Текст книги "Яик – светлая река"

Сын забитого, бесправного бедняка, Каримгали ничего не понимал, был жалок и несчастен. Ровесники, бывало, подшучивали над ним: «Скажи, кто сильней: старшина или волостной?» Каримгали отвечал, неизменно улыбаясь: «Всех сильней наш Жол». В его представлении самым сильным, самым почетным человеком на свете был старшина. И наедине с собой он часто мечтал: «Эх, стать бы мне старшиной и разъезжать на коне по аулам!» Поэтому, когда Жол сказал ему: «Чем без дела слоняться по аулу, ты бы лучше сел на коня да взял бы оружие», Каримгали с радостью согласился. Получив желанную винтовку, он был уверен, что стал таким же могущественным, как старшина. А всякие посторонние вопросы насчет того, кто с кем воюет, ради чего воюет, понятия «правительство», «власть», «руководство» – все это его не интересовало, было выше его разумения. На все приказания Аблаева он только согласно кивал головой и не подозревал, что офицер может сделать ему что-либо плохое. Даже когда суд вынес решение за нарушение воинской присяги расстрелять его перед строем, он не удивился и, как всегда, широко улыбаясь, продолжал стоять, словно ничего не случилось. Кто знает, может быть, он был настолько забит, что ему и в голову не приходило возражать против чего-либо, а может быть, он сознавал полную свою невиновность и совсем не предполагал, что с ним могут обойтись так жестоко.

Дружинники смотрели теперь на полного, смуглого до черноты человека – председателя военно-полевого суда. Среднего роста, с усами, шинель на нем черная, длинная, до самых пят, и наглухо застегнута. Он подошел к строю ближе, снял черную фуражку с высокой кокардой, сунул ее под мышку и, повернувшись, что-то сказал секретарю суда. Писарь услужливо кинулся к нему, двумя руками почтительно протянул что-то похожее на папку. Черный неторопливо взял бумагу, небрежно подал свою фуражку писарю, погладил усы, расправил грудь и принялся ленивым густым голосом монотонно читать приговор:

– «От имени автономии, именуемой Западным валаятом и созданной по желанию народа, единогласным решением малого учредительного меджлиса народных представителей, истинно справедливый военно-полевой суд, основанный на милосердных положениях шариата, под председательством судьи Копжасарова рассмотрел августа 28 дня 1918 года дело военнослужащего войск Западного валаята Каримгали Каипкожина, обвиняемого в тяжком преступлении – нарушении воинского устава…

За содеянное преступление – предательство интересов валаята – солдата Каримгали Каипкожина приговорить к расстрелу перед строем войск…» – закончил чтение приговора председатель суда, и взоры всех дружинников обратились на Каримгали…

Все ясно представили, всем сердцем почувствовали состояние невинного собрата, которому осталось несколько минут жизни под синим просторным небом. Все глянули на обреченного, несчастного джигита, у многих застыли тяжелые слезы на глазах, дрогнули сердца, гневно сошлись брови. Но на лице простодушного, ясного и тихого, как эта степь, джигита не дрогнул ни единый мускул, не появилось и тени испуга, отчаяния или сожаления. Он по-прежнему улыбался, безмятежно смотрел на могильно затихший строй солдат. Для него ничего не изменилось, ничего не произошло, все было как прежде: и небо, и земля, и люди, и дома, и казарма… Зачем его убивать? Что он такое сделал? Ведь это – люди, как и он, с душой и сердцем, одни – родичи, другие – земляки, третьи – друзья, добрые приятели и знакомые…

Сотник вначале радовался, видя, что к нему попали деловые, способные и видные джигиты. Еще до формирования сотни он узнал, что Нурым – певец, смел, решителен да к тому еще грамотен. Не раз он слышал, как высоким, чистым голосом пел Нурым и подыгрывал на домбре, иногда сотник вместе с джигитами одобрительно выкрикивал, поддерживая певца. Так было всего лишь несколько недель тому назад, когда еще только-только собирались со всей степи будущие солдаты. Потом, когда из новобранцев сформировали сотню, Жоламанов сразу назначил Нурыма десятником – онбасы. Его приятель, кряжистый, своенравный Жолмукан, тоже с первого взгляда понравился сотнику. «Они вполне смогут держать в крепкой узде по десятку зеленых оборванцев», – решил он тогда про себя. Но когда сотня приступила к учениям, Жоламанов понял, что эти двое – совершенно разные люди. Нурым был послушен, но Жолмукан выказывал неукротимый, вольный нрав. Окрики командира на него не действовали, наоборот, он еще больше дерзил.

Однажды Жоламанов решил приструнить десятника.

– Бараков, если вон тот твой джигит на сивой кобыле и дальше будет позорить сотню, я тебя посажу на гауптвахту! Почему не обучаешь как следует? – строго прикрикнул он.

Вместо обычного «Есть!» Жолмукан огрызнулся:

– Сам обучай, если тебе не терпится! А если не сможешь, отправляйся на гауптвахту!

От такого ответа кровь бросилась в лицо командира, но, увидев бычью шею Жолмукана, сотник обмяк, повернулся к другим онбасы. А про себя злобно подумал: «Дикий упрямец, не человек, шакал матерый: пальцем тронешь – за глотку ухватится». С тех пор сотник решил не связываться с «дикарем» Жолмуканом.

Командующий подозвал командира третьей сотни и приказал:

– Сотник Жоламанов, выдели десять солдат для исполнения приговора.

– Есть, ваше высокоблагородие, выделить десять солдат для исполнения приговора! – гаркнул Жоламанов, отдавая честь. Он повернул коня, примчался к своей сотне, взглянул на крутоплечего Жолмукана. «Этот не послушается», – мелькнуло у сотника, но все же он негромко приказал:

– Бараков, со своей десяткой приведешь в исполнение приговор суда!

Жолмукан заметил нерешительность сотника.

– Бараков пока еще не обучен проливать невинную кровь! – спокойно ответил он и, натянув поводья, вызывающе откинулся в седле.

«Я так и знал…» Сотник мельком взглянул на Нурыма Жунусова, но Жолмукан, следивший за каждым движением сотника, точно кошка за мышкой, опередил:

– И Жунусов не пойдет. Тот улыбающийся долговязый – его родич. И не только Жунусов, и все джигиты не поднимут на него руку. А негодяя Аблаева хоть сейчас без приказа возьмем на мушку!

Жолмукан был внешне спокоен, но говорил сквозь зубы, от прежнего равнодушного тона не осталось и следа.

То ли сотник посчитал ответ Жолмукана вполне убедительным, то ли решил неудобным в такой ответственный момент вступать в пререкания, но только, ничего не ответив, он круто повернул коня и направился в другой конец сотни. Многие из джигитов не слышали ни приказа Жоламанова, ни ответа Жолмукана. Сотник повторил приказ рыжему онбасы на левом фланге, и его десятка вышла для исполнения приговора.

По длинному ряду в несколько сот джигитов пронеслась команда:

– Выше головы! Смир-рно!

Джигиты на конях смотрели вдаль, в глубину степи. Услышав команду, они затихли. Нурым, с особенной болью воспринимавший события на площади, заметил, что среди пятерых гражданских, направившихся к Каримгали, был и доктор Ихлас. Нурым не видел смертной казни, весьма туманно представлял, что такое суд, и потому ему показалось странным, неприличным участие доктора в этом кровавом деле. Он не знал, что доктор должен удостоверить смерть. «Неужели спесивый сын Шугула в черной шляпе и с золотым пенсне притащился сюда, чтобы поглазеть, как убьют несчастного сына бедняка Каипкожи?! Что за бессердечные, безжалостные люди! Зверье, любующееся смертью человека! Безбожники, отрешившиеся от доброты, человечности, от справедливости! Один нагло осуждает совершенно невинного простака, чтобы скрыть подлинного негодяя, другой приходит глазеть на смерть. У-у, стервятники! Слетелось, воронье, на падаль!» – скрипел зубами Нурым, не отрывая взгляда от Ихласа. Но доктор не подошел к осужденному, а остановился чуть поодаль, возле председателя суда.

Нурым посмотрел на Каримгали. Возле него стоял полковой мулла Хаирша-кази в белой чалме и что-то говорил. О чем шла речь, Нурым не слышал, слишком далеко они стояли. «Наверно, заставил его читать иман…» – подумал Нурым. А Каримгали… Каримгали глядел на муллу и блаженно улыбался. Ему и дела нет до всего, что происходило вокруг. Такая, точно такая улыбка блуждала на его лице, когда с ним кто-либо разговаривал в ауле.

Нурым закрыл ладонями лицо, качнулся в седле. Мухортый конь под ним, будто стараясь удержать всадника, чуть расставил ноги, втянул брюхо и тяжело вздохнул.

«О несчастный, – подумал Нурым, – благодушное, неразумное дитя! Раскрылся перед негодяем офицером – и вот… сам себя угробил. Всю жизнь мыкал горе и ничего доброго так и не увидел, бедняга!..»

Нурым поднял голову. От грохота ружей, казалось, дрогнула вся долина, кони испуганно переступили ногами, насторожили уши, а некоторые тревожно заржали. Дружинники, впервые видевшие, как расстреливают человека, застыли, точно дикие козы; у кого-то невольно вырвалось: «О алла-а…» Только что блаженно улыбавшийся Каримгали странно пригнулся, приник к земле, словно опустился на колени молиться…

1

Казарма превратилась в шумную ярмарку. Ошеломленные утренним событием, джигиты опомнились только в казарме. Длинный барак на триста коек потерял всякое подобие человеческого жилья. Прежде в бараке был склад для шерсти и шкурок и принадлежал он братьям-купцам Мусе и Жаханше. Новое правительство спешно переоборудовало его в казарму для дружинников – железные сетки узких окон заменили стеклом, вдоль стен поставили деревянные топчаны, с обоих торцов прорублены огромные двери, после чего несуразно длинное строение, похожее на конюшню, превратилось в узкую, многолюдную улицу. Вечером после ужина в казарму, как бараны в овчарню, стекались солдаты валаята, и поднимался такой шум и гвалт, что не мудрено было оглохнуть. Чтобы расслышать друг друга, поговорить, побеседовать, дружинники собирались группками по углам. Сегодня предметом шумных толков оказался Жолмукан. Многие смотрели на него с восхищением, его неповиновение сотнику считали отвагой, геройством. Более осторожные покачивали головами, боясь, как бы чего не вышло, но про себя тоже хвалили: «Коль родился джигитом – будь таким!» Одни жалели несчастного Каримгали, другие досадовали на самих себя: «Тряпье мы! Трусы! Были бы все такими, как Жолмукан, можно было бы спасти несчастного. Безвольным оказался Уки со своей десяткой. Эх, позор!» Джигиты постарше предостерегали горячих молодых: «Смотрите, ребята! А то еще попадете в список. Это вам не аул, не степь родная, где легко простят любое баловство. Здесь штрафным конем или чапаном не отделаешься!»

– Эй, Жолмукан! – К четырехгранному столбу, возле которого расположилась десятка Жолмукана, прислонился огромный рыжеватый джигит. – Ты, Жолмукан, зря храбришься, будь осторожней! Тебе могут влепить за невыполнение приказа.

– Что ты мне прикажешь сделать? Завернуть свою душонку в тряпочку и припрятать поглубже в карман?! – хмыкнув, спросил Жолмукан, облокачиваясь на свой топчан.

– Не шути, Жолмукан. Сам всевышний говорил: «Береженого аллах бережет». Храбрость, она тоже не всегда уместна. Послушай меня: давай поменяемся местами. Я перейду на твой топчан, а ты – на мой.

– Ну и что? Разве на твоем топчане меня не найдут?

– Если и найдут, то не сразу.

– Ну, скажем, не сразу найдут, а дальше что?

– Надо подумать.

– Бежать, что ли, если за мной придут?

– Я тебе не говорю, бежать или не бежать. Я говорю: подумать надо.

– Если придут, тогда и подумаю. Какой я к черту Жолмукан, если стану дрожать заранее! Спасибо за совет, дорогой, не за того меня принял, – холодно сказал Жолмукан.

Молча подошел Нурым, воспаленными от гнева глазами посмотрел на рыжеватого джигита и повернулся к Жолмукану:

– Жолым, я пойду в город…

– Счастливо, – коротко отозвался Жолмукан. Но едва Нурым вышел из казармы, как в другом конце барака раздался тревожный вопль.

– Идет! Идет!

Нурым остановился, оглянулся. Он не рассмотрел того, кто кричал, но на всякий случай зашагал к своему месту.

– Ойбой! – завопил еще кто-то. – От Аруна-тюре!..

Казарма мигом смолкла, насторожилась. Тишину снова прорезал отчаянный голос:

– Джигиты, остерегайтесь! За нами идут!..

Те, что уже улеглись, испуганно подняли головы, те, что еще не разделись, вскочили с мест. Взбудораженная толпа хлынула к двери за оружием. Некоторые, не успев застегнуться, уже выхватили шашки, готовясь встретить неожиданного врага.

Степняки привыкли к подобным тревогам. Сколько раз приходилось слышать суматошные вопли: «Девушку увезли!», «Скот угнали!», «Чужой на покосе!» Сколько раз приходилось им участвовать в погонях, драках, барымте, жарких схватках, где свистели камчи, ломались копья, трещали головы и падали джигиты с коней. И сейчас, несмотря на «железную дисциплину», перед незримой опасностью у них вновь, как и в степи, взыграла кровь.

– Бей! В кровь колоти, кто войдет!

– Огрей по морде негодяя!

– Гони, как собаку из мечети!

– Захотели над кем покуражиться, мерзавцы!

Разбушевавшаяся толпа ощетинилась, точно кошка перед собакой. С двумя вооруженными джигитами и с наганом в кобуре в казарму самоуверенно входил Аблаев. Не обращая внимания на зловеще застывшую толпу, он направился к тому месту, где расположились джигиты Жолмукана и Нурыма.

Дружинники сразу почуяли, что офицер зашел к ним неспроста. Недаром всколыхнул их тревожный клич: «Идет! Остерегайтесь!»

– Бараков, выйди! – приказал Аблаев, подойдя к топчану Жолмукана.

Без шинели, без шлема, тот продолжал сидеть как ни в чем не бывало.

Метнув недобрый взгляд на Аблаева, Жолмукан холодно отозвался:

– Привет, господин Аблай, присаживайся. Поговорим, если у тебя дело ко мне.

Спокойный вид Жолмукана, его глухой, вызывающий голос взбесили офицера.

– Встать! Одевайся, скотина! – завопил Аблаев, притопнув в ярости ногой. – Перед офицером солдат должен вытянуться в струнку! Ишь, подлец, расселся, как на тое!

Нурым стоял, прислонившись к стене, внимательно наблюдал за Жолмуканом и Аблаевым. Он сразу понял, что Аблаев – это тот самый офицер, который приезжал в их аул, чтобы схватить Хакима. «Значит, пути наши опять встретились? Теперь он хочет схватить Жолмукана… За неподчинение приказу…» Нурым издали сверлил глазами Аблаева, будто стараясь запомнить каждое его слово, каждое движение.

Жолмукан поднялся, сделал шаг вперед и насмешливо поинтересовался:

– Куда ты меня зовешь? Может быть, ты стал сватом нашего аула и приглашаешь меня на той?

Аблаев окончательно рассвирепел.

– Связать его! Мерзавец, отказывающийся честно служить валаяту!

Заметив угрюмые лица кольцом стоявших солдат и поняв, что им не сладить с кряжистым, крутоплечим джигитом, два солдата, сопровождавших Аблаева, беспомощно переглянулись.

Нурым узнал одного из солдат – маленького, тщедушного, с бегающими трусливыми глазками. «Этот тот самый рыжий, синеглазый хлюпик. Летом он избил Сулеймена и хотел, наглец, забрать у меня коня!» Нурым стал выжидать, чем закончится стычка, и не решался приблизиться. Ему чудилось, что хмурые джигиты сейчас накинутся на Аблаева и двух солдат, а Жолмукан, не раздумывая, оторвет офицеру голову. Джигиты так просто не отдадут своего любимца Жолмукана. Ишь как разорался офицерик! Что он сделает, если сейчас его свалят и отнимут оружие?! Вслед за ним другой примчится? Пусть! Хоть целый десяток пусть прибежит, что они смогут сделать вооруженным джигитам?! Надо действовать!» – думал Нурым, еле сдерживая гнев.

– Связать, говорю! – взвизгнул Аблаев и притопнул ногой.

Маймаков быстро вцепился в левую руку Жолмукана, второй солдат кинулся на помощь, Жолмукан недобро глянул на солдат, потом на Аблаева и, коротко размахнувшись, звучно влепил Маймакову прямо в челюсть. Синеглазый, охнув, отлетел в сторону и шлепнулся в ноги дружинников. Даже не взглянув на него, Жолмукан прищурился на Аблаева.

– Бунт! Где онбасы? Где сотник? Где командиры? – завопил Аблаев, изменившись в лице. – Я покажу тебе, сволочь!..

– А ну, попробуй! – шагнул к нему Жолмукан. Офицер отступил. Жолмукан, сжав кулаки, вобрав голову в плечи, бесстрашно двинулся на него. Уже не надеясь на своих солдат, смертельно бледный офицер все пятился и пятился к двери.

Жолмукан никогда никого не трогал, если только его не задевали. А горячий, невоздержанный в подобных случаях Нурым сам не заметил, как очутился возле Аблаева. Офицер заметил, как к нему угрожающе подступил вдруг грозный, словно рассвирепевший верблюд, высокий и черный джигит. Отступать дальше было некуда. В растерянности он ухватился за кобуру. Нурым, тяжело дыша, подошел к офицеру вплотную:

– Я онбасы!

Казалось, ударили по пустой ступе – все вздрогнули от его голоса.

Как бы не веря, Аблаев взглянул на него и сказал неуверенно:

– Что за безобразие, онбасы! Этот джигит… из твоей десятки?

Чувствуя, что Аблаев струсил, Нурым сдержал себя. Если бы офицер еще раз повторил свой приказ, Нурым тут же связал бы его самого.

– Нет, он не из моей десятки… Однако не скажете ли вы, офицер-мирза, в чем он провинился? – спросил Нурым как можно вежливей. – Почему вы считаете его сволочью? Он среди нас самый тихий, мирный джигит, никогда никого не обижал, делится последним куском со своими друзьями.

Аблаев пришел в себя. Высокий черный джигит, стоявший перед ним, показался ему надежным, дисциплинированным, строгим онбасы. По всему видно, он предан валаяту и должен поддержать распоряжение офицера.

– Здесь не место перечислять все его преступления, онбасы, да и закон не разрешает. Ты помоги мне исполнить приказ правительства. Я должен арестовать Баранова. Так приказал полковник. Приказываю: обыщи его! Есть ли при нем оружие?

Нурым вспомнил, что Аблаев по приказу султана Аруна также приезжал арестовать Хакима, забрал прямо на сенокосе учителя Халена, измывался над всем аулом. «Встретился наконец мне, голубчик!» – злорадно подумал Нурым. Он покосился на наган офицера и поморщился:

– Вы оставьте эту штучку в покое, мирза, джигиты не особенно уважают такие игрушки. И в аулах ею размахивают, людей пугают, и здесь. Вот тот мирза Маймаков тоже не раз пытался палить…

– Ты, онбасы, не морочь мне голову побасенками, выполняй приказ. Обыщи Баракова!

– Не надо его трогать, он хороший джигит.

– Молчать! Как твоя фамилия?

– А зачем тебе, мирза добрый, моя фамилия? Джигиты хотят знать, в чем провинился Бараков! Кроме того, до нас доходят слухи, будто нас отправляют к казакам за Уральск. Верно?

– Молчать, не твоего ума дело!

– Я спрашиваю у вас, мирза, а не у себя!

– Я тебя в Сибирь загоню за такие слова…

– Значит, вы хотите арестовать Жолмукана? – скрипнув зубами, спросил Нурым.

– Место бунтовщика – в тюрьме. Другого места для него нет.

– Ах, вон ка-а-а-ак… – протянул Нурым, бледнея. – Значит, ты хочешь поступить с ним, как с Каримгали?!

Длинными руками Нурым схватил Аблаева за ворот, тряхнул его, швырнул от себя, а Жолмукан пнул офицера ногой в живот.

– Вяжите! – сказал Нурым обступившим джигитам. – Пусть узнает, каково быть связанным по рукам и ногам!

Несколько джигитов набросились на Аблаева, придавили его коленями, другие чуть не раздавили Маймакова, извивавшегося на полу, точно червь.

– Ойбой, а третий удрал…

– Держите его! – победно загалдели в казарме.

Но третий солдат исчез в суматохе, и о нем, пошумев немного, забыли.

– Может быть, эту собаку привязать к двери, пусть сторожит? Как вы думаете? – спросил Жолмукан, указывая на связанного Аблаева.

– Убить его надо, – сказал кто-то сзади, за спинами.

Никто не стал выяснять, кто это сказал, но все как-то потупились, почувствовав жестокость такой кары. Некоторое время стояла тишина. Первым ее нарушил Жолмукан:

– Слушай, певец, говорят, один казах, хорошенько отхлестав своего бодливого быка, сказал: «Катись, пучеглазый! И впредь будь осторожен, знай, с кем имеешь дело!» Может быть, с этой шавкой сделаем то же? Пусть прижмет свой хвост и уходит восвояси. А? – спросил Жолмукан хмуро молчавшего Нурыма.

В разговор вклинился рыжий джигит, который предлагал Жолмукану поменяться местами.

– Убить надо было Кириллова, но Мамбет подарил ему жизнь. Правильно говорит Жолмукан. Надо знать меру. Аблай не сам все затеял, нашандык[113]113
  Нашандык – искаженное «начальник».


[Закрыть] его заставил. Пусть он передаст своему нашандыку: «Джигиты своего силача Жолмукана в обиду не дадут. Лучше его не трогать». Вот и все. Зачем нам лишние хлопоты, мы за справедливость.

– Верно, надо было прибить Кириллова. Это он устроил суд. Чтоб он корчился в аду, подлец, за невинно пролитую кровь Каримгали! – поддержал рыжего еще один из джигитов.

– Эй, джигиты, а где Мамбет? Вот бы с кем посоветоваться!

– Я бы тоже хотел увидеть его, но где его сыщешь? Мамбет уже не вернется… – со вздохом произнес Нурым и обратился к Жолмукану: – Мне надо срочно сходить к родственникам. А с офицером что хочешь, то и делай. Хочешь – привяжи к двери. Не хочешь мараться из-за этой собаки – отпусти.

Нурым вышел из казармы, а Жолмукан сразу же после ухода товарища развязал Аблаева.

2

Ораз проснулся, поднял голову и, выглянув в маленькое окошко, прислушался. Сегодня он допоздна сидел в канцелярии над снабженческими документами и вернулся на квартиру, когда город уже спал. Сейчас Ораз не мог сразу определить, который час и скоро ли утро. На улице было совершенно темно, луна еще не взошла. Зыбкое мерцание редких фонарей на большой улице почти не освещало комнату; казалось, лачуга портного нарочно запряталась в ночной темени подальше от чужих глаз. До рези в глазах всматривался Ораз в темень, но ничего не увидел и не услышал ни единого шороха. Только в передней, возле печки, зашевелился вдруг хозяин дома. В темноте он поискал свои кибисы, не нашел и босиком пошлепал к двери. Ораз отчетливо слышал его шаги. «До ветру понадобилось хозяину», – подумал Ораз, но тут в дверь тихо постучали.

– Кто? – шепотом спросил портной, боясь разбудить жену и ребенка.

– Это дом Жарке?

– Да. Кто это?

– Откройте дверь, дело есть…

Портной отошел от двери, принялся зажигать лампу. Ораз слышал, как он шарил руками возле печки, чиркнул спичкой. «Кто там пришел?» – недоуменно подумал Ораз, но, не найдя ответа, снова улегся, чутко прислушиваясь к каждому шороху в прихожей.

От лампы-пятилинейки без пузыря потянулась к потолку тонкая струнка дыма. Потом желтоватое пятно на потолке поплыло к двери. Из-за печки Ораз не видел самого портного, его уродливая тень дрожала на потолке, ночного гостя Ораз тоже не разглядел. Нежданный пришелец вошел на кухню, поздоровался молодым высоким голосом. Возможно, путник не хотел разбудить спящих, возможно, он пришел с опасным и тайным поручением, поэтому говорил приглушенно:

– Простите за беспокойство. Я – от моего друга Галиаскара. По его рассказу разыскал ваш дом.

Хозяин не стал больше ни о чем спрашивать.

– Хорошо… Вы одни? Как Галиаскар, жив-здоров? Сколько времени уже прошло… – пробормотал портной.

Ораз приподнял голову. «Галиаскар?.. Кто может прийти от Галиаскара?» Он быстро натянул брюки и посмотрел поверх печи на гостя. Узнав Капи, Ораз от радости чуть не вскрикнул «агай!», но сдержался, чтобы не выдать себя перед хозяином. Будто ничего не слышал, не видел, он снова улегся в постель. В передней тихо разговаривали.

– Большой и многократный салем вам от Галиаскара. У него все хорошо. Он надоумил меня остановиться у вас. «У тебя знакомых в городе нет, говорит, ссылайся на меня, и тебя пустят переночевать». Еле-еле нашел ваш дом. По каким закоулкам я только не бродил!

– Да! Темно на улице. Хорошо, что нашли. Хоть и тесно у нас, но устроимся как-нибудь. У меня в доме еще один гость живет… – Портной повернулся к кровати: – Эй, жена, вставай, гость пришел, чай сготовь!

– Нет-нет, не надо будить, я не хочу чаю… Утром, бог даст, попьем. Сейчас уже поздно, мне лишь бы прилечь где-нибудь…

– Где прилечь, найдем, но чаю, дорогой, надо бы попить.

– Нет, нет, не беспокойтесь! – отказался Капи. – Какой там чай среди ночи?! Не будите… Скажите, где мне прилечь, и все…

– Мм-м, в доме у меня гость. В одной комнате и переспите.

Ораз негромко покашлял, будто только что проснулся.

– Проходите сюда, – сказал он.

Ораз и гость, увидев друг друга, не спешили здороваться.

– Кажется, я где-то видел этого джигита, – как бы между прочим сказал Капи хозяину.

– Проходите, проходите, – вежливо пригласил Ораз.

– Ойпырмай, надо было сначала чаю попить… – неуверенно пробормотал портной.

Гость, не отвечая, начал раздеваться.

– Смерть как спать хочется, – сказал он, усаживаясь возле окна и свертывая цигарку.

Хозяин дома притащил подстилку, одеяло, подушку, смущенно бормоча, что надо сначала попить чаю, а потом спать. Гость свернул цигарку, закурил. Ораз не знал, как начать разговор, молчал и ждал, что тот заговорит первым. Ораз впервые видел Капи в Теренсае, в Глубокой Балке, где летом тайно проходил съезд. Этот довольно известный человек был одним из организаторов съезда. Тогда, судя по речам Капи, по тому, как он держался, юный джигит решил: «Он, должно быть, очень умный товарищ». Теперь вот глубокой ночью он появился в городке, в самом центре алаш-ордынцев. Конечно, неспроста появился. Но Ораз не смел начинать откровенный разговор.

– В твоих краях, кажется, люди добывают охру? – спросил гость у Ораза.

– Да, Капи-ага.

Капи неторопливо курил.

– Это неплохое дело – добывать охру. Хороший промысел. Ты здесь учился?

– Нет, Капи-ага. Я окончил школу в Карасу. Я ученик Молдагали Жолдыбаева.

– А-а-а…

«Чего он тянет? Или не верит мне? Не знает, что я здесь по распоряжению Мендигерея?» – думал Ораз.

– Вы не видели Амира Епмагамбетова? С ним Кульшанженге…

– А зачем тебе знать? – холодно спросил Капи.

– Он мне друг, Капи-ага. Отец его здесь, в тюрьме…

Капи посмотрел на Ораза, помедлил.

– Спи, парень. И завтра еще день будет… для разговоров.

Капи, едва коснувшись подушки, захрапел, а Ораз так и не смог уснуть. Поведение этого человека удивляло его, порой даже одолевали сомнения. «Капи – сын волостного Мырзагали, а его отец могущественный Курлеш. Когда-то Капи окончил реальное училище вместе с Галиаскаром Алибековым. А потом еще где-то учился, кажется в Саратове… Неужели он революционер?.. А может быть, все-таки потянуло его к своим?.. Нет, не должно быть! Это невероятно! Он был вместе с Айтиевым на тайном съезде. Он видный участник событий в Богдановке». Сомнения не дали Оразу уснуть до самого утра.

Капи проснулся, едва занялась заря. Как бы дождавшись его пробуждения, поднял голову и Ораз. Не сказав ни слова, Капи потянулся к табаку, свернул цигарку, неторопливо закурил. Ораз вскочил, быстро оделся, умылся, громко предупредил хозяина, что ему надо на работу пораньше. Гость, о чем-то задумавшись, все курил и курил. Ораза, казалось, он не замечал. И умываться не спешил. Выйдя во двор, долго чистил новые остроносые сапоги, стряхнул пыль с брюк и бешмета. Суетившийся Жарке сливал ему на руки воду, гость старательно вымыл с мылом руки, лицо, не спеша вытерся, расчесал волосы.

За чаем гость был подчеркнуто важен. Облокотившись на подушку, маленькими глотками отхлебывал из блюдца горячий крепкий чай.

– Мне необходимо поехать с салемом к учителю Губайдулле. Помогите мне найти татарина, у которого можно взять подводу, – попросил он ерзавшего за дастарханом Жарке.

Ораз опустил голову, «Странный человек. Цедит каждое слово, будто находится в юрте самого Курлеша», – недовольно отметил он.

– Найдем, найдем, – с готовностью откликнулся портной и повернулся к жене: – Чай твой остывает, замени угольки, подложи горяченьких. Наш гость – друг Галиаскара. С ним вместе учился. Издалека едет. Ухаживай за ним, как за самим Галиаскаром.

– А он жив-здоров? – спросила женщина.

Вместо того чтобы ответить на вопрос, Капи обратился к Оразу:

– Ты, парень, где служишь?

– В интендантстве, Капи-ага.

Гость снова помедлил, отхлебнул чаю и процедил:

– Если ты работаешь в интендантстве, то должен знать Орака. Найди его и пошли ко мне. Он живо достанет подводу.

– Подводу найти нетрудно. А где работает ваш Орак? Я не знаю человека с таким именем.

– Не имя, это фамилия его. Он тут… по военному делу, младший офицер.

– Интересная фамилия – Орак. Хорошо, разыщу. Сказать, чтобы сюда пришел?

– Да. Пусть отвезет меня к Губайдулле. Вчера я из Мергеневки добрался на почтовой арбе Сагита.

Загадочным человеком показался Оразу Капи. «Если он приехал из Мергеневки, то он не знает Абдрахмана, не видел Амира. Или он не тот Капи, которого я видел летом? Или он принимает меня за мальчишку, не доверяет? Или… – беспокоился Ораз, направляясь на службу. – Что бы там ни было, попытаюсь найти Орака», – решил он и пошел в штаб полка.

– Вы не знаете Орака? – спросил он первого встречного младшего офицера. Тот улыбнулся:

– Это я.

Перед Оразом стоял молодой, энергичный по виду казах среднего роста. Еще раз с удивлением подумав о его странной фамилии, юноша пристально оглядел офицера и передал ему просьбу Капи Мырзагалиева.

– В доме портного Жарке, говоришь? Сейчас, сейчас! – оживился вдруг офицер.

3

В эту ночь Мендигерей не сомкнул глаз. Неожиданное свидание с Жаханшой, его странное поведение, двусмысленные слова, окрики ненавистного Халела, его злобный вид – все это взволновало изможденного узника. Его лишило покоя непонятное распоряжение главы валаята: «Отправьте его завтра в путь!» Как ни старался Мендигерей отвлечься от неприятных догадок, предположений, мрачные мысли не отставали.

До самой зари проворочался он на тюремной лежанке, и только когда заиграли первые лучи солнца, измученный арестант заснул. Но сон был птичьим. Чуткий, привыкший к тревожной жизни Мендигерей открыл глаза, едва услышал за дверью топот солдатских сапог.

Мендигерея отправили.

По большой торной дороге, по которой сейчас, рано утром, гнали скот на выпас, катился одинокий тарантас. Дорога шла через Булдырты в сторону Кара-Тобе. На козлах арбы сидел возница, по бокам верхами следовали два солдата. Сегодня они смягчились, не покрикивали без причины на пленника. Долгая дорога располагала к неторопливой беседе и размышлениям. Лениво трусили кони, о чем-то разговаривали солдаты. В задке телеги лежит большой хурджун, к седлу молодого солдата привязан второй. «В Уил, видать, везут, – подумал Мендигерей со вздохом и оглянулся. – А позади…»

А позади остался знакомый и родной городок Кзыл-Уй, где собирались его друзья и строили планы на будущее. А еще дальше, за городком, остались Кен-Алкап, Жайлы-Тубек, Яик, родственники и родной дом. Позади остались тревожные, полные опасностей дни, горечь потерь и радость борьбы… Все уходило, уплывало. Грусть, щемящая тоска разлилась по сердцу.

Доберется ли Амир до своих бесстрашных друзей? Сможет ли верно передать положение в этом краю? Смогут ли они правдивым горячим словом, решительными действиями поднять народ? Или эти смелые, вольные джигиты так и погибнут от руки жестокого врага, не сумев, не успев сплотиться?!