Текст книги "Счастливый мезальянс"

Деревня Безобразово

В сауну мы с Димой заходили после тренировки, часов в шесть. Тренировались при этом не в полную силу, чтобы не надорвать сердце. Первые заходы в «парилку» (буду так называть это помещение по аналогии с русской баней; в предбаннике же мы отдыхали после парилки, там же и «стол был яств») мы совершали до приема жидкости, чтобы «выпарить» из себя побольше воды. После этого мы взвешивались, определяя наш вес «нетто», чтобы сравнить его с весом «брутто» после выпивки. Примерно за полчаса мы доходили до кондиции повышенной разговорчивости и откровенности, и так продолжалось часов до десяти, когда приходил тренер и сообщал о закрытии заведения. К этому времени мы успевали проделать ходок десять в парилку и выпить литра три пива с поллитрой водки на двоих. Интересно то, что наши веса «нетто» и «брутто» при этом оставались почти равными, что говорило о полноценном выпаривании жидкости в сауне. Но хоть жидкость и выпаривалась, опьянение, тем не менее, оставалось, что представляло некий научный парадокс.

А теперь – о чем же болтали в сауне два выпивших холостяка? Дима был холост изначально, а я разведен во второй раз – моя вторая и самая молодая жена Оля сбежала от меня на край света, в данном случае на полуостров Флориду. А болтали мы о том же, о чем обычно болтают подвыпившие мужики, разницу в возрасте которых начисто устранили алкоголь и парилка – о любви. Я, как старший по возрасту и осторожный, старался сдерживать себя в своих воспоминаниях и суждениях. А раскрасневшийся Дима выдавал другу Нику (так меня называли в зале, да и вообще друзья) всю правду-матку, да и не только её. И, чтобы не приводить прямую речь Димы, которую вряд ли можно было назвать интеллигентной и цитируемой в печатном виде, выскажу её как бы от себя и в обработанном виде. Но сперва о малой родине Димы, которая не могла не оставить след не его менталитете.

Родился Дима в 1960 году в Курской области Щигровском районе в селе с ужасным названием Безобразово. Немного об этом «райском» месте. Мне посчастливилось побывать в этом селе в 1975 году на уборке урожая сахарной свёклы в ту пору, когда я ещё работал в Курском политехническом институте заведующим кафедрой теоретической механики уже доктором технических наук. Тогда выпал снег аж в сентябре и установились морозы под пятнадцать градусов. Всех студентов и преподавателей, кроме находящихся в больницах, мобилизовали на уборку этого овоща, или, вернее, технической культуры, которая так и осталась в замерзшей почве. В то время это был типичный ход властей – никаких занятий, все на уборку урожая даже не свёклы, а именно по совдеповски – свеклЫ. В курских магазинах стал массово появляться продукт «свеклА свежезамороженная», а в газетах – заметки врачей-диетологов, о том, что «мороженная свеклА не только не уступает по полезности свежей, но и…». Нас – преподавателей, среди которых были и престарелые и больные-хроники, погрузили в автобусы и повезли по шоссе до городка Щигры, а там – по просёлочной, уже на тракторных прицепах, до села Безобразово.

Тот, кто не видел курских просёлочных дорог осенью и весной, тот не представляет себе бездорожья вообще. Ведь в Курской области, да и соседних областях слой чернозёма – до восьми метров. Это неслыханное богатство немцы вывозили во время войны в Германию вагонами. В самой же Курской области ручьи и реки по многочисленным оврагам смывают это наше «чёрное золото», кстати, практически невосстанавливаемое, и несут его в Чёрное же море. Ну да, ладно, на наш век ещё хватит, а вот проехать или пройти по чернозёму в распутицу совершенно нельзя. В Курске недалеко от моего дома была незаасфальтированная улица «Сороковая», на которой находилось наше почтовое отделение. Так вот, эту Сороковую, метров в сто шириной, даже в хорошую поду нельзя было перейти без высоких резиновых сапог. Не верите – спросите у любого курянина!

Про непроходимую грязь на курских черноземах писал и сам Чехов.

Приведу известную юмореску А.П. Чехова «Самый большой город», непосредственно поясняющую предмет нашего повествования:

«В памяти обывателей города Тима, Курской губернии хранится следующая, лестная для их самолюбия легенда. Однажды какими-то судьбами нелегкая занесла в г. Тим английского корреспондента. Попал он в него проездом.

– Это какой город? – спросил он возницу, въезжая на улицу.

– Тим! – отвечал возница, старательно лавируя между глубокими лужами и буераками.

Англичанин в ожидании, пока возница выберется из грязи, прикорнул к облучку и уснул. Проснувшись через час, он увидел большую грязную площадь с лавочками, свиньями и с пожарной каланчой.

– А это какой город? – спросил он.

– Ти… Тим! Да ну же, проклятая! – отвечал возница, соскакивая с телеги и помогая лошаденке выбраться из ямы.

Корреспондент зевнул, закрыл глаза и опять уснул. Часа через два, разбуженный сильным толчком, он протер глаза и увидел улицу с белыми домиками. Возница, стоя по колени в грязи, изо всех сил тянул лошадь за узду и бранился.

– А это какой город? – спросил англичанин, глядя на дома.

– Тим!

Остановившись немного погодя в гостинице, корреспондент сел и написал: «В России самый большой город не Москва и не Петербург, а Тим».

Так вот, Тим – это ещё город, а что говорить о подъезде к селу Безобразово!

Временами мне казалось, что наш прицеп застрянет здесь навечно, но подъезжал ещё один попутный трактор и выволакивал нас. Как по таким дорогам можно было перевозить тысячетонный урожай «свеклЫ» – ума не приложу! Дешевле на вертолётах. Воистину «золотую» свеклУ выращивали на курских просторах!

Всё, хватит о курских дорогах! Теперь о самом селе Безобразово сентября 1975 года. Симпатичная деревенька с главной улицей, по обочинам которой стояли дубы с обледенелыми зелеными листьями, которые даже при слабом ветре издавали чудесный мелодичный звон, запомнившийся мне до сих пор. Мороз нагрянул внезапно, когда листочки были ещё зелёными, и законсервировал их. Потом они покрылись тонкой коркой прозрачного льда и превратились в волшебный музыкальный инструмент.

Нашу компанию преподавателей из троих человек с кафедры теоретической механики – завкафедрой профессора (меня), просто профессора лет на пятнадцать старше меня, и молодого ассистента, поселили в доме школьного учителя и его жены. Кроме них в доме проживали трое их маленьких детей – от трёх до восьми лет. Дом включал в себя сени, куда на ночь загоняли скот, кухню с огромной русской печью, и спальню – небольшую комнатку всего с одной узкой кроватью, на которой спали родители. Дети же лежали гуртом на полу на одном матраце.

Хозяин, распределяя места на ночь, решил двух профессоров, старший из которых был довольно полным, уложить на одной узкой кроватке, а молодому ассистенту «залечь» со всей учительской семьей на полу. Туда уже натащили кучу тряпок, чтобы с комфортом улечься на них всей бригадой. Но я пришёл в ужас от такого распределения, так как спать с «мужиком» на одной узкой койке было не в моих правилах – это, как поётся в старой еврейской песенке «неприлично, негигиенично и несимпатично». Поэтому я выбрал себе местечко на печи, куда надо было забираться через узкий пролаз. Но прежде предстояло выгнать оттуда с десяток бешено сопротивлявшихся котят и кошек, сотню-другую крупных чёрных тараканов, а также постелить мне там старенькое байковое одеяльце. На кроватке же уместились «вальтом» наш полный профессор с худеньким, но под два метра ростом, ассистентом, а вся семья учителя была свалена в углу комнаты на матраце и уже упомянутой куче тряпок. Это, конечно, не гранд-отель, но и не сталинградские окопы.

Всё было бы относительно хорошо, если бы печь к середине ночи не разгорелась до максимума и в малюсенькой каморке на ней не установилась температура мифологического ада. Я, хоть и знал, что являюсь грешником, но находиться в аду ещё при жизни не хотел, и постепенно раздевался в своей каморке догола. Дело осложнялось тем, что в упомянутую каморку постоянно врывались недовольные своим изгнанием кошки, и упорно возвращались в свою альма матер отвратительные тараканы. Под утро я сдался, вывалился из узкого пролаза на печи головой вниз на пол и выбежал голяком в сени поостыть. Корова и лошадь, а также поросята и свиньи в утренней полутьме с ужасом глядели на меня, решив, наверное, что это нечистый пришёл, если не за их душами, то уж наверняка, за телами. Я долго соображал, где может быть в этом доме туалет, но сообразив, что такового тут отродясь не было, сходил по малой нужде туда же, куда ходил по этим делам в сенях крупный рогатый, ездовой, и мелкий свинячий скот. Попозже мы всё-таки уговорили хозяина отгородить занавеской из полиэтилена уголок на дворе для туалетных целей. Всё же лучше, чем ничего!

Затем, после импровизированного завтрака, за нами приезжал УАЗик и отвозил на поле, где мы должны были руководить работой студентов. Мощнейший трактор с суперплугом из последних сил выкорчевывал буквально окаменевший верхний слой почвы со свёклой в нём. Затем студенты и студентки лопатами и тяпками пытались освободить клубни свёклы от замерзшего грунта, но труд этот был поистине мартышкин. Клубни разрывались на части, но отходить от мерзлого грунта не хотели. Студенты, оскорблённые ненужностью своего труда, махали тяпками формально. И мы ничего не могли поделать с ними.

Я заинтересовался – что же это такое «сахарная свёкла»? Отрезал кусочек корнеплода и пытался угостить им стоявшую поблизости лошадь. Та лишь обиженно замотала головой и отвернулась – сахарная свёкла ей была, видимо, не по вкусу. Тогда я сам попробовал её кусочек – ничего, вкусная, сладковатая. Я съел второй кусочек и вдруг… у меня перехватило дыхание! Глотка как бы «заперлась», я не мог ни дышать, ни глотать. Слюни текли у меня из открытого рта, глаза вытаращились – я, буквально, умирал от удушья. Нашли у кого-то валидол, запихнули таблетки мне в рот, но я не мог ни разжевать, ни проглотить их. Наконец, минут через пять приступ удушья постепенно прошёл; я сидел на горке из замерзших обезображенных свекольных клубней и рассуждал – почему, посылая студентов «на свёклу», никто из руководства не удосужился предупредить, что она опасна в сыром виде? Её можно есть только после термической обработки, а в сыром виде она «вяжет» гораздо сильнее незрелой айвы. Хорошо, студенты все местные, о свойствах свёклы хоть немного, но наслышаны. Не то что я – приезжий, выросший в Тбилиси, где свойства незрелой айвы все знают, а свёклу видели только красную!

А теперь об особенностях менталитета местных жителей. Шофер (простите, что я называю его таким устаревшим именем; слово «водила» мне просто претит, а назвать человека «драйвером» тогда было опасно – ещё врежет!») УАЗика подружился со мной и возил меня по самым разным местам их колхоза. Вот он как-то привез меня не участок очистки свёклы от замерзшего грунта. Мы, буквально, въехали в толпу из 20–30 пожилых женщин с тяпками в руках. Женщины были в телогрейках, кирзовых сапогах и темных теплых платках. Лица у женщин бледные, морщинистые, отекшие, никакой косметики; чёрные их зубы хорошо были видны при разговоре или улыбке. Вид этих женщин был ужасен – ну, прямо из концлагеря!

– Вот бы тебя в эту кодлу запустить! – осклабился шофёр, видя мой напряжённый взгляд в сторону женщин.

– Да бог с тобой – это же всё старухи! – испугался я его словам.

– Иди ты, им по двадцать три – двадцать пять всем! Я же их всех знаю! – разволновался шофёр. – Просто они не следят за собой, целый день на ветру, косметики нет, простужены все, да и за зубами не смотрят – поликлиника вона где! Да и времени нет туда ездить, и денег на лечение и коронки нет! А так – молодые они, накинул куфайку на голову, чтобы морды не видать, и делай своё дело! – разгорячился шофёр. И продолжил: – Я тебе ещё пострашнее людей покажу – что твои дикари с острова Ява, ещё почище! Поедем, тут недалёко!

Мы отъехали километров на десять по бездорожью и въехали в какой-то заброшенный хутор. Дома деревянные полуразваленные, неопрятные, поставлены вразнобой, заборов нет или они повалены – одним словом, мерзость запустения, и не библейская, а самая настоящая наша. Мы вышли из машины, и шофёр забарабанил в одну из дверей. Минуты через три дверь со скрипом и треском отворилась, и в ней показалось какое-то мохнатое существо в грязной бараньей или козьей дохе мехом наружу, со всклокоченными волосами, неопределённого пола. Оно приветливо закивало шофёру, позвало кого-то из избы. Вскоре нас окружили аналогичные диковатые существа неопределённого пола и возраста; только дети, преимущественно с накидками из байковых одеял и светлыми, хотя и редкими зубами. Существа общались с шофёром на каком-то непонятном мне наречии явно славянского происхождения, которое он понимал, отвечая, правда, по-русски. Вскоре он вернулся к машине и вынес оттуда две буханки хлеба и небольшой полиэтиленовый мешочек. Он передал всё это одному их жителей хутора, который благодарно заулыбался, обнажая почти беззубый рот.

– Страшный дефицит аскорбинки, похоже на цингу! – почему-то пришло мне в голову.

Побалакав ещё немного с «туземцами», шофёр уселся за руль, и мы поехали назад.

– Вот, я хотел тебе показать, что делает эта проклятая дармовая свёкла с населением! – начал шофёр, – она в огромном количестве остаётся неоприходованной, особенно мороженая. Вот они её и оприходуют – для самогона, конечно. И самогон называют, и не только они, а вся область – «Мария Демченко», в честь какой-то знатной свекловодки. Нет, не свекольной водки, – со смехом поправился шофёр, видя моё удивление, – а свекловода женского рода! Итак, эта свёкла, чаще всего в буртах, стоит и гниёт, распостраняя вокруг себя спиртовой запах. Чего не хватает, чтобы приготовить из неё эту самую «Марию Демченко»? Да ссыпать эту свёклу в железную бочку, подавить её там немного и оставить в тёплом месте добродить до кондиции. Затем, если невтерпёж, пьют эту брагу прямо так, а если уж непременно хотят самогон, то разводят под бочкой костёр, а на бочку ставят таз с холодной водой. Но под днище таза подставляют или подвешивают плоскую посудину, типа сковороды без ручки. Вот и наполняется эта посудина вонючим самогоном, который периодически, подняв таз, сливают, нередко прямо в рот. Конечно, такой способ перегонки не самый экономичный, но сырья-то свекольного тут навалом! Закусывают картошкой, которую высаживают рядом с домом, а пекут тут же – в костре под бочкой. А иногда и едят её сырую – так полезнее, говорят! Поэтому хлебу фабричному, что я им иногда привожу, очень рады. Даже отливают мне за это своего самогона. Я его дома углём очищаю от запаха – очень даже неплохой напиток получается!

– Вот ты и смекни, – продолжил шофёр, – от кого у этих людей дети? Я интересовался, расспрашивал их – где, мол, чей, ребята? Они только руками машут. Как, мол, придет желание, по пьяни обычно, так и имеют того, кто поближе. И пола не разбирают, особенно у детей… Тьфу ты! – сплюнул шофёр, инцест один выходит да и педофилия!

– И откуда слова такие заграничные знает? – удивился я, – а рожают где, небось в Щигры ехать приходится?

– Да нет, приучились у себя рожать, до Щигров-то, даже если машина есть, не всегда доедешь! А откуда у этой голытьбы машина? Да и мрут, что мухи, как ещё эти остались – не знаю! Никто им учёта не ведёт, паспортов нет. Считай бомжи, только при своей хате! Хоронят, наверное, тут же в лесочке поблизости. Никому они не нужны, да и себе тоже! – с горечью в голосе закончил шофер.

Много раз, когда я уже жил в Москве, снился мне один и тот же сон про дикарей, обступивших шофёра, который протягивал им буханку «фабричного» хлеба. И дети в байковых накидках, неизвестно, может, у них одни и те же отцы и деды! Неизвестно, живы ли эти люди до сих пор? А ещё – нужна ли такая свёкла, особенно жителям близлежащих деревень и хуторов?

Вот из какой глуши происходит мой молодой друг Дима. Не из хутора, конечно, а из близлежащего села, где даже начальная школа имеется. И, что ж – высокий красавец, с ровными белыми зубами и сформировавшимися красивыми мышцами. Что ж, по моей методике тренирую, и сделаю всё, чтобы он был современен и счастлив!

Осовременивание Димы

Вот Дима и окончил начальную школу в Безобразово, а затем среднюю – в Щиграх. Отца у него не было изначально (быть-то он был, да его никто не видел!), мама помогала ему, как могла, жить в Щиграх. Жил он в общежитии, подрабатывал на строительстве, а затем и права водителя получил, учился в вечерней школе. Учился хорошо, что для вечерних школ нетипично, много читал – очень уж ему не хотелось жить той жизнью, что видел он в детстве!

Про годы учебы в вечерней школе и своей работе, в отличие от своего детства в Безобразово, Дима рассказывал с удовольствием. Друзья, и особенно подруги, его любили – парнем он был добрым, всегда приходил на помощь. Высокий блондин с серо-голубыми глазами, прекрасной фигурой, веселый, за словом в карман не полезет! Но вот заканчивает Дима вечернюю школу в Щиграх, причём с отличием, чего в этой школе давненько не было. При этом имеет опыт работы строителя и права водителя-профессионала. Что ему – оставаться в Щиграх и кичиться своим отличным аттестатом? Или поступить в институт в Курске, учиться пять лет, проживая в студенческом общежитии? А что потом – работа прорабом на строительстве до первой растраты и первой же посадки? Или прозябание, женитьба на провинциальной наседке с малюсенькой квартиркой, куча детей, и неизбежный в такой ситуации алкоголизм с сожалением об утраченных возможностях? И нечастые поездки по бездорожью в Безобразово, где осталась жить его мама, занятая непосильным сельскохозяйственным трудом в колхозе «Заветы Ильича»? И что за заветы успел оставить безобразовцам Ильич, уже поражённый сухоткой мозга, вызванной сифилисом, «подаренным» ему парижской проституткой аж в 1902 году?

Тем временем Димина мама, надорвавшись непосильной работой в попытках исполнить невыполнимые заветы Ильича, умирает от инфаркта как раз в год окончания Димой его вечерней школы. С Безобразово его уже ничего не связывает, и он принимает, на мой взгляд наилучшее решение – пойти работать «по лимиту» в Москву. Помните «лимитУ» в Москве? Многие оттуда сделали себе отличную карьеру в столице, а знаю многих таких. И вот – Дима в Москве, работает пока строителем и подрабатывает водителем, проживает в общежитии в Бирюлёво. А позже переходит на менее утомительную и опасную работу охранником близ нашего спортзала, продолжая подработку водителем. О дальнейшей служебной карьере Димы читатель уже знает. Работал Дима честно, замечаний и выговоров не имел, особенно после перехода на работу в спортзал. Тренировался честно, выполняя все рекомендации тренера, то есть меня. И, как писали в то время в спецхарактеристиках, «в порочащих его связях замечен не был».

Что ж, вот таким ангелочком, белым и пушистым он был, и никакого не было у него изъяну? Такого в нашей жизни не бывает! Да, видимо, не бывает. Хотя, что тут называть изъяном – для одних он изъян, для других – подарок! Любил наш Дима женский пол – хлебом его не корми! Может отец его был донжуан какой-нибудь, или, не приведи Господь, Ловелас ричардсоновский! Но девушек Дима любил не каких-нибудь, а красивых и достойных. Непросто доставались они ему, но тем дороже и желаннее победа, чем больше было затрачено трудов! Правда, замуж за него они не шли – погуляют и оставят. Нам, говорят, с нашими данными и жених нужен достойный – пусть не молодой и не красавчик, но богатый и со связями, чтобы не маяться в жизни. А ты, Дима, и красавчик, и любовник страстный, но толку с тебя, как с козла молока! Пролетарий ты, Дима, хоть парень видный и добрый. Вот любовником тебя при богатом-то муже ещё иметь можно, но не мужем-кормильцем!

Но любовь к женскому полу – это ещё не изъян, а пол-изъяна. Дима был настолько любвеобилен, что только женским полом его любвеобильность не ограничивалась. Был он неравнодушен не только к противоположному, но и к своему – мужскому полу. Это стремление к обоим полам не такая уж редкость, сейчас даже существует шкала американского учёного Кинси, позволяющая до нюансов оценить это неравнодушие индивидуума к обоим полам или бисексуализм. Ещё до того, как я узнал о шкале Кинси, я изучал это явление, живя на Кавказе, где оно распространено шире, чем в России. И пришёл к выводу, что есть две основные разновидности мужской бисексуальности. У обеих разновидностей присутствует возможность любви к женщине, причем не только чувственной, сексуальной, а вполне даже и возвышенной, как, например, у Данте к Беатриче. Но в любви к своему полу эти разновидности отличаются.

Одна из разновидностей, я назову её неоднородной, проявляя к женщине вполне активные чувства, по отношению к своему полу чувствуют себя пассивной стороной, как бы женщиной. Они никогда не согласятся вступать в отношения с пассивным мужчиной в качестве его активного партнера – им это кажется гадким и отвратительным. К этой разновидности чаще всего относятся люди интеллектуальные, с художественными наклонностями и тонкой ранимой душой.

Вторая разновидность, я называю её однородной, как к любимой женщине, так и к любимому мужчине, проявляют одинаковые активные чувства. Они хотят быть любовниками и женщины, что привычно, и мужчины, что в современной России пока непривычно. Но это было вполне обыденно в древнем мире, особенно в Греции, где, например, «любовь» мужчины-воина к мальчику считалась возвышенной и приветствовалась государством (советую заинтересовавшимся прочитать моё эссе «О любви платонической», есть в интернете).

В особую – примитивную – категорию хотелось бы внести людей умственно отсталых, диких, психически нездоровых, маргиналов и т. п., каковым безразлично, с кем или с чем совокупляться – с женщиной, мужчиной, ребёнком, козой, ишаком (последнее достаточно широко распространено в сельском Закавказье), даже с дуплом в дереве или с каучуковой вагиной из секс-шопа.

Так вот, из разговоров Димы, особенно в сауне, я понял, что он относится ко второй – однородной разновидности бисексуалов. Думаю, что причиной этого было недостаточно чёткое половое воспитание, полученное Димой в его детстве без отца в семье. Известно, что все дети от рождения полисексуальны, и только под действием полового воспитания и примера в семье ребенку прививается та или иная сексуальная ориентация (могу порекомендовать прочесть мою книгу «Полисексуал», М., Флагман, 2013, есть в интернете). Дима был одинаково активен в отношении, как полюбившихся женщин, так и мужчин, причём никакими силами его не заставишь войти в сексуальный контакт с нелюбимым человеком. Причём, если уж Дима полюбит человека, а сделать это он в состоянии с первого взгляда, то он будет добиваться секса с ним, чего бы это ему ни стоило. Причём наличие у него сексуального партнера одного пола не исключало появление аналогичного партнера пола противоположного – таким уж любвеобильным был наш Лавлэйс из Безобразово.

Недавно как-то Дима рассказал мне трогательную историю о возникшей у него любви. Подвозил он как-то в грузовичке красивую девушку с мебелью на новую квартиру. Купила однушку где-то в Филях, заказала машину с грузчиком для перевозки мебели и попала прямо на Диму. Сильный и красивый Дима сам погрузил всю её мебель, усадил рядом с собой и поехал в Фили. А по дороге разговорились, девушка сказалась студенткой Суриковского института, будущим искусствоведом. Квартиру, дескать, ей родители купили, вот она и переезжает. Дима же сказался инженером-строителем, подрабатывающим на своём же автомобиле, только через автобазу. Привез он девушку на квартиру, выгрузил мебель, затащил её и расставил по квартире. А тут оказалось, что нужно ещё и светильники вешать, и сантехнику монтировать и т. д. и т. п. Дима ведь и строителем был и на все руки мастером. Отогнал он машину на базу и бегом в Фили к красавице с квартирой. Ну и начал благоустраивать квартиру, а работе и конца нет. Вот и вечер наступил. Девушка составила наскоро закуску на двоих, выставила бутылку виски. И пошло-поехало, тут и до любви недалёко. Вот и остался Дима у неё на ночь, и так она ему ночью понравилась, что другой такой у него и в жизни не было. Влюбился просто – вот бы жениться на такой! А назавтра – снова за работу, дел-то в новой квартире – непочатый край.

Пришёл Дима прямо в сауну – даже на тренировку времени не было. Причём прибыл уже немного поддатый и бутылку виски початую с собой принёс. Пива у меня была двухлитровая бутылка, так что с выпивкой проблем не было. Приняли мы как положено, пошли париться, разговорились. Вот он мне всё про свою Марину (так зовут, оказывается, филёвскую красавицу) рассказывает, а сам так и гладит меня по мышцам.

– Какие дельты, у тебя, – говорит, – красивые!

А дельтовидные мышцы у меня действительно сильные – моя гордость, и, видать, взаправду красивые, тут Дмитрий, ничего не скажешь, прав! И дальше:

– А пресс-то какой, – продолжает, – весь фасонный!

Что ж, соглашаюсь, знаю я это, сколько времени на него затратил – вот он и фасонный! Лежу, кайфую, лесть меня забрала, как ворону в басне. А Дима не унимается:

– А квадрицепсы у тебя – точёные, а ягодицы-то – цены им нет! – и начинает лапать; квадрицепсы-то ладно, а ягодицы тут при чём? Это уже экивоки какие-то кавказские! Я ему:

– Что, Мить, на мужиков тебя, что-то потянуло, Марины не хватило, что ли?

А он:

– Понимаешь, Ник, у меня одна страсть другую разжигает!

– А какая у тебя, Мить, страсть ко мне – как к мужику, или как к бабе? – чисто психологически заинтересовался я.

– Не обижайся, Ник, – отвечает, – вот как Марину люблю, так же и тебя…

– Ах ты, пидор македонский, за кого же ты меня, своего тренера держишь? – взревел я и накинулся на простодушного безобразника. Тот – с полатей и под холодный душ.

– Прости, – говорит, – меня Ник, что-то я перебрал сегодня, дурь такую понёс!

Вот я и думаю – до чего же разнообразен бывает мужик в своих позывах! И добро бы только на Кавказе, а то, так и до Безобразово это безобразие добралось!

А через несколько дней Дима, весь поникший, приходит на тренировку и сходу заявляет мне:

– Сукой оказалась Маринка. Проституткой по вызову работала, денег, видимо, поднабрала на квартиру, теперь домой приводить будет. Как только я ей квартиру в порядок привел, сказала: «Спасибо, больше мы не знакомы. Или плати по таксе – по времени, или на всю ночь!». Как только я сразу не понял, кто она такая, ты бы, наверное, сразу определил!

Я подумал и решил, что, может и не сразу, но побыстрее Димы определил бы. С разными дамами я в жизни сталкивался, следы в душе и памяти остались…