Текст книги "Шестьдесят килограммов солнечного света"

Книга 2
В скитании и с китами

Глава 1
Сын троих отцов

В безветренном фьорде стучат молотки. Что в мире может быть прекраснее! Кто-то решил крепко приколотить к этим местам свою жизнь! Кто-то в них верит! На белых досках сверкает солнце; чайка села на рыбежирный блик на лужице; со всех склонов заблеяло лето.

У всех жеребячья радость.

Здесь кипит работа – строят сцену. Сцену мечтаний, сцену горестей. Здесь в последующие десятилетия будут проходить ежедневные постановки, каждый день новая пьеса, и все на одну тему: бурное сосуществование моря и человека. Зрители – семь гор вокруг фьорда – самые терпеливые в мире зрители, а небеса то поднимают, то опускают свой занавес.

Словом, здесь строят причал: первый коротенький причальчик в истории Сегюльфьорда. Прямо перед церковью, на внутренней стороне Сугробной косы. От дверей церкви до досок причала можно протянуть красную ковровую дорожку, – словно сам Господь задумал эту пристань, чтоб снизойти на нее, если ему вдруг придет в голову самому отслужить мессу в самом северном своем приходе.

А если серьезно, сюда приехал пастор с наметанным глазом.

«Гекла» – корабль, курсирующий вдоль побережья Исландии, вывалил из себя бревна и доски посреди Затона, а затем их сплавили на берег: тяжеленные столбы для причала выстроились там, словно колонны будущего святилища, а затем между ними положили поперечные балки, так что вышел мост (к которому сейчас прибивали половицы), ибо всякий причал – это мост между сушей и морем, точно так же, как всякая сцена – мост между жизнью, сидящей в зале, и смертью в глубине темных кулис.

А на новой сцене стучат молотки – барабаны новых времен. Главный среди плотников – усач Йоун Антонссон с Мьяльтэйри, наиуравновешеннейший человек, какими обычно бывают плотники – или становятся такими от многолетнего взаимодействия с деревом жизни. У него под началом стучат молотками трое мальчишек из пасторского дома, двое работяг от Кристмюнда из Лощины и старый Лауси с Обвала.

На берегу стоят трое пророков и наблюдают издалека: Сакариас, Йоунас и Йеремиас, – словно Господень надзор. В этом хреппе молотка не брали в руки целых пятнадцать лет, с тех самых пор как построили церковь, и эту ситуацию давно пора было исправить. Может быть, к этому причалу в Сегюльфьорде наконец подплывет завтрашний день?

– Если он придет завтра, значит, он придет сегодня, потому что сегодня – это вчера, – произнес Сакариас, но тут же осекся, будто сам запутался в собственной теории.

В последнее время он взял моду, выходя из дому, заворачиваться в льняную простынь, из-за чего приобретал весьма любопытный вид на фоне остальной вязанопорточной команды.

– От этого будет только содом окаянный, – пробурчал Йеремиас: в этой троице он был главным пессимистом. – Какому человеку в здравом уме захочется, чтоб к нему корабли прямо на тун заходили?

– Деревянный пирс, фи, – фыркнул Йоунас. – Это все равно что северный шторм на понюшку табака пригласить!

– По-моему, его зовут Ауртни, – разинул рот Сакариас. – Пастор Ауртни.

Они выстроились, словно трое худощавых парней на фото рок-группы более поздних времен, а между ними было расстояние метра в два. Так что они не слышали друг друга. Они никогда и не разговаривали друг с другом, хотя порой говорили все одновременно, а их рассказы постоянно напрягали нервную систему их домашних, потому что, как и подобает настоящим евангелистам, они постоянно рассказывали каждый свою версию одного и того же события.

Вскоре пришел новый пастор – преподобный Ауртни, молодой темноволосый человек с ухоженными усами, и увел пророков, потому что дома пришло время обеда. Он пока еще не выучил, как обращаться с этими стариками, а они неохотно следовали его приглашениям: к такой энергичности они пока что не привыкли. В конце концов он принялся понукать их и подгонять, как овец, всплескивая руками, и люди веселились, наблюдая, как он загоняет домой авторов Ветхого завета.

Лауси взял мальчика с собой на Косу – молчаливого печального мальчика, который не проронил ни слова с тех пор, как прибыл к ним перед самой Пасхой. Все же здесь, на другом берегу фьорда, двенадцатилетний Гест немного приободрился, ведь здесь что-то происходило, и он мог послоняться по бортам, поглядеть на строительство, помочь выпрямить гнутые гвозди, и был безумно рад, что вырвался с хутора – этого зубодробительно скучного, тупого, грязного хутора, полного молчаливых, вечно вяжущих женщин, вони и придурочных детей. С ними приехала собачка Юнона, которая шарилась по взморью в компании местных псов.

– Ты же слышал о Святой Троице, Гест. Это Отец, Сын и Святой Дух.

Плотник хотел разъяснить Гесту существование троицы пророков и завершил свою реплику этой крупицей богословия. Гест Эйливссон молчал, но продолжал стоять над Лауси – своим самым новым отцом, словно собака – перед хозяином (раз уж собачка Юнона от них усвистала), но лицо у него было совершенно безрадостное, неподвижное. Это было видно за версту: он все еще не мог оправиться от удара, каким оказалось для него возвращение в родной фьорд, вероятно, имевший над его душой какую-то власть (ему так сказали в свое время), и для него этот фьорд был огромным студеным углом, куда ставят провинившихся детей, – по сравнению с десятилетием, проведенным в деревянном дворце у Купакапы и Маллы-мамы. По ней он тосковал так, что у него буквально ныло в груди: по этому мягкому телу, по ласковому голосу и всему, что прилагалось к ним. Но он продолжал стоять и выслушивать этого чудаковатого мужика, который теперь взял его к себе и только и знал, что вещать о его «вечном» [44]44
  Намек на значение имени Эйлив.


[Закрыть] отце. Молчание мальчика подействовало на Лауси так, что он принялся трещать еще больше:

– Это довольно необычная теория, как и многое у этих библейцев, – продолжил Лауси, но потом замолчал, чтобы сделать на своих словах ударение – молотком по настилу причала. – Но она означает, то есть за этими словами стоит вот что, – слушай внимательно: Отец – это небо, Сын – это земля, а Дух витает между ними, то есть это воздух, то, что так вольно овевает нам голову. И это воздушное существо, которое всякие сантиментщики называют «ангел», самая сантиментальная птица на небе, – он у Всевышнего вроде почтальона: например, приносит его рассаду и высевает в молодых девушек, подкидывает незаметно им в пузилище, а потом снова улетает на небеса с вестями о господних детях. Например, он говорит: «Вот. Сегодня твоего Исуса распяли». – «Исуса? Какого Исуса?» – спрашивает Бог, ведь он уже такой старый стал, забывчивый. «А сына твоего, – отвечает тогда вестник, – которого тебе родила Мария». – «Мария?» – удивляется старик. «Да, Дева Мария», – отвечает вестник. «Все они так называются…» – отвечает Бог, ведь он старше христианства, оно у нас всего-то сколько лет[45]45
  Датой крещения Исландии считается 1000 год.


[Закрыть]…

Засим последовало плотницкое кряканье и семь сильных ударов.

Гест смотрел, как гвозди исчезают в доске, и рассуждал, каково будет, если такой гвоздь воткнется в ногу, а затем отвернулся и стал смотреть на Затон. Мальчик был слегка толстобрюх и щекаст (с него еще не сошел купеческий жирок). На глади воды покоились несколько лодок и один ботик побольше, иностранный, с чрезвычайно сложной парусовкой: мальчик насчитал 27 парусов, и все рваные. Игру на органе и то легче освоить, чем эту чертовню! Но лекция еще не закончилась. – И все-таки этой религии не хватает одного. А чего именно? – Старый весельчак скосил плотничьи глаза на мальчика. – У нас есть небо, земля и воздух. А про какой первоэлемент они забыли?

Мальчик, казалось, не слушал, а рассматривал других плотников и прикидывал, кто из них будет лучшим приемным отцом, чем этот мочалкожеватель.

– У нас есть небо, земля и воздух. А про какой первоэлемент они забыли? – повторил плотник, но ответа не услышал. Он снова скосил глаза на мальчика, но перед тем, как пристать к нему в третий раз, слегка помешкал, а лицо у него стало тревожно-напряженное: так пытать мальчишку расспросами – опасная игра: или он таким образом чуточку притянет его к себе, или оттолкнет еще дальше.

Но после недолгого молчания Гест наконец ответил, – озираясь, чтоб удостовериться, что никто его не слышит:

– Море?

То было, кажется, седьмое по счету слово, которое он произнес с самой Пасхи; оно сорвалось с его губ, словно десятикилограммовый булыжник. Лицо у Лауси стало радостным.

– Да, Гест, родной, ты просто светлая голова. Как раз его-то и не хватает. В христианстве совсем забыли про море. Поэтому для моряка нет смысла призывать Господа на помощь, ведь тот не знает, что такое море. Все такие запросы он переадресует старику Ною, а ведь тот – простой шкипер, а еще он как услышит про море, так и забрумчит, так и забрумчит.

Лауси остался так доволен этим последним словом, придуманным тут же на ходу, что повторил его несколько раз, стуча по гвоздю, но тут на время умолк, словно задумался, а что же оно значит на самом деле. Но повторение вопроса и повторяющиеся удары молотка при построении этой теоретической конструкции заставили мальчика задуматься: жернова закрутились. И Гест сам себя застал врасплох, спросив:

– А что же тогда море?

– А? – плотник разинул рот. Мальчик задал вопрос!

– Ну… если небо – это отец, а земля – это сын, а воздух… это самое, что ты говорил… А что же тогда море?

– Ну ты и скажешь! – Лауси весь воспрял, отложил молоток и, стоя на коленях посреди причала, упер руки в ляжки.

Мальчик заговорил! И в голове у него есть мозги! К тому же нашему славному профессору нечасто задавали вопросы из зала. И он придал своему лицу как можно больше торжественности и возвысил голос:

– Море – это мать, женщина: сама бездна… оттуда выходит жизнь. Из трений неба и моря возникают земли. А женщина – это второе, о чем забывает христианство. Ты только подумай! Во всех других религиях: у язычников, индусов, будды, дао, Афин, Рима… там женщины – и боги, и богини – наличествуемы, почитаемы, а наш Бог – просто какой-то закоренелый холостяк. Он с женщиной бывает раз в три тысячи лет или около того, потому что знает, какие у этого могут быть последствия. Посмотри-ка на историю христианства. Мы все еще находимся под бременем этой белиберды. Один внебрачный ребенок, деревенский сирота, который подставляет другую щеку – и полмира обязано делать то же самое, по-хорошему или по-плохому! Подумать только: даже силой оружия людей заставляют подставлять другую щеку, как будто в этом есть какой-то прок – подставлять щеку мечу? А все это из-за отца, из-за того, что это сын Бога, родившийся из причинного места матери с девственной плевой на голове, которая есть прекраснейшая в мире корона, но нет-нет: это ценнейшее сокровище они превратили в терновый венец, папы эти римские…

– А что… что значит причинное место?

– Это значит дырка, киска, куночка, лоно, манда, отверстие, пилотка, писька, скважина, срам, хохолок, шерсточка. Вот, у меня это все идет в алфавитном порядке.

Каждое слово сопровождалось ударом молотка, но легким, потому что сейчас плотник наводил на свою работу последний лоск и по старой привычке простукивал молотком шляпки гвоздей, глубоко спавших в досках, едва поблескивая плешинами, напоминающими звезды в ночи. Да, наверно, звезды – именно такие гвозди, которыми «творец небесный» прибил сверху «небесную твердь»? Правда, старуха Грандвёр полагала, что звезды на ночном небе – это «усопшие души», что бы это ни значило, а Малла-мама уверяла, что они – дырки в полу рая, где всегда светло даже по ночам. «Смотри: в раю полы моют», – сказала она ему однажды, когда они возвращались домой в темноте, а на небосклоне танцевали сполохи северного сияния.

– И одно это слово означает все-все это? – еще спросил Гест. Это явно развязало ему язык; старому Лауси удалось выманить его на разговор.

– Гм, не только это, а гораздо, гораздо больше. Вход для зверя и выход для человека, обитель грез и начало всех войн, одновременно и чудовищный кошмар, и юдоль блаженства.

– Как может одно слово так много значить?

– Потому что оттуда исходят все остальные слова.

Лауси вздохнул и осмотрелся в поисках гвоздей, но потом его взгляд упал на их собаку, которая – такая бурошерстая – стояла на приливной полосе, а на нее взгромоздился черный пес.

– Юнону видишь? Через три месяца из нее выйдет слово «щенок».

– А? Так она разговаривать умеет?

– Ага. Задним концом, – сказал Лауси и снова вздохнул, но затем углядел коробку с гвоздями и пополз к ней на коленях. – Такова жизнь, Гест, родной, она лучше всего высказывается задним концом. – И как бы в подтверждение этих слов тут раздался негромкий «пук» из зада нашего причалостроителя, стоявшего на четвереньках на этой новенькой сцене, словно безрогий, но бородатый баран.

– Ты мало пукаешь, – раздался голос мальчика.

– Что?

– Пукаешь ты мало. А папа Копп только и знает, что пукает. Но только когда мы одни. При Дине или Сигге с Теддой он не пукает. А ты так вообще никогда не пукаешь.

– Э-хе-хе, нам при нашем сиром житье лучше все в себе удерживать.

Гест качнул ногой рукоятку кувалды, стоящей вертикально неподалеку, и лицо его сделалось задумчивым. С тех пор как он обрел дар речи, у него начали всплывать разные мысли.

У меня теперь три папы?

Первым был Эйлив, о котором Лауси все время говорит, а Гест его не помнит. В Фагюрэйри про этого человека говорили, что он вор, а в этом фьорде – чуть ли не святой. «Эйлив из Перстовой хижины в нашей местности самый уважаемый. Если кому-то в небесной спальне и уготован самый теплый уголок, так это твоему отцу. Он был выдающимся человеком», – твердил Лауси мальчику.

А еще был Купакапа, который был к нему так добр, а все-таки услал от себя, ничего не объяснив. А сейчас его отцом должен считаться этот старик, который опустился на усталые колени перед коробкой, выбирает себе оттуда гвозди и три штуки засовывает в рот. Когда его подбородок прислонился к груди, борода расстелилась по ней словно слюнявчик. Лауси пополз обратно, с гвоздями во рту, словно шипозубый козел, волоча за собой коробку. А Гест стоял, смотрел на него – и внутри него крепла уверенность, что такой человек никогда не мог бы стать его отцом. Ему не хотелось иметь трех отцов, а хотелось вернуться к тому, второму, по которому он так сильно скучал.

Удары молотков эхом отдавались между гор, на утреннем солнце люди были бодры. Бурая Юнона прискакала на причал, понюхала длинные доски, впивая в себя норвежский аромат свежей древесины, вобравшей запах соли из моря, и ее зад приплясывал вслед за виляющим хвостом, словно она нашла здесь свои вожделенные родные края, на границе моря и суши – эта собачка, потомок многочисленных помесей иноземных корабельных псов и местных береговых собак.

Гест вышел на оконечность новехонького причала. Стоял там и глядел в воду: море при таком солнце было прозрачным, и две желтые молодые трески помахали ему хвостами, а медуза протрепетала по поверхности, словно старая акулья рыготина. Затем он окинул взглядом местность вдоль и вокруг фьорда, лето сейчас было в разгаре, и сугробы – лишь на самых высоких пиках – в этом невозможном фьорде, узком, как шкаф! – и все-таки начал вновь думать о своей Малле, Малле-маме, и всей той хорошей еде, которую та ему готовила, – а в этой Обвальной хижине самое худшее было то, что на завтрак, обед и ужин одна лишь рыба: холодная рыба, теплая рыба, плохая рыба… И никогда – ни сахара, ни леденцов и ни сдобы!

Зачем его сюда услали? Почему Купакапа отослал его от себя? Он чем-то провинился? Слишком много сдобы съел? Или это из-за того, что он называл мамой Маллу, а не фру Ундину? Почему эта тихая женщина вдруг ни с того ни с сего наорала на него? Из-за этого? Ему надо было называть мамой ее, если уж Копп – Купа-папа? Среди этих тягостных дум его вдруг окликнули по-иностранному, и мальчик отодвинулся на восточную сторону причала. К нему подошла лодка, а на ней сидел чернобровый мужик, который кинул ему канат с большой петлей на конце. В лодке лежал и спал другой мужик. Хотя Гест не понимал языка, сам приказ он отлично понял, человек просил его накинуть петлю на тумбу. Эту новешенькую причальную тумбу. Он так и сделал – при этом не отдавая себе отчета, что сейчас швартует первое судно у первого в Сегюльфьорде причала, – а потом стал смотреть, как тот черноволосый ершистоволосый чернокудрый моряк с помощью швартова взбирается на причал и шагает на него: маленький, удаленький, колченогий. Гест некоторое время задумчиво стоял, смотря то вдаль, на солнечные доски причала, на Лауси и плотников, склонившихся над своими гвоздями, пока солнце светит им в спину, то вниз, на лодку, которую он пришвартовал, на человека, все еще спавшего в ней, и на парусное полотно, лежавшее на корме и явно скрывавшее какие-то припасы. Не долго думая, он схватился за канат, совсем как тот черноволосый, и спустился с причала в лодку, а сердце у него колотилось от страха разбудить спящего. Но тот моряк не проснулся, хотя лодку слегка качнуло, когда в нее ступил Гест. Затем мальчик забрался под парус, спрятался там и тотчас представил себе, как обрадуется Малла.

Глава 2
Пастор Ауртни

Новый пастор, преподобный Ауртни Бенедиктссон, был блестящим, прямым как струна, рослым, длинноголовым, волнистокудрым, темноволосым и, что называется, дальновзорым: под красивыми бровями таились целые километры, целые десятилетия, этот человек провидел будущее. Он был с юга, ему было слегка за тридцать, и способности у него были по всем направлениям, особенно – к музыке, но в конце концов ему пришлось смириться с должностью пастора, как и всем талантам Исландии в те времена: церковь была единственным оплотом всех этих талантливых язычников. Весь народ веровал в алтарь – кроме тех, кто при нем служил. Там обычно находился скептик, который ясно видел, что стоит за всеми этими завываниями, но все равно предпочитал надеть на себя это облачение, нежели скитаться по хлевовым хуторам страны с сумой и побираться, бормоча хулительные стихи, подобно гениальным оборванцам былых времен: Боулю-Хьяульмару, Лаутра-Бьёрг и Солону Исландусу[46]46
  Боулю-Хьяульмар (Хьяульмар Йоунссон, 1796–1875) и Лаутра-Бьёрг (Бьёрг Эйнарсдоттир, 1716–1784) – талантливые поэты, сатирическим и хулительным стихам которых современники приписывали магическую силу. Солон Исландус (Сёльви Хельгасон, 1820–1895) – художник и философ. Все трое провели существенную часть жизни в нищете и скитаниях по сельской местности и еще при жизни стали персонажами исландского фольклора, а впоследствии к их биографиям обращались писатели. (В частности, Сёльви Хельгасон наиболее известен по роману Давида Стефаунссона «Солон Исландус».)


[Закрыть].

Завершив курс наук, Ауртни Бенедиктссон целых семь лет плавал по винному морю в столице, бренчал на пианино во всех кофейнях этого крошечного городка и брал плату поцелуями женщин, в конце вечера всегда был уносим прочь в горизонтальном положении и не имел ни детей, ни невесты, – но вот в одно жуткопохмельное утро его разбудила жизнь и записала его в школу пасторов. Несколькими семестрами и одним пасторским воротником позднее его посадили в легкую лодку в темном фьорде и повезли навстречу другой жизни.

И когда он остался один в незнакомом фьорде – окруженный пятнистыми щербатыми горами, сверкающими на него своими сугробами в апрельском сумраке, а перед ним – церковь, одна-одинешенька посреди косы (как будто остальные дома ее чурались), такая сыростно-серая, но сверкающая почти как голая женщина в ночной мгле, – он возмужал, ему пришлось возмужать: теперь на нем лежала ответственность за весь этот фьорд, эти горы, ведь он был их пастырь! Это студеное открытие так мягко ударило его по голове, что он в момент протрезвел. Он беспробудно пропьянствовал полпути вокруг Исландии на борту «Тиры» вместе с другими новоиспеченными пасторами (их всех, должно быть, перевезли на берег таких же пьяных, как и его, каждого в свой фьорд), – а сейчас хмель разом вылетел из его головы, но в его башмаках он все-таки еще бродил, потому что его несколько раз угораздило треснуться головой на гололедице, захватившей косу, так что, когда он постучался в двери Мадамина дома, он был мокро-грязный и пропахший винищем.

К двери подошла экономка Раннвейг и, открыв, тотчас подняла брови, – а за ее спиной, на сухом-пресухом дощатом полу у края лестницы перед взором вошедшего встали две пасторские вдовы, культурные и штукатурные, и обе подумали одно и то же: такого непросохшего юноши они не видели с той поры, как познакомились с собственными мужьями. Что такого с этой Пасторской школой, – там, что ли, одно пьянство преподают?

С тех пор как преподобный Йоун нырнул в могилу, жителям Сегюльфьорда с юга завозили новых пасторов дважды: сначала прибыл еще один Йоун, или Йоун Следующий, как его называли сперва, а потом к нему пристала кличка Йоун Слезший. Бог вытащил его из этого фьорда всего через два года, подыскав ему брачную партию на востоке страны. После него был преподобный Эггерт, уже завершавший свою карьеру. Пил он меньше других и по-настоящему пьян никогда не бывал, разве что в дни богослужений, а его крепко сшитая супруга следила, чтоб не стряслось ничего плохого, сидела на передней скамье с тетрадкой, как суфлер, и, где надо, подавала реплики. Зимой они оба очень деловито преставились.

– Не лучше ли вам снять эту одежду здесь? – спросила Раннвейг юношу с юга, принесла для него чулки и старые нижние штаны преподобного Йоуна Слезшего и закрыла внутреннюю дверь прихожей. И новопоставленный священнослужитель принял последнее посвящение: переоделся из южного костюма в северную одежу и вошел в гостиную новым человеком, занял место у окошка, за несколько секунд отрастил усы и приобрел в голосе ответственные нотки:

– Доброго вам вечера! И сердечно благодарю за прием. Это… хороший дом.

– Здравствуйте. Меня зовут Гвюдлёйг, я вдова покойного пастора Йоуна.

– Здравствуйте и вы. Меня зовут Сигюрлёйг, я вдова покойного пастора Тоурарина.

Они подали друг другу руки. И когда он сделал шаг вперед, половица слегка скрипнула. Мадамы были на голову ниже него, в длинных черных юбках, с черными кистями беретов на седых волосах.

И тут его посетила мысль, что он вошел в заколдованный дом.

Ведь они и его переживут – эти красиво-субтильные женщины, и он прибавит свой экземпляр в этот уникальный Музей пасторских вдов. Его преемника встретят уже целых три вдовы! В блестящих от старости, сероватых глазах этих женщин он увидел целые годовые выпуски утраченных иллюзий, целые недели скуки, скрашенной надеждами, и, наконец, облегчение, которое им принесла смерть. На самом деле пасторским вдовам в этой нелегкой стране жилось, пожалуй, лучше всех: специальный фонд обеспечивал им доходы, жилище и помощь по дому. Они были свободны от тяжкого труда, а что самое ценное – они были свободны от своих мужей, вечно пьяных и вечно похмельных. Ауртни увидел, как дело обстояло в реальности: хотя эти женщины не могли сделать так, чтоб на душе у них было хорошо, сейчас их жизнь была гораздо лучше, чем когда-то. Этим вдовам за один вечер удалось то, что Пасторской школе не удавалось два года: вырвать его из объятий Бахуса. Может, его заела совесть из-за того, что в этот поселок он прибыл прямиком из бара (где-то в задней части головы у него еще гремел датский гимн, который он мурлыкал с собутыльниками с презабавной энергичностью под собственный в дугу пьяный аккомпанемент на пианино всего два часа назад: Kong Christian stod ved højen mast!) [47]47
  «Король Кристиан стоял у высокой мачты!» (датск.) – патриотическая песня на стихи датского поэта Йоханесса Эвальда (1743–1781), гимн Королевского дома Дании.


[Закрыть], но ему честно захотелось показать себя этим любезным подбородкам с лучшей стороны. И на следующий день он тотчас принялся за работу. Он окинул поселок своими дальновзорыми глазами из своего окна на верхнем этаже Мадамина дома и почувствовал, что это место наполнит всю его жизнь, а он – его жизнь. Новый пастор начал день с того, что отправился в церковь и оценил ее состояние. Не прошло и недели, как он заказал крестильную купель, подсвечники для алтаря, обшивку и черную краску для стен снаружи, стекло в разбитое окошко и новые лопаты для могил. Потом он настроил принесенный морем орган – «Фанфарона из вод» и начал было заполнять перечень домашних визитов, запланировал посетить все хутора во фьорде, а вдобавок повесил при дверях церкви претенциозный календарь с расписанием богослужений. Люди почувствовали, что в их фьорд пришло какое-то будущее. Этого нового пастора переполнял отнюдь не спирт. Да! Наконец в Сегюльфьорд привалила удача: его жители выиграли в большой пасторской лотерее.

В первое же воскресенье преподобный Ауртни созвал всех на мессу, и в следующее воскресенье тоже. Но когда людям пришлось идти в церковь третье воскресенье подряд, им стало не по себе. Другие-то пасторы служили мессу только трижды в год. Не стоит ли подыскать этому пламенному духу еще другие дела? Так что на следующую неделю он уже заседал в совете хреппа. Пианистопалый образованец сел за один стол с соленобородыми хуторянами. Он им не понравился: мол, этот усатик, небось, акулью снасть никогда не видел! – но новый хреппоправитель, теплый и пухово-мягкий Хавстейн Гвюдстейнссон с колесящей походкой и заразительной обходительностью, ни к кому не относился с подозрением и из всех извлекал самое лучшее.

Кто со стороны пришел, у того взгляд острее. Пастор Ауртни заметил, что здесь самое срочное дело – возвести причал. Корабли, ходящие вдоль побережья, начали останавливаться здесь по графику, а норвежские китобои шастали во фьорд и из фьорда и даже наскребли материалов на сарай на оконечности косы, который воздвигли с разрешения хреппоправителя, и сейчас само торговое товарищество «Крона»[48]48
  Аллюзия на «Торговое товарищество «Грауна» – североисландское торговое объединение XIX века, но также и на современную исландскую сеть супермаркетов «Крона».


[Закрыть] – североисландская империя – воздвигла здесь жилище для рыбаков и лавку. На площадке за ним хуторяне-акулопромышленники топили жир, прямо возле кладбища, в больших, врытых в землю котлах, с присущими этому занятию дымом и вонью. В жиротопные дни от всей косы валили клубы, словно от блина на сковородке. Перед Мадаминым домом сейчас стояли четыре других деревянных дома Сугробной косы – не дерновые хижины-полуземлянки, а настоящие жилые дома. Хреппоправительский дом, Факторский дом, Докторский дом и Норвежский дом. Соответственно, здесь сложилось высшее сословие из девяти человек: пастор, врач, «фактор» (торговец), «ассистент» (его помощник), две пасторские вдовы и норвежец-бондарь Эйвинд Йессен с супругой. Такой публике пристало всходить на борт, не замочив ног. Поселок без причала – все равно что дом без дверей.

Но эти аргументы он придержал для себя, ведь акулодобытчики из совета хреппа понятия не имели о портовых сооружениях, здесь суда просто «сталкивали на воду» в начале промыслового сезона и «вытягивали на сушу» в конце, а причалы – это для тех, кто в море собирается в датских башмаках, а значит, баловство одно! Затем они спорили о праве людей приходить в церковь с мокрыми ногами и ссылались на то, что Христос, мол, ходил по воде, и тому подобные истории. Но вышло все так, как бывало и в более поздние времена: пока люди спорили за столом переговоров, сам этот стол, незаметно для них, перемещался в будущее. Порой ожесточенные споры – лишь тихий аккомпанемент к большим переменам. И когда пронесся слух, будто норвежские китобои хотят соорудить себе причал, вышло так, что акулятники согласились: если пастору удастся раздобыть средств, то ради бога, пусть себе строит такую прибрежную веранду.

Пастор Ауртни использовал свои связи в кофейнях «внизу» (так здесь иногда называли столицу), и ему удалось выхлопотать из казны средства для постройки причала. И тут выяснилось, что лучшее место для причала было напротив церкви: посредине косы на внутреннем берегу фьорда. Причал как раз и привиделся ему там – он увидел его с крыльца по окончании мессы, когда провожал взглядом сегюльнесцев, идущих на взморье к своему шестивесельнику. А через год было возведено и само сооружение – именно на том месте, где он его предвидел.