Текст книги "Родина дремлющих ангелов"

СМУЩЕНИЕ ПРЕДАТЕЛЯ

Тотальная любовь к Родине приводит к бедности, болезням и могиле. На этой любви можно запросто проиграть, но те, кто любят Родину частично, обязательно получают приз. Это касается тех, кто любит только газ Родины, нефть Родины или, по крайней мере, сто гектаров её леса.

Родина похожа на матрёшку: с виду большая, а сунешься глубже, совсем маленькая – не больше старого ларька, под который мочился в три года.

Если такой ларёк снесут, сразу подумаешь – пропала Родина.

Память детства – главный патриотический архив. Здесь каждая мелочь больше государственных границ. И любое несовпадение с реальностью больно смущает душу, потому что облик Родины с переменами несовместим. Нам хочется удержать всё, что запомнилось в ранние годы: речку, печку и бакалейную лавку. Главное – не видеть изменений. Если всё разрушается – нам плохо; если обновляется – ещё хуже.

Один француз посетил родной городок. Дома не был сорок лет, а перемен не обнаружил. От нахлынувших чувств он едва не задохнулся. Его Родина была на месте. Такое встречается редко. Где-то в жирном захолустье, где рай для туристов и раздолье для беглых фашистов.

В своём отношении к Родине люди похожи на котов. Они тоже привязаны к месту жительства. Стратегия выживания влечёт нас в изначальную зону комфорта и безопасности, туда, где бабушка на кухне и лошадь на родном дворе. В самых роскошных, уютных краях нам снятся любимые помойки, как в старом анекдоте о родине глистов.

Патриотизм – чувство радикальное. Воспалённые глаза патриотов искрятся предчувствием тотальной мобилизации. Эту публику страшно пускать в дом. Любой разговор заканчивается обвинением в измене и поиском всемирных заговорщиков. Но с ними хочется играть в солидарность, даже если знаешь, что Родину спасти невозможно.

На свете бывает много разного, только спасённой Родины не встретишь. Патриоты применяли всё: консервацию, реставрацию, реконструкцию, агрессию, репрессию, суицид и даже богоубийство. Когда Понтий Пилат предложил отпустить Иисуса Христа вместо патриота-террориста, народ выбрал патриота. И всё равно не помогло. Бог умер и воскрес, а Родина пропала.

Впрочем, пока мы живы, Родина всё-таки есть. На военных плакатах это женщина в зрелом возрасте. Она зовёт и требует жертвы, не объясняя во имя чего. В былые времена солдаты умирали «За веру, царя и Отечество!» Духовное стояло впереди, коллективный интерес был представлен царём, а Родина занимала последнее место. Позже решили умирать только за Родину, иногда прибавляя имена вождей. А нации сексуальных меньшинств пошли ещё дальше: они отказались даже от Родины, изъявляя готовность умирать за «Свободу, равенство и братство».

В наше время, когда повсюду рынок, Родина стала обычным товаром, который можно выгодно продать. Желающих торговать Родиной так много, что приходится устраивать целые конкурсы на получение специального мандата. Счастливые победители заседают в престижной палате и ведут активные торги. А все, кому не досталось право продавать Родину, вынуждены прозябать в рядах патриотически настроенных граждан. Слова «плебей» и «патриот» теперь синонимы.

«Безродные космополиты», которых раньше искала милиция, думают, что Родины вовсе не существует. Дескать, не было у нас «старой отцовской будёновки», «заветной скамьи у ворот» и «песни, что пела нам мать». Они полагают – это всё выдумки работников таможни.

Допустим, так оно и есть, но тогда не понятно, от чего нам хочется продать «хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе». Откуда могут взяться предатели, если Родины нет?

Калитка, у которой мы сделали первое любовное признание, и подворотня, где впервые получили по рёбрам, имеют для нас ценность, за которую мы способны умереть. Это прямое противоречие инстинкту самосохранения. Ведь животные тоже имеют родные места, привязанности, душу, память, разум, слёзы и родственные связи, но совести у них нет. Они не стесняются чем-то вонючим метить территорию своего выживания. А за нашими пограничными столбами выживать не принято. Потому что Родина человека – это не звериное логово, а духовная колыбель Богоподобной личности.

Когда «свинорылые» враги и смена погоды разрушают всё, что нам было дорого, мы понимаем – свою Родину по наследству нельзя передать. Старики ворчат и сокрушаются, а дети воспринимают наши руины как нравственную основу личного бытия. В этой нравственной разнице и заключается уникальность собственной Родины.

У каждого патриота своя радость, а всякому предателю своё огорчение.

Когда черви ползают в тарелке, китайцам весело. А нам весело, когда американцам плохо.

Совсем недавно наших патриотов мучили злодеи, теперь мы имеем Родину, где патриоты мучают своих.

Всё, что происходит между нами и Родиной, напоминает поучительную сказку о злостном эмигранте Колобке. Сдобный кругленький предатель напевал каждому встречному, что способен прожить без бабушки и дедушки. В результате горделивая жизнь Колобка длилась недолго, но, останься он дома, она была бы ещё короче…

ОТКРОВЕНИЕ МЕНТОВЕРА

Советские дети не знали сиротства. Любимый Дядя мог прийти на помощь. Один за всех, и звали его Стёпа – легендарный гигант в милицейской форме. Глубокий отпечаток его светлого образа не даёт представить, что для кого-то наш великий Дядя Стёпа – это просто «легавый мусор угрожающих размеров».

Полицейских не любили с давних пор. Пожалуй, невозможно отыскать легенду, сказание, оду, посвящённую древним стражам правопорядка. В лучшем случае их заслуги присваивали царям, якобы лично освободившим дороги от грабителей. Только Илья Муромец, выбивший глаз Соловью-Разбойнику, удостоился редкой чести остаться в нашей памяти.

Полицейских не просто игнорировали, над ними откровенно издевались. Европейская литература кишела глуповатыми стражниками, которых легко подкупить и одурачить. Худенький Дон Кихот Сервантеса запросто разгоняет вооружённый конвой, герои Дюма с гордостью режут тех, кто сделал им замечание, согласно Виктору Гюго полицейские существовали исключительно для отравления жизни мирных граждан, а лондонский инспектор Конан Дойла отличался завидным слабоумием, паразитирующим на гениях частного сыска.

Зато сколько молодецкой удали проявили хитрые любовники, матёрые дуэлянты, уголовники всех мастей, не считая женщин лёгкого поведения.

Однако после Второй мировой случилось нечто странное… В литературу и кино внезапно ворвались герои свистка и дубинки. Дальше, как будто плотину прорвало – полицейская героика стала ведущей темой мировой массовой культуры. Теперь можно подумать, что в природе существует только две категории людей – интересные преступники и красивые полицейские, а все остальные – это серые, убогие статисты на сцене их яркого бытия. Кажется, жандармы теперь повсюду: в космосе, на дне морском, в кофе по-турецки и в шапке Мономаха. Они умеют всё: летать, пилить, строгать и резать. Они принимают вызов судьбы и роды у наших женщин. Они владеют собачьей упряжкой и полосатой палкой, у них монополия на совесть и нюх на справедливость, а нас как будто и не бывало.

Российский сериал «Менты» предъявил обывателю таких героев, что настоящих мужиков увидеть больше негде. Даже военным без ментов не обойтись. Не зря современные войны стали называть полицейскими операциями. Международные жандармы повсюду ловят террористов – везде хватают, везде выдают. Простому хулигану и спрятаться негде – менты образовали мировой МЕНТАЛИТЕТ. На смену великих идеологий пришли прокурорские санкции, и мы явно остались довольны: злодеям – тюрьма, ментам – работа, народу – зрелище.

Придраться не к чему. Наши города действительно наполнены маньяками, людоедами, жульём, ворьём и психопатами. Кто-то должен наводить порядок. Безопасность – наша цель, а те, кто на страже, – наши герои. Но даже не очень прозорливые могут догадаться, что дело здесь нечисто… Всеобщее увлечение полицейской романтикой напоминает коллективную истерику или религиозный экстаз.

Долгое время мы не могли найти удобный символ веры. Нам вечно мешали цари, вожди, учителя… Они то и дело что-то запрещали и к чему-то призывали. Мы постоянно имели обязанности и были в долгу. При этом никто не вспоминал о наших правах, и даже у Бога были одни заповеди.

Терпению пришёл конец. Царей мы прижали к стенке, вождей помножили на ноль, а учителя сами где-то растворились. Проще всего поступили с Богом – мы просто перестали замечать его присутствие. Теперь нам никто не мешает заниматься защитой прав человека. В этом деле усердно помогают адвокаты, прокуроры и полиция. Они зачитывают наши права, когда щёлкают наручники, и даже автоинспектор отдаёт нам честь и просит предъявить свои Права!..

Конечно, полицейский может отбить нам почку или «случайно» пристрелить, но мистическое название «правоохранительные органы» оправдывает все издержки. Мы искренне верим в сказочного Дядю Стёпу, который зорко следит за безопасностью наших прав.

Вера в ментов – это самое сильное чувство либерального сознания… Интернациональный культ ментоверия служит нравственной основой всемирной рыночной цивилизации.

Ментоверические творения, заполонившие массовый экран, выполняют роль своеобразных ритуальных заклинаний, активно укрепляющих веру обывателя… По сути, весь существующий порядок держится исключительно на вере в неотвратимость наказания за всякое нарушение.

Либеральный лозунг «делай что хочешь, но не мешай другим» практически несовместим с нашей безграничной жаждой злодеяний. Никакими реальными репрессивными силами невозможно уберечь общество от катастрофы. Только виртуальное полицейское могущество, навязанное нашему сознанию, держит нас в повиновении.

Культ ментоверия – самое остроумное социальное изобретение. Здесь не требуется духовного усилия, смены мировоззрения и напряжения ума. Достаточно включить телевизор – и ты уже ментовер. Как «заторможенным» детям с помощью яркого зрелища нам внушают простейшее понятие – «будешь дёргаться – из-под земли достанем». Сама по себе угроза незаметна. Увлекательные сюжеты оставляют бодрящие впечатления, и завороженные граждане предпочитают не искушать судьбу.

Пока существует либеральная политика, культ ментоверия незаменим. Он действует стихийно, как естественное следствие общественного отказа от любых идеалов во имя комфорта. Менты – единственная категория людей, которым оставили право на особую жизнь. Тоска по утраченным сильным переживаниям заставляет нас увлекаться приключениями вооружённых чиновников.

Но рано или поздно нам это наскучит. И мы с лёгкостью выберем новый «светлый» путь, который неизбежно заведёт нас туда, где порядок наводят без ментов – обычными расстрелами, прямо на месте, без суда и следствия.

ПУСТЬ ВСЕГДА БУДУ Я

ЭГОИСТИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Я ревную Землю к людям. Здесь должно быть хорошо, когда никого нет. Я ревную Бога, потому что любит не только меня. В толк не возьму, зачем ему ещё кто-то. Я не могу понять, к чему стоят большие города, где обитает множество стандартных судеб, как будто недостаточно моей одной. Зачем столько мисок, ложек, горячей воды и тёплых клозетов? К чему эти километры говноносных механизмов, туалетной бумаги и кладбищенских рядов? Зачем всё куда-то девать, если можно просто не иметь?

Задыхаюсь от ревности. Не пойму, зачем в казармах столько солдат, если мне к лицу погоны? Зачем где-то война, если мне и так на сердце злобно? Зачем кому-то учиться убивать? Я сам умею это делать. Зачем столько книг, если Я писатель? К чему железная дорога, если мне никуда не надо?

Ревность заснуть не даёт. Я оскорблён количеством народа. Зачем, скажите на милость, эта сербающая, чавкающая, храпящая и пердящая масса? Я тоже так могу. К чему столько женщин? Я со всеми не успею. Зачем столько мечетей, церквей и синагог, если Я вчера молился и всё себе простил? Зачем грибы в лесу, если Я в них не разбираюсь? Зачем кому-то дети, если у меня их нет?

Хочется плакать от ревности. Страшно, непостижимо! Откуда в государстве мог появиться президент, если мне некогда? Зачем Ганди застрелили, если Я не приказывал? Зачем летали на Луну, ведь Я туда не собирался? Зачем на свете столько языков, когда Я говорить не желаю? И для кого делают так много водки, если Я непьющий?

Люди говорят: «Хорошо там, где нас нет». И это правда. Там, где вас нет, мне всегда хорошо. Если бы народ куда-то пропал, никто бы не искал демократии, потому что моя деспотия меня устраивает.

Почему Бог до сих пор колеблется? Пустил бы всех в трубу, а мне вернул райские кущи. Мусор Я не разбрасываю, по газонам не хожу, запретными плодами уже объелся, прививки все сделал, в быту неприхотлив. Мне главное, чтобы арбузы были обязательно херсонские, а баба здоровенная.

Почему чудо не приходит, когда ревность на месте? Как успокоиться, ужиться и принять это несметное число задёрнутых занавесок? Царица небесная! Что у них там, о чём они думают, зачем, кому нужна эта морока, кто её заказывал?

Как же мне грустно и тесно. Жаль, что чума давно забыла Европу. В былые времена от неё дышалось привольно. Европа стояла, а народа не было. Поэтому Я ревную Всемирный потоп к Ноеву ковчегу. За что ему такая свобода? Почему тогда было можно, а теперь нельзя? Нельзя проехать, пройти, пролезть и пропихнуться. Повсюду горы резаных аппендицитов и почечных камней. Не желаю быть альпинистом!

Что делать, куда деваться? Всё занято, забито, засалено и замусолено. На земле – крестьяне, в море – водолазы, в небе – террористы, в джунглях – людоеды, под землей – шахтёры, на островах – курортники. Всё вынули, сожрали, перепахали, загородили. Босиком не выйдешь – Лев Толстой мешает. И голым нельзя – нудисты затопчут.

Горе мне, за что Я так наказан китайцами, испанцами, индейцами, корейцами, французами, зулусами. Что они здесь делают? Зачем они туда, где Я уже был? И зачем оттуда, где я ещё не был?

Душа болит, угораю от ревности. Все недостатки во мне собраны и все достоинства. И диплом у меня есть. И плечи широкие. Зачем же всё это размножено, раздроблено, рассыпано, если Я один, как все, то зачем Я в таком количестве. Неужели только для того, чтобы в метро было потно, а в сумерках – жутко. С кого спросить? Что предпринять? Никому не поверю, никого не признаю. Моё начало – где всем конец.

Не могут люди быть на самом деле. Это сон, который Я вижу. И он не может быть правдой. Кошмар, наверное, пройдёт, и снова будет по-старому: дом без забора, вода без привкуса, крест без распятия, пейзаж без Джоконды, май без труда, труд без зарплаты и Я без ревности.

Главное – не проспать, не проглотить язык, не задохнуться. Не хочу оставаться навечно, где моим владеет каждый. Я не отдам фабрики рабочим, тюрьмы заключённым и себя любовнице. Здесь моя песочница, мой свисток, моя белка.

Не будет благородных собраний – здесь только Я дворянин. Попугаев на волю – собак на улицу! Колбасу в мусор – Я на диете. К чему стадионы – Я и так чемпион. Ничего от Кардена – всё от меня.

У меня всё большое и маленькое, толстое и худое. Нет сравнений – Я качество. Нет заблуждений – Я истина. Нет геморроя – сам проверил.

Трепещите, гады, – скоро проснусь!

АНАТОМИЯ СЛАВЫ

Дурной славы не бывает. Такое придумали черти, чтобы запутать доверчивых граждан. Слава – это известность в знаке плюс. Маньяк, ставший знаменитым, проживает в газетных строчках и людской молве, а прославленная личность стяжает любовь в сердцах и восторженных душах. Нравственная разница – барометр славы.

Подобно государству, слава имеет границы, историю, способность приходить в упадок и возрождаться. Как совокупность высоких чувств, она может умирать в людях сама по себе или вместе с ними. Ведь любить и прославлять способна только живая душа.

Другое дело – объект славы. Список здесь почти неисчерпаем: от мускулистых боксёров до породистых коней, от гвардейских полков до детского хора. Люди способны прославлять Божий дар и дурной вкус. В общем, кто на что учился.

Земная слава, как новые ботинки – всегда не по размеру. Она представляется то незаслуженно большой, то несправедливо маленькой. Пределы славы – загадка мирозданья. Чем больше людей прославляют, тем просторней её границы. Однако то, что в глазах одного достойно восхищения, у другого вызывает жёлчь. К мусульманскому Богу китайцы равнодушны. Прославленный герой Франции в Германии никто, а слава научных подвигов не выходит за пределы кабинетов. Сам собой возникает вопрос: возможно ли на Земле обладать славой всепланетарного масштаба? Кто из людей мог бы удостоиться такого? Всемирно известные пророки, художники, композиторы, полководцы, политики обладали весьма ограниченной славой. Существует ли сила, способная заставить всех жителей Земли прославить одного?

Удивительное рядом. Единственный человек, ради которого сделали исключение, был первым космонавтом. Именно Юрию Гагарину, бывшему деревенскому мальчишке, досталась слава космических масштабов. Ни до, ни после никто из рождённых под солнцем не испытал на себе подобного. Впервые за всю историю человечества земляне были единодушны. В лавине всеобщего ликования религия, политика, национальность и раса утратили разделяющую силу. Природная скромность спасла Гагарина. И, возможно, его ранняя смерть тоже была наградой. Прошло совсем немного времени, и слава первого космонавта превратилась в сухую дату истории.

Здесь – удобный момент для злорадства. Дескать, «так проходит мирская слава». Но слава проходит не так. Почему спустя 200 лет множество людей прославляют имя Бонапарта? И даже одиозный Гитлер имеет пламенных поклонников и любящих ревнителей славы фюрера. Сколько великих людей, давно ушедших из жизни, имеют неувядающую славу, хотя бы в скоромных границах. Почему же Гагарину от всего колоссального рекорда осталась любовь его одинокой жены?

Салют отличается от пожара. Феномен гагаринской славы – это яркая вспышка нашего коллективного самолюбования. Так или иначе, все мы ощущали, что в подвиге русского парня почти нет его личной заслуги, что на его месте мог оказаться любой здоровый человек. Мы знали, что первый космический полёт – это порядковый номер события, лишённого уникальности. И с лёгкой душой бросали цветы под ноги человека, которому позволено представлять каждого жителя Земли. Нам было не трудно тем самым прославить самих себя: маленьких, серых сопричастников всеобщего достижения. Границы гагаринской славы совпали с размерами коллективной гордыни. Взрыв всепланетарного ликования быстро угас, и мы обо всём забыли.

Другое дело – Наполеон. Длинный список его деяний задержался в памяти потомков как великий нравственный урок.

Он не был первым и вторым, но был всегда единственным. Любовь к Бонапарту или Моцарту требует смирения перед уникальностью и неповторимостью чужого гения. А это не всякому под силу. Благодарная душа встречается не часто и скудную славу мира стяжают не многие.

Согласно христианскому учению любая мирская слава рано или поздно угаснет. Неугасающей бывает только слава небесная. Тот, кого прославил вечный Бог, наследует вечную славу. После всеобщего воскресения и Страшного суда все допущенные к вечной благой жизни в царстве Божьем будут бесконечно прославлять Бога. Эта слава достигнет полного предела, потому что будет пребывать в каждой спасённой душе. Так, святые прославятся в Боге, а Бог в каждом святом.

Однако в христианских понятиях природа славы существенно отличается от понятий мирских. Даже самая оправданная слава в мире содержит долю прельщения, что само по себе уже обман и нарушение заповеди «не сотвори себе кумира». Этому трудно противостоять. Особенно тем, кто получает славу при жизни. Прельстившись самим собой, прославляемый рискует сделаться безумным. Неудивительно, что слава приходит к большинству после смерти, когда её присутствие уже безопасно для души. Поэтому не бывает запоздалой славы. Она всегда своевременна.

Забвение, слава и смерть связаны мистически. Когда невинное чувство любви и благодарности незаметно переходит в исступлённое обожание, слава становится источником взаимного развращения. Даже самый тонкий аромат способен воспитать токсикомана. За всё приходится платить. У большинства познавших славу при жизни судьба завершалась трагически. Неудивительно, что огонь проходит любой пожарный, воду любой моряк, а медные трубы только покойник, потому что самые безопасные трубы играют нам на кладбище.

Можно подумать, что в руководстве Советского Союза сидели благочестивые люди. Они отвлекали население множеством объектов безопасной славы. Например, от славы КПСС и славы Труду нельзя было заразиться гордыней или фанатизмом. Слава работников села никому не мешала, ведь она, как Санта-Клаус, – слышал, что есть, но пощупать нельзя. Даже слава советских вождей была формальной, как британская вежливость. Может, поэтому в стране казённой славы процветали сдержанность и скромность.

Нам очень хочется любить. Хотя бы кого-то дальнего, потому что ближнего любить – труд невыносимый. Только дальний нам в душу не лезет, денег не просит и нашего сала не ест. И мы ему за это благодарны. Мирская слава – это лучший способ выразить свою благодарность кому-то очень дальнему за то, что нам понравилось. Вредные вещи нам нравятся чаще всего, поэтому слава и скорбь неразлучны. Однако на всякую скорбь найдётся утешение. Ведь славы дурной не бывает.