенный для именитых иностранцев против Дворцовой мечети. Киоск был построен на высоком холме, откуда открывался чудный вид на Мраморное море и Стамбул. У входа в мечеть были построены войска. Дежурный и церемонимейстер встречали гостей, угощая их кофеем, шербетом[161]161
  Здесь фруктовый прохладительный напиток (турецк.).


[Закрыть] и султанскими папиросами, которыми менее церемонные посетили набивали себе карман. За кофейными чашками, украшенными алмазами, зорко следили дворцовые слуги в красных кафтанах, шитых золотом. Кроме приезжих именитых туристов, на Селямлик обычно приезжали послы с своими дрогоманами, когда хотели иметь потом аудиенцию у султана.

Надо было забираться загодя, и не мало времени проходило в ожидании. Наконец сверху из Дворцовых ворот показывался шарабан, запряженный белыми арабскими лошадями. В нем сидел на переднем месте султан, а перед ним знаменитый герой Плевны Осман-Паша{89}89
  Имеется в виду возглавлявшаяся Осман-пашой продолжительная оборона Плевны (с 8/20 июля по 28 ноября / 10 декабря 1877 г.) османскими войсками от осаждавшей ее русской армией в ходе Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. За военные успехи Осман-паша был удостоен почетных прозвищ «Гази» (Победоносный) и «лев Плевны».


[Закрыть], который один удостоен был чести сидеть перед падишахом. Войска восторженными восточными криками приветствовали своего повелителя, музыка играла гимн. Султан медленно проезжал мимо киоска, отдавая честь дипломатам, которых знал, потом лошади рысью поднимались в гору, а за шарабаном тоже рысью бежали толстые перетянутые Паши-генералы и придворные. Шествие замыкалось рядом карет, в которых сидели жены султана. На них прикрикивал придворный евнух, словно погонщик, выгонявший конюшню лошадей на прогулку. После краткой молитвы в мечети, султан возвращался во дворец. Церемония была кончена. Она была необыкновенно живописна на этом фоне, моря, Стамбула и голубого неба, с пестротой восточного церемониала.

Все это было красиво, интересно, но главную прелесть для меня представляли многочисленные прогулки, особенно на азиатском берегу, где более неприкосновенно сохранился мирный Восток, дремлющий, важный, набожный, со своими садами, фонтанами, кладбищами и огородами, на которых турки ставили кресты, чтобы пугать мусульманских ворон…

Более далекими экскурсиями, требовавшими ночевок, были Принцевы острова, ставшие впоследствии столь знакомыми многим русским беженцам. Это был другой Восток – греческий, со своими монастырями, духовным богословским училищем на Халках и греческими хорами, которые отчасти напоминали итальянские, но сохранили однако свой местный колорит.

 
О эти черные очи
Они убивают меня…
 

Лунные теплые ночи, пропитанные запахом явок, лавана и мяты с пением хоров, или одинокой песнью лодочника, оставляющего светлую фосфоресцирующую борозду от всплеска волн, крики ночных сторожей, передающих один другому во все концы весть о том, что в таком-то квартале города начался пожар, – наконец эти грандиозные пожары, от которых выгорали иногда целые кварталы загроможденных один на другой деревянных домов, ночные призывы муэдзинов с высоких минаретов, и столько других образов, звуков и запахов, смешиваясь вместе, встают в памяти, воскрешая обаяние восточной ночи…

А дневное очарование!.. Эти огромные мечети с грандиозными дворами и фонтанами, с этими страстными молитвенными призывами муэдзинов, которые прерываются молчанием ритмически повергающихся ниц правоверных. Живописные тюрбэ – остатки старых кладбищ, с усыпальницами султанов, их жен и именитых турок. И наконец Св. София – храм, которому нет подобного в мире, и который для чуткого сердца сохраняет свой великий христианский облик, несмотря на многовековую кабалу Исламу, которой он подчинен. Что осталось в нем, кроме этой дивной архитектурной гармонии, благодаря которой из каждого самого отдаленного угла его можно видеть центр его купола… В этой собранности, в этом стройном единстве заложена великая идея, только отчасти сродная единобожию Ислама, ибо в Исламе идея единства поглощает и как бы упраздняет понятие множества, а в христианстве единство восполняет и предполагает множество. А купол, венчающий Св. Софию, прекрасен не только внутри храма, он прекрасен и тогда, когда вы видите его, возвращаясь с островов и его очертания действительно напоминают небесный свод, и весь он, в лучах заходящего солнца, пронизывающим его окна, кажется светящимся и осиянным каким-то ореолом. Я уже не говорю о тех священных воспоминаниях, которые пробуждаются для нас русских в этом храме, благолепие коего побудило наших предков выбрать для России крещение в православную веру: мы как бы вновь переживаем с ними этот выбор, предопределивший судьбу России более тысячи лет тому назад. Здесь заложен секрет притягательной силы, которую оказывал Константинополь на ряд поколений русских людей, в течение всей нашей истории заставляя их проливать свою кровь ради освобождения креста от ига полумесяца. И пусть не говорят о русском империализме. Не погоня за внешним владычеством и выгодами, не царственное положение Константинополя двигало русский народ к утверждению России на проливах. Это могло входить в расчеты нашел политики, но сам народ подымался ради водворения креста на святом куполе Софии, ради освобождения братьев-христиан и утверждения православного царства на месте ига неверных.

Пусть это все романтизм, пусть это навеки угасшая мечта изжитого периода нашей истории, но пусть не иссякнет тот религиозный двигатель, который определял содержание народного идеала: утверждение Креста – как лозунг народной и государственной жизни…

Я не отвлекся от своих воспоминаний, я передаю то, чем жили многие люди моего поколения, чем горела и моя душа, когда я только что начинал самостоятельную жизнь. Эта мечта не покидала меня и в зрелые годы. Ей отдал я свои лучшие силы. Она вновь ярко вспыхнула во время последней войны, когда вековые соперники наши на Востоке англичане и французы топили свои суда и посылали на смерть своих солдат в Дарданеллы, согласившись помочь осуществлению нашей вековой мечты. Это был только эпизод мировой войны, но эпизод прекрасный, воскресивший традицию крестовых походов и самый невыгодный для идеологии Германии, которой удалось отстоять твердыню ислама против утверждения Креста.

Но я вернусь к 1897 году, и к греко-турецкой войне, которая была в самом разгаре, когда я приехал в Константинополь. Первое отражение событий я испытал уже идя на пароходе из Одессы, ибо на нем плыл отряд русского Красного Креста, командированный в Турцию, и шла партия лошадей, закупленных подрядчиком – турецким греком (!) для нужд турецкой армии.

Неожиданно для многих турки одерживали решительные победы над греками. Последние не обнаруживали особенно военной доблести, о чем свидетельствовали слабость сопротивления и многочисленные раны в спину, которые отмечались в военных госпиталях, куда поступали греки. Рядом с этим нельзя было отказать грекам в искреннем патриотизме. Помню, как один знакомый грек-лодочник на Босфоре, узнав об одном поражении, испытал такое волнение, что через сутки умер, буквально от горя. Но этот легко возбудимый южный народ не был способен на долгое напряжение и выдержку…

Успехи турок озадачили европейские кабинеты. В то время турки нигде не были особенно популярны. У греков было большое преимущество в лице династии, имевшей близкие родственные связи с могущественными монархами России, Германии и Англии{90}90
  С 1863 г. греческий престол занимал король Георг I, по рождению датский принц Кристиан – второй сын датского короля Кристиана IX из Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбургской династии. Одна его сестра, Александра, была женой наследника британского престола – будущего короля Эдуарда VII, другая, Дагмара (после перехода в православие – Мария Федоровна) – женой российского императора Александра III и матерью Николая II; а сам Георг женат на внучке российского императора Николая I – великой княжне Ольге Константиновне. Старший сын и наследник Георга I – Константин – был женат на германской принцессе Софии, сестре кайзера Вильгельма II.


[Закрыть]. Это побудило в известную минуту русского и германского императоров сделать совместное представление султану, чтобы остановить его войска. На осторожного и трусливого Абдул-Гамида, всегда строившего свои расчеты на розни между европейскими державами, такое согласованное выступление двух монархов, принадлежавших к противоположным политическим группировкам, произвело должное впечатление. Он ответил согласием начать мирные переговоры и приказал войскам остановить наступление.

Между тем победоносное продвижение турецких войск вскружило головы туркам, приподняло чувства национальной гордости и возбудило мечты, которых втайне боялся султан, знавший по опыту, что Турции позволено терять, но не позволено приобретать…

Несмотря на фатализм, пассивность и отсталость, у турок проявилось известное общественное мнение и недовольство. Войска и администрация не получали регулярно жалования, казна была пуста. Пока одерживались победы, все готовы были терпеть, но когда ненавистные гяуры остановили успехи Полумесяца, в армии и в столице, и в мечетях Стамбула стало проявляться опасное брожение.

Султан, строивший систему своего управления и внешней политики на донесениях шпионов, которыми кишел Константинополь, насторожился. Он испытывал величайшую тревогу. Абдул-Гамид[162]162
  Абдул-Хамид II (1842–1918) – султан Османской империи (в 1876–1909) и 99-й халиф.


[Закрыть] был типичным восточным деспотом. Он вырос в обстановке дворцовых переворотов и тайных интриг Сераля. Он привык никому не доверять и видеть в каждом приближенном возможного заговорщика, способного вонзить ему кинжал в спину. У него было два средства управления и расправы с действительными и мнимыми своими врагами: он или губил того, кто внушил ему подозрение, или задерживал его, чтобы застраховаться от его замыслов. На почве такой психологии разыгрался комичный эпизод, который друг другу передавали в посольских салонах.

У султана во Дворце, в связи с событиями, часто созывался Совет министров. Великим визирем был дряхлый невзрачный старик, выбранный падишахом вероятно вследствие своей незначительности – от такого рамольного старика нельзя было ожидать никаких заговоров.

И вот однажды, когда в назначенный час, в Ильдиз-Киоск прибыли министры, – неслыханная вещь – великий визирь отсутствовал. Те, кто знали нравы старого Востока и султанского двора, легко поймут, каким чудовищным представлялось подобное нарушение этикета. Перед падишахом буквально трепетали все его подданные, знавшие, как легко было переменить положение великого визиря на участь тюремного узника или ссыльного в самые ужасные области. Проходит полчаса, час, а визиря все нет. Султан меняется в лице, его начинают разбирать самые мрачные подозрения. Они переходят почти в уверенность: великий визирь участвует в заговоре, жизнь его, султана, в опасности…

Наконец старый визирь приезжает, бледный, смущенный. Он бормочет какие-то извинения. Султан окончательно уверен в измене. Он требует от визиря объяснения его отсутствия, тот колеблется. Султан настаивает, наконец угрожает. Тогда бедный старик, пыхтя и потея, при всех министрах, делает свои признания. Когда он выехал из дома, у него сделались сильнейшие колики. Он надеялся, что это обойдется и почти доехал до дворца, но не выдержал и принужден был повернуть обратно. Слова визиря только усиливают подозрительность султана. Он не верит таким простым объяснениям и вновь обрушивается на него с требованием сказать всю правду. Тогда окончательно растерявшийся старик просит своего повелителя послать осмотреть его карету, в которой остались более чем убедительные доказательства его нездоровья. Султан посылает к подъезду своего гофмаршала. Тот быстро возвращается, подтверждая показания визиря. – Финал: султан приказывает немедленно выдать великому визирю тысячу фунтов. Так в старой Турции, когда никто уже два месяца не получал жалования, старый визирь был щедро награжден за неприятное нездоровье и получил возможность переменить обивку в своей карете.

С греко-турецкой войной у меня связано воспоминание об одном происшествии, которое носит яркий колорит Востока. О нем я и хочу здесь рассказать.

В числе моих старших сотоварищей по посольству был П. Б. Мансуров. П[авел] Б[орисович] был один из самых глубоко религиозных людей, каких мне приходилось встречать в жизни. В нем было обаяние чистой прекрасной души. Каждое дело, каждый шаг сопровождался у него внутренней молитвой, которую он творил про себя. При этом ни малейшей тени ханжества. Он был веселый, милый собеседник, которого все любили, хотя и добродушно подсмеивались порой над его рассеянностью, ибо он был человеком не от мира сего, и в житейских отношениях был порою беспомощен и наивен, как дитя. Зато его внутренняя жизнь поражала глубиною и внушала уважение даже скептикам.

П[авел]. Б[орисович] был знатоком в области восточной Церкви, и в этом отношении был незаменимым работником в посольстве, которому порою приходилось заниматься церковными делами, не меньше, чем политическими. Ведь нельзя забывать, что все обаяние старой России на Востоке было построено на вековой роли ее, как покровительницы Православной церкви и единоверных ей христиан. П[авел] Б[орисович] интересовался не столько злободневной политикой в церковной области, сколько проникновением во внутреннюю жизнь Церкви. Он достаточно владел греческим языком и ему удалось завязать близкие сношения со многими представителями духовенства и иерархии Константинопольской патриархии.

Мансуров был женат. У него было трое сыновей в возрасте между 11 и 14 годами. Старший сын его Алик, незадолго до моего приезда, заболел скарлатиной и умер[163]163
  Через другого своего сына, Сергея, П. Б. Мансуров породнился с автором, поскольку С. П. Мансуров женился на племяннице Г. Н. Трубецкого – Марии Федоровне Самариной (дочери его сестры Антонины).


[Закрыть]. Горе родителей было сильное. Они переносили его, как верующие люди, находя поддержку в религии. Мансуров был близок с одним священником – настоятелем церкви при греческом кладбище в Скутари – на азиатском берегу Босфора. Священник этот пользовался широкой репутацией среди православных греков. Его знали далеко за пределами его прихода и чтили, как проповедника и человека святой жизни. К нему и обратился Мансуров, желая похоронить своего сына на кладбище, которое он опекал. Это обстоятельство и частые посещения и совместные молитвы еще более сблизили их обоих.

Прошли лето и осень, наступила зима. И вот однажды священник пришел к Мансурову и рассказал ему следующее. Не так давно, обходя кладбище, он задержался на могиле его сына, и молился над ней, как вдруг к нему подошли две женщины, одетые, как турчанки, в чаршафах. Это было дерзкое предприятие со стороны последних, которое могло им стоить жизни. Турки ревниво оберегают своих жен от возможности перехода в христианство, самая мысль о чем-либо подобном представлялась бы им чем-то чудовищным. Только уединение кладбища, скрытого кипарисами, помогло осуществлению столь смелой попытки. Женщины торопливо объяснили священнику, что они родом гречанки, уроженки Фессалии. Во время наступления турок, за несколько месяцев перед тем, местечко, в котором они жили, подверглось разгрому, все их близкие были вырезаны, а сами они – две сестры вместе с двенадцатилетним мальчиком-братом были увезены в Константинополь и попали в гарем богатого паши. Там на них произведено было сильнейшее давление, чтобы заставить их перейти в ислам. Одна из сестер поддалась угрозам и согласилась. Та же участь ожидала другую сестру. Обе они просили священника тут же принять их покаяние и исповедь, и помочь им бежать…

Священник согласился на их просьбу, исповедал их. Он сказал им, что готов сделать все, что может, чтобы содействовать их бегству, но предварительно должен обдумать, как все это лучше организовать. Было условлено, в какие дни и часы могут повторяться встречи на том же месте.

Рассказывая все это Мансурову, священник советовался с ним, что можно сделать. Оба пришли к заключению, что всякое вмешательство посольства могло бы только погубить бедных женщин. Турки не только не допустили бы подобного вмешательства, но поспешили бы либо убить, либо спрятать их в такое место, где было бы совершенно невозможно разыскать их. При таких условиях помощь могла быть только материальная, если б это понадобилось для организации побега другими способами. Священник обещал держать Мансурова в курсе дела. Друзья Мансурова, которых он посвятил в секрет, с нетерпением ждали, что из всего этого выйдет.

Через некоторое время священник вернулся и принес весть, что есть надежда устроить побег. За это взялся один из преданных ему и верных людей – грек, по профессии морской пират, посещавший его во время своих тайных приездов в Константинополь…

Надо перенестись в Константинополь конца прошлого века, чтобы понять возможность подобной комбинации набожного пирата, послушного духовного сына выдающегося греческого священника. Такое явление вытекало совершенно естественно из вековой борьбы христиан с турками. Она создала своеобразный средневековый тип полурыцаря – полуразбойника, борца за народные стремления, защитника слабых единоплеменников от произвола властей. Македония была полна таких борцов, которых звали комитаджи, т[о] е[сть] членов революционных комитетов. Во главе банд выдвигались смелые вожди, приобретавшие безграничный авторитет в глазах членов банды. Им помогало население, укрывало от жандармов и войск. Помогала также гористая природа местности, способствовавшая такой непрерывной и безнаказанной партизанской войне. Греко-турецкая война выдвинула значение таких же борцов на море – пиратов. Эти люди были не прочь и разбойничать, особенно когда дело шло о турках, или о богатых купцах, они порою облагали известной данью население, но зато действительно старались защитить его, как могли от притеснений, и жестоко мстили их виновникам.

В Константинополе была сильно развита морская контрабанда табака. Контрабандисты подкупали полицию, ибо нигде взятки не введены в такую систему управления, как в Турции. Нашему пирату было не трудно установить связи с контрабандистами и через них приобрести некоторую благонадежность в глазах константинопольской полиции, которая ловила только тех, кто считал возможным не прибегать к ее помощи. При их помощи и был установлен план побега.

В старой Турции время исчислялось по лунным месяцам, поэтому самые месяцы и некоторые праздники передвигались в разные эпохи года. В этом году месяц Рамазан совпадал с нашим декабрем. Рамазан – мусульманское религиозное установление. В течение этого месяца мусульмане соблюдают днем строгий пост, ничего не едят до первой звезды. Пушечный выстрел возвещал появление этой звезды. Тогда кончался пост. Мечети и весь Стамбул расцвечивались иллюминациями. В обычное время, на Босфоре прекращалось всякое движение. Во время Рамазана между берегами непрерывно сновали пароходы и лодки, также горевшие огнями. На улицах царило необыкновенное оживление. Всюду организовывались уличные театры – карагез (своеобразный турецкий Петрушка), сновали торговцы со съестными товарами и сладостями, раздавалась музыка. В мечетях шла непрерывная служба. В домах богатых турок столы были накрыты всевозможными блюдами и двери были открыты для всех. Эти мусульманские розговены носили название ифтара.

Побег был назначен во время Рамазана, как раз в расчете на исключительное ночное оживление. Мы были предупреждены о том, в какую ночь он состоится, и не без волнения вперяли взор в Стамбул, горевший огнями, Золотой Рог и Скутари – этапы через которые надо было пройти беглянкам. Только через три дня пришел священник на квартиру Мансуровых, конечно не в посольстве, и рассказал следующее.

В назначенную ночь обе сестры отпросились в Стамбул, в мечети. Их просьба была охотно удовлетворена. Им удалось отделаться от сопровождения, но они взяли в собою брата. Шел сильный мокрый снег, благоприятный для тех, кто хотели остаться незамеченными. Притом они разделились для предосторожности, и встретились, как было условлено на кладбище, на том самом месте, где произошла первая встреча. Там их поджидали священник и его друг пират. Им были приготовлены мужские костюмы, в которые они переделись, срезав волосы. Потом по маленькой крутой тропинке их свели к берегу моря, где их ожидала большая фелюга. Их спрятали в трюме. Было ясно, что побег двух женщин из гарема поставит на ноги всю полицию. Поэтому пират еще трое суток укрывался со своей фелюгой в маленькой бухте, где она стояла. Ему помогла его политическая благонадежность контрабандиста, за которого он себя выдавал, и друзья из полиции посоветовали прождать три дня, в течение коих тщательно обыскивались все отплывавшие суда. На четвертые сутки ночью, минуя освещенные места, фелюга пустилась в путь…

Много времени прошло потом безо всяких вестей о беглянках. Мы не знали, что и думать о постигшей их судьбе, и не раз думали, что они вероятно накрыты были в дороге. Прошла зима, мы начали забывать о всей этой истории.

Наступил апрель месяц. В этом году, как сейчас помню, была исключительно ранняя, чудная весна. Зацвел миндаль, начали распускаться глицинии, и чудные запахи понеслись из садов. Мы решили воспользоваться райским солнечным днем, чтобы совершить с Мансуровым прогулку в Скутари, и кстати навестить священника, который долго к нему не показывался. Мне было интересно также поближе увидеть поэтическое кладбище, которое получило в моих глазах романтический ореол. Скромная церковь, рядом с ней два небольших двухэтажных деревянных дома. В одном из них школа, в другом помещались священник и учитель. Мы застали милого старика дома. Он только что оправился от простуды, которая мешала ему выходить. Небольшого роста, с огромной седеющей бородой и большими глазами, в которых написана была доброта и необыкновенная приветливость. Он очень обрадовался Мансурову и тотчас бросился готовить кофе и шербет, без чего не могло в то время обойтись ни одно посещение на Востоке, как у турок, так и у христиан. Общей чертой у них было гостеприимство; нарушение или хотя бы отступление от его обряда было невозможно. Когда все это было принесено и поставлено, и хозяин обменялся обычными приветствиями и расспросами о здоровье, он сказал нам, что получил наконец известия о беглянках, и прочел их письмо…

Оно начиналось взволнованным изъявлением радости за спасение и благодарности священнику. Дальше шла повесть о длинном путешествии, которое им пришлось проделать. Первая часть пути была самая опасная, ибо можно было опасаться, что приказ о поисках беглянок разослан повсюду, но у пирата были всюду свои верные люди и безопасные стоянки, и на фелюге был груз табака, чтобы помочь ему сойти за простого контрабандиста.

В Мраморном море фелюга остановилась на небольшом скалистом островке Кос, который был пристанищем всех пиратов и контрабандистов. Туда не отваживались турецкие военные суда, ибо им пришлось бы выдержать неприятную встречу. На островке имелась небольшая греческая церковь, украшенная паникадилами и лампадами, награбленными из священного каравана, который ежегодно отправлялся турецкими мусульманами из Константинополя в Мекку.