Текст книги "Запретная любовь"

– О, если бы вы знали, если бы вы знали. В вас есть что-то такое, что заставляет человека совершать безумные поступки.

Он продолжал говорить, но голос его был сдавлен и еле слышен. Пейкер не понимала, у нее в ушах что-то шумело и мешало ей слушать.

Бехлюль оглянулся. Фирдевс-ханым лежала с закрытыми глазами. Аднан-бей и Нихат-бей стояли на берегу реки спиной к ним. Нихаль и мадемуазель де Куртон медленно шли вдалеке. Как будто бы все о них позабыли. Даже Катина не могла видеть их из-за Феридуна. Никто бы не увидел, не почувствовал бы этот поцелуй. Несмотря на риск, Бехлюлю так хотелось поцеловать Пейкер в эту затененную ямочку на шее, что ему казалось, если не сделает это, он умрет на месте. Пейкер только чувствовала его дыхание за спиной, но вдруг она словно бы ощутила в этом дыхании испепеляющий жар поцелуя. С женской восприимчивостью она словно почувствовала поцелуй, который должен был произойти через секунду. Она испуганно вздрогнула и отшатнулась как от приближающегося пинцета, повернувшись к Бехлюлю, с переполнявшим ее возмущением и чувством достоинства она выставила руку:

– Нет, хватит, вы обманываетесь. – Она смогла сказать только это и тут же окликнула мать: – Мама, Бехлюль-бей хочет рассказать вам любопытную историю. – Затем она позвала мужа: – Бей, Феридун вас ждет…

Бехлюль был бледен как мел, он резко встал и в четырех шагах от себя увидел откуда ни возьмись взявшуюся йенге. Только на секунду их взгляды задержались друг на друге. Бихтер отвернулась, Бехлюль направился к Фирдевс-ханым, радостно подзывавшей его рукой, а Бихтер пошла в сторону Пейкер. Сестры переглянулись, на этот раз Пейкер не сочла нужным сдерживаться:

– Знаешь, Бихтер, этот ваш то ли зять, то ли племянник – не знаю, кем он вам там приходится, – очень странный и дерзкий парень. Ты знаешь, я не позволю ничего, что может задеть честь моего мужа. Я вышла замуж не для того, чтобы изменять мужу, если он не оставит меня в покое, я буду вынуждена отказать ему от дома.

Бихтер покраснела. С тех пор как она вышла замуж, отношения между сестрами испортились. Пейкер иногда позволяла себе говорить такие вещи, что может быть и без причины, казались колкими, язвительными, неприятными.

Возможно в словах Пейкер: «Я вышла замуж не для того, чтобы изменять мужу» и не было двойного смысла, однако Бихтер так и подмывало поставить сестру на место. Но рядом была Катина, и она могла услышать. Да и Аднан-бей и Нихат-бей присоединились к ним. Аднан-бей потрепал Феридуна за подбородок, Нихат-бей говорил Бихтер:

– И что, так и пройдет время до вечера? Придумайте что-нибудь.

Идея приехать сюда на пикник всеми была встречена с радостью, но теперь всех пугали эти пустые длинные часы, которые нужно было провести здесь до вечера, а из намерения развлечься не рождалось ничего развлекательного.

Нихат-бей огляделся:

– Постойте, а где Бехлюль-бей? Пусть он что-нибудь придумает.

Пейкер и Бихтер ничего не ответили. Аднан-бей позвал Бехлюля, который, сидя на низкой скамеечке у шезлонга Фирдевс-ханым, рассказывал ей, несомненно, ужасно занимательную историю.

– Бехлюль, ты нам нужен. Придумай нам какую-нибудь игру, что-нибудь веселое.

Фирдевс-ханым воспротивилась:

– Нет, оставьте Бехлюль-бея мне, нам есть о чем поговорить.

Вдруг Нихат-бей закричал:

– А-а, вот и игра!..

Прямо к ногам Пейкер прикатился большой резиновый мяч. За ним бежал Бюлент, а вслед за ним Бешир. Бюлент кричал:

– Мой мяч! Мой мяч!

Аднан-бей загорелся:

– Бюлент, мы тоже будем играть!

Как? Отец будет играть вместе с ним? Бюлент завопил от радости. Он подпрыгивал и хлопал в ладоши:

– О, как здорово! Как здорово!

Затем захотел поделиться этой замечательной новостью с человеком, который первым пришел ему в голову:

– Нихаль? Где Нихаль?

Он оглядывался, искал глазами Нихаль. Кричал:

– Сестра, сестра! Где ты? Мы будем играть в мяч, вместе с папой!

Издалека раздался голос Шакире-ханым, она сообщала:

– Маленькая госпожа вместе с мадемуазель ушли пройтись.

Про Нихаль забыли, теперь Нихат-бей подхватил мяч, игра началась. Аднан-бей звал Бехлюля:

– Тебя ждем, Бехлюль!

Фирдевс-ханым удержала Бехлюля:

– Бросьте, пусть они играют, посмотрите, как нам здесь хорошо!

Томный взгляд подведенных сурьмой глаз Фирдевс-ханым, в темной глубине которых, казалось, скрывается некая важная мысль, обволакивал Бехлюля, словно хотел внушить, как приятно им проводить время под деревом в сокровенной беседе.

Она говорила:

– Однажды вы все мне расскажете. Подробно, про каждую… Понимаете? Со всеми деталями… О! Кто знает, какие у вас были увлекательные приключения, любовные интриги, ведь так? Вы расскажете мне все. Однажды в моей комнате, вот так же, как сейчас, сидя у моих ног, вы, как ребенок, что рассказывает матери о своих проказах, а я, как мать, выслушивающая признания своего дитя и получающая от этого удовольствие…

– Как мать! Скажете тоже! – забавлялся Бехлюль. – Сказать вам кое-что? Нет, пожалуй, не скажу.

Она настаивала, непременно хотела, чтобы он сказал. Бехлюль сделал вид, что уступает ее настойчивости:

– Ну хорошо, я скажу. Иногда, глядя на вас, я сомневаюсь, что вы можете быть матерью Пейкер и Бихтер. Вы так молоды!

Фирдевс-ханым отвечала кокетливым смехом и, пристально глядя на него из глубины глаз, густо подведенных сурьмой, говорила:

– О, еще немного, и я услышу от вас трогательное признание в любви.

Бехлюль похохатывал. Смеялись оба, и было не очень хорошо слышно, о чем они говорили. Бехлюль ненароком касался локтем колена Фирдевс-ханым, а Фирдевс-ханым положила украшенную перстнями все еще белую, пухлую руку на руку Бехлюля и как бы невзначай забыла про нее.

Поодаль рядом с корзинами сидела группа, состоящая из Шакире-ханым, Несрин и Шайесте; Катина и Джемиле привязывали к дереву люльку, чтобы уложить спать Феридуна, который уже начал капризничать; на лужайке игра в мяч набирала обороты, Пейкер и Бихтер веселились вовсю. Сестры даже сбросили с себя йельдирме. Нихаль и гувернантка все еще не показывались.

Шайесте покосилась на Фирдевс-ханым и Бехлюля:

– Молодой господин времени зря не теряет…

Несрин, не осмеливаясь в открытую высказывать свои мысли, только хихикала, но было ясно, что она поддерживает слова управительницы. Последнее слово досталось Шакире-ханым.

– Он все больше наглеет, если так дальше пойдет, я на ялы не останусь. Как только у мужа решится вопрос с работой, мы возьмем Джемиле и уедем. Тогда вдоволь наглядитесь на проделки молодого господина.

У Шакире-ханым была очень строгая мораль, не приемлющая компромиссов. Вот уже некоторое время каждый раз, когда видела Бехлюля с Фирдевс-ханым или Пейкер, она не могла себя сдержать. В то время как Шайесте и Несрин смотрели на это сквозь пальцы, ну разве что посмеивались, она заболевала, у нее начиналась головная боль, и она повязывала на лоб йемени. Как-то раз она поделилась с Шайесте и Несрин, что Сулейман-бей подал прошение, и его могут назначить на должность сержанта в беледийе[60]60
  Беледие – муниципалитет.


[Закрыть]. Тогда супруги возьмут дочь и уедут с ялы.

– Поживем – увидим, – говорила она, подразумевая Бихтер. – Эта женщина еще навлечет на хозяина немало бед…

Неприязнь между этими тремя и Бихтер вспыхнула еще в первый день, с каждым днем она разгоралась все сильнее и была уже готова прорваться открытым бунтом против Бихтер; семя ненависти, которое почти всегда зреет в душах всех слуг по отношению к их хозяйкам, проросло, и враждебность по отношению к этой вторгнувшейся в их жизнь новой женщине начала пускать корни с тем, чтобы полностью врасти в их сердца. Теперь в доме эти трое все время держались вместе, и даже не стесняясь Джемиле, только иногда Шакире-ханым предостерегала ее: «Если ты что-нибудь расскажешь, я тебе по губам надаю», обсуждали Фирдевс-ханым, Пейкер и особенно Бихтер, и из услышанных обрывков фраз, из историй, которые им пересказывали в искаженном виде, приходили к самым невероятным умозаключениям.

Все уже устали играть в мяч. Бихтер, сцепив руки в замок, повисла на плече Аднан-бея:

– Как странно! У меня кружится голова!

Бюлент, который никак не мог остановиться, забросил мяч в группу, где были Шакире-ханым, Шайесте и Несрин. Вдруг увидев рядом с ними раскрытые корзины, тарелки, он вспомнил:

– Мы проголодались! Мы хотим есть!

– Действительно, когда мы сядем за стол? – поддержал его Бехлюль.

Фирдевс-ханым протянула обе руки молодому человеку, чтобы тот помог ей подняться с шезлонга. Последнее время у нее сильно болели колени, она ото всех скрывала это, но чтобы встать с места, просила помощи у окружающих.

Аднан-бей спросил Бешира:

– А где Нихаль и мадемуазель, Бешир? Найди-ка их, мы будем обедать.

Старая гувернантка и девочка ушли подальше ото всех и остановились у самой воды. Здесь они были совсем одни, только иногда до них доносился тонкий голосок Бюлента, объявлявший счет. Было жарко. Нихаль мутило, они нашли дерево и сели рядышком в скудной тени, которую отбрасывали редкие ветви дерева. Вот уже год Нихаль скрывала свои чувства, проявлять стойкость и дальше было свыше ее сил, да она и необходимости в этом не видела. Сегодня утром все ее переживания вырвались наружу, и, заговорив сначала об отце, уже через одну секунду она переключилась на Бихтер и излила старой деве все тайные печали своего сердца, слезы сироты, вот уже год как оставшейся без отца. Этот жаркий августовский день, принося с полей раскаленный воздух, оглушал и пьянил ее. Ее глаза, губы, легкие горели. Сбивая хлыстом Бюлента травинки, Нихаль время от времени смотрела на горы, которые, казалось, полыхали вдали белым пламенем, дрожали и таяли в дымке, и все говорила, говорила, рассказывая все свои беды одну за одной, и вдруг выдала самое важное:

– Ох, и я так думала. Знала ли я? В ней было что-то, что меня подкупало. Я думала: я ее люблю, я буду с ней счастлива, мы будем вместе веселиться в этом доме еще больше, чем прежде. А теперь! Теперь я понимаю, это невозможно, у меня нет сил жить вместе с ней. Иногда, поверите ли, мадемуазель, иногда я ненавижу свою мать. Словно бы почему она должна была умереть? Если бы она не умерла, эта бы не пришла, не так ли? Не знаю, чего я ждала, когда была маленькой? В душе у меня всегда было странное чувство, неясная надежда, что мама оживет и придет. Сейчас я говорю себе: «Ох, теперь эта пришла, для мамы места не осталось…» Тогда эта женщина в моих глазах становится вором, вором, укравшим место моей матери. А между тем я ведь уже не ребенок, не так ли, мадемуазель. Вы все время твердите мне: «Ты уже не ребенок, ты стала взрослой девушкой». Я должна это понять, да, должна понять: тот, кто умер, уже не вернется, нельзя от него чего-то ждать. Ах, если бы вы знали, как это горько. Значит теперь, я навсегда, навсегда останусь без матери, так? Всегда, вместе с этой женщиной… Но она заняла не только место моей матери, она крадет любовь отца и даже Бюлента, завтра и Бешир станет ее, может, и Фындык ее полюбит… – Нихаль, высказывая все это, горько улыбалась. – Собственно говоря, в доме все отстранились от меня. Даже Шакире-ханым не приближается. А вы, вы, мадемуазель, вы же меня так любили?

Мадемуазель де Куртон почувствовала, как из ее глаз покатились две слезинки, улыбаясь, она сказала:

– Нихаль, дитя мое, вы злоупотребляете моей слабостью к вам. Вот видите, что вы наделали. Еще немного, и вы заставите меня плакать над этими вздорными мыслями. Между тем как на самом деле это все смешно. Вы с самого утра не сказали мне ничего разумного. В таких вопросах человеку нужно дать своим чувствам немного успокоиться, нужно только немного подумать, и всему найдется разумное объяснение.

Нихаль сжимала губы и короткими нервными ударами хлыста сбивала травинки:

– Разум! Разум! Ох уж эта ваша логика, мадемуазель. Вот еще то, что невозможно любить.

Старая гувернантка отвечала:

– Да, возможно, но это очень полезная вещь, Нихаль, стоит приложить немного логики, и запутанные проблемы решаются. Хотя бы эта проблема. Предоставьте мне, я сразу ее для вас решу.

Нихаль покачала головой:

– Да, да, я знаю, вы обязательно найдете логичное объяснение. Да потом еще и окажется, что я самая счастливая девочка в мире… Но если это так, почему мне вот уже год хочется умереть, и что мне с этого счастья, которое логично доказывается вами? И знаете, что я вам скажу, мадемуазель? Вы же не обидитесь на меня… Вы врете, мадемуазель, все это ложь! Вы любите меня, поэтому считаете нужным скрывать от меня правду. Все то, что вы говорите, все, что вы хотите сказать, это неправда… А знаете, что в вас правда, что важно? Помните эти две слезы, что скатились у вас из глаз? Вот они, они и есть правда.

На бледном лице Нихаль то вспыхивал, то угасал алый румянец. Она подняла голову, девочка и старая дева долго смотрели друг на друга, ресницы у обеих дрожали, мадемуазель де Куртон сдавленным голосом сказала:

– Поплачьте, дитя мое! Иногда слезы дают больше утешения, чем слова.

Нихаль плакала навзрыд, а старая дева утирала ей слезы, проторившие дорожку на щеках.

Бешир, увидев их плачущими, замер:

– Маленькая госпожа плачет? Почему маленькая госпожа плачет?

Нихаль рассмеялась сквозь слезы:

– Ты с ума сошел, Бешир? С чего это мне плакать?

Когда они вернулись, все уже собрались за обедом. Пейкер и Бихтер, утомленные жарой, с раскрасневшимися лицами, сидели, устроившись по краям коврика. Бихтер вытянула ноги, над открытыми туфельками были видны тонкие чулки.

– Я больше не могу шевелиться, – говорила она, – если вы передадите мне мою порцию на тарелке, я поем здесь, на коленях.

Эта идея всем понравилась. Фирдевс-ханым, попросившая подвинуть свой шезлонг к ним поближе, и Пейкер, сидевшая на коврике, слегка прислонившись к мужу, присоединились к ней.

Бехлюль был тут как тут:

– Мы с дядей будем вам прислуживать!

Увидев Нихаль, все заговорили одновременно. Отец воскликнул:

– Куда это вы пропали? Смотри, ты гуляла на солнце, и теперь лицо покраснело…

Бюлент с огромным куском курицы в руках звал Нихаль:

– Сестра, иди сюда. – Он подмигивал, показывая, что место, где он устроился, находится ближе всего к еде. Бехлюль, отрезающий на тарелку кусок холодного мяса, спрашивал у Фирдевс-ханым:

– Две сардинки, немного икры… Вам нравится икра? Я вчера два часа потратил, чтобы ее достать, особенно ее рекомендую. Дядя, передайте, пожалуйста, вилку.

Передав тарелку Фирдевс-ханым, Бехлюль повернулся к Пейкер. После того недавнего мелкого происшествия он впервые к ней обратился:

– Положить вам курицу?

Пейкер махнула рукой:

– Кладите все, все подряд. От игры я так проголодалась, что, кажется, никогда не наемся.

Вот они уже и помирились. Бехлюль говорил себе: «Разве не начиналось все так же с другими женщинами, которые потом бросались тебе в объятия? Сегодня они говорят о своих мужьях, детях, долге, чести, а завтра полностью предаются страсти и в любовной лихорадке отрекаются от своих прежних возлюбленных. Кто заставит меня поверить, что Пейкер завтра не станет говорить, что только со мной познала, что такое любовь, и что все, что она испытывала до того, как попала ко мне в объятия, это просто нагромождение лжи? Что она говорила? Она говорила, что она хорошо себя знает и знает, чего хочет, – все это пустые слова!»

Да, они уже помирились. Бехлюль вдруг вспомнил, что недавно сказала молодая женщина.

«Вот философская мысль, которую любят повторять женщины, желающие выглядеть умными и серьезными. Слушать себя? Но это невозможно! Разве может женщина среди тысяч голосов, звучащих в ее сознании, на самом деле услышать тот единственный голос, который по правде скажет, для чего создано ее сердце. Они всегда говорят, что прислушиваются к себе, но все обманывают себя. Женщины обманывают нас, мужчин, но до нас у них под рукой есть те, кого еще легче обмануть, еще легче заставить свернуть с истинного пути: это они сами. Поэтому они сначала начинают с себя. Вот и Пейкер. Сегодня она пытается обмануть себя. Я должен быть слишком наивным, слишком слепым человеком, чтобы этого не понять и не видеть. – Потом, обращаясь к собеседнику в своей голове, добавил: – О, мальчик мой! Как мы будем смеяться, когда потом будем вспоминать об этом!»

– Бехлюль-бей, прошу вас, виноград, передайте мне виноград.

Бехлюль, протягивая Пейкер виноград на небольшой тарелочке, поймал ее взгляд:

– Мы ведь помирились, не так ли?

А потом сам себе: «Несомненно, помирились. Но, надо признать, я и сам сегодня был не лучше школьника, подкатывающего к соседской девушке. Здесь, у всех на глазах. Кроме того, женщина из этого мира, женщина, занимающая достойное положение, не захочет, чтобы ею овладели, как простой девкой. Это должно произойти неожиданно, внезапно, ошеломляюще и больше походить на нечаянность».

Он спросил Фирдевс-ханым:

– А вы не хотите виноград?

Аднан-бей и Нихаль оказались рядом. Вот уже год отец и дочь не сидели так близко друг к другу. Казалось, будто они встретились после долгой разлуки; они так соскучились и им так хорошо было находиться рядом, что они были заняты лишь друг другом и, забыв об окружающих, не замечали никого вокруг. Нихаль сперва была сдержана, но одного слова, одного взгляда отца было достаточно, чтобы растопить лед. За пять минут они вернулись на год назад.

– Не дашь мне винограда, Нихаль?

Нихаль, смеясь, показала на свою кисть:

– Ешьте отсюда.

Аднан-бею понравилась эта идея, ему вдруг тоже захотелось вернуться на год назад, вспомнить, как им с дочерью было хорошо:

– Давай я буду твоим ребенком. Таким большим-большим ребенком! А ты будешь моей мамой, такой маленькой-маленькой мамой…

Потом он застенчиво, как ребенок, протягивал ладошку, а Нихаль отрывала ему ягодку от кисти винограда, и эта игра, начавшаяся просто так, спонтанно, была так приятна, что оба радовались как дети.

После обеда мадемуазель де Куртон похвалила Нихаль:

– Поздравляю вас, дитя мое, вот такой я хотела бы видеть вас всегда. Вы так напугали меня своим мрачным настроением с утра.

Нихаль улыбнулась:

– О, это все было в шутку. Бюлент! Давай-ка поиграем! Я с утра не бегала.

Фирдевс-ханым попросила Бехлюля принести гамак, который забыли в лодке:

– Лодка должна быть там…

Один конец гамака они привяжут к этому дереву, а другой вот сюда. Фирдевс-ханым ляжет в гамак, Бехлюль будет ее тихонько покачивать. Бехлюль в шутку спрашивал:

– Вам и колыбельную спеть?

Фирдевс-ханым услышала в этом вопросе нечто большее и легонько ударила Бехлюля веером по руке:

– С вами опасно иметь дело… – Потом ей в голову вдруг пришла идея: – Подайте-ка мне руку, пойдемте вместе к лодке, я немного пройдусь.

Она, словно юная кокетливая девушка, томно повисла у Бехлюля на руке. Бихтер окликнула их:

– Мама, куда вы?

Они не ответили. Аднан-бей и Нихат-бей, Нихаль и Бюлент затеяли игру. Мадемуазель де Куртон ужаснулась:

– Но это безумие! Сразу после еды, в такую жару! Нихаль, вам станет плохо. Бюлент, я запрещаю вам бегать.

Но они не слушали. Бихтер перебила мадемуазель де Куртон:

– Оставьте их, мадемуазель! Пусть Нихаль поиграет, она с самого утра сама не своя.

Молодая женщина бросила на гувернантку многозначительный взгляд. Они стояли рядом. Пейкер поодаль, чтобы дать Катине немного передохнуть, уложила Феридуна на коврик, а сама прилегла рядом. Аднан-бей и Нихаль, Бюлент и Нихат-бей разбились на две команды. Бюлент пронзительным голосом выкрикивал:

– Четыре! Пять!

Вдруг молодая женщина спросила у старой девы доверительным тоном:

– Мадемуазель! Прошу вас, скажите, что случилось с Нихаль! Ведь вы знаете все ее тайны…

Несмотря на доверительный тон, в интонации вопроса сквозил вызов, это не утаилось от восприимчивой души мадемуазель де Куртон. Она ответила очень спокойно:

– Ну какие тайны могут быть у такого ребенка, как Нихаль. Я знаю о Нихаль все, потому что у нее нет тайн, но и любой другой знает столько же, сколько я.

Бихтер подняла голову, нарочито улыбаясь, в упор посмотрела на гувернантку:

– Вы заставляете меня волноваться еще больше, мадемуазель. Очевидно, я последняя, кто узнает о том, что происходит с Нихаль. Вот уже некоторое время я замечаю, что она изменилась, и сегодня с утра ни с того ни с сего странная беспричинная обида… Поверите ли, мадемуазель, я вам кое в чем признаюсь: иногда мне кажется, что кое-кто в доме хочет использовать слабые нервы ребенка в своих интересах. – Улыбка Бихтер стала еще шире. – Например, слуги, которые, несомненно, настроены против меня… Вы же знаете, что я как женщина сделала все возможное, чтобы полюбить Нихаль и чтобы она полюбила меня, и делаю до сих пор, не так ли, мадемуазель?

Такой разговор между мадемуазель де Куртон и Бихтер состоялся впервые. Старая дева оказалась между мачехой и падчерицей точно меж двух огней. Она вдруг осознала, что после этого короткого разговора здесь, на пикнике, на фоне игры в мяч, атмосфера в доме резко изменится, и жизнь для нее станет невыносимой. Вот и началось то, чего боялись, то, что запоздало на год, но непременно должно было произойти, и избежать этого было невозможно. Бихтер и Нихаль выпускали коготки, которые давно чесались, и теперь были готовы расцарапать друг друга. Старая дева говорила себе: «Кто виноват? Никто! Просто такова жизнь… Мачеха и падчерица! Эта комедия или трагедия стара как мир. Чем закончится пьеса с участием Бихтер и Нихаль? Боюсь, как бы для одной она не обернулась комедией, а для другой – трагедией».

Она хотела ответить Бихтер так, чтобы раз и навсегда положить конец подобным разговорам:

– О, мадам, вы так безукоризненно выполняете свои обязанности, вам безусловно удается и проявлять заботу к Нихаль, и добиваться ее ответной любви. Не думаю, что есть кто-то, кто стал бы использовать слабые нервы Нихаль в своих интересах. Если вы видите в Нихаль что-то, что вызывает у вас тревогу, думаю, разумнее трактовать это не как влияние других людей, а как влияние ее слабых нервов на нее саму. Я знаю в доме таких людей… – Старая гувернантка вежливой улыбкой дала понять, о ком она говорит. – Да, я знаю таких людей, которые в той же степени, что и вы, преданы своему долгу, и которые так же, как вы, успешно справляются со своими обязанностями.

Бихтер не смогла скрыть своего недовольства. Нервные движения рук выдавали ее. Она следила взглядом за мячом, который бросила Нихаль, а руки ее в это время теребили шелковые кисти шарфа. Она сухо сказала:

– Мадемуазель, я не люблю, когда говорят намеками. Кого вы имеете в виду?

Старая дева тут же парировала:

– Это не намек, я говорю совершенно открыто. Я имею в виду себя.

Хотядо сих пор между ними и не было сказано ни единого дурного слова, и они не сделали друг другу ничего плохого, старая дева и молодая женщина так и не прониклись друг к другу теплыми чувствами. Мадемуазель де Куртон хотя и имела слабость любить всех и вся, но в том, как Бихтер к ней относилась, ее всегда что-то настораживало. Она подозревала, что молодая женщина ее не любит и считает, что именно ее существование мешает ей полностью завладеть сердцем Нихаль. Если бы эта девочка не была для старой девы единственной радостью и утешением и если бы она не смотрела на нее как на единственный цветок, выросший на каменистой почве ее жизни, в которой ей так и не суждено было стать матерью, если бы любовь Нихаль не была тем эликсиром утешения для ее незаживающей душевной раны, то еще на том этапе, когда этот брак только задумывался, она бы бросила все и уехала. Но тогда о боже! Что бы делала Нихаль, если бы осталась один на один с бушующим морем, не имея возможности ухватиться даже за дощечку? В ком бы она нашла сострадание, на чью грудь проливала бы слезы?

Разговор на этом оборвался. Бихтер сегодня, сама не зная, почему, чувствовала желание взорваться, поссориться с кем-то, нагрубить. Она боялась, что еще слово, и не сможет себя сдержать.

Женщины так и стояли рядом, словно наблюдая за игрой, не желая уходить без видимой на то причины, чтобы не показалось, что они сбегают друг от друга. Поодаль Пейкер лежала на коврике и переворачивала Феридуна, с другой стороны, в гамаке, который наконец-то принесли и привязали к дереву, блаженствовала Фирдевс-ханым, любезно покачиваемая Бехлюлем.

Воздух накалился до предела. Поле дышало жаром, мучительно, с трудом, казалось, оно вот-вот лопнет от напряжения. Молчание двух женщин длилось вот уже пять минут, своей тоскливостью будто добавляя тяжести и так давящему жаркому воздуху. Бихтер, нарушая неловкую паузу, произнесла:

– Как жарко! Напрасно мы сегодня приехали сюда. Как бы я хотела сейчас спать дома.

Мадемуазель де Куртон ответила:

– Да, мадам! Очень душно, не знаю, как мы доживем до вечера.

Обе забыли недавно состоявшийся между ними разговор.

Вечером, когда возвращались домой, Бехлюль, улучив момент, подошел к Пейкер:

– Возьмете меня к себе в лодку? Или меня прогонят как назойливого кота?

Пейкер, улыбаясь, ответила:

– Кошки очень милы, пока развлекают людей, но если они начинают докучать…

– Их прогоняют, не так ли? Сказать вам, почему вы меня гоните? Вы боитесь меня, а значит, я вам не совсем безразличен. Признайтесь же, признайтесь, вы ко мне неравнодушны.

Пейкер, подавив смешок, спросила:

– Что же заставило вас так подумать? Напротив, думаю, я настолько к вам безразлична, насколько в мире может быть безразлична только женщина.

– Да, женщина! Но не забывайте, женщина не может оставаться абсолютно равнодушной к несчастному, готовому со всей искренностью молодости отдать ей свое сердце, бросить к ее ногам свою душу, сгорающую от любви, молящему о позволении говорить о своей страсти.

Пейкер смеялась:

– О, эти речи безумно влюбленных… – И наконец показывая, что хотела бы положить конец этим шуткам, она холодно добавила: – Бехлюль-бей, если позволите, я вам кое-что скажу? Вы всего лишь дурно воспитанный мальчишка. – Не желая выслушивать ответ Бехлюля, она крикнула мужу: – Нихат, где же лодки? Я прошу вас, поскорее, я уже падаю от усталости.