Текст книги "Вячеслав Иванов"

Опасения Бердяева не были беспочвенными. Он хорошо знал о том, что происходило на «башне», в том числе и об опасных мистических «играх» Вяч. Иванова и Лидии Дмитриевны. Одна из них закончилась плачевно…

Обстановка башенных «сред» продолжала оставаться столь же непринужденной, веселой и творческой. В комнате с оранжевыми обоями гости рассаживались кто на столе, придвинутом к стене, кто на полу, покрытом яркими узорными тканями множества разных расцветок, на бесчисленных подушках. Комната освещалась свечами, вставленными в канделябры, подсвечники и бутылки. Если кто-то из выступавших говорил скучно, в него со смехом бросали апельсины и яблоки. Царствовала в этой обители умного веселья Лидия Дмитриевна, облаченная в просторный алый хитон, солнечная, излучающая триумф и радость жизни. Она была Диотимой на пиру мысли и поэзии. Сюда, в дом напротив Таврического сада, устремлялось все самое яркое и талантливое в России – приобщиться этому цветению. Но очень часто в нем смешивались «идеал Мадонны и идеал содомский».

В 1907 году вышло второе издание книги Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода». Повесть была написана в форме дневника женщины. Ее возлюбленная, носившая имя Вера, неслучайное, заветное для самой Зиновьевой-Аннибал – так звали ее старшую дочь, – восхищена красотой подруги, но не хочет, чтобы их отношения замыкались между ними двумя. Лейтмотивом в повести звучат слова Веры: «Я должна давать тебя людям!» Она привозит подругу в собрание «тридцати трех уродов» – художников, и каждый пишет ее обнаженной. Героиня восклицает: «Тридцать три любовницы. Тридцать три Царицы. И все я!» Но на самом деле – уже не она. Единое разбилось на тридцать три осколка.

В финале Вера, не выдержав страшной внутренней опустошенности, кончает жизнь самоубийством. Трагическая развязка в повести словно предвещала скорую трагическую развязку в жизни… Идея прорыва из самости, преодоления изнутри личного эгоцентризма, прекрасная и благородная в своей основе, приняла у Лидии Дмитриевны и Вяч. Иванова ложное и односторонне понятое направление. Она была почерпнута здесь из оккультных и теософских учений и практик, которым следовали Ивановы и многие посетители «башни». Призыв «делиться самым дорогим» нашел живой отклик. Не только Вера в «Тридцати трех уродах», но и сама Лидия Дмитриевна говорила Вячеславу: «Я должна давать тебя людям».

В XIХ столетии такие «жертвенные» отношения в браке были распространены в «прогрессивно мыслящей» среде. Нашли они отражение и в русской литературе: достаточно вспомнить «новых людей» из романа Чернышевского «Что делать?» или «альтруиста» Федю Протасова из толстовского «Живого трупа». Но тогда, в отличие от Серебряного века, отношения эти не имели мистического обоснования. Теперь же христианское понимание брака как таинства, как незыблемого и ненарушаемого союза только двоих – мужа и жены, когда «двое одна плоть», – испытывалось на прочность и либеральными требованиями независимости каждого из супругов, и мистическими учениями, последователи которых стремились проникнуть в духовный мир «с черного хода». Характерным примером подобного эксперимента стали «новая общественность» Мережковских и их «тройственный союз» с Д. В. Философовым. Он предшествовал попытке Вяч. Иванова и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал создать похожий «треугольник» на «башне». Особенно настаивала на этом Лидия Дмитриевна. Ей не терпелось преодолеть двуединство их с Вячеславом любви и раскрыть ее для всех. И Вячеслав начал камлать стихами, призывая этого неведомого «третьего»:

 
Колдовал я, волхвовал я,
Бога-Вакха вызывал я
На распутия дорог,
В час заклятый, час Гекаты,
В полдень, чарами зачатый:
Был невидим близкий бог.
 
 
Снова звал я, призывал я,
К богу-Вакху воззывал я:
«Ты, незримый, здесь, со мной!
Что же лик полдневный кроешь?
Сердце тайной беспокоишь?
Что таишь свой лик ночной?..»[142]142
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 368, 369.


[Закрыть]
 

Упоминание Гекаты, этой богини ночи, властительницы чудовищ, темных, инфернальных сил, черного колдовства, ужасных сновидений, окрашивало стихотворение в зловещие тона. И вызываемый явился.

 
Облик стройный у порога…
В сердце сладость и тревога…
Нет дыханья… Света нет…
Полуотрок, полуптица…
Под бровями туч зарница
Зыблет тусклый пересвет…
 
 
Демон зла иль небожитель,
Делит он мою обитель,
Клювом грудь мою клюет,
Плоть кровавую бросает…
Сердце тает, воскресает,
Алый ключ лиет, лиет…[143]143
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 368, 369.


[Закрыть]
 

«Полуотрок, полуптица» носил человеческое имя. Это был двадцатидвухлетний поэт Сергей Городецкий. Он появился на «башне» в августе 1906 года. Вячеслав сразу ощутил себя наставником этого одаренного юноши и начал обучать его греческому языку, эллинской религии и мифологии, секретам античной и русской метрики. Словно набухало то зерно будущей «Академии стиха», которое прорастет на «башне» четыре года спустя…

В этих беседах принимала участие и Лидия. Она с восхищением слушала вдохновенные рассуждения Вячеслава о перекличках между эллинским мифом и русским фольклором. Казалось, вот-вот их надежды осуществятся и неразрывный союз двоих станет единением трех в любви и духе. Дионисийское радение откликнулось и в стихах Вячеслава.

 
Я башню безумную зижду
Высоко над мороком жизни.
Где трем нам представится вновь,
Что в древней светилось отчизне,
Где нами прославится трижды
В единственных гимнах любовь.
 
 
Ты, жен осмугливший ланиты,
Ты, выжавший рдяные грозды
На жизненность девственных уст,
Здесь конницей многоочитой
Ведешь сопряженные звезды
Узлами пылающих узд.
 
 
Бог Эрос, дыханьем надмирным
По лирам промчись многострунным.
Дай ведать восторги вершин
Прильнувшим к воскрыльям эфирным,
И сплавь огнежалым перуном
Три жертвы в алтарь триедин![144]144
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 380.


[Закрыть]
 

Но за утонченной мистико-эротической игрой явственно проступала и другая, темная, гибельная сторона эллинской культуры, хорошо известная Вяч. Иванову как ученому. Любовь умудренного жизнью мужа к красивому юноше или отроку, многократно воспетая поэтами древности, была на самом деле лишь тонким украшенным золотым покровом, скрывавшим зияющий смертный провал. Апостол Павел не раз напоминал о нем в своих посланиях к христианам из язычников. Для христиан из евреев в этом не было нужды – они с детства наизусть знали рассказ о Содоме и Гоморре из Книги Бытия.

Серебряный век очень любил «прогулки над бездной», по словам Андрея Белого. Далеко не всегда такие прогулки заканчивались добром.

На сей раз «влюбленность втроем» продлилась два месяца и завершилась ничем. Вячеслав почувствовал какую-то сущностную внутреннюю глухоту Городецкого, его неспособность отозваться на призыв:

 
Твоя душа глухонемая
В дремучие поникла сны,
Где бродят, заросли ломая,
Желаний темных табуны.
 
 
Принес я светоч неистомный
В мой звездный дом тебя манить,
В глуши пустынной, в пуще дремной
Смолистый сев похоронить.
 
 
Свечу, кричу на бездорожье,
А вкруг немеет, зов глуша,
Не по-людски и не по-божьи
Уединенная душа[145]145
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 370.


[Закрыть].
 

Чаемая «конница многоочитая» с «узлами пылающих узд» обернулась на деле «желаний темных табунами». Но тем не менее этот короткий период способствовал творческому подъему у всех троих участников странного «симпосиона». В следующем, 1907 году вышли три книги: у Городецкого сборник стихотворений «Ярь» – лучшее, что он создал за свою долгую жизнь, у Вяч. Иванова – «Эрос», у Лидии Зиновьевой-Аннибал – уже упомянутая повесть «Тридцать три урода». Позже сборник «Эрос» полностью вошел в двухтомное собрание стихотворений Иванова «Cor ardens». Отзвуки «башенных» бесед о славянском песенном фольклоре слышались в его стихах того времени, таких как «Заря-Заряница»:

 
У меня ль, у Заряницы,
Злат венец;
На крыльце моей светлицы
Млад гонец.
Стань над поймой, над росистой,
Месяц млад!
Занеси над серебристой
Серп-булат!
................
Скинет царь к ногам царицы
Багрянец…
У меня ль, у Заряницы,
Студенец![146]146
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 320.


[Закрыть]
 

Но горько читать строки ивановских дневников 1906 года:

«16 августа…

Философствуем… у двери встречаюсь с Сережей… Он шутлив и нежен. Позволяет раздеть себя и смотрится в трюмо, а я читаю ему эстетический реферат об его теле. Я уговариваю его лечь со мной и в темноте чувствую сначала, обнимая его, что умираю. Потом он бегло отвечает иногда на поцелуи, позволяет мне экстазы. Потом он то спит, то дремлет, а я умираю. Сладостнее нет ничего…»[147]147
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 753.


[Закрыть]

В этом темном подвальном лабиринте человеческого «я» можно было заблудиться навсегда, что и произошло с Городецким. Вячеслав Иванов вышел из него чудом. Сила дара, светоносного по своей природе, одолела ночных чудовищ. Уезжая в 1924 году в Италию, среди других материалов поэт забрал с собой и листки этого дневника. Можно предположить, что, перечитывая их в старости, он вспоминал пушкинские слова:

 
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю[148]148
  Пушкин А. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1981. Т. 2. С. 124.


[Закрыть].
 

Увы – имело место быть…

Тогда же, после неудачи с Городецким, Вячеслав и Лидия не оставляли надежды на новый «союз втроем». И снова в стихах зазвучал зов:

 
И текли навстречу люди мне, текли…
Я вблизи тебя искал, ловил вдали.
Вспоминал: ты в околдованном саду…
Но твой облик был со мной, в моем бреду.
................
Растворил свою жемчужину любви…
На меня посмейтесь, дальние мои!
Нищ и светел, прохожу я и пою, —
Отдаю вам светлость щедрую мою[149]149
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 382.


[Закрыть].
 

Словно что-то неслучайное было в упомянутой здесь жемчужине, по-гречески – «маргарит». На призыв откликнулась женщина, носившая это имя.

В ноябре 1906 года в Петербург приехали поэт Максимилиан Волошин и молодая художница Маргарита Сабашникова, сестра знаменитого издателя Михаила Сабашникова, совсем недавно ставшие мужем и женой. Они поселились в том же доме у Таврического сада, где жили Ивановы, только этажом ниже. И Волошин, и Маргарита были восторженными поклонниками Вяч. Иванова. Очень скоро они сделались постоянными гостями «башни». Вячеслав начал обучать Маргариту, как несколько месяцев назад Городецкого, греческому языку, а затем, узнав, что она сочиняет стихи, – основам стихосложения. Вместе они читали по вечерам Евангелие от Иоанна на греческом. При этих занятиях, проходивших очень живо и пламенно, всегда присутствовали Макс Волошин и Зиновьева-Аннибал. Поначалу Маргарита не понравилась Лидии, но затем неприязнь сменилась восхищением. Лидия решила, что Маргарита должна стать третьей в их новом союзе. В своей книге «Трагический зверинец», вышедшей в 1907 году, она посвятила Сабашниковой рассказ «Медвежата» – об эпизоде, который произошел в ее детстве и стал потрясением на всю жизнь. Убив на охоте медведицу, старшие братья принесли домой медвежат-сосунков. Их выкормили, и они выросли ручными. Однажды подросшие медвежата пошли на голоса косивших луг крестьян, и те, испугавшись зверей, изрубили их косами. С отчаянным вопросом: «Зачем Бог позволил?» – девочка бросилась к матери. Ее ответ был подобен завету: «Деточка, нет правды на земле! Не может быть! Но ты люби землю, желай ей правды, молись о правде, гори, деточка, сердцем о правде, и должно совершиться чудо. Будет он, мир правды. Чего так хочет душа – сбывается!»[150]150
  Зиновьева-Аннибал Л. Тридцать три урода. М., 1999. С. 54.


[Закрыть] Этот завет – жаждать небывалой любви – и стал главным, ведущим Лидию по жизни, несмотря на все ее метания и тупики. В рассказе словно провиделись слова другого писателя, произнесенные несколько десятилетий спустя: «Ты в ответе за всех, кого приручил».

Вяч. Иванов посвятил Маргарите цикл из шестнадцати сонетов «Золотые завесы», позже вошедший в первую книгу «Cor ardens». Образ любви облекался здесь в тончайшие мифопоэтические ассоциации. Вновь прочитывались и платоновская идея майевитики – помощь мудреца при рождении «духовного младенца», и мысль о тесном мистическом «союзе трех»:

 
И страсть трех душ томилась и кричала, —
И сопряженных так, лицо с лицом,
Метель миров, свивая, разлучала[151]151
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 385.


[Закрыть].
 

Касался Вяч. Иванов и тайны имени новой участницы этого союза:

 
Два звука в Имя сочетать умей;
Нырни в пурпурный вир пучины южной,
Где в раковине дремлет день жемчужный;
 
 
Жемчужину схватить рукою смей,
И пред тобой, светясь, как Афродита,
В морях горит – Сирена Маргарита[152]152
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 388.


[Закрыть].
 

Вячеслав и Лидия мечтали расширить «союз троих» до «союза четырех», но Волошин отказался. Тем не менее он не мог и не хотел препятствовать решению Маргариты. Уважение к свободе другого человека было одной из незыблемых основ его внутренней жизни. К тому же, как и очень многие, Волошин подпал под неодолимое обаяние Вячеслава. И он сам, и его мать, величественная Елена Оттобальдовна, жившая в Петербурге вместе с молодыми, были совершенно очарованы хозяином «башни». Но даже восхищение Вячеславом и его власть над душой Волошина не заставили Макса участвовать в том, что он считал для себя неприемлемым.

В марте 1907 года Маргарита окончательно переселилась в квартиру Ивановых. О том, что там происходило и что довелось пережить Волошину, глубоко страдавшему за свою «Аморю», как он называл жену, свидетельствует его дневник:

«6 марта. Вторник… Входит Аморя. “Я страшно устала. Не спала. От Лидии я ушла в 8 час<ов> ут<ра> и была у него. (Вяч. Иванова. – Г. З.) Он был страшно взволнован. Он упрекал меня в малодушии, в трусости, в том, что у меня нет настоящей любви, что я не могу любить до конца. Он даже бил меня”. Все жала боли поднимаются снова во мне при этих словах. Я говорю, задыхаясь, что не могу перенести, не могу. Я мог отдать тебя, но не могу допустить насилия, упреков.

“Макс, ты не должен сердиться, ты не должен страдать. Ведь ты совсем отдал меня. Мне было сладко, когда он бил меня”…

8 марта. Четверг… Мы говорили в комнате Лидии – все вчетвером. Лидия горячо упрекала Вячеслава в насильственности. Он сказал между прочим: “Я испытывал душу Маргариты”. Я вдруг этого не вынес и сказал: “Я не могу допустить испытаний над человеческой душой”. Но оказалось, что я это не сказал, а закричал, сжавши кулаки. Тогда Вячеслав сказал: “Я имею право, потому что взял его”. Я выскочил из комнаты. Потом вернулся. Но уже не мог говорить. Весь день был проведен в сильнейшем волнении»[153]153
  Волошин М. История моей души. М., 1999. С. 160, 164.


[Закрыть].

Очень скоро «союз трех» дал трещину. Маргарита начала тяготиться этими отношениями. Она решила уехать лечиться в Германию, в Висбаден, и сообщила о своем намерении Вячеславу и Лидии. О том, как они восприняли это известие, Волошин записал в дневнике: «9 марта. Пятница… Вячеславу сказали, что Аморя едет. Только что я слышал, как Лидия через коридор кричала ему: “Путь! Путь! Да, ты путь! Чертов путь!”… И снова по коридору пронеслось вихрем проклятье: “Бездельники… Жиробесы! Полуночники. Это бесчестно! Слышишь, Вячеслав?”»[154]154
  Волошин М. История моей души. М., 1999. С. 167.


[Закрыть].

На следующее утро после этой ночной сцены Вячеслав и Маргарита пошли в церковь к причастию. В жизни людей Серебряного века устремленность к Богу очень часто соседствовала и находилась в противоборстве с темными глубинами, с бесовщиной, путались светлая и инфернальная мистика, небо и дно… На этот раз Вячеслав сумел уговорить Маргариту не уезжать в Висбаден. Свой разговор с женой Волошин передал в дневнике:

«10 марта. Суббота… Пришла Аморя. “Он уговорил тебя не ехать”.

– Ах! Разве я смогу уехать?

– Что же было?

– Лидия крикнула ему: “Ты знаешь новость, что Маргарита едет в Висбаден?” Он обернулся: “Маргарита, что правда?”… Он мне говорил, что он увидел, что я действительно его не люблю, если могла в тот момент, когда только стали слагаться наши отношения, вдруг решить ехать в какую-то санаторию. Ах, как он говорил, Макс… Он гениально говорил. Он сравнивал себя с Лиром, который в гордости не захотел больше повелевать и остался покинутым. Макс, он Тантал»[155]155
  Волошин М. История моей души. М., 1999. С. 167.


[Закрыть].

Сравнение Вячеслава с Танталом было глубоко не случайным для Маргариты. За несколько месяцев до того они вместе с Максом среди других приглашенных побывали на представлении трагедии Вяч. Иванова «Тантал», поставленной В. Комиссаржевской. Маргарита угадала главный мотив, роднящий Вячеслава с его героем, – мотив своеволия, стремление властвовать над людскими душами. «Я имею право, потому что взял его». Вновь дала о себе знать ницшеанская «воля к власти». Вячеслав, наверное, и сам тогда не отдавал себе отчета в том, что повторил слова одного из самых трагических героев Достоевского, утверждавшего, что он «право имеет»… Эта воля была хорошо знакома и другому «великому душеловцу» Серебряного века – Валерию Брюсову. Она полностью овладела всем его существом, заставляя перешагивать через человеческие жизни и судьбы, и не отпустила до конца дней. Вячеслав Иванов прошел по самому краю этой пропасти, грозящей неминуемой гибелью. От окончательного падения поэта спасла только самая страшная и горькая утрата, скорбь, которую вскоре ему довелось пережить. Участи Тантала он избег чудом…

Максимилиан Волошин в те же мартовские дни вернулся к себе в Коктебель. «Аморя» до сентября оставалась на «башне». Семья их распалась. Впрочем, расставание с Маргаритой Сабашниковой Волошин предчувствовал еще до ее согласия на брак с ним – в стихотворении «Таиах». Слишком уж он и его избранница были не похожи друг на друга.

 
Тихо, грустно и безгневно
Ты взглянула. Надо ль слов?
Час настал. Прощай, царевна!
Я устал от лунных снов.
................
Я устал от лунной сказки,
Я устал не видеть дня.
Мне нужны земные ласки,
Пламя алого огня.
................
Не царевич я! Похожий
На него, я был иной…
Ты ведь знала: я – Прохожий,
Близкий всем, всему чужой[156]156
  Волошин М. Стихотворения. СПб., 2009. С. 41, 42.


[Закрыть].
 

Залитая солнцем земля Киммерии, ее горячие камни, горные тропы, душный горький запах полыни исцелили Волошина от химер «города-морока». В стихах он не раз подчеркивал свою инакость по отношению к тем, кто составлял круг «башни». Слишком дорога была ему властно влекущая красота зримого и вещного мира – Божьего творения.

 
Я, полуднем объятый,
Точно терпким вином,
Пахну солнцем и мятой,
И звериным руном;
 
 
Плоть моя осмуглела,
Стан мой крепок и туг,
Потом горького тела
Влажны мускулы рук.
 
 
В медно-красной пустыне
Не тревожь мои сны —
Мне враждебны рабыни
Смертно-влажной Луны,
 
 
Запах лилий и гнили,
И стоячей воды,
Дух вербены, ванили
И глухой лебеды[157]157
  Волошин М. Стихотворения. СПб., 2009. С. 75, 76.


[Закрыть].
 

В те трудные для Волошина дни его старая коктебельская приятельница Александра Михайловна Петрова сказала ему: «Я не говорю о том… что у вас больше эрудиции, чем у Вяч. Иванова… Но в вас есть ясность и чистота»[158]158
  Волошин. М. История моей души. М., 1999. С. 171.


[Закрыть].

Тем временем Вяч. Иванов и Зиновьева-Аннибал отправились отдохнуть в Могилевскую губернию. Еще зимой Лидия Дмитриевна перенесла воспаление легких и после болезни очень ослабла. Пока она лежала в лечебнице, «среды» без нее стали тише и малолюднее. Исчез дух праздника и опьяняющей дионисийской радости. Посещали дом Ивановых в это время только ближайшие друзья: Волошины, жившие тогда под ними, Сергей Городецкий, Константин Сомов, Михаил Кузмин, Петр Струве. Иногда заходил Блок и приезжал из Москвы Андрей Белый.

Для того чтобы Лидия Дмитриевна окончательно поправилась, было решено провести лето и часть осени на хуторе Загорье, принадлежавшем тетушке старой верной подруги Ивановых Марии Михайловны Замятниной. Вяч. Иванов, Зиновьева-Аннибал, ее старшая дочь Вера и вернувшаяся только что из Швейцарии младшая Лидия поселились там во флигеле усадебного дома. Чистый воздух, прекрасная и тихая природа, спокойная, ничем не возмущаемая жизнь, так непохожая на бурнопламенное бессонное бытие «башни», должны были благотворно подействовать на пошатнувшееся здоровье Лидии Дмитриевны. Перед самым домом в обрамлении берез и елей располагался светлый поросший кувшинками пруд. Время здесь текло совсем по-другому, чем в Петербурге. Красоту этих пейзажей Вяч. Иванов воспел в сонете «Загорье», написанном вскоре после приезда:

 
Здесь тихая душа затаена в дубравах
И зыблет колыбель растительного сна,
Льнет лаской золота к волне зеленой льна
И ленью смольною в медвяных льется травах.
 
 
И в грустную лазурь глядит, осветлена,
И медлит день тонуть в сияющих расплавах,
И медлит ворожить на дремлющих купавах
Над отуманенной зеркальностью луна.
 
 
Здесь дышится легко, и чается спокойно,
И ясно грезится; и всё, что в быстрине
Мятущейся мечты нестрого и нестройно,
 
 
Трезвится, умирясь в душевной глубине,
И, как молчальник-лес под лиственною схимой,
Безмолвствует с душой земли моей родимой[159]159
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 278.


[Закрыть].
 

О жизни семьи в Загорье вспоминала дочь Вяч. Иванова и Зиновьевой-Аннибал Лидия, рассказывая о курьезных порой спорах между отцом и матерью по поводу ее воспитания: «Когда мама увидела Загорье и вошла в свой новый дом, красота места ее потрясла: она взволновалась и вдруг начала плакать… Помню маму, гуляющую по Загорью в своих хитонах… В купальне она научила меня плавать “по-собачьи и по-лягушачьи”; на пруду была лодочка, она любила грести. Из-за меня у них с Вячеславом случилась маленькая перепалка. Мама обожала лошадей и была прекраснейшей амазонкой… В Загорье были лошади. Мне страстно хотелось ездить верхом. Мама, несмотря на опасения Вячеслава, решила мне доставить эту радость. Чтобы приучить меня понемногу к этому спорту, мне на первый раз оседлали старую 26-летнюю водовозку, посадили меня на нее и предоставили ехать куда хочу. Водовозка размеренным и мудрым шагом проковыляла прямо по дороге через усадьбу, потом мимо осиновой рощи, потом дальше. Горе было в том, что я хотела вернуться, но не решалась достаточно энергично дернуть уздечку, чтобы лошадь повернула. На беду как раз по дороге шел навстречу именно Вячеслав, и шел один. Я его попросила – “Возьми лошадь за уздечку и поверни ее, она меня не слушается”. Вячеслав переборол свой страх перед лошадьми и исполнил мою просьбу. Водовозка обрадовалась, прибавила шагу, а затем, не спрашивая меня, пустилась галопом в конюшню. По счастью, я догадалась наклонить голову при въезде в нее. Но между Вячеславом и мамой было бурное объяснение, и в результате мне больше не пришлось кататься верхом в Загорье.

Было другое бурное объяснение по поводу моей салфетки. За обедом Вячеслав вдруг посмотрел на меня и на поданный соус и приказал завязать за шею салфетку. Мать, однако, выразила свое несогласие. – Англичане, – уверяла она, – которые прекрасно ведут себя за столом, никогда так не пользуются салфеткой… Нужно уметь есть аккуратно.

– В Париже, – ответил Вячеслав, – всегда затыкают салфетку за воротник…

Спор шел долгий и оживленный, а в каком положении находилась моя салфетка – не помню»[160]160
  Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце. М., 1992. С. 28, 29.


[Закрыть].

Несмотря на эти бурные, но краткие размолвки, Вячеслав и Лидия были счастливы в Загорье. Оба много работали, отрываясь от пера и бумаги только на время обеда, утреннего и вечернего чая, а также прогулок и игр с детьми. Из Швейцарии вернулась Мария Замятнина вместе с сыном Лидии Дмитриевны Константином, блестяще окончившим Женевский лицей. Но в конце лета Мария Михайловна и Константин уехали с маленькой Лидией в Петербург. Ивановы остались с Верой.

Через Загорье проходили богомольцы, идущие в Киевскую лавру и в Иерусалим. Лидия Дмитриевна часто беседовала с ними. Особенно пришлась ей по сердцу странница Катя, вместе с которой она мечтала отправиться в паломничество в Киев. Наверное, при этом Лидии Дмитриевне вспоминались их совместное с Вячеславом возвращение в Церковь, первое после многолетнего перерыва причастие в Киево-Печерской лавре и радостная телеграмма Владимиру Соловьеву…

Позже Вяч. Иванов рассказывал Ольге Шор, что как-то раз во время прогулки по Загорью в ясный осенний день Лидия заговорила о том, как хорошо было бы им вдвоем пойти паломниками по монастырям и скитам. «Пойдем, милая», – согласился он. Лидия вдруг словно опомнилась. «Нет, нет, – быстро проговорила она, – это мне можно, тебе – нельзя».

Наступила уже поздняя осень. В Загорье становилось холодно и сыро, но Ивановы всё откладывали свой отъезд в Петербург. А тут в окрестных деревнях неожиданно вспыхнула эпидемия скарлатины. Был объявлен карантин. Лидия Дмитриевна на лошади объезжала пораженные болезнью селения, помогала недужным, учила матерей ухаживать за больными детьми.

В одной из таких поездок она заразилась и слегла сама. В детстве Лидия Дмитриевна не переболела скарлатиной, а в зрелом возрасте эта болезнь всегда была очень тяжела и опасна.

Вячеслав Иванов не отходил от постели жены. На его глазах Лидия сгорала. На седьмой день болезни – 17 октября 1907 года – она умерла. Перед смертью ее соборовал и причастил священник из местной церкви. На губе Лидии осталась капля Крови Христовой. Последний поцелуй Вячеслава стал одновременно их последним общим причащением. Лидия умерла со словами: «Светом светлым повеяло; родился Христос». Всё это время Вяч. Иванов казался совершенно спокойным. Волошину он дал телеграмму: «Обручился с Лидией ее смертью». 17 октября Волошин написал сонет «Одиссей в Киммерии» и посвятил его Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Сонет этот замкнул цикл «Киммерийские сумерки»:

 
Наш путь ведет к божницам Персефоны,
К глухим ключам, под сени скорбных рощ
Раин и ив, где папоротник, хвощ
И черный тис одели леса склоны…
Туда идем, к закатам темных дней
Во сретенье тоскующих теней[161]161
  Волошин М. Жизнь – бесконечное познанье: Стихотворения и поэмы. Проза. Воспоминания современников. М., 1995. С. 33.


[Закрыть].
 

По преданию, вход в Аид, куда Одиссей и его спутники спустились, чтобы услышать прорицание Тиресия, находился в одной из пещер на киммерийском берегу, в Коктебеле. Нежданным смыслом обернулись в эти дни схождение в царство мертвых «во сретенье тоскующих теней», черный тис – дерево смерти и упоминание Персефоны – царицы Аида. Имя ее в древнегреческой религии было связано с таинствами Элевсинских мистерий – культом умирающего и воскресающего зерна. В них, как и в дионисийстве, смутно брезжило то, что потом ясно прозвучало в словах Спасителя: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Ин., 12, 24).

Через месяц после смерти Лидии Дмитриевны Вячеслав Иванов и Вера привезли ее тело в Петербург, чтобы похоронить на кладбище Александро-Невской лавры. О прощании с ней Максимилиану Волошину рассказывала Аделаида Герцык: «Мы увидались с ним (Вяч. Ивановым. – Г. З.) в день приезда на товарной станции, где стоял вагон с телом. В сумерках. Дождь шел. Он ждал нас и тотчас стал рассказывать о ее смерти… На похоронах было много народу и цветов. На венке Вячеслава было написано: “Мы две руки единого креста”. В церкви с одной стороны стояли литераторы. Городецкий рыдал как ребенок. А с другой – Зиновьевы – аристократы, кавалергарды»[162]162
  Волошин М. История моей души. М., 1999. С. 184.


[Закрыть].

У Герцык же, приехав в конце ноября в Москву, Вяч. Иванов увиделся с Волошиным. Горькая память о том, что произошло весной на «башне», словно ушла при их встрече. Волошин всем сердцем разделил страдание Вячеслава и в своем дневнике засвидетельствовал, насколько оно было просветленным: «Мы быстро подошли друг к другу и обнялись. Целовались долго. Он припал мне головой к плечу. Долго не говорили. Была только радость. И вдруг я понял, что смерть Лидии – радость»[163]163
  Волошин М. История моей души. М., 1999. С. 183.


[Закрыть].

Трагедия разрешилась катарсисом. Любовь к Лидии Вячеслав пронес через всю жизнь – от первой их встречи в Риме до последнего вздоха. Теперь же опыт скорби переплавился и преобразился в горниле поэзии. Пришла ясная вера, что любовь не прекращается и после смерти одного из любящих, что она, очищенная от земной страсти, еще сильнее и ярче загорается в горнем мире. Об этом и говорила поэма в сонетах Вяч. Иванова «Спор», написанная сразу вслед за пережитым горем. Она словно обозначила главный перелом жизни поэта, по неслучайному совпадению произошедший как раз на середине его земного пути. Если «Золотые завесы», посвященные Маргарите Сабашниковой, завершали изданную в 1911 году первую часть книги «Cor ardens», то «Спор» открывал вторую. Начиналась новая жизнь – после ухода любимой. Поэт вел спор со смертью и в ответ получил нежданное откровение о бессмертии любви, обретающей всю полноту лишь в свете Царства Божьего.

Точно так же, как когда-то флорентийский юноша, влюбленный в дочь своего соседа Портинари и переживший ее смерть, пройдя ад и чистилище, обрел Беатриче в Небесном мире и через нее соприкоснулся с любовью Божественной. Дантовский отголосок явственно звучал и в поэме «Спор»:

 
«Злорадный страж, завистник-соглядатай! —
Воскликнул я. – О Смерть, скупой евнух!
Ты видела сладчайший трепет двух
И слышала, что в нас кричал глашатай
 
 
Последних правд – восторг души, объятой
Огнем любви! Когда б, таясь, как дух,
Не тать была, а добрый ты пастух, —
Твоих овец ты б увела, вожатый,
 
 
Не разлучив, в желанные врата!
И на одной застыли б мы постели,
Она и я, к устам прижав уста;
 
 
И на костре б одном сердца сгорели;
И две руки единого креста
В борении одном закостенели»[164]164
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 404.


[Закрыть].
 

Но Смерть в поэме становится вестницей не тьмы, а света и надежды:

 
Мне Смерть в ответ: «Гляди: мой свет – палит.
Я – пламенник любви. Твоя Психея
Вперед, святой купели вожделея,
Порхнула в мой огонь. Он утолит
 
 
Желанье душ, которым Дух велит
Светить Земле, светясь и пламенея.
К родной ушла родная тень. Позднее
Расплавится твой слитый монолит.
 
 
Желай, и жди. Когда благословеньем
Моих олив благословен союз,
То вечность – верь – испытана мгновеньем.
 
 
Живых мне не дано расторгнуть уз.
Что жить должно, смеется над забвеньем.
В день третий я – вожатый в Эммаус»[165]165
  Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 404.


[Закрыть].
 

По дороге в Эммаус воскресший Христос явился двум своим ученикам и возвестил им о победе над смертью. В поэме «Спор» она сама это засвидетельствовала. Собственный опыт страдания Вячеслав Иванов пережил, проецируя его на главную спасительную тайну мироздания – смерть и воскресение Богочеловека. Теперь поэту предстояло прожить с этим всю оставшуюся жизнь.