Текст книги "Судья И Ведьмы"

Глава V

С восходом солнца я совершил молитву над телом приходского священника и отправился в путь; отправился один, не ожидая прихода стражника. Выехал, не подумав; но, рассуждая здраво, я сейчас чаю, что – хоть разум мой это и отрицает – в лице великой опасности тогда возвращаться в одиночку я неосознанно желал накликать на себя кару. С другой стороны, обладал я – и обладал все свою жизнь – большой физической силой; я отлично умел сражаться на мечах и на кинжалах, носить которые у меня, как магистрата, было право. Ведь мой отец, как только меня приняли на службу, послал меня брать уроки к своему заказчику, учителю фехтования Хосе Фуэнтесу Виллате, мужчине худосочному, но крепкому и очень высокому ростом, почти на локоть выше меня, что для жителя Средиземноморья очень редко: он в свое время был очень способным личным телохранителем Александра VI, а после смерти Борджиа зарабатывал себе на жизнь, давая уроки в своей школе фехтования. С некоторого времени, будучи уже немолодым, но все еще искусным фехтовальщиком, он встал во главе личной охраны бывшего судьи Ринальди.

В общем, выехал я один и особых опасений не испытывал.

А вот власть предержащих я остерегался: ведь нападение придорожного разбойника – опасность пустяшная по сравнению с неприязнью хотя бы одного из вышестоящих, который невзлюбит тебя и начнет притеснять? Астольфо Ринальди добился большой власти. Вот кто станет поистине опасным, если я начну действовать против него. Войдя в круги Бартоломео Спины, а значит и его покровителя Джулио Медичи, еще до того как Медичи стал Климентом VII, Ринальди выслужился до должности верховного судьи; позднее после разграбления Рима, когда меня назначили вместо него, его повысили до кавалера-дворянина и определили почетным министром двора при покоях Его Святейшества. Ему доверяли множество высоких поручений, как дипломатических, так и частных, и даже, шептались в кулуарах, возглавлял он тайные миссии. К тому же, еще со времен своей службы в магистратуре, пользовался он дружеским расположением очень влиятельного князя Турибио Фьорилли ди Бьянкакроче, человека вельми богатого, первого секретаря папского кардинала сборщика податей и казначея; Бьянкакроче, по сути, тоже стоял во главе налогового и казенного ведомства и был также предводителем территориального ополчения, протосоветником по общественному порядку и мирским глашатаем папы-государя.

Астольфо Ринальди я давно знал как человека жадного до сумы, по примеру своего сотоварища и покровителя Бьянкакроче. Еще когда был магистратом, он сумел накопить огромное богатство. Он делал шикарные подношения Клименту, тому папе, которого после смерти прозвали злополучным папой, он тоже был охоч до денег и жаждал похвал, на которые судья не скупился; и за все это, само собой, вознаградилось кавалеру Ринальди жизненным успехом.

На самом деле в начале моей карьеры я Ринальди не распознал, я был молод и алкал справедливости, и брал его за пример; но сколько-то времени спустя он приметил мою самоотверженность, он, наверное, принял ее за малодушное прихвостничество и открылся мне чуток: как-то раз после обеда сидел он особо навеселе, ибо по тому, как он пыхал перегаром изо рта было ясно, что выпил за обедом более, чем следовало; он сказал мне тогда:

– На охоте на ведьм все наживаются: я, вы… все! Это же всем навар: стражникам, тюремщикам, писцам и канцеляристам, надзирателям, палачам; дровосекам, плотникам, разжигателям костров; ну и… нам, судьям. – Он подмигнул мне. – Да здравствуют окаянные бабы! – добавил он и вознес к небу руку, будто держал в ней заздравную чарку. – …а политическая выгода? Власть имущие делают, что захотят, а вину за все лиха валят на ведьм. А то можно и на евреев, на “мерзопакостных христовых убивцев”; а лавочники? Это же выгодно, если чернь на них поднимется! Это же милое дело, если, когда князь уменьшает содержание драгоценного металла в монетах, в этом обесценивании обвиняют бедняг лавочников, которые вынуждены повышать цены и кажутся причиной зла; а следом выходим на сцену мы, чтобы предать их всенародно позору и утихомирить простонародье, и может статься время от времени кого-то из них и вздернуть. Это же идет на пользу общественному порядку, дорогой Грилланди! Это же спокойствие верхам: кардиналам, князьям, банкирам! Это все промысел, дорогой мой, а мы верные слуги беспредельной власти. Не гордится у вас душа?

Меня затошнило. Сколько-то дней я носился с мыслью бросить все и заняться адвокатским ремеслом. Я хорошо помню, как спросил себя, бывало ли, что судья Ринальди, раз он так на мошну падок, в некоторых случаях за вознаграждение повлиял на приговор. Я действительно вспомнил, что не раз, когда я, несомненно, приговорил бы к сожжению на костре, он вынес приговор о застенке. И наоборот, в случаях, когда по моему мнению хватило бы и тюрьмы, мой глава осудил на костер. В частности, запечатлелся у меня в памяти неизгладимый случай Джаннетто Спигини, одного богатого человека из купеческого сословия, служил он на недворянской должности при папских финансах, эту общественную должность он купил давно, чтобы возвысить свой социальный престиж.

Дело его попалось мне в первые времена моей карьеры, когда еще велико было мое уважение к Астольфо Ринальди.

Спигини я знал до процесса, так как жил он в своем роскошном особняке напротив жилища, которое я арендовал, мы здоровались с ним, и порой со своего балкона он снисходил до легкомысленной беседы со мной. Был он человеком непринужденным и порывистым, и, по правде говоря, даже чудным настолько, что подчас казался мне и вовсе придурковатым, как когда усаживался на балконе без рубахи, чтобы насладиться, по его словам, воздействием благотворных лучей солнечного светила. Однажды летним вечером я вышел на балкон подышать воздухом и застал его на балконе своего дома, он стоял, навалившись на перила, на лбу залегли хмурые морщины, рот скривился в гримасе отвращения. Он завидел меня и, даже не поздоровавшись, вспыльчиво заговорил:

– Господин любезный, а справедливость-то где?

Я подумал, что он философствует о мироздании вообще и улыбнулся.

– Да улыбаться-то нечему, блистательный судья Грилланди! Вы, простите великодушно, молоды еще: есть на этом свете такие мерзости, что вы и представить себе не можете. Вон князь Бьянкакроче, который ворует без зазрения совести, знаете его?

– Лично нет, но имя, конечно же, известно, – с превеликой неохотой отозвался я.

– Я подозреваю, даже нет, я почти уверен, – продолжил он, не дожидаясь, когда я договорю последнее слово, – что он не только сам ворюга, этот хромоногий коротышка лично тайно заправляет разбойниками в окрестностях Рима, это он неведомая особа, о которой шепчутся, что оберегает их из Рима, и имя которой никто не раскрыл или не хочет раскрыть. Я сам видел вот этими своими глазами, как он нагло принимал аж в папском казначействе трех типов с отвратительными рожами, все трое с виду разбойники, один из них однорукий, а у других двоих морды в рубцах, проводила их к князю его же личная охрана, и от каждого князь получил по полному мешочку, в которых, судя по шуму, звякали монеты, а потом он прошептал чего-то на ухо одному из троих, тому, что должно быть был главарем, словно вышептывал тайные сведения, и в конце спокойно отпустил их.

– Так то, прощения прошу, – попытался я поправить его, – они, наверняка, просто-напросто подати платить приход…

– …да какие там подати! Я же там служу, ведь я знал бы, верно? А я к тому же проверил, князь унес их с собой, эти денежки; а еще бывало, что вот выедет он за городские стены со своей личной охраной и пустую телегу за собой волочит неизвестно зачем, а возвращается – полна телега?

– Так просто за провиантом для своей кухни ездил, может же быть? – отозвался я раздраженным тоном.

Тут он, наверное, понял, что лишнее сказал, вздохнул и ушел в дом.

«Как смеет этот простой горожанин Джаннетто Спигини обвинять всемогущего дворянина Турибио Фьорилли, князя Бьянкакроче? – спросил я себя. – Он, никак, обезумел», – ответил я сам себе и постарался выкинуть его слова из головы.

Но Спигини, должно быть, повел разговоры и с другими. И верно, меньше, чем через месяц его арестовали по велению Ринальди и обвиненили в колдовстве. «Так вот отчего, – подумал я, – Спигини наговаривал на князя и сидел полуголый на балконе: не от безумия, а потому как он приспешник сатаны».

И все же, хотя мой патрон свирепствовал над ним пытками ужасными и столь пречастыми как никогда ранее, понадобилось три дня, чтобы сломить подследственного и чтобы он признал какие-то малости, то есть, что он, когда был юнцом и только лишь несколько раз, взмолился черту и что он читал «Каббалу», но лишь для учения: признания было достаточно, чтобы судья Ринальди отправил его на костер, невзирая на мое гораздо более умеренное предложение приговорить к одному году содержания в застенке и к штрафу. Поскольку арестовали Спигини мы, инквизиция прислала всего лишь двух доминиканцев присутствовать на мирском процессе и по их отчетной грамоте попросту вынесла позднее свое решение о религиозной виновности. Все имущество Спигини конфисковали и выставили на аукцион в пользу папской казны. Жену и дочь осужденного изгнали из Рима и навечно заключили в монастырь служанками. И подумать только, что я не раз заглядывался на его дочку, которая была богатой и красивой и на мое счастье не дворянкой, она казалась мне отличной будущей женой, и она тоже бросала на меня красноречивые взгляды! Слава богу, что к тому времени, когда ее отца арестовали, руки ее я еще не попросил.

На всем этом судья Ринальди нажился, он заполучил на аукционе, который формально был доступен всякому, а по сути, никто в нем не участвовал, великолепный дом осужденного, заплатив за него минимальную цену. Обо всем этом он поведал мне с довольной миной только через несколько лет, а тогда он просто оповестил меня о покупке, заключив словами:

– Станем отныне соседями, дорогой мой помощник.

Испознав довольно, каким в глубине души поистине был Ринальди, и узнав от прочих ему подобных, что на охоте на ведьм наживаются, закралась мне в сердце мысль уйти из магистратуры; но в 1527 году нагрянуло разграбление Рима: я по долгу службы спас документы процессов, и когда вскоре моего наставника продвинули на более высокую должность, меня назначили верховным судьей. Я подумал, что наконец-то смогу со своего поста вершить более строгую справедливость, и поэтому не оставил магистратуры. К тому же, несмотря на махинаторов, которые пользовались процессами о колдовстве для своих целей, я все же был твердо убежден в реальности и в опасности колдовства, как тому учил «Молот ведьм».

В пути, когда я ехал и размышлял об этом, и много раз спрашивал себя, как я буду вести дознание о влиятельном и прикрытом со всех сторон кавалере Ринальди, накатилась на меня слабость, и я вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего полудня. Я уже подъезжал к городу, но был не в состоянии ехать дальше, не перекусив.

Не слишком далеко от дороги в сотне пертик справа от меня виднелась сыроварня. Я проехал по паровому полю и поскакал туда в надежде, что она не служит укрытием разбойникам. На птичьем дворе старая крестьянка бросала курам корм и, когда я подъехал, она застыла на месте, не сводя с меня пронизывающего, почти вызывающего взгляда.

– Тебе чего? Кто будешь? – спросила она, как только я остановился.

– Я устал и проголодался, добрая женщина: пару яиц, заплачу должное. Я верховный судья римского суда.

– …а я – римская царица! – хохотнула она в ответ, раззявив беззубый рот. Ее тревога перешла в насмешку: ведь я ехал без сопровождения по безлюдной дороге, чего от высокопоставленного лица никто никогда не стал бы ожидать, да еще весь в пыли в обветшавшем повседневном платье. Она, вероятно, приняла меня за странника, склонного к бахвальству, или может быть за разбойника из тех, которых крестьяне прячут от стражников и которые из осмотрительности или как вознаграждение дают иногда крестьянам кое-какую мелочь.

– Я тебе подарю твои яйца, – посерьезнев, продолжила она, – и езжай с Богом.

Так она и сделала, она зашла в курятник и тотчас вышла с двумя свежайшими яичками, которые я с превеликим удовольствием немедля расколол и выпил. Я бросил ей монету, поймать ее старуха не сумела, и монета упала на землю.

– Ну раз ты богат, спасибо, и береги тебя Господь, – попрощалась она со мной.

От доброй встречи и утоленного голода беспокойство мое малость улеглось: да, мне надо восстановить справедливость, найти способ наказать Ринальди…, если он преступил закон. К сожалению, по делу Эльвиры с юридической точки зрения правота была на его стороне, несомненно. А вот по делу Мариетты может быть…

Я скакал в раздумьях и в глухой чащобе сразу же за поворотом уперся в преграждавшие путь набросанные ветви. Я попытался остановить коня, конь из-за преграды из ветвей в двух шагах и может оттого, что я здорово дернул поводья, вздыбился и сбросил меня оземь. Я едва успел услышать, как неистово захлопали крыльями птицы, которые от моего крика и от шума падения вспорхнули ввысь, как навалились на меня трое разбойников в масках.

– Я верховный судья, – возопил я, тщетно пытаясь вынуть меч, – горе вам, если тронете меня, вас разыщут и четвертуют!

– А нам, – просипел на своем почти неразборчивом диалекте тот, что держал меня, усевшись сверху, – будь ты хоть сам папа. Никто нас не разыщет, успокойся.

Но другие двое ослабили хватку. Один из них, наверняка главарь, отпустил меня и прикрикнул:

– Отпустите его, – и поскольку только второй отступил от меня, а первый весьма удивленно вопросил:

– …это отчего же? – и не слезал с меня, главарь отвесил ему подзатыльник:

– Эй, новичок, ты еще не знаешь, как тут дела обстоят. Отпусти его, говорю!

Разбойник наконец-то поднялся, но не умолкал:

– …да если мы вчера только прикончили самого…

– Хватит! – уже во гневе гаркнул на него главарь. Потом обернулся ко мне: – Ступай себе своей дорогой, Грилланди. Свободен.

Я помню, что несмотря на драматичность положения, я подумал: «Может ли быть, что мое имя так хорошо известно?»

Причиной такой известности было иное, но узнал я об этом лишь позднее.

Я приехал в Рим, когда солнце уже стояло в зените, прочих злоключений по пути со мной не произошло, у меня было желание забежать в суд, узнать, есть ли какие новости. Известий для меня не поступило, и так наконец-то я смог отправиться к своей возлюбленной.

В небольшой квартирке, которую я арендовал для Моры, висело одно из моих добротных платьев. Я ополоснулся и переоделся, потом сел обедать; Мора подавала мне на стол, а я болтал с нею и рассказывал, что из-за нежданного отъезда не смог прийти к ней вчера. О причине отъезда я не сказал, как не рассказал о своем беспокойстве после исповеди приходского священника, сказал только кратко, что уезжал по таким-то и таким-то делам. Но описал детально, как на меня напали разбойники и подчеркнул, что остался жив и невредим, противу всяческих ожиданий, по милости, сделанной мне их главарем, когда тот услышал, что я верховный судья, и что имя мое было ему хорошо известно:

– Никогда бы не подумал, что меня так хорошо знают: даже в округе звучит мое имя, и пред ним трепещут, – напыжился я.

Моря моя побледнела. Вот ведь, подумал я, она и впрямь меня любит: побледнела при одной лишь мысли, что мне грозила опасность.

Причиной ее бледности было совсем иное: позже я узнал об этом, но в тот день Мора промолчала.

После обеда от великой усталости я свалился в кровать и проспал до самой зари.

Тем утром ждал меня монсеньор Микели.

Глава VI

Епископ был первородным сыном дворянской семьи Микели-Торселли, князей Казеджо и герцогов Вальчизмозы, и должен был после смерти отца унаследовать дворцы, земли, состояние и титулы; но, как мы в суде знали, с шестилетнего возраста проявил он склонность к религии, а в двенадцать лет он отказался от всего в пользу младшего брата и удалился в римский монастырь послушником, поскольку, благодаря отличным наставникам, уже был юношей высокообразованными и отроком недюжинной рассудительности. Через два года принял он вековечный обет, а в шестнадцать лет рукоположили его в священники. В раннем двадцатидвухлетнем возрасте возложили ему на главу лиловую шапочку и призвали ведать только что созданным благотворительным домом для нищенствующих, сие милосердное заведение добавилось к другим домам, которые вот уже несколько лет от чудотворной руки Провидения взрастали и умножались даже средь тяжкого мздоимства. Он оставил за собой несколько комнат в небольшом дворце, полученном в личное пользование от курии, а остальные помещения отдал под больницу и приют для наибеднейших. За немногие годы слава о нем как о человеке не только милосердном, но и мудром, разлетелась не только по папским землям, но и по всей Европе. По поручению папы он не раз заседал в разных папских комиссиях. Несмотря на бессчетные поручения в Риме, он в отличие от прочих епископов не оставлял без внимания предназначенную ему епархию за городскими стенами и время от времени туда наведывался.

Носил он по обычаю простую монашескую рясу и в рясе меня и принял, в ожидательной комнате он заставил меня ждать недолго, вошел неожиданно, рывком распахнув дверь. В отличие от своего характера, телом он был хрупок, низенького роста и узок в плечах, худ донельзя, чаю из-за многих ограничений, коим подвергал себя; выглядел он гораздо старше своих двадцати шести лет также и потому, что в длинной, но реденькой бороде уже серебрилась многая проседь, а голова его несмотря на молодые лета начинала лысеть; на лице у него красовался орлиный нос, что ухудшало его облик.

Едва я склонился в поклоне, он заговорил зычным голосом:

– Господин верховный судья, на самом деле черт был и есть во все времена, он жив и вершит деяния против справедливости.

За все время нашего разговора он ни разу не предложил мне сесть.

– Именно это я и сказал вашему посланнику господину адвокату Понцинибио, и что ухо надо держать крайне востро, – загордясь самим собой, подчеркнул я.

– Нам известно ваше усердие против сатаны, господин верховный судья; но все же хотим немедля обратиться к вам с просьбой, чтобы наш вестник и друг Джанфранческо, какие бы чувства вы к нему не испытывали, был огражден от неприятностей.

– Ну конечно же: с гонца головы не снимают, монсеньор.

До меня тут же дошло, что я сморозил ляпсус, я пожалел, что не ответил просто-напросто да: уж не оскорбил ли я хозяина дома, невольно дав понять, что с него, пославшего гонца, голову снимут.

Я полагаю, что эти чувства отразились на моем лице, верно лишь то, что епископ догадался о них, потому как дружески мне улыбнулся. После чего произнес:

– Мы пригласили вас сюда, потому что нам нужна ваша помощь, дабы достигнуть большей справедливости.

Я склонился:

– Я в распоряжении…

– Справедливости надобно искать с риском для собственной угодности, а иной раз и с риском для жизни: в опасности проводил дни наш Джанфранческо, когда опубликовал ту книгу, из-за которой он вельми поплатился душевным покоем и из-за которой даже некоторое время поставил под угрозу свою жизнь; и все же два дня назад он пожелал подвергнуть себя опасности, став вестником нашего дома. Так не рискуем ли и мы, бедный епископ, христов слуга? Истина требует смелости; а вы… вы, судья Грилланди, рискнули бы?

– Я давно ищу истину и ненавижу ложь, – отозвался я; но сразу же ощутил, что лицо мое багровеет при мысли о Море.

– Истину надо искать смиренно: найдется ли в вас достаточно смирения, помимо храбрости?

Я подумал, что адвокат доложил ему, как спесиво я вел себя. Хотя я в разумных пределах много раз пытался освободиться от греха высокомерия, я неудержимо грешил им опять и опять:

– Вы, монсеньор, читаете у меня в сердце, – признался я.

Я чувствовал, что от этого человека, наделенного несказанным авторитетом и личным обаянием, трудно что-то скрыть, он был первым человеком, в одном лишь присутствии которого я робел: с самого начала мое почтение к нему не было всего лишь придворной формальностью.

– Мы будем молиться Богу, – пообещал он, – чтобы он помог вам отыскать доброго сподручного против греха и против сатаны – смирение, и чтобы он поддержал вас, вселив в вас еще больше отваги; и вы тоже молитесь об этом, и чтобы мы с вами смогли служить Господу лучше в поисках истины и справедливости. А теперь послушайте, что при нашей немногой отваге мы осмеливаемся сказать вам и о чем испросить вас: как ясно говорится в Евангелии, на вселенском поле, а потому и в церкви, во все человеческие времена подле пшеницы произрастают и плевелы. Поэтому род человеческий действует, как бы ни думал Лютер, при свободе выбора, которую Бог не пожелал упразднить, когда приходил в качестве Сына, потому как тогда свелось бы на нет его Предначертание привлечь человека в лоно абсолютного Блага, Благо не стало бы таковым, если бы не было свободы. Вот отчего живут в веках грех и несомые им страдания. Но без них же у человека не было бы возможности преодолеть те препятствия, которые, к чести человека, Господь допускает. Сколько радости испытывает ученый муж по завершении тягостных изысканий, когда полагает, что наконец-то отыскал ответ, пусть он даже будет слабой тенью Божественного всеведения! Какое удовольствие радует душу скульптора, когда он завершил отсекать ненужное и любуется довершенным трудом, пусть он даже будет бледнейшим отражением Прекрасного! Сколько радости испытывает судья, да и любой человек, когда он знает, что сделал все возможное при тяжком дознании, чтобы тут средь всего преходящего приблизиться хоть на толику к небесной Справедливости! А что же сказать о тех, кто мужественно терпит страдания человеческие – за что да воздадутся им почести – по примеру, лишь едва напоминающему Иисуса, и кто самопожертвенно помогает страждущему ближнему, о людском милосердии, взирающем на абсолютную Любовь?! Господин судья, сколь этой справедливости, этого милосердия осталось ныне средь нас?!

– Я искал справедливости, – нерешительно сказал я, понимая, что епископ, который как будто читал у меня в душе, не считает меня достаточно праведным, я не говорю за мои убеждения, но конечно же за мои деяния: – И все же, – невольно добавил я, – недостатком милосердия порой грешил.

– Они всегда должны идти вкупе: не бывать справедливости без милосердия, потому как в единении их заложена истина.

Я опустил голову и не поднимал ее, пока епископ после продолжительного молчания вновь не заговорил со мной:

– Господин верховный судья, намного отступили от милосердия и справедливости, и слишком превысил эгоизм, за всю историю святой матери-церкви, даже на высших уровнях, в прошлом подчас и зачастую во слишком многих веках; но когда благодаря данной Богом свободе сетуют на многочисленные примеры мздоимства в магистратуре и в прочих кругах, и незапятнанное сердце возмущается этим, всегда остается абсолютный долг не останавливаться перед этим, все время помня, что Христос, восстав от смерти, отворил дверь в вечную жизнь всем, кто не оттолкнет его дара: необходимо учитывать с одной стороны, что если за тысячу пятьсот лет истории церкви все христиане были бы святыми, но Христос на самом деле не воскрес, было бы бесполезно быть христианами, ибо смерть все равно наступила бы для каждого; а с другой стороны, надо рассуждать, что раз Христос в самом деле воскрес, как мы твердо верим со слов вплоть до мученичества его апостолов, тогда многая несправедливость, совершенная христианами в предоставленной им свободе волеизъявления, не может затмить нашу евангельскую надежду на вечную жизнь, за которую все равно стоит быть христианами. Естественно, за каждым из нас остается долг бороться за справедливость здесь на земле, каждый на своем посту и кому как по силам, хотя ошибется тот, кто замыслит создать совершенный мир: намерение его будет обречено на провал, ибо будет оно противостоять Предначертанию свободы, для которого возможность согрешить необходима для высшего блага человеческой свободы.

Вероятно лицо мое выражало озабоченность, и впрямь, вскоре монсеньор добавил:

– Поскольку чувствуем мы, что у вас может возникнуть сомнение, что нам поручено гораздо более высокой властью испытать вашу преданность престолу Петра, клятвенно заверяем вас, что это не так; и спрашиваем вас: желаете вы отважно вершить справедливость в честь Господа, святой матери-церкви и самого себя?

– Да.

– “Ecclesia semper reformanda et purificanda!”22
  От выражения “ecclesia semper reformanda, ecclesia semper purificanda» – в одно и то же время и святая и всегда нуждающаяся в очищении (цитируется по переводу на итальянский язык «Lumen gentium» (Догматическая конституция о церкви) – перевод А. Коваля) – прим. перев.


[Закрыть], говорили отцы древности, и еще утверждали: “Reformatio in capite!”33
  От выражения «reformatio in capite et membris» – реформация в главе и членах – прим. перев.


[Закрыть]. Дорогой друг Грилланди, эти слова касаются и вас, главы мирского суда. Вы тоже в первую очередь должны перестроить свой дух. Слишком много доносов инквизиции, дорогой брат, поступает из-за случайных злосчастных совпадений или от отсутствия сомнений; а еще, хуже того, кое-какие из личной или групповой заинтересованности; и истязают и убивают невинных. Так, руками таких как вы, честного судьи, который мнит, что бьется с нечистой силой, дьявол вершит зло, выдавая его за благо и делая ложь похожей на правду, и искажает истину. Но таков страх, недруг святого благоразумия, тот страх, который дает плохие советы и ведет не в ту сторону, и не только невежественнейший страх черни, которая подозревает и доносит за любую самую малую видимость, а тот страх, гораздо более преступный, который в верхах собирает без разбора все доносы и когда – не приведи Господь – ими пользуется, чтобы отвлечь от себя всенародное порицание. Когда-то церковь вела себя совершенно по-иному.

– Я о том уже узнал от Понцинибио; но отчего же почти вдруг все поменялось?

– Это отчасти остается загадкой. Верно то, что со времен борьбы с вальденсами и катарами зародился, а потом преумножился с годами в самих верхах церкви предрассудок, который подхватили простолюдины, что на сходках еретиков, само собой негласных, ставятся во главу по подсказке черта, который подучивает той или другой ереси, тайные языческие ритуалы преклонения ему; вот отчего с тех пор судебные дела по ереси стали одним целым с делами по колдовству. И сегодня, дорогой брат, после раскола Лютера и прочих больше, чем когда-либо; и они тоже, вам это прекрасно известно, испытывают те же чувства и сражаются всякоразными жестокими душегубствами без разбора с ведьмами, колдунами и противниками их догмы; и я знаю, что вы, инквизиторы и судьи обеих сторон – и это единственный случай солидарности и согласия в великой войне за веру и политические интересы – доходите до того, что обмениваетесь сведениями и советами против колдунов и подстегиваете друг друга, состязаясь в охоте и в карах.

Как не признать правды в его словах после того, что узнал я от приходского священника? Я пожелал научиться вести дознания более углубленно, а еще, по правде говоря, накатились на меня угрызения совести:

– Что же мне делать? – негромко спросил я.

– Опять же молиться; и прежде, чем вынести решение, искать и еще раз искать; и делать так, чтобы пострадало как можно меньше невинных: оправдывать обвиняемых в колдовстве, как мы прекрасно знаем, вам, к сожалению, не дозволено. С высоты своего поста, господин верховный судья, вы можете вести борьбу за добро, ту борьбу, которую ведем и мы, смиренно и в мольбе о помощи Небес: каждый из нас по своим возможностям за реформу церкви! Наш друг Понцинибио будет в вашем распоряжении, он покажет вам все сочинения о магии и колдовстве, которые мы соберем и которые вам надо знать: к сожалению, этих документов все-таки недостаточно, чтобы объяснить столь запутанное явление, но это тот минимум, который судья должен знать, чтобы выносить не слишком несправедливые решения. Дом наш открыт вам не только для чтения, но по любой прочей надобности, брат Грилланди; а теперь, чтобы вы не впали в противоположный соблазн думать, что всяческое проявление дьявола есть только и всегда видимость – это тоже стало бы отступлением перед злом – приглашаем вас поехать с нами в Пампепато и принять участие в нашем дознании об одном подозреваемом в бесовщине и для возможного изгнания из него беса.