Текст книги "Запретная любовь"

Глаза Нихаль метали искры, предвещающие ссору:

– Нет, пожалуй, обратимся к вашему вкусу. Давайте выберем красный, ярко-красный, разъедающий глаза. Помните у вас был такой пышный галстук, когда вы его закалывали булавкой с зеленой эмалью, он походил на помидор!

Аднан-бей сказал:

– Кажется, назревает ссора…

Бехлюль, ни секунды не медля, отреагировал:

– Если вам так понравился тот галстук, давайте подарим его мадемуазель де Куртон, пусть носит его со своей ярко-желтой блузкой.

Нихаль:

– О боже, какое самопожертвование! Жаль, ведь он вам так идет, а вам мало что идет…

Бихтер, заметив, что ссора начинает набирать обороты, вмешалась:

– Нихаль, если ты сейчас не соберешься, мы опоздаем на паром. Бешир едет с нами, не так ли?

Сегодня, когда Нихаль уже прочно сжилась с мыслью о чаршафе, ей казалось, что в коротком синем платье из саржи и в пальто ниже колена она идет по улице голой. Ростом она была уже почти с Бихтер, и от того, что она шла рядом с ней непокрытой, впервые она чувствовала себя не в своей тарелке. Ей никак не удавалось идти в ногу с Бихтер, она то и дело ловила себя на том, что слишком забежала вперед, а каждый раз, когда старалась идти рядом, пытаясь перенять грациозную плавную походку Бихтер, она сбивалась с шага и спотыкалась. Казалось, она идет в такт музыке, написанной против правил. Эта неловкость, которая происходила от того, что она неожиданно стала молодой девушкой, придавала ей диковатую грацию, странное обаяние.

Им нужно было многое купить. Нихаль не хотела оставлять ни одно из своих старых платьев. Для нее будет сшито все новое, а то, что ей стало коротко в прошлом году, отдадут Джемиле. В Нихаль проснулись женские капризы и прихоти, и она стала хотеть того, о чем раньше даже не думала. Она застенчиво попросила у Бихтер цветочную воду, ей захотелось переложить белье подушечками из кунжутных семечек. Они переходили из магазина в магазин, и у нее появлялись все новые желания, у Бешира уже рук не хватало, чтобы нести мелкие покупки. Беширу тоже хотелось принять участие в этом увлекательном процессе, и каждый раз, когда для Нихаль выбирали что-то новое, он глазами указывал Нихаль на понравившиеся ему вещи. Один раз он показал черный зонтик с тюлем и бантами, похожий на большую розу. Тихонько шепнул:

– Зонтик, маленькая госпожа, вы не купили зонтик.

Потом, когда решали, какую ткань выбрать для чаршафа, он, не осмеливаясь коснуться ткани своей рукой, стеснительным голоском осторожно вставлял замечания и в какой-то момент указал на светло-синюю с полосками цвета лимонной плесени ткань, которую рассматривали другие покупательницы у соседнего прилавка:

– Посмотрите, какая красивая! Может, ее купите…

Нихаль вдруг вышла из себя:

– О боже, Бешир! Может, помолчишь? Мы выбираем ткань для чаршафа.

Бешир отступил. В этом движении была такая покорность и столько горечи и обиды, словно у кошки, которую щелкнули по носу, когда она стала ластиться, что Нихаль тут же пожалела о своих словах. Она посмотрела на Бешира:

– Если тебе так понравилось, сошьем из нее платье.

Бихтер тоже нашла ткань неплохой:

– Молодец, Бешир.

Сначала купили эту ткань. Наконец пришли к единому мнению, что чаршаф будет из черной ткани в мелкий блестящий горошек. Бешир хотел все пакеты нагрузить на себя, но они не согласились, велели позвать экипаж, ведь им нужно было еще столько купить.

– Хорошо, Нихаль? – говорила Бихтер. – После портного зайдем еще к «Патриано»[58]58
  «Патриано» – большой мебельный магазин, основанный в 1893 г. испанцем по имени Дарио Патриано на проспекте Истикляль, находился между домами № 243 (Сабунджакис) и 245 (Хараччи Кардешлер).


[Закрыть], посмотрим мебель в большую гостиную.

Они еле-еле успели на последний паром. Нихаль еще никогда до этого с таким удовольствием не ходила по Бейоглу. Пакеты рядом с ней образовали целую гору. Купили почти все, что хотела Нихаль. Бихтер ограничилась только тем, что заказала у «Патриано» изящную колыбель, отделанную внутри голубым плюшем, в подарок ребенку Пейкер. Когда они с Бихтер остались в каюте наедине, Нихаль в порыве счастья, переливавшегося через край, прижалась к Бихтер и поцеловала ее в уголок губ:

– Ох, сегодня я люблю вас еще больше, чем всегда!

Церемония появления Нихаль во взрослом наряде молодой девушки была обставлена торжественно, как выход в новую жизнь.

Наконец-то дождались радостной вести со светло-желтой ялы, и сегодня Бихтер с Нихаль собирались туда поехать. Был ноябрьский день, но в воздухе пахло весной. Аднан-бей и Бехлюль ждали внизу в большой гостиной. Нихаль наряжали так долго, что их терпение было уже на исходе. Вот послышался голос Бюлента. Он обращался к сидящим внизу:

– Вы готовы? Мы идем. Ох, вы все сейчас упадете!

Наверху засуетились, послышались перешептывания, хохот, голос Несрин:

– Ах, дорогая, какая же ты уже взрослая!

Потом беготня Бюлента. Бюлент кричал:

– Оставь, Шайесте, я из него флаг сделаю, разве может быть шествие без знамени?

И вот лестница заскрипела. Процессию открывал Бюлент, который шагал, стараясь казаться выше ростом, и гордо, как знаменосец, нес знамя, которое изобрел в своей маленькой голове. На древке, в роли которого выступала трость Аднан-бея, красовалось короткое платье Нихаль. Бюлент пристроил знамя на плечо и шел, размахивая им:

– С дороги! Расступитесь, шествие идет. Эх, была бы труба…

Нихаль и Бихтер следовали за ним. Завершали процессию широко улыбающиеся Шайесте, Несрин, Джемиле и Бешир, который нес на руке чаршаф Нихаль и огромный, похожий на розу черный зонтик. На шум, поднятый Бюлентом, из-за двери гостиной выглянула даже Шакире-ханым, оставив Хаджи Неджипа на кухне перед вращающимся шкафчиком. Увидев Нихаль в наряде взрослой девушки, она растрогалась и украдкой вытирала слезы.

Аднан-бей и Бехлюль встали и, улыбаясь, наблюдали за процессией. Когда Нихаль достигла последней ступени и приостановилась, словно не осмеливаясь сделать еще один шаг, Бехлюль воскликнул:

– О-о-о, кто это? Что это за юная, изящная, очаровательная госпожа? Уверяю вас, я ее не знаю.

Бихтер улыбнулась:

– Позвольте вам представить: Нихаль-ханым!

Бюлент сходил с ума от радости. Он отбросил знамя в одну сторону, трость – в другую, и, прыгая вокруг сестры, кричал:

– Нихаль! Ханым! Нихаль-ханым! – Потом оглянувшись вокруг, словно уличный глашатай, который хочет провозгласить на весь мир радостную весть, самым пронзительным своим голоском добавлял: – Отныне все будут говорить «Нихаль-ханым», всем ясно? Тот, кто скажет просто «Нихаль», пятьсот раз напишет в тетради «Нихаль-ханым», не так ли мадемуазель?

Мадемуазель де Куртон еще стояла позади всех на лестнице и улыбалась. Нихаль сделала пару шагов, теперь она стояла одна в центре гостиной, вокруг нее образовалось пустое пространство, и ничто не мешало рассмотреть ее высокую тонкую фигурку во всем изяществе.

В словах Бехлюля была доля правды: Нихаль трудно было узнать. Из искусных рук Бихтер она вышла полностью преображенной. Был подобран такой наряд, что нельзя было точно сказать, кто это – молодая девушка или ребенок. Подол был чуть-чуть, практически неощутимо, коротковат, что придавало ребячью легкость и скрадывало непропорциональность роста и хрупкости. Чепкен[59]59
  Чепкен – кафтан с длинными разрезными рукавами.


[Закрыть] был отделан кружевами светло-лимонного цвета, которые начинались от спины и проходили по пройме рукава, это придавало объем и маскировало еще не сформировавшееся тело Нихаль. Пышные воланы из газа того же светло-лимонного оттенка, рядами спускающиеся от воротника, в вырезе чепкена скрывали неразвившуюся детскую грудь. Все эти искусные игры с драпировками, создавая объем, позволяли предположить, что под этим нарядом скрываются некие формы. Светлые длинные волосы Нихаль, напоминая о ее юном возрасте, были зачесаны назад и лежали на спине, только с висков было выделено по пряди, они были собраны на макушке в пучок, на который крепился чаршаф.

Нихаль подставила лоб отцу, а Бехлюлю протянула руку, но он возразил:

– И это все? Значит, теперь с маленькой госпожой нельзя обмениваться поцелуями по праздникам…

Нихаль надула губки и, немного наклонив набок голову, глазами показала: «Вероятно, так». Бихтер надела чаршаф:

– Ну, Нихаль, пусть они посмотрят и на тебя в чаршафе.

Теперь подбежал Бешир с чаршафом Нихаль. Шайесте и Несрин засуетились вокруг Нихаль. Даже Шакире-ханым сделала пару шагов в гостиную. Бюлент спешил к Нихаль с пече в руках. Подошла Бихтер и прикрепила пече, немного присобрав и вспенив на лбу Нихаль. Несрин шпилькой застегивала перчатки Нихаль, потом все разом отступили, и на этот раз Нихаль под обманчивыми складками чаршафа предстала уже не как ребенок, а как стройная молодая девушка.

Тут подоспел Бехлюль. Кланяясь, выделывая всевозможные па, он приветствовал ее и хотел подать ей руку. Бюлент скакал рядом, ему непременно нужно было обнять и поцеловать сестру в таком виде. Нихаль склонилась и, не придавая значения тому, что новый чаршаф помнется, а пече сморщится, все целовала и целовала Бюлента. Шакире-ханым уже рыдала в открытую.

– Пусть пройдется, а мы посмотрим, да, йенге? – предложил Бехлюль. – Самое главное – походка в чаршафе, это такое тонкое искусство, по ней можно сделать вывод, насколько красива и изящна женщина.

Нихаль прошлась с зонтиком в руках:

– Когда вы все на меня смотрите, конечно, я стесняюсь.

Бехлюль нацепил монокль и, склонившись, широким танцевальным шагом следовал за Нихаль, оценивающе созерцая ее походку.

– Нет-нет, никуда не годится, Нихаль.

В походке Нихаль было слишком много порывистости, шаги были непропорционально большими, неровными. Она будто не знала куда девать руки. Бехлюль передразнил ее. Он вытянул руки, свесил кисти и прошелся, подражая угловатой походке Нихаль.

– Вот, как ты ходишь! – говорил он. Потом попросил, чтобы прошлась йенге.

– О-о-о, посмотрите, йенге достигла в этом искусстве высшей степени совершенства.

Бихтер улыбнулась:

– Благодарю вас, но у нас нет времени на то, чтобы вам угодить. Бешир, ты взял сумки? Где Шайесте? Пошла надевать чаршаф?

Потом повернулась к Аднан-бею и Бехлюлю:

– Вы же едете с нами?

Глава 6

Бехлюль, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги, хмыкнул, как человек, которого трудно чем-то удивить:

– Оф-ф, знаете, что, дорогой мой? Я смеюсь, чтобы не плакать. Когда я слышу эти наивные речи, мне хочется плакать. «Женщины мечтают о романтической любви, и для счастья в любви им достаточно поэзии». Какая прекрасная мысль. Можешь под ней подписаться и отослать в один из литературных журналов, есть тысячи таких же наивных, как ты, людей, которые скажут: «О, какая прекрасная верная мысль!» Прекрасная? Возможно, но не верная. Женщины мечтают о романтической любви, уж не знаю, какой процент, но во всяком случае в мозгах большинства женщин наверняка есть мечта о романтической любви с золотым блеском на светло-синем небосводе, но эта мечта живет только там, в их микроскопических затуманенных мозгах. В жизни, в любовной жизни, если вы будете говорить женщинам о стихах, знаете, что они сделают? Они рассмеются, они скажут про себя, а может и вслух: «Глупец!» Стихи? Но, дорогой мой, то, о чем вы говорите, хорошо в пятнадцать лет. В этом возрасте мечтают о прогулках в густом лесу, где сквозь листву деревьев с трудом пробивается солнечный лучик, в лунную ночь под звездным небом, отложив весла, бесконечно витают в мечтах под музыку волн и так далее.

Мне продолжить? Я этот период так быстро проскочил, что абсолютно ничего не могу вспомнить. Но любовь, настоящая любовь, любовь в настоящей жизни – это совсем другое. Романтикой можно привлечь женщин на некоторое время, один раз, ну два, редко три, такими мечтами развлекаются, но на четвертый раз – никогда… Женщины, которые повернуты на всех этих поэтических иллюзиях, когда наконец их не находят – потому что их просто нет – хоть и скрывают разочарование от того, что не смогли их найти, и таят надежду, что вдруг когда-нибудь все-таки найдут, начинают искать то, что действительно есть в любви: реальность… Да, реальность, со всей ее материальностью, со всей абстрагированностью от стихов, мечтаний, цветов.

Да разве мы – мужчины – не таковы? В нашей жизни есть особый период, когда нам необходимо оторваться мыслями от земли, искать райский источник мечты, который удовлетворит наши желания, в воздушных просторах небес. Мы летим все выше, стремясь преодолеть эту голубизну, обманывающую глаз, и подняться еще выше, чтобы найти другую атмосферу страсти, но сколько бы мы ни летели ввысь, мы снова и снова наталкиваемся на очередную голубизну, которую нужно преодолеть, и эти обманные горизонты нескончаемы. И сколько может длиться это парение в облаках? Это зависит от темперамента, иногда оно может продолжаться так долго, что уже нет возможности вернуться.

И вот ты, кажется, из тех, кто не собирается оттуда возвращаться, не собирается спускаться на землю. А я? У меня даже лететь никогда не возникало желания. Те, кто парил, парил и упал, теперь тащатся со сломанными крыльями по земле, те, кто наконец стал искать пищу на земле, дали мне такой хороший урок, что я решил, что нужно начинать оттуда, где они закончили.

Ох, пожалуйста, ничего не говори, мне известна вся философия таких мечтателей, как ты. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Ты будешь говорить мне об этом прекрасном вознесении на небо, о зорях, Млечном Пути, радуге, разноцветном солнце, сверкающих молниями бурях, об опьянении всеми этими красотами. Целый океан романтики. Но настоящая поэзия – это сами женщины, эти цветы, которые вызывают у вас улыбку и приятные воспоминания своим ароматом, из которых мы составляем букеты и которые расставляем в изящные вазы в украшенных позолотой уголках комнаты. По-моему, философия любви именно в них. Суметь собрать как можно больше подобных букетов.

Любовь – это цветущий сад, и есть те, кто проходит по этому саду только как зрители. Они думают, что потом, когда-нибудь, они сорвут какой-нибудь цветок, они идут все дальше и дальше, и вот уже нечего срывать, а вернуться обратно невозможно. На их надгробной плите высекут надпись: «Они не жили». Это такой разряд людей, он состоит из неспособных ни на что, стеснительных, трусливых.

Немного выше этого разряда идут те, кто выходит из сада любви, прикрепив на лацкан один-единственный, еще не раскрывшийся бутон – это все, что они получили от любви. Они довольствуются тем, что у них в руках, – нетребовательные, скромные. Далее идут те, что дошли до конца сада с пустыми руками, но тут же поодаль нарвали пучок высохшей травы и говорят: «О, то что нужно!». Потом они тут же засыпают счастливым сном, упав в усыпляющую тень дерева, – ленивые и утомленные. В завершение идут победители, завоеватели, Александры Македонские и Дарии, Чингисханы и Тамерланы, мы, я…

Да, я, тот, кто собирает эти цветы охапками, подолами, у которого всегда есть желание собирать все больше и больше. Если бы ты видел, какие у меня прекрасные букеты составлены из цветов, то резко сорванных моей рукой, то отгрызенных моими острыми зубами, иногда собранных ценой самопожертвования, с неимоверными трудностями, среди кустов, оставляя капли крови на их колючках. Среди них есть кокетливо смеющиеся розы, нарциссы со взглядом с поволокой, гвоздики, дышащие страстью, шиповник, левкои, тюльпаны, лилии, со всевозможными смыслами цветы, заполняющие строки всех этих стихотворений, миниатюрные, рассыпающие стеснительные улыбки жасмины и ландыши, даже сорняки, с которыми никто не считается, эти скромные, презираемые, не ценящие себя несчастные дикие цветы…

И этих букетов будет так много, так много, что не останется в моей комнате ни одного свободного уголка. Я превращу свою комнату в сад любви, в котором воспоминания всегда будут поддерживать жизнь… И вот тогда, только тогда я размещу в центре этого сада лилию, чистую, белую, незапятнанную лилию, которая своим невинным сиянием, своей нетронутой белизной затмит все эти воспоминания. И пока те будут сохнуть в своих вазах, она будет окроплять их животворной свежей влагой, пока она будет чувствовать себя счастливой, она будет давать этим несчастным частичку жизнелюбия, и тогда, когда мы вот так, все вместе, будем жить среди прекрасных ароматов, я, опьяненный, буду дремать в цветочных мечтах, ты понимаешь, дорогой мой? Только тогда я обрету покой.

Вдруг Бехлюль подкинул и поймал свою трость:

– Вот видишь, не стоит со мной затевать разговоры на эту тему, я забываю про все свои дела. На завтра запланирован пикник. Мне столько всего заказали купить. Если не успею, прием моего дяди провалится.

Глава 7

Когда наконец выбрали день для пикника, который задумывался уже очень давно, но который так и не удавалось провести, Бехлюля вдруг осенило:

– Постойте-ка! В прошлом году свадьба была как раз в конце августа, не так ли? Выходит, это прием по случаю годовщины свадьбы. Мой дядя с йенге завершили год счастливой жизни и начинают новый год блаженства.

До этого момента Нихаль сходила с ума от радости, что они всей семьей поедут на пикник, но после слов Бехлюля ей стало не по себе, как от нехорошего предчувствия. Она думала, что они, как всегда, с удовольствием погуляют с Бихтер. Но этот многолюдный прием, который готовили на протяжении месяцев, повод, к которому он был приурочен, да к тому же присутствие Фирдевс-ханым, Пейкер-ханым и иже с ними, которые по небольшим поводам фигурировали в их жизни, даже все, кого она раньше любила, особенно отец, этот человек, который завершил первый год счастливой жизни и начинает новый год семейного блаженства, – да, сейчас она сердилась на всех них, все они были ей неприятны. Но разве они не понимали, неужели никто, никто из них не чувствовал, что на всех этих приемах, среди всеобщего счастья, которое было поводом для веселья, есть ее разбитое, обиженное сердце, ее дрожащий голос, жалобные крики которого никто не слышит? Неужели они их не слышат?

Сегодня утром, когда мадемуазель де Куртон пришла ее разбудить, чтобы поехать на пикник, Нихаль в приступе внезапного раздражения, который в один момент разрушил всю ее стойкость и терпение, высказала старой деве все, о чем молчала вот уже почти год. Пока она нервными движениями, будто хотела разорвать, растерзать, отыграться за свою невысказанную тоску, хватала все, что попадалось под руку, натягивала на ноги чулки, надевала рубашку, собиралась на пикник так, будто ей нужно было убежать от пожара, она все говорила и говорила, отрывисто, иногда делая паузы и глядя на гувернантку, будто хотела сказать: «Ну вы-то хоть что-нибудь возразите»:

– Еще до вчерашнего дня я хотела поехать. Но сегодня… Сегодня я не хочу ехать. Сказать, почему? Сегодня я всю ночь думала, что бы придумать такое, чтобы не поехать. Но нет, я не могу найти причины…

Они скажут: «Ну вот, Нихаль ревнует» – и будут смеяться. Вы же знаете, когда они друг на друга смотрят, у них такая улыбочка. Это не просто улыбка, это этакая таинственная улыбочка, когда у них приподнимается только правый уголок рта. И у их матери, у них всех такая улыбочка. Первый раз я заметила ее у Бихтер. Однажды что это было, господи! Я что-то говорила отцу и вдруг почему-то посмотрела на нее. Она с этой улыбочкой смотрела на моего отца, как будто давала ему что-то понять. Вы же заметили эту улыбочку, не так ли? То ли они насмехаются над вами, то ли жалеют вас, непонятно, что за этой улыбкой. Вот с тех пор, когда я разговариваю с отцом, мне всегда кажется, что она смотрит с этой улыбочкой. Мадемуазель, мне желтые ботиночки надеть? Ох, может, вы спуститесь, скажете: «Нихаль нездоровится, поэтому…» Мать тотчас посмотрит на дочерей, потом все трое на моего отца, губы слегка дрогнут, – Нихаль передразнила их, – вот так улыбнутся. Когда они так улыбаются, знаете, чего мне хочется?

Мадемуазель де Куртон, пытаясь остановить поток слов, спросила:

– Вы не расчешете волосы, дитя мое?

Нихаль, не слушая, продолжала:

– Ох, волосы! Чтобы не отвечать мне, вы думаете о моих волосах. Я знаю, вы все-все понимаете. Да, когда они так улыбаются, мне иногда хочется броситься на них и закричать: «А вы, вы кто такие? Откуда вы взялись? Оставьте нас в покое, отца, меня…»

Бюлент позвал снизу:

– Сестра! Тебя ждем. Мадемуазель! Скажите сестре, пусть поспешит.

– Это все детские капризы, Нихаль! Наверно, вы плохо выспались ночью, вот и все! Смотрите, не забудьте ваши перчатки.

Нихаль, пытаясь натянуть перчатки, пожала плечами:

– Детские капризы! Плохо выспалась! – Вдруг, раздумав надевать перчатки, зажала их в руке: – Но я уже целый год плохо сплю, понимаете? И сегодня мы едем веселиться по поводу того, что я плохо сплю.

Они выбрали Гёксу и четверг, день, когда обычно было не столь многолюдно. Почти все обитатели обоих домов были здесь. Их набралось на четыре лодки. Бюлент, обманув Бешира, отобрал у него весло и пытался грести, их лодка плыла впереди остальных. Сидевшая в ней мадемуазель де Куртон старалась развеселить Нихаль, изображая чрезмерный страх, она говорила Бюленту:

– Но этот маленький капитан заставит нас попробовать воды Гёксу на вкус!

В этот момент лодка заскрежетала по дну. Бюлент выпустил из рук весло:

– Вот она, Америка! Христофор Колумб может выходить. Да здравствует Христофор Колумб! Да здравствует Новый Свет!

В следовавшей за ними гичке Нихат-бей говорил Аднан-бею:

– Ну вот, видите? Будете грести в четыре весла – сядете на мель.

С тех пор как они вошли в воды реки, он разглагольствовал перед Аднан-беем о ряде проектов по благоустройству Гёксу. Тут сзади послышался голос Бехлюля. Они обернулись. Бехлюль, Бихтер и Пейкер были на берегу.

– Мы пойдем пешком! – крикнул Бехлюль.

Бихтер сочла нужным предостеречь мать, которая не хотела идти пешком и осталась в лодке:

– Смотрите, не выходите из лодки сами.

На берегу Пейкер протягивала руки к крохотному Феридуну, хотела привлечь к себе внимание сына, ребенок на руках у Катины, не узнавая окружение, вертел головой.

– Прелесть моя, иди ко мне… Узнаешь свою мамочку? Ах ты мой дорогой, где твоя мамочка?

Наконец, когда лодка причалила, Нихаль сказала:

– Ох, давайте уже и мы выйдем.

Бехлюль шел между Бихтер и Пейкер. Бехлюль обхаживал Пейкер:

– За городом меня охватывает непреодолимое желание побегать. Если согласитесь, мы сегодня поиграем с вами в догонялки. – Еще ближе склоняясь к Пейкер, голосом, который явно подразумевал нечто большее, он добавил: – Вы бы убегали, а я – догонял. Вижу, вы мастерски владеете искусством убегать, но я очень терпелив, готов бесконечно вас догонять, я настроен так решительно, что в конце концов…

Пейкер, улыбаясь, спросила:

– В конце концов?

– В конце концов я вас догоню.

Бихтер шла немного поодаль от них, будто одна, не слушая и не желая слышать, о чем они говорили. На Пейкер был йельдирме из тонкого белого шелка без рукавов, он держался на пряжке у шеи и был таким легким, словно вот-вот улетит, йелдирме почти не прикрывал тонкую муслиновую блузку, настолько прозрачную, что через нее просвечивала нежно-розовая кожа слегка приоткрытой груди, широкие манжеты, украшенные фестонами, оставляли открытыми запястья со свободой, которую позволяли безлюдность этих мест и отсутствие посторонних. Когда Бехлюль нашептывал: «В конце концов я вас догоню», его глаза словно бы испрашивали согласия от белого тонкого муслина и откровенно обнаженных запястий.

Вот уже некоторое время он преследовал Пейкер словом и взглядом. Пейкер, казалось, на это не сердилась. Для нее это было неким развлечением, как естественное продолжение легкого флирта и комплиментов, к которым она привыкла с юности в местах гуляний. Пока преследования Бехлюля не переходили границы шутки, сердиться было излишним усилием. В соответствии с моральными нормами общества, к которому они относились, это даже могло быть расценено как грубость, которую не следовало допускать. Но как только в действиях Бехлюля начинала проявляться излишняя смелость или настойчивость, преследования на время пресекались небольшой насмешкой или остроумным словом, и ему давалось понять, что не следует выходить за границы дозволенного.

Бехлюль видел в Пейкер цветок, который ему обещан, нечто, что он непременно должен добавить к своему букету любовных приключений. Сегодня он говорил:

– Мы два сапога пара. Самый надежный путь достичь успеха, отправить ее в долину поэзии. Пейкер из тех женщин, с которыми либо до конца жизни лишь флиртуют, либо однажды берут штурмом. В таком случае стоит проявить смелость.

Пейкер на последние слова Бехлюля ответила насмешливо:

– Каждый раз, когда попадаю на подобные развлечения, я тоже чувствую в себе непреодолимое желание, вот только это желание противоположно вашему: мне хочется поскорее домой. Ни бежать, ни убегать, ни чтобы меня догоняли – все это мне в голову не приходит, а уж быть пойманной и вовсе противоречит моей натуре. Знаете, что я вам скажу? Вы редко встретите в мире женщину, которая так долго, как я, может оставаться наедине с собой, которая так хорошо смогла разобраться в своих запутанных чувствах. Знаете, что делает меня счастливой? Как-то на прошлой неделе вы зашли к нам, чтобы вести подобные речи. Помните, какую картину вы увидели? Феридун качался в колыбели в уголке маленького сада, Нихат сидел в шезлонге и читал свои бесконечные газеты. Вот, что вы увидели, не так ли? А я рядом с ними сидела и думала. Да, я думала, счастье – это когда твои мечты находятся между колыбелью в углу сада и грудой газет. И конечно, в этом спокойном уголке счастья нет вас, и в моих мыслях нет слов, которые вы нашептываете мне.

Пейкер шла, слегка касаясь зонтиком травы, и говорила медленно, с улыбкой на губах, Бехлюль же улыбался с некоторым скептицизмом, свойственным тем, кто слышит что-то невероятное:

– Неужели?

Пейкер, вдруг придав своему голосу искренности, ответила:

– Ох, это так очевидно, вот сейчас не прошло и десяти минут, а мне уже снова хочется видеть Феридуна. Вот теперь я хочу бежать, но не для того, чтобы меня догоняли, а чтобы поскорее увидеть Феридуна…

Вдалеке они увидели Нихаль и мадемуазель де Куртон. Впереди лодка Бюлента заплыла уже в другую Америку. Бихтер кричала Бюленту:

– Бюлент! Хватит уже, вылезайте-ка на берег.

Бюлент, продолжая воображать себя Христофором Колумбом, указывал Беширу на людей на берегу:

– Вот они, дикари, сейчас нельзя вылезать, вы понимаете? Потом…

Руками он делал какие-то знаки, словно хотел что-то объяснить. Наконец, поскольку все настаивали, он принял решение причалить. Бехлюль тихонько нашептывал Пейкер:

– Хотите, я увезу вас на лодке на середину реки? Было бы так прекрасно побыть наедине!

Пейкер не ответила. Ей уже все это начинало надоедать. Теперь шли все вместе. Бюлент бежал впереди всех. Он сообщил:

– Пришли! Пришли! Вот папа и Нихат-бей…

Все были уже здесь. Несрин и Шайесте накрывали ковриками плетеные скамеечки в кофейне, Фирдевс-ханым пыталась установить под деревом раскладной шезлонг, который они взяли с собой. Катина с Феридуном на руках побежала навстречу Пейкер. Шакире-ханым и Джемиле вынимали тарелки из корзины.

Нихаль, которой сегодня ничем нельзя было угодить, говорила мадемуазель Куртон:

– Ну вот, приехали. И что теперь? Так и будем тут сидеть до самого вечера? Мадемуазель, не отходите от меня сегодня, хорошо?

Пейкер села на скамейку и что-то ласково щебетала Феридуну. Бехлюль сел немного позади, он вдыхал полной грудью умопомрачительный, чудесный аромат, исходящий от груди, волос, затылка сидящей перед ним молодой женщины. Делая вид, что интересуется ребенком, он говорил:

– Вот, у него ваши глаза…

Поодаль, на берегу реки Нихат-бей, размахивая руками, рисовал в воздухе карту благоустройства и объяснял Аднан-бею:

– Не знаю, не знаю, смогу ли я ясно описать все, что хочу здесь сделать. Я полагаю, надо всего лишь немного углубить реку, чтобы воспользоваться морским течением. Теперь представьте, вы запускаете сюда баркасы, изящные гондолы, всевозможные лодки и ялики, которые используют в различных странах мира, и устраиваете здесь небольшую выставку кораблей. На берегу строите дворцы – китайские, индийские, персидские, японские. Например, здесь – арабский дворец, исчезающий в роще финиковых пальм, там пагоду среди банановых деревьев, на одном берегу венецианский дворец с причалом для гондол… Пусть в этой реке отражаются Восток и Запад, Север и Юг, пусть она будет течь среди разноцветных теней, которые будут отбрасывать на ее воды эти здания. Пусть по ее берегам ездят омнибусы, работающие на электричестве, пусть с воздушного шара, поднимающегося в воздух, люди смотрят на Босфор, Стамбул, Золотой Рог, Принцевы острова, Мраморное море. Если хотите, добавьте к этому слона с маленькой кибиткой на спине, паланкин, который несут босые индийцы на своих плечах, сани, запряженные козами, мне перечислять дальше? – удивительные вещи со всех сторон света. Вот тогда вы сможете назвать это местом для развлечений, привозить сюда своих жен и детей…

Пока Аднан-бей с терпеливой улыбкой выслушивал эти красочные фантазии, воды Гёксу словно с легкой усмешкой текли себе с тихим плеском волн, сверкая под лучами щедрого августовского солнца, как темное заржавевшее зеркало; от грязного ила и скоплений водорослей, в которых, казалось, плодились страшные змеи и отвратительные лягушки, в тени разбросанных по берегу зеленых кущ они окрашивались в темно-зеленый, почти черный цвет, и река текла, как расплавленное зеленое солнце. Под пылающим летним солнцем поля горели, деревья чахли, природа зевала от удушающей дурманящей жары.

Все как будто бы устали. Фирдевс-ханым лежала на своем шезлонге, прикрыв глаза. Никто не обращал внимания на Пейкер и Бехлюля. Феридун на руках Катины частично загораживал ей обзор. Бехлюль наклонился к ушку Пейкер, нежно-розовый краешек которого проглядывал сквозь волосы:

– Да, у него однозначно ваши глаза… На самом деле в лице Феридуна, хотя черты его еще не определились полностью, я вижу вас: глаза, губы, подбородок… О-о-о, этот подбородок с этой чудной, улыбающейся ямочкой посредине! Она словно намекает: она жаждет, чтобы ее целовали, ласкали!

Пейкер, казалось, не слушала этот голос за ее спиной. Она все ворковала с Феридуном, была им полностью занята. В ответ на последние слова Бехлюля она только произнесла: «О! О!». Бехлюль продолжал:

– Да, Феридун ваша полная копия. Как будто художник собрал все ваши прелести, желая создать маленькое несравненное произведение искусства.

Бехлюль не мог продолжать. Ямочка на шее у основания волос была прямо у него перед губами, она словно манила его теплым свежим запахом, в глазах у него помутилось, голова кружилась от хмельной духоты этого летнего дня. На голове Пейкер был тонкий тюль, он покрывал только волосы, целиком оставляя открытой белую шею. Бехлюль был сейчас так близко, что мог вдыхать тепло, исходившее от нежной кожи, и, пьянея от этого запаха, терял разум. Волосок Пейкер касался влажного лба молодого человека, иногда на секунду он прилипал и заставлял Бехлюля трепетать. Этот волосок был словно тоненькой нитью, связывающей его и молодую женщину в опьяняющем поцелуе. Бехлюль не мог отпустить этот волосок, он хотел по нему добраться до Пейкер, ему было приятно волнение от обладания чем-то, принадлежащим Пейкер. Он чувствовал в себе непреодолимое влечение. Он хотел схватить Пейкер за плечи и прямо здесь и сейчас утолить желание, которое жгло ему губы, целовать эту ямочку, похожую на маленькую волну, затененную пушком мягких мелких волосков на шее. Он совсем забыл про Феридуна. Теперь он говорил только о Пейкер: