Текст книги "Говорящие изнутри"

7

Когда в 1994 году началась первая российско-чеченская война XX века, семья Али переехала в их родовое селение Урус-Мартан (хотя селение это и имело статус города, оно по внешним признакам и образу жизни его жителей все же походило на большое село), которое позже было объявлено «договорным», или «мирным», то есть свободным от войны. К концу зимы, после тяжелейших боев и многих провальных атак федералов, в ходе которых Грозный был практически полностью разрушен, город, наконец, был занят российскими войсками, а группы чеченской повстанческой армии отошли в горные и предгорные районы и селения, где и продолжались дальнейшие военные действия. Мирное население, в числе которого была и семья Али, к началу весны потянулось в город. Они поселились в одной-единственной уцелевшей комнате. Пока отец семейства восстанавливал остаток дома, мать, Мадина, еще задолго до начала войны работавшая педиатром в районной детской поликлинике, устроилась на прежнее место работы. Периферийно шли бои, заключались перемирия, проводились переговоры между чеченскими и российскими сторонами; в боях разрушенном Грозном проходил процесс налаживания жизни при новой власти. На дворе был уже 1996 год. Мать каждый день, возвращаясь с работы, готовила ужин, убирала посуду, стирала, а потом садилась с сыном учить буквы и писать по прописям. В сентябре Али нужно было пойти в школу в первый класс, и поэтому она спешила подготовить его, потому что за два года военной суматохи Али очень сильно отставал. Она уже купила ему школьную форму, в которую по вечерам часто его наряжала, чтобы полюбоваться им. «Мама, – говорил Али, – почему ты всегда купаешь меня, а потом надеваешь эту форму, хоть мы никуда и не идем?» – «Потому что, – отвечала Мадина, поправляя воротник его пиджака и зачесывая руками волосы, – хочу видеть, как мой прекрасный мальчик пойдет в первый класс». – «Но ты же все равно это увидишь», – не понимал Али. «А кто его знает… Даже если и увижу, я хочу видеть тебя снова и снова», – говорила она, обнимая и целуя своего ребенка в макушку. Ей не суждено было дожить до того дня.

В это время среди мирного населения ходил слух, пущенный самими ополченцами, что в ближайшее время отряды чеченской обороны планируют проникнуть в город и атаковать позиции федеральных сил. Даже разбрасывались соответствующие листовки. Одни, учитывая довольно успешную мартовскую атаку на город того же года, осуществленную ополченцами, поверили и вторично покинули Грозный, а другие, к числу которых принадлежала и семья Али, решили остаться, сказав «Будь что будет». Принять такое решение помогало и российское телевидение, по новостям которого русские военные заявляли, что чеченское сопротивление полностью разгромлено и что в горах идет процесс «добивания» вражеских остатков.

Меньше чем через месяц после этого, 6 августа 1996 года, группы чеченских ополченцев количеством примерно в одну тысячу человек прорвались в город с разных сторон… и начались полномасштабные военные действия. Грозный в очередной раз был объят интенсивными уличными боями. Все посты и укрепления российских военных были заблокированы и атакованы. В разных частях города полыхала подбитая техника.

Али ясно помнил это звучное колебание войны: шипение низко летящих накаленных пуль, затяжное посвистывание словно повисших в воздухе снарядов, гулкое эхо достигших цели бомб, треск автоматно-пулеметных очередей, рокот реактивных двигателей истребителей, идущих в пикет для ракетно-бомбовых ударов, и многое другое. Земля и все строения относительно небольшого города содрогались от глубинных бомб, ракет и снарядов так, как содрогается тело живого человека, по которому наносятся удары дубинкой.

Отец Али, Ибрагим, в это время испытывал сильное недомогание из-за пищевого отравления, полученного накануне вечером. Он лежал в постели с повышенной температурой, в бессильном раздражении пытаясь добиться того, чтобы Мадина оставила его в покое и пошла в укрытие, взяв с собой Али. Под конец, когда бомбы начали падать все ближе и ближе, он собрал все силы и накричал на нее, веля делать то, что он ей говорит. Мадина, в которой материнское чувство взяло верх над любовью к супругу, мигом схватила Али и побежала в укрепленный подвал трехэтажного соседнего дома, находящегося напротив через улицу. Сюда сбежались жители почти со всего квартала, оставшиеся безвыездно в городе. Кругом шли бои, попытаться выйти из города было равнозначно самоубийству. Многие из тех, которые все же рискнули, погибли, попав под обстрел. Поэтому людям не оставалось ничего другого, кроме как ждать в укрытии.

Мадина, держа Али на руках, быстро перебежала через улицу и спустилась по бетонной лестнице в темный подвал. Память слуха Али резко сменилась памятью обоняния и визуальности. Он вспомнил этот прохладно-сырой, едкий запах, пропитанный сигаретным дымом, пускаемым тремя сидящими у выхода худыми взрослыми мужчинами. Мадина, все еще не отпуская Али, прошла чуть дальше, в другую комнату, и опустила мальчика на землю. Это было довольно обширное помещение, слабо освещаемое с двух противоположных сторон тусклыми лучами керосиновой лампы и свечи. Свеча стояла на правой стороне, между кучки мужчин, играющих в карты. С левой же стороны, где стояла керосиновая лампа, доносились приглушенно звучащие голоса встревоженных женщин, часто делающих замечания своим меленьким детям, которые постоянно чего-то просили, о чем-то спрашивали или играючи спорили между собой.

Для не раненых и не убиенных чеченских детей, члены семей которых к тому же были живы, война представлялась делом забавным и интересным. Каждый раз, когда взрывалась бомба, эхом которой выбивались оконные рамы и сотрясались стены, они улыбались и говорили: «Ух ты, как грохнуло!» – и делились друг с другом впечатлениями. Особым их интересом было наблюдать, как истребители пикировали и пускали попарно свои смертоносные ракеты – шуф-шуф-шуф, после чего раздавалось оглушительное бах-бах-бах. И взрослым каждый раз чуть ли не насильно приходилось таскать своих чад в подвалы. Отдельным предметом потехи и забавы этих маленьких гордецов были взрослые: их взволнованно-испуганные лица, то, как они резко приседают и велят им делать так же при каждом близком взрыве, – все это вызывало в них демонстративные усмешки, на фоне которых они себе казались более храбрыми и стойкими, чем эти умные и опытные взрослые.

– Мадина, это ты? – раздался голос из левой кучки. – Что ты там стоишь, иди сюда.

Это была соседка Залина. Взяв Али за руку, Мадина подошла к женщинам.

– А где твой старик? – крикнул мужчина из правой кучки. Мадина узнала этот голос – это был Хезир, муж Залины. – Что, решил характер показать? – спросил он в своей обычной шутливой манере.

– Болеет, отравился вчера.

– Э-э, ерунда это! Болезнь – это всего лишь хороший повод для него делать то, что он сделал бы и без болезни.

– Может, притащим его? – предложил какой-то мужчина из их группы.

– Бесполезно, – ответил Хезир, – он упертый тип со сложным характером.

– Я ходил к ним, как только начались бои, – сказал кто-то третий, тоже сосед. – Он действительно болеет. Но когда я предложил ему помочь спуститься сюда, он меня и слушать не стал.

В этот момент раздался сильный взрыв, все затряслось, а из щелей потолка, где стыкуются бетонные плиты, посыпалась песочная пыль. Мадина было устремилась к выходу, но Хезир, заметив это, сказал: «Это не здесь… Это чуть дальше». И при каждом повторном взрыве он успокаивал ее теми же словами: «Это чуть дальше, не здесь». На автоматную трескотню и приглушенный гул дальних взрывов никто не обращал внимания, но когда случались взрывы, от которых с потолка сыпался песок и тряслись стены, утопленные в землю до самого потолка, – в такие минуты все в подвале замирало, воздух пропитывался какой-то безмолвной, смертельной тревогой.

В момент очередной могильной тишины, воцарившейся после мощного взрыва, Мадина не стерпела и, попросив женщин присмотреть за ребенком, побежала к выходу. В подвале раздались голоса, пытающиеся уговорить ее не выходить, но ей хватило мгновения, чтобы выйти наружу. Али, уже довольно хорошо разглядывающий предметы, отчетливо помнил это напряженное выражение лица матери, в тусклых отсветах колеблющихся лучей кажущееся еще более печальным, больным; помнил ее особый запах, помнил, как развевались полы ее ситцевого халата в горошек, когда она бежала к выходу. Он помнил все.

Голоса стихли, кто-то укорил отца Али в том, что тот своим упрямством подвергает жену опасности. Некоторые из знавших его соседей не хотели верить, что он остался из-за болезни. Прошло немного времени, странная тишина так и застыла в воздухе. «Закончилось, что ли?» – спросил кто-то. Никто не ответил.

Али никогда не забудет, с какой болью в его ушах звучала эта тишина… У всех все были здесь: дети, их матери, отцы, и только он был одинок в этом полутемном серо-сыром подвале, с трудом сдерживая внутри себя тоску по единственно близким двум существам, которые сейчас находились наверху, подверженные вполне им осознаваемой опасности.

Несколько мужчин осторожно поднялись и уже сверху крикнули, что все затихло, но как только они произнесло слово «затихло», прогремел мощнейший взрыв. Все затряслось с огромной силой, неимоверный грохот заложил уши, с потолка обильно посыпался песок, и было слышно, как какие-то твердые предметы, размельченные и поднятые в воздух разорвавшейся бомбой, падали на крышу дома, в подвале которого они укрылись, и попадали во двор. Двое выглянувших, отброшенные взрывной волной, кубарем полетели вниз по лестнице. Хезир, поняв, что бомба попала в один из соседних домов, и опасаясь, что это был дом отца Али, выбежал наружу, игнорируя уговоры жены. Не прошло и минуты, как он побежал обратно, заглянул в подвал и крайне взволнованным голосом позвал на помощь других мужчин, после чего сразу же приказным тоном велел женщинам, чтобы они присматривали за Али. Все мужчины выбежали. Женщины стали высказывать предположения насчет того, в какой дом попала бомба. «Лучше уж пусть в наши дома, чем в ИХ», – чуть громче, прижимая к себе Али, сказала Залина.

Взрослые, когда говорят о чем-то таком, чего дети не должны слышать, говорят это тихо, полагая, что так они ничего не поймут. Но дети все понимают… Все понял и Али. Но он не вырывался, не плакал. Он просто не хотел верить… он надеялся. Надеялся и ждал подходящего момента, чтобы убедиться, что надежды его верны, что это все же взорвался пустой дом одной из этих глупых теток.

Демонстрируя спокойствие, он как-то незаметно высвободился из рук Залины. Затем, пока женщины обсуждали взрыв, немножко отошел в темноту. А потом, медленно скользя вдоль стенки, незаметно вырвался наружу.

Оказавшись наверху, за искореженными недавним взрывом воротами того трехэтажного дома, из подвала которого он вышел, Али стоял не шевелясь, его глаза и тело замерли в ожидании чего-то. Он хотел разувериться, пытался убедиться, что это обман глаз. Он старался поверить, что это всего лишь страшная иллюзия, какая-то дикая шутка. Ведь взрослые его много раз обманывали, чтобы сначала было страшно, а потом весело. Его и в садике обманывали, когда к ним приезжал кукольный театр. Вначале он думал, что эти куклы в виде собачек, кошечек, людей – что они живые. Но в один прекрасный день он решил удостовериться, живые они или это всего лишь обман. В разгар представления, когда дети, под пристальным наблюдением воспитателей, внимательно, громко смеясь, смотрели спектакль, Али привстал. На замечание воспитателя сесть он сказал, что ему нужно в туалет. Когда он незаметно пробрался к ширме и заглянул за нее, то увидел взрослых людей, на руки которых были надеты эти фигурки… Он понял, что это был обман.

Вот и сейчас он стоял и ждал, что это обман и что обман этот сейчас выявится. Ждал, что сейчас мама и папа появятся из-за развалин их дома, улыбаясь и говоря: «Ну что, испугался? Ты же мужчина, а мужчины не должны бояться». Но ничего подобного не происходило. До его плохо соображающего сознания доходили слова из кучки взрослых мужчин возле развалин, голос принадлежал Хезиру: «Если он был болен и лежал в постели, то они должны быть в спальне, а спальня у них находилась примерно на этом месте». Застывшими глазами он видел беспокойное копошение людей, что-то разбирающих наверху развалин. Видел, как они вместе свалили большую глыбу раствором слепленных кирпичей – обломок стены, как они бросают в сторону куски асбестового шифера, выгребают руками какие-то деревяшки, мелкие и большие осколки красного кирпича. И вдруг в какой-то момент эта кучка внезапно сжалась, резко прозвучали голоса, ускорились движения…

Али медленно перешел улицу и приблизился к родному дому – вернее, к груде обломков, в которые превратился их дом. «Осторожно! Осторожно! – кричали они. – Хватай за руку! Вот так! Осторожно!» Али увидел труп мужчины, лицо и тело которого было обезображено ранами, кровью и пылью. Он все стоял, прилагая все усилия, чтобы угадать черты родного отца в этом только что убитом человеке. Он стоял неподвижно, в просветах между людьми устремив свой взгляд на лицо бездыханного тела; он стоял спокойно, но у него из глаз текли слезы, хоть разум, РАЗУМ его еще не хотел принять, верить, что этот обезображенный труп и есть его отец. Но он ждал… бессознательно ждал еще чего-то. Он и сам не понимал, что это было ожиданием вестей о матери. Четверо мужчин осторожно опустили тело покойного на запыленную лужайку перед домом и вернулись к той воронке, из которой только что его достали. Хезир спустился в эту яму и стал руками разгребать обломки – и в какой-то момент крикнул: «Сюда, быстрее! Она здесь!» Все опять засуетились, кучка сжалась, снова призывы «Осторожно!». И Али увидел еще одно безжизненное тело, облаченное в ситцевый халат в горошек… Больше он уже ничего не ждал, все стало ясно. С пронзительным детским воплем бросился он к опознанным телам. В эту самую минуту женщины, спохватившись, выбежали из подвала. Хезир кричал, кто мальчика пустил, и велел быстро увести его в укрытие. Али бился в руках у женщин, рвался к трупам рядом лежащих родителей. Его успокаивали, ему лгали, что это не его родители. Но все было напрасно…

Вся эта картина пронеслась у него перед глазами за несколько минут, в течение которых он с закрытыми глазами неподвижно сидел в своем кресле. На лице зияли две тонкие полоски влаги, тянущиеся из-под обоих глаз, – соленые дорожки, проложенные слезами.

– Мы это переживали вместе, – сказало ЧУВСТВО, не представляясь Али. И исчезло.

– Я помню тот день, – тихо произнес и РАЗУМ, сидевший на противоположном кресле. – Хоть я и лишен способности чувственного переживания, поверь мне, в тот день мне тоже было тяжело… было тяжело это принять, смириться. Ведь она была нашей матерью, а он – нашим отцом… а я был таким же юным, как и ты.

– Я не знаю… – Али открыл глаза и вытер слезы. – Вот ПРАГМАТИК говорит, что люди – ничтожество, среди которых счастья можно добиться лишь материальным успехом. МОРАЛЬ же гласит, что человек – высшая форма жизни, могущая приобрести счастье лишь в духовном совершенстве. СТРАСТЬ утверждает, что счастье сокрыто в удовлетворении телесных желаний… Может, каждый из них по-своему прав. Но для меня счастьем было бы вырасти в кругу своих родителей… радовать их своими успехами. От этого мира мне больше ничего не нужно было.

– Люди, Али, – появилась МОРАЛЬ, – по-настоящему ценят лишь то, что теряют. И самая тяжелая потеря – потеря близкого человека – к сожалению, невосполнима. Но из-за этой потери ты не можешь губить свою жизнь, губить труды, любовь и надежды тех, кого ты потерял. Ведь они жили, чтобы жил ты, и желали, чтобы жизнь твоя была достойной. Человек – это результат Божественного замысла: у него не спрашивали, появляться ему на свет или нет, и не ему решать, когда этот свет ему покинуть. Но один закон верно действует для всех: раз рожденный когда-то должен умереть. И цель рожденного в этом мире – прожить свою жизнь наилучшим, наидостойнейшим образом. Не всякое больное прошлое можно предать забвению, забыть и отпустить… Храни в своей памяти родителей и близких, которых больше нет. Но не позволяй этой памяти, этой боли портить свое настоящее и будущее.

– А что, если я презираю этот мир, эту реальность и многие ничтожные интересы жалких людей? Я ведь, в отличие от них, познал истинную сущность человека, я увидел его истинное лицо, испытал и почувствовал предел его жестокости. Так что мне ценить в этих людях, в этом мире, в этой современности? Можно ли, имея такое отношение к миру, желать достичь в нем каких-то успехов?

На вопрос решил ответить РАЗУМ, и МОРАЛЬ исчезла.

– Да, ты живешь в то время, когда степень человеческой ценности определяется его социальным статусом. А хороший социальный статус – это деньги, власть и всеобщее обожание. И в этом плане ПРАГМАТИК совершенно прав. Даже если ты будешь уродливым стариком с обрюзглым лицом и заплывшим телом, но вместе с этим богатым, то молодящиеся красотки сочтут за честь находиться в твоих объятиях. Это будет не только потому, что у тебя есть деньги, но и потому, что ты смог их заработать, раздобыть, и не важно, как ты это сделал: посредством изящного ума, творческой одаренности или грубой силы, способом законным или противозаконным. Ум, знания, безусловно, великий дар, но бедный профессор мало кого интересует. Ученые, знающие люди посредством развития технологий расширили возможности человеческих развлечений. Но чтобы насладиться этими развлечениями, нужны деньги, а не знания. Кто-то и сегодня не может заиметь то, что было у человека среднего достатка тысячу лет назад, а кто-то другой владеет тем, о чем если бы человек говорил в прошлом, то его сочли бы сумасшедшим. Но вопрос в том, чего лично ты хочешь от этого мира: быть обожаем всеми? Или же, всех презирая, всем мстить? А может, ты желаешь под воздействием разочарования отдаться в губительные руки апатии и разлагающего бездействия? Или ты хочешь пойти по пути внутреннего совершенства, занимаясь тем, к чему у тебя душа лежит, в чем сокрыта польза и добро. Последнее – самое тяжелое, но именно поэтому и наиболее достойное истинного уважения и восхищения. Двадцать первый век – это век губительных ям крайностей. Так не позволяй же себе падать в эти ямы. Люди спорят насчет судьбы – есть она или нет ее. Но никто не догадывается, что внутри судьбы есть пространство для свободного действия и что именно судьба подводит человека к тому, чтобы он реализовал свой внутренний потенциал. Стены судьбы никого не теснят. Разум, мораль, страсти, вера и безверие, дьяволы и ангелы, боль и радость, любовь и ненависть – это все испытание, которое без свободы лишено смысла. Будь активен в мыслях и делах, Али, но знай цену своим поступкам, а в случае ошибки будь готов отвечать за последствия, не забывая извлечь урок из своих оплошностей. Доброй радостью наслаждаясь, цени предмет радости, а боль благодари – за жизненный опыт. В трудностях терпи, закаляя дух, а в успехе смиренным быть учись. Запомни, лучшие твои друзья и худшие враги сокрыты в тебе самом. Познать их – это и значит познать самого себя. Знай, Али, мудрость растет только на почве истины, справедливости и терпения. И еще: обрати особое внимание на то, что может испортить все, – дурные эмоции! Именно они, эмоции, губят жизнь многих людей – предают их в самый важный момент. Негативные эмоции, как алчность и запретные страсти, сладки в удовлетворении, но тяжки для души в грядущих переживаниях.

РАЗУМ приостановился, помолчал немножко, позволяя тишине донести смысл и важность сказанного до сознания Али, а потом спокойно добавил:

– Из всего, что случается с человеком в этом мире, можно извлечь урок. Но мало кто это делает.

– Я это понимаю… Но все же спасибо. – Али слабо улыбнулся и добавил: – Никогда не думал, что буду благодарить свой РАЗУМ. И все же спасибо тебе, ты хороший парень.

– А разве дар Божий может быть плохим! – встречно улыбнулся РАЗУМ.

В этот момент в кармане Али зазвенел мобильник. Это была жена дяди, Сацита. Он принял вызов и приложил трубку к уху.

– Али, ты у себя? С тобой все в порядке? – как-то быстро и тревожно заговорила она.

– Сацита, со мной все в полном порядке. Но мне кажется, ты чем-то взволнована. Ничего не случилось?

– Да нет, ничего, – ответила она уже чуть спокойнее. – Твой дядя звонил с работы, спрашивал, обедал ли ты у нас в эту неделю вообще. Когда я сказала, что нет, он пришел в ярость, наговорил мне много всего. А я и забыла… Ну не совсем забыла, а думала, что у тебя свои дела и что тебе просто некогда. Короче, извини, пожалуйста. Я должна была позвонить, поинтересоваться…

– Сацита…

– Короче, Али, – проговорила она быстро, обрывая его, – приходи сегодня в семь на ужин, пожалуйста. А то, – сказала она, улыбаясь, – твой дядя нас всех отсюда выселит.

– Сацита, послушай меня. Твоей вины здесь нет совсем. Действительно, у меня не было времени. – Али хотел сказать, что он был болен, но, тут же сообразив, что это лишь приумножит печаль Сациты, сказал: – Был очень занят. И вообще, я не ребенок, чтобы дядя такую панику из-за каких-то мелочей поднимал.

– Ну ты же его знаешь… Да и прав он, это моя оплошность. Мне следовало позво…

– Ну все, хватит! Прекрати! Так, значит, в семь? Хорошо, я приду.

– Будем ждать!

– До встречи.

Али отключил связь, подался вперед, чтобы положить телефон на столик, и как-то шутливо сказал: «Ну и осел же этот мой дядя! Зачем бедную Сациту так мучить!»