Автор книги: Ха-Джун Чанг
Жанр: Прочая образовательная литература, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Побеждают ли злые самаритяне
Маргарет Тэтчер, британский премьер-министр и глава неолиберальной контрреволюции, известна тем, что однажды осадила своих критиков, заявив: «Альтернативы нет». Дух этого заявления пронизывает все изображение глобализации злыми самаритянами.
Злые самаритяне любят представлять глобализацию как неизбежный результат неумолимого развития технологий в области связи и транспорта, изображать своих критиков как оставшихся в прошлом «современных луддитов»[49]49
Луддиты – английские текстильщики XIX века, которые пытались обратить вспять промышленную революцию, разрушая станки. На Всемирном экономическом форуме в швейцарском Давосе в 2003 году г-н Ричард Маккормик, председатель Международной торговой палаты, назвал протестующих антиглобалистов «современными луддитами, которые мечтают о том, чтобы мир оказался в стагнации… и которые настолько враждебны к бизнесу, что становятся врагами бедняков». Цит. с сайта BBC, 12 февраля 2003 года.
[Закрыть], которые «поглощены борьбой за выяснение того, где чье оливковое дерево». Попытки противостоять историческому процессу, как они заявляют, могут привести лишь к катастрофам, что подтверждается кризисом мировой экономики в межвоенный период и провалом государственной индустриализации в развивающихся странах в 1960–1970-е годы. Утверждается, что существует лишь один способ идти в ногу со временем – глобализация. Для этого нужно надеть на себя золотую смирительную рубашку, имеющую единый размер для всех, как это якобы сделали практически все успешные экономики, что и стало причиной их процветания. Альтернативы нет.
В этой главе я показал, что лозунг «Альтернативы нет» берет свое начало в принципиально неверном понимании тех сил, которые движут глобализацией, и искажении истории в угоду собственной теории. Свободная торговля часто навязывалась слабым странам, а не была их сознательным выбором. В большинстве случаев те, у кого был выбор, отказывались от свободной торговли, а если и принимали ее, то на непродолжительное время. Почти все успешные экономики (как развитые, так и еще развивающиеся) преуспели благодаря выборочной стратегической интеграции с мировой экономикой, а не при помощи безусловной глобальной интеграции. Развивающиеся страны чувствовали себя гораздо лучше, пока руководствовались автономными принципами в «старые недобрые дни» государственной индустриализации, а не после того, как их полностью лишили самостоятельности во время первой глобализации (колониального управления и неравных договоров) или навязали методы извне (в последнюю четверть века).
Глобализация вовсе не является чем-то неизбежным, поскольку это скорее результат политики (то есть человеческой воли и решений), а не технологий, как утверждают злые самаритяне. Если бы развитие глобализации определялось технологиями, невозможно было бы объяснить, почему в 1970-е годы (когда мы обладали всеми современными технологиями транспорта и связи, кроме интернета) мир был глобализован гораздо меньше, чем в 1870-е (эру пароходов и проволочного телеграфа). Технология определяет лишь внешние границы глобализации. То, какую форму она примет, зависит от решений в области национальной политики, от заключаемых международных соглашений. И если это верно, то тезис «альтернативы нет» ложен. Альтернатива происходящей ныне неолиберальной глобализации существует, она даже не одна. В дальнейшем мы будем исследовать эти альтернативы.
Глава 2. Двойная жизнь Даниэля Дефо
Как богатые страны стали богатыми
У Даниэля Дефо, автора «Робинзона Крузо», была яркая жизнь. Прежде чем стать романистом, он занимался предпринимательством – импортировал шерсть, трикотаж, вино и табак, а также работал в правительстве – организовывал королевские лотереи, в стекольном ведомстве, которое взимало знаменитый «налог на окна» – налог на собственность, начислявшийся в соответствии с количеством окон в доме. Кроме того, он был влиятельным автором политических памфлетов и вел двойную жизнь. Сначала он шпионил для Роберта Харли, консервативного спикера палаты общин, а затем осложнил себе жизнь, подрядившись работать на правительство вигов, которым руководил Роберт Уолпол – злейший враг Харли.
Вероятно, предпринимательство, литература, сбор налогов, политическая сатира и разведка не давали достаточной остроты ощущений, поэтому Дефо занимался еще и экономикой. Этот аспект его жизни еще менее известен, чем шпионская деятельность. В отличие от романов («Робинзон Крузо», «Молль Флендерс»), основная экономическая работа Дефо – «План английской торговли» (1728) – сейчас почти забыта. В популярной биографии, написанной Ричардом Уэстом, эта книга не упоминается вообще, а Пол Бакшнайдер, автор другой биографии, получившей, кстати, несколько премий, касается этого труда только в отношении незначительных тем, например взглядов Дефо на коренных американцев[50]50
Richard West (1998), Daniel Defoe – The Life and Strange, Surprising Adventures (Carroll & Graf Publishers, Inc., New York) и Paula Backscheider (1990), Daniel Defoe – His Life (Johns Hopkins University Press, Baltimore).
[Закрыть]. Однако эта книга представляла собой добросовестное и проницательное исследование промышленной политики Тюдоров, из которого многому можно научиться и сегодня.
В этой книге (далее «План») Дефо описывает, как монархи династии Тюдоров, в особенности Генрих VII и Елизавета I, использовали протекционизм, субсидирование, распределение монопольных прав, спонсируемый правительством промышленный шпионаж и другие меры государственного вмешательства, чтобы развивать английское производство шерсти, которое в то время было самой высокотехнологичной индустрией в Европе. До Тюдоров Британия не входила в число ведущих экономик, экспортируя сырую шерсть для получения средств на импорт. Производство шерстяных изделий в то время было сосредоточено в современных Бельгии и Нидерландах, в особенности во фламандских городах Брюгге, Генте и Ипре. Британия экспортировала сырье и получала неплохой доход. Но те иностранцы, которые знали, как получать из шерсти одежду, наживались гораздо сильнее. Это закон конкуренции: люди, которые умеют делать сложные вещи, недоступные другим, получают больше дохода. Такую ситуацию и хотел изменить Генрих VII, придя к власти в конце XV века[51]51
Однако он не первым предпринял такую попытку. Предыдущие английские короли, например Генрих III и Эдуард I, пытались нанимать фламандских ткачей. В дополнение к этому Эдуард III централизовал торговлю сырой шерстью и стал строго контролировать ее экспорт. Он запретил импорт шерстяных тканей, тем самым открывая пространство для английских производителей, которые не могли конкурировать с доминировавшими тогда в этой сфере фламандцами. Кроме того, он был отличным политическим пропагандистом и понимал силу символов. И он, и его приближенные носили только английские ткани, чтобы подать пример следования политике «покупайте английское» (аналог политики «свадеши» Махатмы Ганди). Он приказал, чтобы лорд-канцлер (председатель Палаты лордов) сидел не на чем-либо, а на мешке с шерстью (эта традиция дожила и до наших дней), чтобы подчеркнуть важность торговли шерстью для страны.
[Закрыть]. Согласно Дефо, Генрих VII посылал королевские миссии, чтобы определить места, где стоит открыть шерстяные мануфактуры[52]52
Генрих VII «учредил шерстяные мануфактуры в нескольких частях своей страны, а именно в Уэйкфилде, Лидсе и Галифаксе, в Западном Райдинге Йоркшира – в регионе, приспособленном для конкретной ситуации, адаптированном для работы, полном бесчисленных источников воды, угольных шахт и других вещей, необходимых для успеха такого дела…» (A Plan, p. 95, курсив автора).
[Закрыть]. Как и один из его предшественников – Эдуард III, он выписал опытных мастеров из Бельгии[53]53
Генрих VII «тайно пригласил множество иностранцев, прекрасно разбирающихся в мануфактурах, приехать и проинструктировать жителей его собственной страны в их начинаниях» (A Plan, p. 96).
[Закрыть], повысил налог на вывоз шерстяного сырья и даже временно наложил вето, чтобы стимулировать обработку шерсти в собственной стране. В 1489 году он запретил и вывоз сукна, за исключением грубых материалов ниже определенной рыночной стоимости, чтобы стимулировать изготовление одежды на местах[54]54
G. Ramsay (1982), The English Woollen Industry, 1500–1750 (Macmillan, London and Basingstoke), p. 61.
[Закрыть]. Его сын Генрих VIII придерживался политики отца и не разрешал вывоз неготового платья в 1512, 1513 и 1536 годах.
Дефо подчеркивает, что Генрих VII не строил иллюзий относительно того, насколько быстро английские производители смогут сравняться со своими изощренными конкурентами из Бельгии и Нидерландов[55]55
Генрих VII понимал, что «фламандцы давно занимались этим делом, имели большой опыт и постоянно тянули свои руки туда и сюда, к новым сортам и видам товаров, о которых англичане в то время даже не могли знать, а если и знали, то не имели достаточных навыков для их производства; следовательно, он должен действовать постепенно». Король «понимал, что совершать попытку такого масштаба следует с предельным благоразумием и осторожностью, а не наспех; слишком большая энергия могла бы и повредить» (A Plan, p. 96, курсив автора).
[Закрыть]. Король поднял экспортные пошлины на сырую шерсть только тогда, когда английская промышленность была уже готова иметь дело с такими объемами. После этого Генрих быстро снял запрет на вывоз шерстяного сырья, когда стало ясно, что Британия все-таки не справляется с переработкой всего производимого в стране[56]56
Генрих VII «не сразу запретил экспорт шерсти во Фламандию и несколько лет не облагал экспорт большими налогами, чем ранее» (The Plan, p. 96). О запрете экспорта шерстяного сырья Дефо пишет, что Генрих VII «до такой степени… не мог исполнить свой замысел, что так и дошел до полного запрещения экспорта шерсти в свое правление» (The Plan, p. 96). Таким образом, хотя Генрих VII действительно «некогда заявил о прекращении экспорта шерсти, он смотрел сквозь пальцы на нарушения своего закона, а впоследствии и отменил этот запрет окончательно» (A Plan, p. 97).
[Закрыть]. И действительно, согласно «Плану», только в 1578 году, в середине правления Елизаветы I (1558–1603) – через сто лет после того, как Генрих VII начал свою политику «импортозамещения» в 1489 году, – Британия обрела производственные мощности, чтобы можно было полностью запретить вывоз сырья[57]57
A Plan, pp. 97–98.
[Закрыть]. И этот запрет сразу же разрушил конкурирующие мануфактуры Бельгии и Нидерландов, лишив их материалов для работы.
Без законов, принятых Генрихом VII и подтвержденных его последователями, Британии было бы очень трудно, если вообще возможно, из экспортера сырья превратиться в европейский центр самой высокотехнологичной индустрии того времени. Производство шерсти стало важнейшей экспортной отраслью. Оно приносило больше средств, помогая финансировать огромные размеры импорта сырья и продуктов питания, что стало источником промышленной революции[58]58
Экспорт одежды (в основном шерстяной) составлял в 1700 году примерно 70 % английского экспорта и превышал половину экспорта страны до 1770-х годов. См.: A. Musson (1978), The Growth of British Industry (B.T. Batsford Ltd., London), p. 85.
[Закрыть]. «План» подрывает основы капиталистического мифа, который гласит, что Британия преуспела, поскольку первой вышла на единственно верный путь к процветанию, взяв на вооружение свободный рынок и свободную торговлю.
Вымышленного героя Даниэля Дефо, Робинзона Крузо, наставники-экономисты часто приводят в пример как чистый образец «рационального экономического человека» – героя неолиберальной экономики свободного рынка. Они утверждают, что Крузо, хотя и живет один, постоянно должен принимать «экономические» решения, в частности сколько времени работать, чтобы удовлетворить потребности и в потреблении, и в отдыхе. И он выполняет минимально необходимый объем работ для достижения своих целей. Представим себе, что Крузо обнаружил на соседнем острове еще одного человека. Как бы они торговали друг с другом? Теория свободного рынка гласит, что введение рынка (обмена) фундаментальным образом не изменяет природу ситуации Крузо. Жизнь продолжается примерно в том же ключе, только нужно установить курс обмена его продукта на продукт соседа. Будучи рациональным человеком, Робинзон продолжает принимать верные решения. Экономика свободного рынка гласит, что этот закон работает потому, что все мы похожи на Робинзона Крузо, поскольку точно знаем, чего хотим и как этого достичь наилучшим образом.
Следовательно, предоставить людям возможность делать то, чего они желают и что, как они знают, хорошо для них, – это и есть лучший способ управления экономикой. А государство лишь мешает этому.
Экономика, изложенная в «Плане» Дефо, полностью противоречит экономике Робинзона Крузо. В «Плане» автор ясно продемонстрировал, что не свободный рынок, а протекционизм и субсидии развили британские суконное производство. Игнорируя сигналы рынка, на котором его страна была успешным производителем шерстяного сырья и должна была оставаться таковой, Генрих VII вел политику, которая целенаправленно посрамила такие представления. Тем самым он запустил процесс, который в итоге превратил Британию в ведущую промышленную страну.
Экономическому развитию требуются такие люди, как Генрих VII, которые творят новое будущее, а не такие, как Робинзон Крузо, которые живут сегодняшним днем. Так что двойную жизнь Дефо вел не только как шпион, но и как экономист, – сам того не зная, в своей прозе он создал главного героя экономики свободного рынка, а его собственный экономический анализ ясно показывает пределы свободного рынка и свободной торговли.
Британия захватывает мир
Как я уже говорил, Дефо начинал как шпион правительства тори, а закончил, работая на правительство вигов Роберта Уолпола, которого часто называют первым британским премьер-министром, хотя современники его так не именовали[59]59
Впрочем, Уолпол по сути заслуживает этого титула, поскольку ни один глава правительства до него не обладал такой полнотой политической власти. Кроме того, Уолпол в 1735 году первым занял резиденцию на Даунинг-стрит, 10, которая впоследствии стала знаменитой официальной резиденцией всех премьер-министров.
[Закрыть]. Уолпол был известен своей продажностью. Говорят, что именно он «сделал коррупцию системой», ловко брал взятки за присвоение аристократических титулов, назначения на правительственные посты, различные льготы и привилегии, тем самым укрепляя свою власть, что и позволило ему оставаться премьер-министром в течение ошеломляющего срока – 21 год (1721–1742). Его политические умения обессмертил Джонатан Свифт в романе «Путешествия Гулливера», выведя Уолпола в образе Флимнапа – премьер-министра империи лилипутов и чемпиона по танцу на канате (таким своеобразным методом отбирались на высшие посты в Лилипутии)[60]60
Уолпол также подвергался суровой критике, в основном за коррупцию, со стороны других важных литературных величин того времени: доктора Сэмюэла Джонсона (создателя «Словаря английского языка»), Генри Филдинга (автора «Тома Джонса») и Джона Гэя (автора «Оперы нищих»). Кажется, что в георгианские времена вас просто ни во что не ставили, пока вы не критиковали за что-нибудь Уолпола. Однако связь Уолпола с литературой этим не ограничивается. Его четвертый сын Хорас, занимавшийся порой и политикой, был романистом и считается основателем жанра готического романа. Кроме того, Хорас Уолпол, как полагают, придумал слово «серендипность» (способность к неожиданным открытиям, прозорливость. – Прим. пер.) на основе персидской новеллы о загадочном острове Серендипе (вероятно, Шри-Ланка).
[Закрыть]. Однако Уолпол был сведущим экономическим управленцем. В свою бытность канцлером казначейства он повысил кредитоспособность правительства, создав своего рода фонд, предназначенный для погашения долгов. В 1721 году он стал премьер-министром, потому что его посчитали единственным человеком, способным справиться с хаосом в финансах, оставшимся после злополучной пирамиды «Компании Южных морей»[61]61
«Компания Южных морей» была учреждена в 1711 году Робертом Харли, первым шефом Дефо. Ей были предоставлены исключительные права на торговлю в Испанской Южной Америке. Настоящего дохода она приносила очень мало, но активно наживалась на слухах, раздуваемых по поводу гигантских размеров своего товарооборота. Вокруг акций компании в 1720 году развернулась настоящая лихорадка: за семь месяцев (январь – август) они поднялись в цене в 10 раз. После этого цена акций стала падать, а к началу 1721 года вернулась к уровню января предыдущего года.
[Закрыть]. Вступив в должность, Уолпол начал реформу, которая радикальным образом сместила фокус британской промышленной и торговой политики. До него главными целями, если говорить обобщенно, были захват и расширение торговли посредством колонизации и «Закона о мореплавании», который требовал, чтобы вся торговля с империей обслуживалась британскими судами, и получение государством прибыли.
Поддержка суконного производства была важнейшим исключением, но даже и оно частично мотивировалось желанием увеличить доход государства. Напротив, политика, введенная Уолполом после 1721 года, была сознательно направлена на поддержку обрабатывающей промышленности. Представляя новый закон, Уолпол (устами короля в обращении к парламенту) заявил: «Очевидно, что ничто так не способствует повышению общественного благосостояния, как вывоз произведенных товаров и ввоз иностранного сырья»[62]62
Цитируется по (List 1841), The National System of Political Economy, перевод с немецкого оригинала 1841 года Сэмпсона Ллойда, 1885 (Longmans, Green, and Company, London), p. 40.
[Закрыть].
Законодательство Уолпола 1721 года по существу было направлено на защиту британских отраслей обрабатывающей промышленности от иностранной конкуренции, их субсидирование и поощрение к экспорту[63]63
См.: N. Brisco (1907), The Economic Policy of Robert Walpole (The Columbia University Press, New York), pp. 131–133, 148–155, 169–171; R. Davis (1966), ‘The Rise of Protection in England, 1689–1786’, Economic History Review, vol. 19, no. 2, pp. 313–314; J. McCusker (1996), ‘British Mercantilist Policies and the American Colonies’ in S. Engerman & R, Gallman (eds.), The Cambridge Economic History of the United States, vol. 1: The Colonial Era (Cambridge University Press, Cambridge), p. 358; C. Wilson (1984), England’s Apprenticeship, 1603–1763, 2nd ed. (Longman, London and New York), p. 267.
[Закрыть]. Таможенные тарифы на иностранную промышленную продукцию были значительно повышены, в то время как тарифы на импортное сырье, применяемое в промышленности, были снижены или отменены вовсе. Экспорт промышленной продукции поощрялся. Он включал целую серию мер, в том числе и экспортные субсидии[64]64
Субсидии на экспорт, которые в то время назывались «баунти», распространились на новые предметы экспорта: изделия из шелка (1722) и порох (1731). В то время как существующие экспортные субсидии на парусину и рафинированный сахар были увеличены в 1731 и 1733 годах соответственно.
[Закрыть]. Наконец, было введено административное регулирование для того, чтобы контролировать качество промышленной продукции, в особенности текстильной, чтобы не самые честные производители не могли навредить репутации британских товаров на иностранных рынках[65]65
По словам Н. Бриско, «Уолпол понимал, что для успешных продаж на высококонкурентном рынке требовалось очень высокое качество товара. Производитель же, стремясь предложить более низкую цену, снижал качество своей продукции, что в конечном счете отражалось и на других товарах, произведенных в Англии. Был единственный способ обеспечить соответствие товаров высоким стандартам – регулировать производство при помощи правительственного надзора» (Brisco, 1907, p. 185).
[Закрыть].
Все эти решения поразительно напоминают меры, с таким успехом применявшиеся после Второй мировой войны странами «экономического чуда» Юго-Восточной Азии: Японией, Кореей и Тайванем. Меры, которые, как многие полагают, были придуманы японскими законодателями в 1950-е годы, которые включали «возврат таможенной пошлины на компоненты при экспорте промышленной продукции»[66]66
Установление, согласно которому производитель, экспортирующий продукт, получает назад пошлины, которые уплатил за импортное сырье, использованное при производстве. Это способ поощрения экспорта.
[Закрыть] и «установление государственного стандарта качества экспортной продукции»[67]67
Установление, при котором правительство задает минимальные стандарты качества для товаров, идущих на экспорт, и наказывает тех экспортеров, чья продукция не соответствует требованиям. Это направлено на предотвращение экспорта продуктов низкого качества, которые вредят имиджу страны-экспортера. Особенно такая практика полезна в тех случаях, когда продукты не относятся к опознаваемым брендам и поэтому идентифицируются по стране происхождения.
[Закрыть], вообще-то были давним британским изобретением[68]68
Brisco (1907) указывает, что первый возврат таможенной пошлины был одобрен при Вильгельме III и Марии II для экспорта пива, эля, крепких пивных напитков, яблочного и грушевого сидра (p. 153).
[Закрыть].
Протекционистские меры Уолпола не отменялись все следующее столетия, помогая британским отраслям промышленности нагнать, а затем и оторваться от своих континентальных коллег. Британия оставалась протекционистской до середины XIX века. В 1820 году средняя ставка таможенной пошлины на ввоз продукции обрабатывающей промышленности составляла 45–55 %, в то время как в Бельгии и Нидерландах она равнялась 6–8 %, в Германии и Швейцарии – 8–12 %, во Франции – около 20 %[69]69
Показатели для Германии, Швейцарии, Нидерландов и Бельгии (в 1815–1830 годах эти страны были объединены) взяты из P. Bairoch (1993), Economics and World History – Myths and Paradoxes (Wheatheaf, Brighton), p. 40, таблица 3.3. Байрох не привел цифр для Франции из-за сложностей расчетов, но, по оценке Джона Ная, общая (а не только промышленная) тарифная ставка здесь, судя по таможенным счетам, в 1821–1825 годах составляла 20,3 %. Учитывая, что соответствующий показатель для Британии был 53,1 %, что согласуется с байроховскими 45–55 %, вполне обоснованно предположить, что средняя ставка промышленного тарифа для Франции равнялась примерно 20 %. См.: J. Nye (1991), ‘The Myth of Free-Trade Britain and Fortress France: Tariffs and Trade in the Nineteenth Century’, Journal of Economic History, vol. 51, no. 1.
[Закрыть].
Однако тарифы были не единственным оружием в арсенале британской торговой политики. Если дело касалось ее колоний, государство без колебаний налагало и прямой запрет на сложные промышленные операции, которые не хотело развивать. Уолпол запретил строительство новых прокатных станков и станков для продольной резки металла в Америке, что вынудило американцев специализироваться на продукции с низкой добавленной стоимостью, такой как чушки и прутки, а не более прибыльной – стальной.
Британия также запретила экспорт из своих колоний товаров, которые конкурировали с ее собственной продукцией как на внутреннем рынке, так и за рубежом, например текстиля из Индии («калико»), который в то время превосходил британские образцы. А в 1699 году нельзя было и экспортировать шерстяное сукно из колоний в другие страны (Закон о шерсти), что уничтожило ирландскую суконную промышленность и предотвратило возникновение суконной промышленности в Америке. Наконец, применялся целый комплекс мер, чтобы поощрить производство в колониях сырьевых товаров. Уолпол предоставлял экспортные субсидии (с американской стороны) и в то же время устранял импортные пошлины на сырьевые товары, произведенные в Америке (с британской стороны), такие как пенька, бревна и доски. Он желал раз и навсегда внушить колонистам, чтобы они занимались исключительно сырьевыми товарами и даже не думали о конкуренции с британскими производителями. Таким образом, колонисты были вынуждены оставить самые прибыльные «высокотехнологичные» отрасли, а это гарантировало, что Британия будет пользоваться всеми преимуществами лидера мирового развития[70]70
Brisco (1907) кратко резюмирует этот аспект политики Уолпола: «При помощи коммерческих и промышленных регулирующих норм делались попытки ограничить колонии производством сырья, которое должно было обрабатываться в Англии, чтобы предотвратить появление промышленности, конкурирующей с метрополией, и ограничить рынки колоний английскими торговцами и производителями» (p. 165).
[Закрыть].
Двойная жизнь британской экономики
Первый всемирно известный теоретик свободного рынка Адам Смит яростно нападал на придуманную Уолполом систему, которую он называл «системой меркантилизма». Главный труд Смита «Богатство народов» был опубликован в 1776 году, когда британский меркантилизм находился в самом расцвете. Он утверждал, что ограничения конкуренции, которые система создавала при помощи протекционизма, субсидирования и выдачи монопольных прав, не идут на пользу британской экономике[71]71
Впрочем, Смит был прежде всего патриотом, а уж затем – теоретиком свободного рынка. Он поддерживал свободный рынок и свободную торговлю только потому, что считал их полезными для Британии, о чем можно судить по его восторженным высказываниям о Законах о мореплавании – неслыханно наглом «искажении законов рынка» – как о «самом разумном из всех торговых предписаний Англии».
[Закрыть].
Адам Смит понимал, что методы Уолпола устаревали. Однако без них многие британские отрасли промышленности были бы стерты с лица Земли, так и не получив возможность догнать своих более развитых зарубежных противников. Когда же они обрели конкурентоспособность, протекционизм стал не столь необходимым и даже вредным. Защита отраслей, которым она больше не нужна, как заметил Смит, может остановить их в развитии и сделать неэффективными. Следовательно, переход на свободную торговлю все больше соответствовал интересам Британии. Тем не менее Смит несколько опередил свое время. Должно было смениться еще одно поколение, прежде чем его идеи действительно станут влиятельными. Только через 84 года после публикации «Богатства народов» Британия превратилась в страну свободной торговли.
К концу эпохи Наполеоновских войн (в 1815 году, через сорок лет после публикации «Богатства народов») британские производители уже считались лучшими в мире, за исключением немногих ограниченных сфер, в которых технологическое лидерство было у Бельгии и Швейцарии. Британцы верно почувствовали, что теперь свободная торговля в их интересах, и начали агитировать за нее (при этом они, разумеется, по-прежнему охотно ограничивали торговлю, если это их устраивало; так поступили, например, производители хлопка в отношении экспорта текстильного оборудования, что могло помочь иностранным конкурентам). В особенности промышленники пропагандировали отмену «кукурузных законов», которые ограничивали возможность государства закупать дешевые зерновые. Снижение цен на продукты питания было важным для капиталистов, так как позволяло уменьшить зарплаты и увеличить прибыли. В ходе кампании против «кукурузных законов» решающим образом выступил экономист, политик и игрок на бирже Давид Рикардо, выдвинувший теорию сравнительных преимуществ, которая до сих пор относится к ключевым положениям теории свободной торговли.
До Рикардо люди считали, что иностранная торговля оправдана, только если страна может производить что-либо дешевле, чем ее торговый партнер. Блестяще перевернув этот довод здравого смысла, экономист заявлял, что торговля между двумя странами осмысленна даже в том случае, если одной стране любое производство обходится дешевле, чем другой. Даже если такая страна эффективнее во всех сферах производства, ей все равно может быть выгодно специализироваться на тех отраслях, где она имеет наибольшее стоимостное преимущество над торговым партнером. Соответственно, если страна не имеет стоимостного преимущества ни в одной отрасли промышленности, торговля все равно будет приносить прибыли, если сосредоточиться на продукции, в которой стоимостное преимущество партнера ниже всего. Этой теорией Рикардо дал в руки сторонникам свободной торговли XIX века простой, но мощный инструмент, позволяющий утверждать, что свободная торговля идет на пользу каждой стране.
Теория Давида Рикардо совершенно верна, но в узких рамках. Она справедливо утверждает, что, считая нынешний уровень технологии государств фиксированным, странам лучше сосредоточить внимание на том, в чем они имеют сравнительное превосходство. С этим спорить трудно. Но концепция не работает, если страна стремится овладеть более совершенными технологиями, чтобы производить более сложные вещи, которые мало кому удаются, то есть развивать свою экономику. Чтобы овладеть новыми технологиями, нужны время и опыт, так что технологически отсталым производителям требуется период защиты от международной конкуренции на время такого обучения. Подобный протекционизм обходится дорого, потому что страна отказывается от возможности ввозить товары лучшего качества, причем дешевле. Однако эту цену нужно платить для развития передовых отраслей промышленности. При таком взгляде оказывается, что теория Рикардо нужна тем, кто принимает существующее положение дел, но не тем, кто хочет его изменить.
Большие перемены в британском торговом законодательстве случились в 1846 году, когда «кукурузные законы» были отменены наряду с пошлинами на многие промышленные товары. Сегодня многие экономисты любят выдавать их отмену за окончательную победу идей Адама Смита и Давида Рикардо над упрямыми меркантилистами[72]72
Вилли де Клерк, европейский комиссионер по внешнеэкономическим отношениям в конце 1980-х годов, провозглашает: «Только в результате теоретического оправдания свободной торговли широким распространением меркантилизма, которого придерживались Дэвид Рикардо, Джон Стюарт Милль, Дэвид Юм, Адам Смит и другие деятели шотландского Просвещения, а также вследствие относительной стабильности, которую обеспечивала Великобритания как единственная и сравнительно благожелательно настроенная суперсила, гегемон второй половины XIX века – свободная торговля впервые смогла расцвести в мире». W. de Clercq (1996), ‘The End of History for Free Trade?’ в J. Bhagwati & M. Hirsch (eds.), The Uruguay Round and Beyond – Essays in Honour of Arthur Dunkel (The University of Michigan Press, Ann Arbor), p. 196.
[Закрыть]. Ведущий современный теоретик свободной торговли нашего времени Джагдиш Бхагавати из Колумбийского университета называет это решение «историческим переходом»[73]73
J. Bhagwati (1985), Protectionism (The MIT Press, Cambridge, Massachusetts), p. 18. Бхагвати, как и другие современные теоретики свободной торговли, приписывает этому эпизоду такое значение, что в качестве обложки своей книги использует карикатуру из политико-сатирического журнала «Панч» за 1845 год, изображающую премьер-министра Роберта Пиля в виде озадаченного мальчугана, которого твердой рукой возвращает на добродетельный путь свободной торговли серьезная, суровая фигура Ричарда Кобдена, возглавлявшего кампанию по борьбе с «кукурузными законами».
[Закрыть].
Однако историки, знакомые с данным периодом, отмечают, что снижение цен на продовольствие было лишь одной из целей кампании против «кукурузных законов». Оно было также проявлением «империализма свободной торговли», направленного на «прекращение движения в сторону индустриализации на континенте путем расширения рынка для сельскохозяйственной продукции и сырьевых материалов»[74]74
C. Kindleberger (1978), ‘Germany’s Overtaking of England, 1806 to 1914’ (глава 7) в Economic Response: Comparative Studies in Trade, Finance, and Growth (Harvard University Press, Cambridge, Massachusetts), p. 196.
[Закрыть]. Распахнув свой внутренний сельскохозяйственный рынок, Британия решила отвлечь конкурентов, заставив их вновь сделать упор на аграрное производство. Действительно, лидер движения за отмену этих законов Ричард Кобден утверждал: «Без “кукурузных законов” в Америке и Германии фабрично-заводская система, по всей вероятности, не появилась бы и уж совершенно точно не расцвела. Как Франция, Бельгия и Швейцария не получили бы тех преимуществ, которые имели из-за дорогого питания британских ремесленников, поскольку могли кормить своих рабочих намного дешевле»[75]75
Приведен пассаж из The Political Writings of Richard Cobden, 1868, William Ridgeway, London, vol. 1, p. 150; цит. по E. Reinert (1998), ‘Raw Materials in the History of Economic Policy – Or why List (the protectionist) and Cobden (the free trader) both agreed on free trade in corn’ in G. Cook (ed.), The Economics and Politics of International Trade – Freedom and Trade, Volume 2 (Routledge, London), p. 292.
[Закрыть].
В том же духе в 1840 году Джон Бауринг, представитель Совета по торговле и один из лидеров Лиги за отмену «кукурузных законов», прямо советовал странам, входившим в Германский Zollverein (Таможенный союз), сосредоточиться на выращивании пшеницы и продавать ее в Британию, получая в обмен продукцию британской промышленности[76]76
См.: D. Landes (1998), The Wealth and Poverty of Nations (W.W. Norton & Company, New York), p. 521.
[Закрыть]. Более того, таможенные пошлины были полностью отменены не ранее 1860 года. Иными словами, Великобритания перешла на свободную торговлю, только получив технологическое преимущество над конкурентами «за высокими и длительными тарифными барьерами», как однажды высказался известный историк экономических учений Пол Байрох[77]77
Bairoch (1993), p. 46. Одна французская комиссия по изучению вопроса в начале XIX века указывала: «Англия достигла вершин процветания только потому, что веками использовала систему защиты и запретов». Цит. по W. Ashworth (2003), Customs and Excise – Trade, Production, and Consumption in England, 1640–1845 (Oxford University Press, Oxford), p. 379.
[Закрыть]. Неудивительно, что Фридрих Лист в итоге писал об «отбрасывании лестницы».
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
