Текст книги "История Ханны, изменившей судьбу"

Она никогда нас не любила, думаю, завидовала. Особенно когда у отца дела пошли в гору, появился доходный бизнес в Баку и Москве. Борис был человеком совсем другого склада, работал за одну зарплату. Жили они хуже. Но ведь папа не людей грабил, не в лотерею выигрывал. Он много учился, умел договариваться с партнерами, изучал рынок, рисковал. Наша семья заслуженно богатела. Но завистливой Агате казалось, что нам черти помогали. Вот она и взялась за колдовство. И никакие тысячелетние традиции иудаистского единобожия, никакие еврейские достижения в выживании «народа Книги» в иноверческом окружении не могли противостоять ржавой иголке с ниткой в руках глупой тетушки Агаты. Мне тяжело было покидать Красную Слободу и Нару. Но от соседства с Агатой я избавилась с облегчением.

Не знаю, как для мамы и отца, но для меня, когда мы переехали в Москву, настоящим кошмаром стали отношения с маминой сестрой, тетей Алисой. Еще когда мы жили в Красной Слободе, Алиса иногда присылала нам продукты. Понятно, в 80–90 годы кое-где был дефицит продовольственных товаров. Но не у нас же, с нашим садом и огородом, с домашними заготовками, с богатым азербайджанским рынком. Благо, денег, чтобы туда ходить, папа зарабатывал достаточно. Но Алиса продолжала присылать нам по почте колбасу, консервы, муку. Я уже тогда недолюбливала свою тетку и старалась не есть эти продукты. Мне, девочке с развитым воображением, казалось, что они отравлены.

В Москве Алиса задалась целью меня одеть. То подарит кофточку, которая оказалась мала ее толстой дочери, то платье.

Вот Алиса принесла в наш дом новые туфли. Небольшой изящный каблучок, тонкий носочек – загляденье. Но мне они почему-то сразу не понравились. Красивая пара обуви таила угрозу… Но тетка настойчива.

– Примерь, Ханночка. Прекрасные новые туфли. Это тебе!

Я отказываюсь, но Алиса настаивает. Ставит пару передо мной и, брякнувшись на колени, насильно хватает мою ногу, чтобы вставить ее в туфлю. Обувь мне мала, я чувствую боль, я страдаю…

Пробудившись, думаю о тетке и туфлях. К чему это? В русской традиции похорон покойников наряжают не в специальные ритуальные одежды и покрывала, как у нас, а в обычные – мужчин в костюмы, женщин в платья. Только обувают в особые белые тапочки без подошвы. То есть в обувь, которую нельзя носить. Это делается из суеверия, чтобы покойник не вернулся к живым. Зачем Алиса пыталась меня обуть в неудобные туфли? Хотела похоронить, невольно копируя чужой обычай?

Незадолго до моей свадьбы я увидела другой вещий сон.

По нашему двору в Красной Слободе ходят две молоденькие курочки. Степенные домашние птички с нежным, будто шелковым, оперением. Они поклевывают что-то на дворе и изредка машут крыльями, словно… пытаются взлететь. Но не могут или не решаются. Алиса говорит моей маме:

– Твои курочки пытаются взлететь.

Птицы разбегаются, взлетают. А тетка, повысив голос, настойчиво, со злостью повторяет:

– Твои курочки пытаются взлететь слишком высоко.

Бросившись к птицам, она хватает одну из них и с силой ломает ей крыло.

От невыносимого звука, хруста костей, я просыпаюсь. У меня болит спина под лопатками. Мне сломали крылья? Алиса сломала мне крылья.

Глава 4
Клавдия

Иногда мне кажется, что я не просто вижу вещие сны. Я существую в двух мирах. Один из них реальный, где я живу сегодняшним днем, нахожусь в понятных мне отношениях с людьми. С родственниками я придерживаюсь правил поведения, традиций моего народа. Я послушна родителям, уважаю своих нелюбимых теток, признаю, что наши мужчины свободнее в своих поступках, чем женщины. Но я очень ценю те моменты, когда оказываюсь наедине с собой. Люблю ходить по модным магазинам, примерять то, что мне идет, в чем я чувствую себя красивой, любимой, желанной.

Второй мир – мои сны. Помимо того, что я вижу собственное, и не только, будущее, в сновидениях я нередко нахожу ответы на вопросы, на которые в реальности ответов нет. Мир снов разговаривает со мной языком аллегорий, символов, иносказаний. Каждая мелочь этом загадочном мире имеет значение, скрытый смысл: в какой цвет были покрашены стены дома прабабушки; во что был одет любимый человек; какое блюдо я готовила.

Подавляющее большинство людей не может запомнить, какое время суток они видели во сне, светило ли солнце, шел ли дождь. Их мир сновидений состоит из чувств, разговоров, давно минувших забот, огорчений и радостей. В него приходят умершие друзья и родственники и смерти вообще нет. В моих снах мне холодно, если я вижу снег, и тепло, если день солнечный. В моем втором мире каждое слово, сказанное человеком, – пророчество. И даже молчание можно истолковать как провидение.

Сны об Алане, которые мне показывали часто, сложились в призрачную нашу с ним личную жизнь, где допускалось общение на расстоянии, где мы касались друг друга будто через покрытое инеем стекло. Только не могли подышать на эту тонкую, но непреодолимую преграду, чтобы в оттаявшем отражении разглядеть друг друга.

Но зато Алан мне говорил, что я ему тоже снюсь. Рассказывать во сне о сновидениях другого человека – это уже что-то очень сложное. Как китайский шарик из слоновой кости с вырезанным изображением и орнаментом. Внутри шарика другой, такой же. А внутри – еще один… И так далее. Алан говорил, что ищет меня в дремучем лесу, но не может найти. Или подходит к моей двери, а она заперта. Он стучит, звонит в звонок, но никто не открывает.

За год до моей свадьбы я увидела Алана наяву в последний раз перед долгим перерывом. Мы с отцом и младшей сестрой были в Государственном Кремлёвском Дворце на концерте Энрике Иглесиаса. Почти все места уже были заняты. Мы сидели в шестом ряду партера. Я рассеянно разглядывала зрителей. Сейчас погаснет свет в огромном зале, музыканты в оркестровой яме закончат настройку и на сцену выйдет сладкоголосый красивый испанец, кумир миллионов.

И вдруг появляется он. Нет, не Энрике, а Алан – мой кумир. Красивый, желанный, но… недосягаемый. Я не сводила с него глаз. Мое сердце бешено колотилось, словно боялось, что сейчас наступит темнота, равносильная смерти, и поглотит Алана навсегда. Он нервно оборачивался на вход в зал, потом на два свободных места в четвертом ряду. Кто-то, с кем он пришел, опаздывает. Кто? Его девушка? Невеста? Я почувствовала укол ревности. На мое счастье, это была его мама. Ни в антракте, ни после концерта я так и не решилась подойти к Алану. Попросить отца представить меня? Нет, это стыдно! У меня не достанет сил нарушить наши суровые и бессмысленные табу.

Какая злая ирония, какая жестокая судьба! Мы жили в одном городе, знали друг друга, мечтали друг о друге, но не могли общаться. Не смели. Скажу одно: его тетушка и моя зловредная тетка Алиса были хорошо знакомы, иногда встречались. И в моем втором мире, пророческим сновидением мне было показано, кто стоит между мной и Аланом, кто нам мешает. Это Алиса. Она поломала крылья нашей любви.

Я больше не носила тот черный брючный костюм, в котором была в «Яре» и в котором впервые увидела Алана. Я загадала, что если вдруг когда-нибудь поближе познакомлюсь с Аланом, то надену этот костюм. В моих фантазиях эта одежда приобрела какой-то сакральный смысл, как наш полосатый талит для молитвы.

И вдруг Алиса попросила мой костюм для своей дочери. Догадалась каким-то своим колдовским чутьем, что наряд мне дорог. Я сперва отказывалась, но мама уговорила меня дать ей эту одежду. Сама просьба Алисы показалась мне осквернением. Что она задумывала сделать с костюмом? Почему именно его она хотела напялить на свою бесформенную дочку? Я вообще брезглива в этом отношении. И не понимаю женщин, предпочитающих носить чужие вещи.

Спустя время Алиса вернула мне мою одежду, чистую, поглаженную. Но с тех пор, наводя порядок в собственном гардеробе, я каждый раз задумывалась, когда мне попадался этот костюм. Надеть? Не надеть? Мой бедный оскверненный костюмчик. Черная тряпочка, память об Алане. Я так ни разу больше не надела эту вещь. И через два-три года просто выбросила.

А сваты продолжали тревожить меня и моих родителей чуть ли не ежемесячно. Я отказывала всем, кого-то отвергали родители. Но решимость моя с каждым днем таяла. Я ждала момента, когда что-то переменится в моих отношениях с Аланом. Как говорилось в одной песне, сочиненной задолго до моего рождения:

 
… Падала листва, сирень цвела, метель мела.
То летели дни, а то ползли.
А я ждала.
 

И однажды, когда ситуация накалилась настолько, что должен был вспыхнуть скандал (я отказала очередным сватам, хлопотавшим за очень выгодного жениха), я призналась папе и маме, что люблю Алана. Отец был немало удивлен. Я догадывалась – он знает что-то такое, о чем мне рассказать не может. Это, наверное, раздражало его, злило. Но внешне ни в чем не проявлялось. Все дело было в отце Алана Авруме. Наступил день, когда я все-таки спросила своего отца напрямую:

– Почему я не могу быть вместе с Аланом?

– Ты ничего не понимаешь, – буркнул папа в ответ.

– Ах, так! Тогда я выйду за первого посватавшегося!

И назвала фамилию той семьи, которая сваталась особенно настойчиво. Я еще не видела потенциального жениха. Знала только, что их семья доводится нашей очень дальними родственниками – их прадедушка и наш были двоюродными братьями. Жених был на той знаменательной для меня свадьбе в «Яре», но я его даже не заметила. Отец сказал, что и этот мезальянс не случится.

– Почему?

– Ты ничего не понимаешь, – опять ответил отец, но все-таки добавил: – Они не нашего круга. Ты в их семье не уживешься.

Да что же это такое? Назначение еврейской женщины рожать и ничего не понимать? Похоже, последней, наделенной даром понимать, была Ева. Уж она-то оказалась куда проницательнее Адама.

Все понимала и моя лучшая подруга Клавдия. Я дружила не только с Нарой. К тому же в то время мы с Нарой общались только по телефону. Клавдия была тоже родом из Красной Слободы. Ее семья переехала в Москву через два года после нас. Клавочка была тихой и милой, очень участливой. Я делилась с ней всеми своими горестями.

Однажды мы с Клавой делали уроки у меня дома. Подруга пришла ко мне помочь писать реферат по истории. Маленькая, худенькая черноволосая круглая отличница с необычными глазами медового отлива. Единственный ребенок в семье. Такая, казалось, была обречена закончить школу с медалью, поступить в хороший вуз, серьезно заняться наукой. Между кандидатской и докторской все-таки выйти замуж и произвести на свет одного ребенка, потому что так полагается. И дальше двигать науку. Если бы Клавочка родилась в ашкеназской семье, так оно и случилось бы. Но у восточных евреев все иначе.

Мы занимались, делали выписки из книг. Я чувствовала, что Клава держит в себе какую-то важную новость, но боится меня огорчить. Мы сделали перерыв, и подруга решилась:

– Девчонки вчера говорили в школе… Алан помолвлен. Скоро свадьба.

Я застыла. Сидела и молча следила за облаками за окном… пока не стемнело. Я не заметила, как ушла Клава. А она деликатно не стала меня беспокоить. Я почему-то не плакала. Зачем плакать о том, что должно было случиться рано или поздно? Такой заметный парень не мог долго оставаться один. Его многочисленные тетушки такого бы не допустили.

Мама уже знала печальную новость. Она крепко обняла меня, утешая, и долго гладила по голове.

Я у себя дома в Красной Слободе. Иду через сад, вдыхая дурманящий запах. Кажется, это розы. Здесь их много – белые, розовые, красные. А вот бордовые, бутоны тяжелые, словно напитавшиеся водой. Мне кивают цветущие нарциссы из моего детства. «Так вот вы где?!» Я подхожу к металлической калитке. Ручка блестит свежей краской – кто-то не так давно старательно покрасил калитку в синий цвет. Резная решетка сверкает на солнце, и я так боюсь испачкаться! Но нет, краска уже высохла. Я открываю калитку и оказываюсь на улице.

Там стоит автомобиль ярко-красного, даже слепящего цвета. За рулем сидит… неужели Алан? Узнаю его! Он спиной ко мне, но видит мое отражение в зеркале заднего вида. Я удивлена и взволнована, но уверена в себе. Сейчас открою дверь машины и сяду рядом с любимым человеком, который меня ждет.

Но вдруг появляется идущая навстречу девушка. Она мне совершенно не знакома. Я могу только оценить, что она красива. И она касается ручки двери раньше меня.

– Это мое место, – спокойно говорю я ей.

– Я уступлю его тебе, – отвечает незнакомка. – Но через много лет…

Бедная, бедная Клавочка. Я просила ее по субботам в синагоге молиться о здоровье Алана, как делала сама. Мне казалось, что произнесение его имени перед Богом не даст Алану меня забыть. И обещанные мне годы пролетят как мгновение. К сожалению, самые горячие и верные обещания у нас принято давать не тем, кого мы любим.

Клавдия выполняла мою просьбу, молилась об Алане. Если б я знала… если б она знала, что надо молиться о ее здоровье.

Мою лучшую подругу сосватали раньше меня. Причем эта семья успела посвататься и ко мне, но я отказала. Замужество Клавы с хорошим приданым заметно поправило бы финансовое положение ее мужа и свекра. Родители моей подруги в последнюю очередь думали о счастье своего единственного ребенка. Раввин благословил, а для религиозной семьи это уже залог того, что все будет хорошо. К сожалению, раввин – только должность. Раввин не священник, не несет благодати посредничества между Богом и человеком. Священник может быть только в Иерусалимском Храме, которого нет уже две тысячи лет.

Мне снилось, что мы с Клавой сидим у нее дома. Вот ее будущая свекровь (зачем она здесь?), она дарит моей подруге серьги-гвоздики. Клавочка с благодарностью принимает подарок и тут же пытается вдеть сережки в уши.

Я резким жестом ее останавливаю.

– Не надевай их, Клава. Я прошу тебя, умоляю, не надевай! Эти серьги принесут тебе несчастье.

– Но я обещала свекрови, – глаза моей подруги недоуменно распахнуты.

Я прекращаю уговоры. Будь что будет. Обещание в таких делах у нас равно обязанности.

Мы перестали видеться с Клавдией. Будущий муж оказался деспотом и запретил Клаве такую роскошь и такое своеволие как встречи со школьной подругой. Даже позвонить мне она могла только в его отсутствие.

Один памятный разговор по телефону оказался едва ли не последней нашей свободной беседой. Клава плакала, проклинала свою судьбу, сетовала, что вышла замуж за нелюбимого мужчину. Да и он, похоже, совсем не любил мою Клавочку. У ее мужа была давняя любовница, иноверка. У них уже и ребенок имелся. И всем в семье это было отлично известно.

Каюсь, я не могла защитить Клаву, помочь ей с ее проблемами. А моя подруга была слабой и осознавала, что обречена.

Для женщины естественно быть все время при детях – готовить, кормить, стирать, убирать. Есть еще десятки глаголов, обозначающих женский домашний труд. Это считается счастьем, но легко превращается в ад. Особенно когда у несчастной плохие отношения со свекровью, но приходится быть под круглосуточным ее наблюдением. Свобода – недолгие прогулки с детьми в парке. Развлечения – молитва перед сном. Обновки, украшения – а зачем? Даже если муж что-то дарил, свекровь немедленно забирала всё себе.

Клавдия забеременела сразу после свадьбы. Едва выкормив новорожденного, забеременела опять. Беременности проходили болезненно, роды чуть ли не убивали маленькую хрупкую женщину. Но она все же родила троих. Клава совсем не подходила на роль матери-героини, а муж хотел стать отцом, как минимум, трех детей – чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть. В параллельной его семье любовница родила ему двоих и прекрасно себя чувствовала, только хорошела.

Мы все же изредка встречались с Клавой. Но торопливо, на бегу. У нее маленькие дети, у меня. Мы обе отбывали сроки не самых счастливых браков. Но у Клавдии несчастье сменилось трагедией. В 2013 году моя тетя Алиса, всеведующая в делах нашей общины, сообщила, что у Клавы рак кишечника в запущенной стадии. Разве найдешь время провериться у онколога, если твоя жизнь принадлежит мужу, свекрови, детям, только не себе?

Здесь уж моя подруга сделалась совершенно недоступной ни дома, ни на прогулке, ни в больнице. Муж поставил ей новый номер телефона, которого я не знала. Я молилась в синагоге, прося Бога об одном – увидеться хотя бы ненадолго. Я обреченно понимала, что скоро придется читать поминальный кадиш. И Бог внял моей просьбе – подарил нам встречу.

Наверное, у Клавдии наступило небольшое облегчение, как это иногда бывает в онкологии. И муж позволил ей пойти с ним и детьми в большой торговый центр, мегамолл, где можно и покупки сделать, и детей развлечь. На наше счастье муж был где-то в другой части торгового центра, ее и мои дети резвились в лабиринте, и нашей пятнадцатиминутной долгожданной встрече ничто не мешало. Но Клава постоянно нервно оглядывалась – не появится ли тиран.

На неё было больно смотреть – худая, высохшая как щепка. Вся одежда стала ей велика. Но я старалась не показывать ей своих слез. Провожать человека в такую страшную дорогу надо с улыбкой. Больше мы с ней не виделись. Через пять месяцев Клавдия умерла. Ей было всего лишь двадцать семь лет. Семья оказала моей несчастной подруге последнюю честь быть похороненной в Святой Земле.

Через три месяца я приехала в Израиль, в Тель-Авив в гости к бабушке Берте. Еще в Москве я выведала у всезнающей тети Алисы, на каком из городских кладбищ, на каком участке похоронена моя подруга. С трудом, но я нашла ее могилу.

В иудаизме не принято класть на могильные плиты цветы: ни живые, ни искусственные. Только маленькие камешки в знак того, что кто-то навестил место упокоения, вспомнил о человеке, прочел хотя бы короткую молитву. На могиле Клавдии не было ни единого камешка. Мой был первым.

Спи с миром, Клавочка. Смотри вечные сны, которые показывают «сущим во гробех». Но только не сны о твоей жизни. Неверного и нелюбящего мужа, бившего тебя, неделями не появлявшегося дома, жестокую свекровь, мучительную болезнь ты не увидишь. Только звуки райских песнопений и картинки несостоявшейся судьбы круглой отличницы.

Глава 5
Приговоренная к браку

Мне снятся яркие пронзительные сны, которые я сразу запоминаю, но понимание их смысла наступает позже. Наутро мне приходится анализировать эти картины, толковать услышанное от персонажей в моих видениях, сравнивать с тем, что сказали наяву реальные люди. А иногда я сразу понимаю, даже не просыпаясь, какое будущее мне обещает сновидение.

Я оказываюсь в дремучем лесу. Мне нужно найти тропинку, пока совсем не стемнело. Приходится перешагивать через поваленные стволы, продираться через кусты. Это очень неудобно, потому что на мне длинное белое платье, обшитое чем-то вроде сеточки из легкого тюля. Он постоянно цепляется за ветки. Через каждые три-четыре шага я приподнимаю подол, иначе не пройти, и я окажусь в плену бесчисленных побегов. Мои длинные, ниже лопаток волосы распущены, и я вынуждена все время поправлять прическу, чтобы волосы не запутались в ветках. Я тороплюсь, но почему-то не боюсь заблудиться в лесу, уверена, что мне обязательно кто-нибудь покажет верную дорогу.

Наконец, выхожу на тропинку, идти становится легче. Неожиданно встречаю высокого старика с окладистой седой бородой. На нем белый подпоясанный халат из парчи, похожий на те, что можно увидеть у нас на Кавказе на раввинах. Старик останавливает меня и властно указывает куда-то рукой.

– Смотри!

Я вижу трех парней, стоящих возле густых зарослей молодых елочек. Один из них Алан. Рядом двое незнакомцев.

– Тетка разлучила тебя с Аланом, – говорит мне старик.

– Знаю, – я тяжело вздыхаю.

Старик открывает ладонь. Там лежат два кольца.

– Тот, что слева от Алана, – Эдик. Ты выйдешь за него замуж.

Я вглядываюсь, стараясь в наступающих сумерках запомнить черты незнакомого парня, предназначенного мне в мужья. Почему он? С какой это стати? Но голос старика тверд, как наши традиции, а интонация уверенная, приказная.

Парни молчат. Пауза затягивается. Но неожиданно этот неназванный третий обращается ко мне:

– Я все равно к тебе приду.

Мне хочется спросить у высокого старика, который сейчас вершит мою судьбу: «Кто это?» Оборачиваюсь, а пожилой собеседник уже исчез. Мне больно, горько. Я догадываюсь, что мне не судьба быть с Аланом и понимаю, что должна выйти замуж за какого-то Эдика. Это неизбежно, как зима, которая всегда приходит вслед за осенью. Но у меня теплится слабая надежда, что зиму сменит моя весна и я получу какое-то вознаграждение…

Я проснулась в слезах… За окном хмурое осеннее утро, в стекло грустно стучит дождик. Значит судьбой мне предназначено выйти за нелюбимого человека? Выходит так. Я увидела этого Эдика, услышала его имя. Придется покориться фатуму?

Нет! Почему придется? Я что – приговорена? Никто не лишал меня свободы выбора. Да и на дворе у нас XXI век, а не какой-нибудь давно минувший. Я даже разозлилась. В космос туристы летают, интернет объединил планету, человеческие органы распечатывают на принтере, а у нас замуж не выйдешь без сватовства, женихи с невестами на свадьбе знакомятся.

Но злость сменилась апатией. Систему не переделаешь. И не мне этим заниматься. Я совсем не бунтарка. Вопреки логике мне даже захотелось выйти за неизвестного пока Эдика. Пусть мне будет хуже. Зато в одном из других вещих снов мне было обещано встретить Алана, свое счастье, через пять, ну, пусть через десять лет. Нельзя ломать уже построенную сложную конструкцию судьбы.

Я даже не удивилась, когда выяснилось, что первая же после моего сна ильчи, позвонившая нам, сватала парня по имени Эдуард. Тогда же стало понятно, что она хотела женить на мне Эдика уже давно, «закидывала удочку» не в первый раз. Но постоянно встречала отказ.

У отца для этого была веская причина. Он считал, и не без оснований, что в семье у них царит деревенский уклад, чуждый какой-либо культуре, кроме чтения Торы по субботам. Отдать дочку в их дом, значит свести ее жизнь к «Kinder, Küche, Kirche» («дети, кухня, церковь»), как говорят немцы. Хотя мы все были родом из всё того же Кавказского Иерусалима – Красной Слободы, отец полагал, что мы с разных планет. Ханна любит театр, Эдуард, скорее всего, там ни разу не был. Ханна выглядит как девушка с обложки модного журнала, Эдик в плане внешности ей совсем не пара. Ханна блестяще закончила школу и учится в МГУ, а Эдуард, по настоянию родителей, ушел из школы после пятого класса. О чем Ханне говорить с мужем, который двух слов связать не может? Отец плохо знал Эдика, но сердце подсказывало ему, что эти земляки не из тех евреев, которые составляют половину списка нобелевских лауреатов. Обычные рыночные торговцы. Я верила отцу, но не прислушивалась к его словам.

Я слушала мед, льющийся из уст свахи, и понимала, что все равно выйду за Эдика.

Родители были очень удивлены моим волевым решением. «Я стану женой Эдуарда. Так мне предписано судьбой – я узнала об этом из вещего сна». Такую причину ни в брачном договоре, ни в гражданском процессе весомой никто не посчитает, но я настаивала.

Спустя некоторое время произошло нечто такое, что шокировало и отца, и маму. Какая-то мистика пришла в нашу семью, доказав, что указания судьбы надо исполнять, и мой чуждый всякой эзотерике папа понял, что дочь не своевольничает, а действительно хочет исполнить какую-то только ей понятную миссию.

Позвонили родственники из Красной Слободы и сказали, что Гавриил, отец Эдика, купил дом моей прабабушки. Тот самый, где я бывала в детстве, гуляла среди цветов и в большом тенистом саду, боялась пчел на увитом плющом балконе. Тот самый, чьи руины я видела в своем вещем сне. Гавриил едва ли догадывался, что эти почти развалившиеся постройки принадлежали моей давно почившей прабабушке. Просто купил дом под снос и участок земли.

Эта мистическая покупка произвела на папу большое впечатление – он задумался, не в силах со мной поспорить. Если это перст судьбы, значит и мое замужество предопределено? Скрепя сердце, отец согласился принять настойчивое семейство с визитом. Назначили день.

…Эдуард, его мама Галина и тетя прибыли в семь часов вечера с розами и конфетами, все честь по чести. Я не вышла в прихожую, услышав звонок в домофон, до последнего откладывала свое появление в гостиной. Разумеется, это было воспринято как высшее проявление девичьей скромности. А на самом деле я боялась увидеть Эдика. Если он окажется тем парнем, на которого мне указал вещий старик во сне, значит мне остается покориться провидению. Но видит бог, в глубине души я этого не хотела. Я слышала их голоса из гостиной. Действительно, их татский язык был с каким-то деревенским прононсом.

Наконец, накрыв чайный стол в гостиной, мама позвала меня. По обычаю во время таких смотрин чай должна разливать будущая невеста. Я вышла, не поднимая глаз – какой у нас красивый ковер на полу, как хорошо начищены ботинки у мужчин, какая у нас замечательная скатерть на столе… Я оттягивала встречу глазами, как оттягивает секунду самоубийца, прежде чем нажать на спусковой крючок или выпить чашу с ядом. Но все же пришлось поднять веки – он! До последней черточки лица, родинки и завитка волос, которые хранились в памяти, я увидела парня из своего сна. Меня несколько минут трясло, но я не показывала вида.

Первое впечатление, которое он производил, – симпатичный воспитанный приятный молодой человек. Глаза Эдика сияли, он смотрел на меня с любовью и нежностью. И этому взгляду нельзя было не верить. Лишь в каком-то очень глубоком, потаенном уголке разума что-то шептало мне: не доверяй ему, Ханна, этот влюбленный взгляд тщательно отрепетирован перед зеркалом.

Когда чай и разговоры ни о чем закончились, мы в прихожей провожали гостей. В этот момент Эдуард набрался храбрости и попросил моей руки и сердца. Папа пообещал не затягивать с ответом. Галина и ее сестра поцеловали меня.

Мой разговор с родителями после ухода семейства мог показаться странным нормальному человеку.

– Папа, как они тебе?

Отец уже не решался горячо протестовать, чувствуя во мне какую-то упрямую решимость. Он скривился, словно надкусив лимон, развел руками, пожал плечами.

– Тебе решать, дочь. Но мне они не нравятся.

– Я должна выйти за Эдика.

Отец чуть не стукнул кулаком по столу.

– Кому должна?! Эдику? Его родителям? Нам с мамой? Ничего ты никому не должна. Ты вбила себе в голову, что это какая-то судьба. Вот уж у кого тяжелая судьба, так это у нашего еврейского народа и у его религии. Но нигде, ни в Торе, ни в Талмуде не рассказывается, что человек может идти как овечка на заклание ради… Ради чего?

– Папа, я знаю, что буду несчастлива в этом браке. Но это испытание, которое я должна пройти. После этого мне будет награда.

Мама не сказала ни слова. А мой разговор с отцом закончился тем, что мы друг друга не поняли. А вот Нара всё поняла. И тоже сказала о вознаграждении. Хотя, может быть, она это произнесла только чтобы меня утешить?

Через месяц нас с Эдиком обручили у нас дома. Были только ближайшие родственники с моей и его стороны плюс раввин. Обмен кольцами, торжественный обед. Обручение не предполагает обязательный брак. Тем не менее свадьба была назначена через десять месяцев.

Мне в те печальные дни показывали сны, в которых я урывками видела свою жизнь в этом браке:

Свекровь выговаривает мне за то, что я не умею варить яйца. Я пытаюсь возражать – что там уметь? Но Галина обрывает меня, одним махом опрокидывает кипящий ковш с плиты и заносит руку для пощечины… Я прихожу к себе домой, дверь в мою комнату заперта. Появляется Галина и говорит мне, что там Эдик с другой женщиной… Сны терзают мою душу, но я почему-то чувствую себя виноватой…

А наяву до настоящих несчастий было еще далеко. Но отношение Эдика к невесте (а я уже считалась обрученной невестой) меня удивило. И это мягко сказано. За десять месяцев мы виделись с ним только четыре раза. Четыре!

Где прогулки под луной, трели соловьев и первые робкие поцелуи? Где посещение театра и нежное соприкосновение рук в темном зрительном зале? Где рассказы о себе? Ведь я собиралась замуж за человека, которого совсем не знала. Нет, я преувеличиваю. Однажды мы были в кино и он что-то рассказал о себе. Но если б я не настояла, не было бы и этого. У меня складывалось впечатление, что обручения Эдику было вполне достаточно. Он повысил свой статус, а дальше все пойдет само собой по нашим испытанным тысячелетиями традициям.

Изредка, словно делая одолжение, Эдуард мне звонил – короткие разговоры без нежных слов, без сожалений о редких встречах, без обещаний. В татском языке много приятных женскому уху оборотов. Но Эдик их, наверное, не знал.

Да, он бывал занят, работая менеджером в продуктовом магазине, помогая отцу, занимавшемуся оптовой торговлей на рынке. Но можно же было выкроить пять секунд, чтобы сказать своей невесте «я тебя люблю»…

Однажды у нас все-таки состоялась прогулка в парке. Мне удалось разговорить его. Он рассказал, что в детстве жил в Баку. Учился в лучшей школе Азербайджана, но закончил только пять классов. Отец заставил его помогать ему в торговле на рынке. И всё. На этом образование моего будущего мужа закончилось. Боже, о чем я буду с ним разговаривать? Или это в наших отношениях не предполагается?

Все же образование связано с воспитанием. Дальше Эдик принялся мне рассказывать, как несколько лет назад чуть не женился. Мать была категорически против брака с нееврейкой. Он встречался с женщиной, украинкой, танцевавшей в ночном клубе. Даже жил с ней некоторое время. Я вспомнила бедную Клавочку и ее мужа, который не скрывал, что у него есть любовница, и сразу поняла, что Эдик продолжает встречаться с танцовщицей. Моему простому, как веник, будущему мужу даже в голову не приходило, что можно говорить, а о чем лучше промолчать. Тогда я в первый раз столкнулась с подобной бестактностью в этой семье.

Примерно за месяц до свадьбы я впервые оказалась у Эдика дома, там, где нам предстояло некоторое время прожить до получения собственного жилья. У Гавриила была большая трехкомнатная квартира в центре Москвы. Я понимала, что с самого начала надо угождать Галине, будущей свекрови, и принять уклад их жизни. Но подсознательно во мне стал зарождаться бунт. Это произошло с самых первых дней и проявлялось во всех аспектах совместной жизни.

Я современная девушка и привыкла выглядеть соответствующим образом. Легкий макияж (неяркий, чуть-чуть подведены ресницы, тени), легкий маникюр (почти прозрачный лак). В гости к родителям мужа я – о, ужас! – пришла в кофточке и джинсах! Кстати, не каких-нибудь вызывающих, с дырками на коленях, а в дорогих фирменных от Roberto Cavalli. Галина сразу нахмурилась, уголки ее ненакрашенных губ опустились. За весь вечер на ее лице не промелькнуло даже подобия улыбки.