Текст книги "Вячеслав Иванов"

Вячеслав Иванов в июне 1909 года писал в своем дневнике: «Хорошо на башне. Устроенный, прохладный, тихий оазис на высоте над Таврическим садом и его зеленой чашей – прудом с серебряными плесами»[121]121
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 773.


[Закрыть].

Башне суждено было почти на семь лет стать домом поэта и одновременно одним из самых ярко пылающих и гостеприимных «очагов» Серебряного века, где жизнь духа, мысли и искусства достигала небывалых высот. Отозвалась она и в поэзии Вяч. Иванова. Вскоре после обретения нового жилья он пишет стихотворение «Астролог». Так же как «Цусима» и «Под знаком Рыб», оно было полно предчувствием грядущих судеб России. Но акценты в нем явно сместились. Если в недавних стихах жила надежда, что через временные страдания страна преобразится и выйдет к свободе и великой славе, то в «Астрологе» предвиделось погружение во мрак гражданского ада на долгие годы. В России все больше сгущалась предгрозовая атмосфера. Повсюду происходили революционные волнения и забастовки, в деревнях – поджоги и разграбления помещичьих усадеб. Правительство отвечало на это репрессиями, которые, несмотря на всю жестокость по меркам того времени, не могли предотвратить будущего кровавого потопа. Точно так же, как во Франции ХVIII столетия, когда большая часть общества жила по принципу «после нас – хоть потоп», потоп не замедлил прийти… Время для лечения застарелых недугов было безнадежно упущено. Россией все больше овладевало безумие, чреватое неисчислимыми жертвами. Опустошенность и болезнь духа грозили страшными конвульсиями.

Когда-то пророки древнего Израиля поднимались на башню Иерусалимского храма, чтобы получить откровение от Бога. Там Аввакум услышал горькую весть, не оставлявшую никаких надежд на спасение народа, удалившегося от путей правды, но сам обрел незыблемую опору, дающую избраннику силы выстоять вопреки гибельным вихрям истории – «праведный своею верою жив будет» (Авв., 2, 4).

Вещающий с башни «астролог» Вяч. Иванов, конечно же, не пророк. Смысл открытого пророку относится ко всем временам, тогда как астролог пытается предсказать по расположению небесных светил ход ближайших событий. Однако этот образ имел у Иванова еще и особое значение, если вспомнить его «кормчие звезды», направляющие на тот же путь, что и Книга книг. Со своей «башни» напротив Таврического сада поэт различал близкую уже череду скорбей начинающегося столетия:

 
«Гласи народу, астролог,
И кинь свой клич с высокой башни:
На села сирые, на чахнущие пашни
Доколь небесный гнев налег?»
 
 
– «Чредой уставленной созвездья
На землю сводят меч и мир:
Их вечное ярмо склонит живущий мир
Под знак Безумья и Возмездья.
................
 
 
И страсть вас ослепит, и гнева от любви
Не различите вы в их яром искаженье;
Вы будете плясать – и, пав в изнеможенье,
Все захлебнуться вдруг возжаждете в крови.
 
 
Бьет час великого Возмездья!
Весы нагнетены, и чаша зол полна…
Блажен безумьем жрец! И, чья душа пьяна, —
Пусть будет палачом!.. Так говорят созвездья»[122]122
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 253.


[Закрыть].
 

Почти в то же самое время, когда Вяч. Ивановым в Петербурге был написан «Астролог», – летом 1905 года (по другим данным – 2 марта 1906 года) Максимилиан Волошин в Париже пишет стихотворение «Ангел мщенья».

На разных концах Европы два огромных русских поэта размышляли о грядущем скорбном пути России. Удивительным было совпадение их провидческого опыта – почти на словесном уровне перекликались оба стихотворения, вплоть до финальных строк:

 
Народу Русскому: я скорбный Ангел Мщенья!
Я в раны черные – в распаханную новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья.
И голос мой – набат. Хоругвь моя – как кровь.
................
 
 
О, камни мостовых, которых лишь однажды
Коснулась кровь! я ведаю ваш счет.
Я камни закляну заклятьем вечной жажды,
И кровь за кровь без меры потечет.
................
 
 
Не сеятель сберет колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача[123]123
  Волошин М. Жизнь – бесконечное познанье: Стихотворения и поэмы. Проза. Воспоминания современников. М., 1995. С. 87, 88.


[Закрыть].
 

Хорошо зная историю французской революции, Вяч. Иванов и Волошин понимали, что русская смута будет намного страшней и кровавей. Но Волошин оказался прозорливее. Он провидел, что революция, подобно водовороту, поглотит и тех, кто вершил эту безумную вакханалию, что тот, «чья душа пьяна» и кто «будет палачом», неминуемо станет затем и «жертвой палача» по неизбывному закону смутного времени.

В Петербурге ожидание близких бедствий все больше усиливалось у Вяч. Иванова. Этот «самый сочиненный город» не раз отзывался катастрофическими мотивами в русской литературе, начиная с «Медного всадника». Слышались они и у Гоголя, и – надрывной нотой – у Достоевского. Совсем недолго оставалось до «Петербурга» Андрея Белого, до блоковского «Страшного мира», до вещего, звучащего приговором стихотворения Иннокентия Анненского… «Чудотворный строитель» в исполинском размахе своих державных замыслов мало думал о тех, кому потом предстояло жить в этом городе. Он слишком торопил историю. Позже Волошин, видя глубинную связь между первым и третьим Римом через Византию, писал об этом в стихотворении «Европа»:

 
Здесь, жгучие желанья затая,
В глубоких влуминах укрытая стихия,
Чувствилище и похотник ея,
Безумила народы Византия.
................
 
 
И зачала и понесла во чреве
Русь – третий Рим – слепой и страстный плод:
Да зачатое в пламени и в гневе
Собой восток и запад сопряжет!
 
 
Но, роковым охвачен нетерпеньем,
Всё исказил неистовый Хирург,
Что кесаревым вылущил сеченьем
Незрелый плод Славянства – Петербург[124]124
  Волошин М. Жизнь – бесконечное познанье: Стихотворения и поэмы. Проза. Воспоминания современников. М., 1995. С. 96.


[Закрыть].
 

Поспешность и нетерпение Петра отозвались спустя два столетия. В Петербурге завязался один из самых тугих узлов мировой истории. Здесь и поселились поэт и его подруга. Как не походила эта Северная столица, соперничающая с Древним Римом своим классическим обликом, с величавым безмерным пространством Невы, скупым прохладным светом, осенним сумраком и туманом, привольным для химер, ни на домашний уютный мир старой Москвы, ни тем более на залитый солнцем средиземноморский простор, столь дорогой их сердцам!

Но все же что-то неудержимо влекло сюда Вячеслава и Лидию. Они оказались в этом месте в нужное время и сами стали эпохой. «Странность» их выбора раскрывалась в написанном тогда же Вяч. Ивановым стихотворении «На башне»:

 
Пришелец, на башне притон я обрел
С моею царицей – Сивиллой,
Над городом-мороком – смурый орел
С орлицей ширококрылой.
 
 
Стучится, вскрутя золотой листопад,
К товарищам ветер в оконца:
«Зачем променяли свой дикий сад
Вы, дети-отступники Солнца,
 
 
Зачем променяли вы ребра скал,
И шепоты вещей пещеры,
И ропоты моря у гордых скал,
И пламенноликие сферы —
 
 
На тесную башню над городом мглы?
Со мной, на родные уступы!..»
И клекчет Сивилла: «Зачем орлы
Садятся, где будут трупы?»[125]125
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 259.


[Закрыть]
 

Последние две строки были перифразом евангельского стиха «Ибо, где будет труп, там соберутся орлы» (Мф.; 24, 28), когда Спаситель говорил ученикам о грядущей гибели Иерусалима, не узнавшего времени его посещения, оставшегося глухим к Богу. На путях мировой истории такое повторялось не раз. И люди с чутким слухом распознавали надвигающуюся грозу еще по дальним громам. Граду Петрову предстояло стать местом одной из самых страшных русских катастроф, сценой, где разыграется трагедия невиданного прежде размаха. Слышалось предчувствие близкой беды и в другом стихотворении Вяч. Иванова того же времени – «Медный всадник». Два, казалось бы, противоположных, но равно враждебных человеку начала – стихия и «кумир» – всегда довлели в судьбе этого города. Россия, поднятая на дыбы, и «тяжело-звонное скаканье», пророчески увиденные и услышанные Пушкиным, откликнулись роковым смыслом и в новом столетии:

 
В этой призрачной Пальмире,
В этом мареве полярном,
О, пребудь с поэтом в мире,
Ты, над взморьем светозарным
 
 
Мне являвшаяся дивной
Ариадной, с кубком рьяным,
С флейтой буйно-заунывной
Иль с узывчивым тимпаном…
................
 
 
Приложила перст молчанья
Ты к устам – и я, сквозь шепот,
Слышу медного скаканья
Заглушенный тяжкий топот…
 
 
Замирая, кликом бледным
Кличу я: «Мне страшно, дева,
В этом мороке победном
Медно-скачущего Гнева…»
 
 
А Сивилла: «Чу, как тупо
Ударяет медь о плиты…
То о трупы, трупы, трупы
Спотыкаются копыта»…[126]126
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 259–261.


[Закрыть]
 

За «медно-скачущим Гневом» виделись всадники Апокалипсиса. Поэт не мог быть равнодушным к тому, что явственно назревало во времени. И вновь совопросницей и сопровидицей его стала верная подруга – Сивилла, наделенная той же орлиной зоркостью. Она появлялась в стихах и под другими именами – и Менадой, и Диотимой на платоновском «симпосионе», пире мудрого веселья. Этому пиру суждено было теперь продолжиться на «башне», а предводительствовать на нем – Вячеславу Иванову. О его удивительном даре собеседника, искусстве обворожить слушателей говорилось много. Писатель Борис Зайцев вспоминал об одной встрече с ним и Лидией Дмитриевной: «Пришел Вячеслав Иванович с дамой, очень пестро и ярко одетой. Сам он… мягко-кудреватый, голубые глаза… Светлая бородка. Общее впечатление мягкости, влажности и какой-то кругловатости. Дама – его жена, поэтесса Зиновьева-Аннибал…

Гость оставляет несколько старомодную крылатку и шляпу в прихожей, мы усаживаемся за самоваром – два странных гостя мои сидят в начинающихся сумерках – соединение именно некоей старомодности с самым передовым, по теперешнему “авангардным”, в искусстве. Я угощаю, чем могу (чаем с притыкинским вареньем). Но тут дело не в угощении. Вячеслав Иванович из всякого стакана чая с куском сахара мог – и устраивал некий симпозион. Да, было нечто пышно-пиршественное в его беседе, он говорить любил сложно, длинно и великолепно; другого такого собеседника не встречал я никогда. Словоохотливых и болтунов – сколько угодно. Вячеслав же Иванов никогда не был скучен или утомителен, всегда свое, и новое, и острое. Особенно любил и понимал античность. Древнегреческие религии, разные Дионисы, философии того времени – вот где он как дома. Если уже говорить о родственности… – Вот он-то и оказался праправнуком Платоновых диалогов.

…Подошла потом моя жена, заговорила оживленно с многоцветной Зиновьевой-Аннибал. Но остановить Вячеслава Иванова было трудно… он прочел нам целую лекцию – да какую! Так вот и превратился скромный арбатский вечер в небогатой студенческой квартирке в настоящий словесный пир. Но, конечно, на симпозионе этом говорил он один. И слава Богу! Куда нам за ним угнаться!»[127]127
  Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце. М., 1992. С. 330, 331.


[Закрыть]

Ивановские «среды», начавшиеся на «башне» осенью 1905 года, совпали с чередой потрясений. Октябрьские забастовки вылились во всероссийскую стачку. Участники ее выступили уже с политическими требованиями: созвать Учредительное собрание, наделенное законодательными полномочиями, провести всеобщие выборы, предоставить гражданам России демократические права – свободу совести, слова, собраний и союзов. 17 октября царь подписал манифест о созыве Государственной думы. Но волнения в стране не утихали. В ноябре вспыхнул мятеж на крейсере «Очаков», который возглавил лейтенант Шмидт, в декабре – вооруженное восстание в Москве. Оно приобрело такие масштабы, что московские власти не могли с ним справиться самостоятельно, и правительству для его подавления пришлось перебрасывать из Петербурга гвардейский Семеновский полк и артиллерию. Революционеры уже тогда явили беспримерную жестокость и черты будущего деспотизма. Так, в листовке Боевой организации при Московском комитете РСДРП «Советы восставшим рабочим» говорилось: «Дворникам запрещайте запирать ворота. Это очень важно. Следите за ними, и если кто не послушает, то в первый раз побейте, а во второй – убейте. Заставляйте дворников служить опять-таки нам, а не полиции. Тогда каждый двор будет нашим убежищем и засадой»[128]128
  Басманный район Москвы. М., 2010. С. 83.


[Закрыть]. Уроки своих предтеч – прототипов Петра Верховенского и Шигалева – новые «бесы» усвоили хорошо.

Правительство жестко подавило московский мятеж. Но вместо давно ожидаемых реформ оно ответило на революционные выступления лишь карательными экспедициями и военно-полевыми судами.

Вячеслав Иванов был глубоко потрясен всем происходившим у него на глазах. Он ожидал мирного преображения страны и соборного единства вольного народа, а вместо этого увидел смуту, междоусобицу и кровь. На новый, 1906 год он написал стихотворение «Люцина», где есть строки, свидетельствующие о крушении его надежд на обновление жизни:

 
Свою ж грызущий, в буйстве яром,
От плоти плоть, от кости кость,
Народ постигнет ли, что с даром
К нему приходит некий Гость?
Где ангел, что из яслей вынет
Тебя, душа грядущих дней,
И скопища убийц раздвинет,
И сонмы мстительных теней?..
................
Елей разлит; светильня сохнет;
Лампада праздная темна:
Так в тленьи медленном заглохнет
Многострадальная страна…[129]129
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 255, 256.


[Закрыть]
 

Тогда же по югу России прокатилась волна еврейских погромов, организованных черносотенцами, которым молчаливо, но явно покровительствовали многие из высокопоставленных персон. У интеллигенции это вызвало ярость и негодование и разверзло еще более глубокую пропасть между ней и правительством. Антисемитизм всегда был отвратителен подлинно культурным русским людям, воспринимался ими как удел исключительно низких душ, нечто недостойное, грязное.

А поэты Серебряного века обостренно чувствовали живую, глубинную и трагическую связь Христа с его народом. Лучшие пастыри Русской церкви, такие как Иоанн Кронштадтский, грозно обличали погромщиков в своих проповедях.

Зинаида Гиппиус писала в стихотворении «Он»:

 
Он принял скорбь земной дороги,
Он первый, Он один,
Склонясь, умыл усталым ноги
Слуга – и Господин.
 
 
Он с нами плакал, – Повелитель
И суши, и морей.
Он царь, и брат нам, и Учитель,
И Он – еврей[130]130
  Гиппиус З. Сочинения: Стихотворения. Проза. Л., 1991. С. 185.


[Закрыть].
 

Еще дальше со свойственной ей «безмерностью в мире мер» в отношении к евреям пошла Марина Цветаева:

 
В любом из вас, – хоть в том, что при огарке
Считает золотые в узелке —
Христос слышнее говорит, чем в Марке,
Матфее, Иоанне и Луке.
 
 
По всей земле – от края и до края —
Распятие и снятие с креста.
С последним из сынов твоих, Израиль,
Воистину мы погребем Христа![131]131
  Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1994. Т. 1. С. 322.


[Закрыть]
 

Другая русская поэтесса Серебряного века, которой посвящали стихи Блок и Гумилев, Елизавета Кузьмина-Караваева, в эмиграции приняла монашество с именем мать Мария и основала движение «Православное Дело». Когда Франция в 1940 году была оккупирована нацистами, она вместе со своими сподвижниками спасла многих евреев от неминуемой гибели, добывая для них поддельные документы и выдавая свидетельства о крещении.

Судьбе Израиля мать Мария посвятила в те дни такие строки:

 
Два треугольника, звезда…
Щит Праотца – Царя Давида.
Избрание, а не обида,
Великий путь, а не беда!
................
 
 
Израиль, ты опять гоним, —
Но что людская воля злая,
Когда тебя в грозе Синая
Вновь вопрошает Элогим!
 
 
И пусть же ты, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной,
Научишься душою вольной
На знак неволи отвечать[132]132
  Гаккель Сергий, прот. Мать Мария. М., 1993. С. 133, 134.


[Закрыть].
 

В 1943 году мать Мария была арестована гитлеровцами вместе со своим помощником – священником Димитрием Клепининым и другими участниками «Православного Дела». Отцу Димитрию на допросе сказали, что его отпустят, если он даст обещание больше не помогать евреям. Тогда он показал гестаповцу свой наперсный крест и спросил: «А этого Еврея вы знаете?» И отец Димитрий, и мать Мария приняли мученическую смерть в нацистских концлагерях, положив жизнь за други своя.

Вячеслав Иванов хорошо помнил все то, что Владимир Соловьев говорил о тайне Израиля в Божественном замысле спасения человечества и до Христа, и после Его воплощения. Еврейские погромы поэт воспринимал как поругание христианства теми, кто сами себя гордо именовали «православными». Об этом в 1906 году он с горечью писал в стихотворении «Язвы гвоздиные»:

 
Сатана свои крылья раскрыл, Сатана,
Над тобой, о родная страна!
И смеется, носясь над тобой, Сатана,
Что была ты Христовой звана:
 
 
«Сколько в лесе листов, столько в поле крестов:
Сосчитай прогвожденных христов!
И Христос твой – сором: вот идут на погром —
И несут Его стяг с топором»…[133]133
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 256.


[Закрыть]
 

В эти смутные и тревожные дни 1905 года и начались знаменитые ивановские «среды» – собрания в доме на Таврической улице. «Башня» очень скоро стала одним из главных «очагов» Серебряного века наряду с салоном Гиппиус и Мережковского в Петербурге и домом Брюсова в Москве. Собственно, само название эпохи родилось в «башенном» кругу. Однажды, говоря о минувшем пушкинском «золотом веке», Вяч. Иванов задался вопросом, как же будут называть век нынешний. «Серебряным» – мгновенно нашелся Бердяев. Гесиодова последовательность пришлась тут как нельзя кстати. На пороге уже маячил «медный век»… В то время Вяч. Иванов часто вспоминал предсмертные слова своего великого учителя – Владимира Соловьева: «Трудна работа Господня». Они вселяли надежду даже там, где места для нее не могло оставаться. В понятие «работы Господней» для Вяч. Иванова как ничто другое входила и культурная деятельность. Первый биограф поэта Ольга Шор была глубоко права, когда писала: «В лице Вячеслава Иванова религиозное движение, вышедшее из Достоевского и Владимира Соловьева, соединилось с новыми литературными исканиями»[134]134
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель. 1971. Т. 1. С. 92.


[Закрыть].

Попыткой диалога между самыми различными направлениями мысли и культуры начала века и стали встречи на «башне». По средам к полночи там собирались писатели, художники, актеры, философы, ученые и общественные деятели. Здесь читали стихи и делали доклады, спорили и предавались многообразным «духовным играм». Молодые поэты обретали на «башне» признание.

Обстановку этих «симпосионов» вспоминал в очерке «Ивановские среды» бессменный председатель «башенных» собраний Н. А. Бердяев: «Осенью 1905 года Вячеслав Иванович Иванов и… жена его Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал устроили у себя на “башне” – так называлась квартира их на Таврической на шестом этаже, – журфиксы по средам. В начале это были скромные собрания друзей и близких знакомых из литературного мира. Ивановы недавно переехали в Петроград из-за границы и завязывали литературные связи. Но как-то сразу сумели они создать вокруг себя особенную атмосферу и привлечь людей самых различных душевных складов и направлений. Это была атмосфера особенной интимности, но совершенно лишенная духа сектантства и исключительности. Поистине В. И. Иванов и Л. Д. Зиновьева-Аннибал обладали даром общения с людьми, даром притяжения людей и их взаимного соединения. Много талантливой энергии тратили они на людей, много внимания уделяли каждому человеку, интересовались каждым в отдельности и заинтересовывали каждого собой, вводили в свою атмосферу, в круг своих исканий. Сразу же выяснилось, что В. И. Иванов не только поэт, но и ученый, мыслитель мистически настроенный, человек очень широких и разнообразных интересов. Всегда поражала меня в Вяч. Иванове эта необыкновенная способность с каждым говорить на те темы, которые его более всего интересуют, – с ученым о его науке, с художником о живописи, с музыкантом о музыке, с актером о театре, с общественным деятелем об общественных вопросах. Но это было не только приспособлением к людям, не только гибкость и пластичность, не только светскость, которая в В. Иванове поистине изумительна, – это был также дар незаметно вводить каждого в атмосферу своих интересов, своих тем, своих поэтических или мистических переживаний, через путь, которым каждый идет в жизни. В. Иванов никогда не обострял никаких разногласий, не вел резких споров, он всегда искал сближений и соединений разных людей и разных направлений, любил вырабатывать общие платформы. Он мастерски ставил вопросы, провоцировал у разных людей идейные и интимные признания. Всегда было желание у В. Иванова превратить общение людей в Платоновский симпозион… “Соборность” – излюбленный его лозунг…

Скоро журфиксы по средам превратились в известные всему Петрограду, и даже не одному Петрограду, “Ивановские среды”, о которых слагались целые легенды… Душой, психеей “Ивановских сред” была Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Она не очень много говорила, не давала идейных решений, но создавала атмосферу даровитой женственности, в которой протекало все наше общение… Л. Д. Зиновьева-Аннибал была совсем иной натурой, чем Вячеслав Иванов, более дионисической, бурной, порывистой, революционной по темпераменту, стихийной, вечно толкающей вперед и ввысь. Такая женская стихия в соединении с утонченным академизмом Вяч. Иванова, слишком много принимающего и совмещающего в себе, с трудом уловимого в своей единственной и последней вере, образовывала талантливую, поэтически претворенную атмосферу общения, никогда и ничего из себя не извергавшую и не отталкивающую. Три года продолжались эти “среды”, отвечавшие назревшей культурной потребности… Я, кажется, не пропустил ни одной “среды” и был несменяемым председателем на всех проходивших собеседованиях.

На “Ивановских средах” встречались люди очень разных даров, положений и направлений. Мистические анархисты и православные, декаденты и профессора – академики, неохристиане и социал-демократы, поэты и ученые, художники и мыслители, актеры и общественные деятели, – все мирно сходились на Ивановской башне и мирно беседовали на темы литературные, художественные, философские, религиозные, оккультные, о литературной злобе дня и последних, конечных проблемах бытия. …Преобладал тон и стиль мистический… Но ошибочно было бы смотреть на среды как на религиозно-философские собрания. Это не было местом религиозных исканий. Это была сфера культуры, литературы, но с уклоном к предельному. Мистические и религиозные темы ставились скорее как темы культурные, литературные, чем жизненные… Русское литературно-художественное движение соприкоснулось с движением религиозно-философским. В лице Вяч. Иванова оба течения были слиты в одном образе, и это соприкосновение разных сторон русской духовной жизни все время чувствовалось на “средах”. Но ничего не было узко-кружкового, сектантского. В беседах находили себе место и люди другого духа, позитивисты, любившие поэзию, марксисты со вкусами к литературе. Вспоминаю беседу об Эросе, одну из центральных тем “сред”. Образовался настоящий симпозион, и речи о любви произносили столь различные люди, как сам хозяин Вячеслав Иванов, приехавший из Москвы Андрей Белый и изящный проф. Ф. Ф. Зелинский, и А. Луначарский, видевший в современном пролетариате перевоплощение античного Эроса, и один материалист, который ничего не признавал, кроме физиологических процессов. Но господствовали символисты и философы религиозного направления. Частыми посетителями и участниками собеседований по средам были Е. Аничков, М. Волошин, Л. Габрилович, проф. Ф. Зелинский, Вяч. Г. Каратыгин, проф. Н. Котляревский, В. Мейерхольд, В. Нувель, проф. М. Ростовцев, Ф. Сологуб, Г. Чулков, К. Сюнненберг. Часто бывали, но сравнительно редко говорили А. Блок, Бакст, Добужинский, С. Городецкий, М. Кузмин, К. Сомов, А. Ремизов, П. Соловьев. Реже можно было встретить Д. Мережковского, З. Гиппиус, Д. Философова, А. Карташева, а также В. Розанова. Нередко “среды” были посвящены поэзии, и многие молодые поэты впервые читали там свои стихи. Собрания по средам постепенно начали расширяться, появлялись все новые и новые люди. В Петрограде много говорили об “Ивановских средах”, они вызвали к себе интерес в разных кругах… На одной из “сред”, когда собралось человек 60 поэтов, художников, артистов, мыслителей, ученых, мирно беседовавших на утонченные культурные темы, вошел чиновник охранного отделения в сопровождении целого отряда солдат, которые с ружьями и штыками разместились около дверей. Почти целую ночь продолжался обыск, в результате которого неожиданным гостям пришлось признать свою ошибку. В эту ночь из передней пропала шапка Мережковского, который написал на эту тему статью в газете. Политики на “средах” не было, несмотря на бушевавшую вокруг революцию. Но дионисическая общественная атмосфера отражалась на “средах”. В другую эпоху “среды” были бы невозможны…

“Среды” продолжались три года. За это время много было событий. Мы собирались и беседовали в исторический 1905 год. Но и в этой исключительно напряженной революционно-политической атмосфере, когда большинство было исключительно поглощено политикой, на “средах” утверждались и отстаивались ценности духовной творческой жизни, поэзии, искусства, философии, мистики, религии… Потом начался другой период русской жизни. Многое было углублено… Новая поэзия, новое искусство были признаны и вошли в общую культуру. Религиозно-философские течения углубились. Но в атмосфере, в которой происходили собеседования по средам, было что-то молодое, зачинающее, возбуждающее. И “среды” навсегда останутся ярким эпизодом нашего культурного развития»[135]135
  Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце. М., 1992. С. 319–323.


[Закрыть].

Бердяева и его жену Лидию Юдифовну с Ивановыми связывали глубокие и долгие, впоследствии продолжившиеся и после отъезда из России отношения. Величайший русский мыслитель ХХ столетия и блистательный поэт словно олицетворяли собой Серебряный век. Но диалог их бывал порой очень непростым и острым. Как писал Бердяев в одном из писем Вяч. Иванову: «Я отношусь отрицательно и враждебно к некоторым Вашим идеям и стремлениям, а к Вам всегда относился и отношусь с любовью»[136]136
  Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1996. С. 125.


[Закрыть]. И в самом деле – там, где мысль Вяч. Иванова нередко блуждала в тумане, бердяевское кредо звучало с предельной четкостью, как надпись на рыцарском мече: «Si! Si! No! No!» Об этом Бердяев говорил в том же письме, рассказывая Вяч. Иванову о своих спорах с Мережковскими: «Мое сознание и все мое существо все крепче и крепче срасталось с христианством, и теперь вне христианской веры для меня невозможна жизнь… В своем отношении к христианству я гораздо правее и консервативнее Мережковских… Мы очень жестоко полемизировали друг с другом, спорили и даже ссорились… Обзывали они меня и православным и консерватором, и спиритуалистом, и индивидуалистом, а я ругал их за ложное отношение к революции, за разрыв с религиозным прошлым, за склонность к сектантскому самоутверждению»[137]137
  Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1996. С. 133.


[Закрыть].

«Новая общественность» Мережковских и была разновидностью сектантской, хотя и высокой мысли. Пройдет немного времени – и в 1909 году в Москве выйдет сборник «Вехи». Он открывался программной статьей Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда». В ней мыслитель говорил о застарелых болезнях русской интеллигенции: народопоклонстве, революционном радикализме сознания, который способен породить лишь гораздо большее зло даже по сравнению с тем, с которым он борется, утилитаризме мышления, а главное – отсутствие воли к положительному творчеству и понятия о самоценности философии. Бердяев писал: «Долгое время у нас считалось почти безнравственным отдаваться философскому творчеству, в этом роде занятий видели измену народу и народному делу. Человек, слишком погруженный в философские проблемы, подозревался в равнодушии к интересам крестьян и рабочих… Первоосновы такого отношения к философии, да и вообще к созиданию духовных ценностей можно выразить так: интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества. Это одинаково верно и относительно сферы материальной и относительно сферы духовной: к философскому творчеству русская интеллигенция относилась так же, как и к экономическому производству. И интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства, а все творчество было в загоне… В 70-е годы было у нас даже время, когда чтение книг и увеличение знаний считалось не особенно ценным занятием и когда морально осуждалась жажда просвещения… В революционные дни (1905 года. – Г. З.) опять повторилось гонение на знание, на творчество, на высшую жизнь духа… Защитников безусловного и независимого знания, знания как начала, возвышающегося над общественной злобой дня, все еще подозревают в реакционности»[138]138
  Вехи: Интеллигенция в России: Сборник статей: 1909–1910. М., 1991. С. 25, 26.


[Закрыть]. Бердяев ясно видел враждебность свободе, глубоко антикультурный настрой и поверхностность мысли нашей левой революционной интеллигенции, ее исконную привычку «ходить строем» и различать людей по единственному признаку: «свой – чужой». Поневоле вспоминалась драма Ибсена «Враг народа», где главный герой говорил, что партия – это та мясорубка, которая превращает все головы в одну кашу. Те же идеи в предельно упрощенном и адаптированном для массового употребления виде восприняли и вершители октябрьского переворота, и их наследники. Когда булгаковский Шариков произносил свое знаменитое «отнять и поделить», то, сам того не осознавая, на четвероногом, конечно же, уровне повторял зады общих мест социалистической мысли XIX столетия. В неспособности интеллигентских «масс» по достоинству оценить и воспринять великую традицию русской религиозной философии Бердяев прозревал многие будущие беды: «Психологические особенности русской интеллигенции привели к тому, что она просмотрела оригинальную русскую философию, равно как и философское содержание великой русской литературы. Мыслитель такого калибра, как Чаадаев, совсем не был замечен и не был понят даже теми, которые о нем упоминали. Казалось, были все основания к тому, чтобы Вл. Соловьева признать нашим национальным философом, чтобы около него создать национальную философскую традицию… Соловьевым могла бы гордиться философия любой европейской страны. Но русская интеллигенция Вл. Соловьева не читала и не знала, не признала его своим. Философия Соловьева глубока и оригинальна, но она не обосновывает социализма, она чужда и народничеству и марксизму, не может быть удобно превращена в орудие борьбы с самодержавием и потому не давала интеллигенции подходящего “мировоззрения”»[139]139
  Вехи: Интеллигенция в России: Сборник статей: 1909–1910. М., 1991. С. 38.


[Закрыть]… Отметив эту черту нашей интеллигенции, которая, по словам Владимира Соловьева, привыкла питаться философскими объедками со стола Запада, Бердяев говорил об особенностях традиции русской мысли: «Русская философия в основной своей тенденции продолжает великие философские традиции прошлого, греческие и германские, в ней жив еще дух Платона и дух классического германского идеализма… Русские философы, начиная с Хомякова, дали острую критику отвлеченного идеализма и рационализма Гегеля и переходили… к конкретному идеализму… к мистическому восполнению разума европейской философии, потерявшего живое бытие… Русская философия таит в себе религиозный интерес и примиряет знание и веру… Политикой философия эта в прямом смысле слова не интересуется, хотя у лучших ее представителей и была скрыта религиозная жажда царства Божьего на земле»[140]140
  Вехи: Интеллигенция в России: Сборник статей: 1909–1910. М., 1991. С. 39.


[Закрыть]. Бердяев одним из первых в ХХ столетии встал на незыблемый камень веры, против которого бессильны врата ада. Его мысль коренилась в Священном Писании и живом предании Церкви, укреплялась участием в ее литургической жизни. Он не мог принять ни революционных симпатий Мережковских, наследия все той же интеллигентской традиции XIX века, ни их псевдохристианской эзотерики и эклектизма. Если для первых святыней была память декабристов (впоследствии Мережковских связывала долгая дружба с известным «бомбистом» Савинковым, военным министром Временного правительства и также, как они, ярым врагом большевистского переворота), то Бердяев принял эстафету мысли Чаадаева, славянофилов и Владимира Соловьева, предполагавшей не внешне-социальное, а глубинно-внутреннее преображение человека, а следом и общества. Многое и из того, что он видел и слышал на «башне» и в самом Вяч. Иванове, было для него неприемлемым. В одном из более поздних писем Бердяев писал Вяч. Иванову: «Я знаю, что может быть христианский оккультизм, знаю также, что лично Ваша мистика христианская. И все-таки один отречется от Христа во имя оккультного, другой отречется от оккультности во имя Христа. Отношение к Христу может быть лишь исключительным и нетерпимым, это любовь абсолютная и ревнивая. Все вопросы я ставлю не потому, что я такой “православный” и такой “правый” и боюсь дерзновения… Сама моя “православность” и “правость” есть дерзновение. Не боюсь я никакого нового творчества, ни дерзости новых путей… Должно быть дерзновение во Христе небывалое и вне Христа невозможное… О Вас же я себя спрашиваю: что для Вас главное и первое, мистика или религия, религией ли просветляется мистика или мистикой религия?.. Мистика не есть цель и не есть источник света. Мистика сама по себе не ориентирует человека в бытии, она не есть спасение. Религия есть свет и спасение. И я все боюсь, что Вас слишком соблазняет автономная, самодовлеющая мистика, слишком господствует у Вас мистика над религией… Быть может, я еще буду бороться с Вами, буду многому противиться в Вас, но ведь настоящее общение и должно быть таким. Взаимное противление может быть творческим»[141]141
  Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1996. С. 135, 136.


[Закрыть].