Текст книги "Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского"

6

Наступил вечер, и мы опять спустились в холл. Мы жили в одной из сталинских высоток – гостинице «Украина». Прямо перед ней стоял памятник народному украинскому писателю Тарасу Шевченко. Он стоит, заложив руки за спину и склонив голову, как будто просит милостыню, чем-то напоминая памятник Эйно Лейно на Эспланаде. Вместо Валентины в холле мы увидели Славу, а потом микроавтобус, в который сели и поехали. Автобус долго кружил по улицам, прежде чем мы приехали на место. Адрес звучал для меня поэтически, как сказка: улица Усиевича, 8. Усиевич, как выяснилось впоследствии, оказался советским героем-космонавтом[1]1
  Автор путает: Г. А. Усиевич, именем которого названа улица в Москве, – большевик, революционер, сподвижник В. И. Ленина.


[Закрыть]. На улице его имени стоял довольно новый высотный дом, перед подъездом которого нас уже ожидали двое молодцов.

Мы пожали друг другу руки. Один был одет в деловой костюм и очень серьезен. Неужели это Успенский? Мы что-то пробормотали, переводчик перевел, но Славины слова потерялись в подъезде, потому что там было гулкое эхо, разговор застопорился, и мы прошли в лифт, который, вяло полязгивая, понес нас куда-то вверх.

Когда мы, наконец, выбрались из кабины на самом верхнем этаже, нас ожидал сюрприз. Мы проследовали мимо квартирных дверей и вышли в еще одну дверь, которая вела не в коридор, а на узенький открытый балкончик. От падения нас отделяли только низенькие перила.

Архитектору нужно было придумать какой-нибудь проход в квартиру-ателье. Очевидно, эта задача была поставлена уже во время строительства, и вот как он ее решил – просто по-альпинистски! Балкон оказался единственным путем, который вел к цели. Давайте, люди, идите! Чисто русское решение. У меня закружилась голова, я не знал, что делать. Я пытался смотреть под ноги и тихонько идти вперед. На другом конце балкона открылась еще одна дверь, которая вела уже куда-то внутрь. Потом мы оказались перед закрытой дверью, которую надо было открыть ключом, затем еще одну. Или мне это все кажется? Наконец мы оказались в теплой прихожей с тремя пуфиками, похожими на кожаные, перед нами были только закрытые двери. Одна из них, по правую руку, открылась, и мы вдруг попали как будто в другой мир, который не предвещали ни суровое здание, ни мрачный коридор.

Все повторялось. Поскольку помещение было общим, ничьим, никому не было до него никакого дела. Но так бывает, что за дверями, после самых ужасных и страшных коридоров, совершенно внезапно оказываешься в удивительнейших и роскошнейших квартирах. На этот раз спасение ждало нас в мастерской писателя, которую Успенскому каким-то чудом удалось заполучить в кооперативном доме художников.

Неужели это могло быть правдой, и я вместо музея оказался в квартире самого что ни на есть живого русского писателя? Обшариваю глазами стены. Вокруг прекрасные картины, иконы, всевозможный удивительный хлам, раскиданный по квартире, от сабель и мечей до кованых ключей. Рабочий стол с пишущей машинкой старого образца. Стопками повсюду книги, книги, книги. Книжный хлам – замечательное выражение Юрия Трифонова для бумажных и книжных стопок, создающих домашний уют. Я повернулся к Успенскому и поспешил выразить свое восхищение: «Так вот, значит, с каким комфортом живут советские писатели?»

Переводчик перевел. Успенский благосклонно улыбнулся. Но когда я попытался перевести разговор на его книгу, рассказать о том, как мне нравится Дядя Федор, мужчина сказал:

– Нет, нет – это не тот Успенский. – И указал в другую сторону.

Там мелькал и одновременно разговаривал невысокий и шустрый, как волчок, человечек, который, казалось, ни секунды не может находиться на одном месте.

Я подошел к нему и представился. Он остановился, взглянул на меня, выслушал и начал говорить, говорить, говорить.

Так я наконец познакомился с Эдуардом Успенским. Как оказалось, до этого я беседовал с его братом Юрием. Третьим человеком в квартире был друг Успенского, художник, имя которого я от счастья позабыл.

Я начал говорить по-русски, медленно и неуклюже, а Успенский тарахтел, как мопед на последней передаче. Что-то я выхватывал, но скорей делал вид, что что-то понимаю. Слава пытался что-то переводить, а Валентина что-то услышать. Для начала меня быстро оглядели тем взглядом, который Успенский бросал туда-сюда, но только не на меня, а куда-то мимо и на Камиллу. Затем он принял как будто какую-то позу и только слушал, улыбался и смеялся всем своим существом. И вдруг он посмотрел мне в глаза. Вот тут я все понял. Вот он, да, именно это и есть настоящий Дядя Федор. А еще Кот, Пес и Трактор Митя – все в одном лице.

Юный Эдик был хрупким мальчиком небольшого роста с вьющимися волосами, лезшими в глаза и вообще куда угодно. Большие руки двигались еще быстрее, чем он говорил, и теребили волосы. Но из-под бровей блистали такие глаза, которые, достигая своей цели, со всей очевидностью давали понять, что у их обладателя еще предостаточно душевного огня. Я узнал, что он выучился на инженера и даже работал по специальности, но затем переквалифицировался в писатели. И это неудивительно, потому что слова из него сыпались, как из рога изобилия. Хорошо, что меня там вообще не завалило.

Как-то так получилось, что в разговоре очень скоро мы оба вдруг ощутили, будто знаем друг друга сто лет, хотя обойтись без помощи переводчика пока не получалось.

Эдуард все время говорил много, на московский манер перескакивая с одного на другое, использовал такие метафоры и выражения, которых мои самые толстые словари еще мне не открыли. Сколько бы я ни просил его говорить помедленнее, все было напрасно. Он внимал моей мольбе, но только на минуту, после которой снова включалась четвертая передача.

– Как тебе удается понимать меня, когда даже мои московские друзья этого не могут? – с удивлением спросил он меня однажды.

– Интуитивно, – ответил я.

Так было поначалу. Срабатывала какая-то странная интуиция, мы продолжали беседу и в промежутках между тостами, потому что их все равно нужно было по традиции произносить, да и Валентина все еще была с нами. «Ах, Морозова, Морозова!» – сказал бы я сейчас, но тогда ее роль политрука не казалась мне сильно приятной. Я начинаю думать о ней сразу же, как только вспоминаю о комнате Успенского. У меня встает перед глазами озабоченного вида маленькая женщина, образованная, раньше времени постаревшая; ее сутулая спина в коричневом пиджаке, все время грустные большие, иногда даже как будто немного злые глаза, окруженные густым слоем макияжа. Но и это не могло скрыть того, что было у нее внутри, того, о чем говорил ее взгляд, полный разочарования. Валентина знала, что ее не любят из-за вверенной ей функции соглядатая. Но ведь кто-то же должен был выполнять эту роль шпиона, и для шпионки Валентины, судя по всему, это было источником средств к существованию.

Мне неведомо, что она написала потом об этой нашей встрече, но, наверняка, этот рапорт сохранился где-то в тайных архивах КГБ, если, конечно, при новой власти их не рассекретили. Хотя вряд ли. Очень многие имели какие-то отношения с КГБ, слишком многие из нынешних власть имущих, будучи членами КПСС, сами занимались секретными махинациями, поэтому подобное обнародование вряд ли пошло бы им на пользу. Открытие архивов Штази и обнародование данных в Германии и других странах произвели такой эффект, что наверняка Россия приняла это к сведению и, усвоив урок, уничтожила все, что могла.

Но мы об этом не думали, нам наконец-то было хорошо, мы были полны предвкушения настоящей жизни: Москвы и всего русского. Камилла сидела на диване и слушала, пила и ела, отдыхала душой и телом. Глаза из-под круглых очков излучали радость, ежик коротких поседевших волос на макушке – будто языком лизнула корова Мурка, описанная Успенским в «Дяде Федоре», – казалось, отрос. Камилла с жадностью поглощала все, что видела вокруг, потому что ничего подобного прежде она не переживала. Успенский был прямо перед нею, самый что ни на есть живой и настоящий. Так что Камилла просто наслаждалась.

Кабинет был весьма своеобразным и рассказывал о человеке намного лучше, чем самая подробная автобиография. Я все еще помню его во всех подробностях. Вид за окном с мерцающими московскими огнями очаровывал. Я периодически бросал взгляд в сторону окна, когда успевал, потому что практически непрерывно разговаривал с Успенским, пытаясь поведать ему о судьбе и успехе его книги в Финляндии. Я рассказал ему, что много раз пытался встретиться с ним через ВААП и Союз писателей. Он слушал и скептически посмеивался. Он ничего не знал и слышал сейчас об этом впервые. Ему никто никогда ниоткуда не звонил. Разговор об этом всплыл только сейчас, когда Морозова рассказала, что ему было велено приехать в Дом дружбы. Но в этот рассадник интриг и лжи он бы не пошел, тем более при Михалкове. Так и вышло: Успенский, конечно же, отказался от этого визита, сказав однако, что готов принять гостей у себя в кабинете, если с ним действительно так уж хотят встретиться. На этом второй разговор с Морозовой завершился, а именно на обещании, что на таких условиях он согласен на встречу. То, что мы все-таки приехали, оказалось для него почти чудом.

Само собой, мне об этом тоже ничего не было известно. Речь Успенского была чересчур витиеватой, и моя голова способна была воспринять за раз лишь небольшую часть новой информации и лексики. Тут снова был необходим переводчик, но и он не всегда спасал положение.

Кроме того, периодически рядом возникала Валентина и вслушивалась в наш разговор. Но казалось, Успенскому было все равно. Иногда звонил телефон, Успенский поднимал трубку и говорил с кем-то еще более разгоряченно, чем со мной, затем разговор заканчивался, и он вновь возвращался к нашей беседе, ровно с того места, на котором остановился. Во всяком случае, мне так казалось…

Временами, когда Успенский разговаривал по телефону или когда Камилла его о чем-нибудь спрашивала, а переводчик переводил что мог, я отвлекался, забывался и начинал блуждать глазами по белым оштукатуренным стенам комнаты. Так я мог немного сосредоточиться на своих мыслях и поудивляться тому, где я и что со мной происходит. Его брат предложил нам поесть, нажарил котлет, нарезал огурцов и помидоров, поверх которых бросил нарубленную зелень, открыл пакетик маринованного чеснока, проверил, достаточно ли черного хлеба, есть ли белый, разлил по стаканам воду, вино и водку. Мы всего попробовали, всем насладились. И больше уже никуда не нужно было спешить.

Вечер закончился, когда его закончила Валентина. Еда была съедена, напитки выпиты, но мы договорились, что устроим совместный прощальный ужин в каком-нибудь ресторане. На том мы уже готовы были проститься. Но без подарков все-таки не обошлось. Щедрый Успенский начал раздачу. Мне достались его детские книжки и чесночная водка, а Камилле – цветы и огромный старинный амбарный ключ.

– Откуда вы знаете, что я собираю такие ключи? – с расширенными от удивления глазами воскликнула Камилла, предположив в Успенском ясновидящего. В ответ он только загадочно улыбнулся, изображая из себя провидца.

– Ну, откуда-откуда, – вспоминал через много лет Успенский. – Она же ведь в тот вечер ни на что другое с таким восхищением не смотрела, как только на этот ключ.

7

На следующий день нам предстоял очередной официальный визит и выступление в школе. Успенский обещал присоединиться и, к нашей большой радости, смог это сделать. Его присутствие избавило двух финнов, то есть нас, от очередной непосильной обязанности выступать.

А Успенский чувствовал себя в школе как рыба в воде. Он все время что-то говорил, сновал туда-сюда, увлекая за собой всех слушателей, особенно детей. Он смешил их, дразнил учителей, заставляя их тоже смеяться. Всех, кроме одной дамы (директора?), смотревшей на него злыми глазами. Всегда были и есть такие люди, которые считают, что юмор и веселье мешают порядку и дисциплине. Почему-то на ум приходят самые серьезные из серьезнейших финских писателей, которым тем не менее юмор был совсем не чужд: Майю Лассила, Вейо Мери, Вейкко Хуовинен и Эрно Паасилинна. На долю юмориста довольно часто выпадает народная любовь, потому что его едкая сатира выводит на свет правду жизни. Народ писателя любит, а правители сажают в тюрьму. Так было раньше. Сейчас, правда, этот жанр несколько поистрепался и, приправленный некоторым количеством крови, изменился в угоду меркантильным интересам.

Успенский проговорил почти целый час, так что на нашу долю осталось сказать всего лишь несколько слов.

Поскольку Успенский рассказывал что-то смешное, нам тоже надо было срочно что-то придумать. Я вспомнил тогда только одну-единственную шутку, хотя сейчас мог бы добавить и еще что-нибудь. Я поведал детям эту единственную историю, начав с вопроса:

– Как слон вскарабкивается на дерево?

Воцарилось удивленное молчание, благодаря которому я смог продолжить:

– Он встает на росток дерева и ждет, пока оно вырастет.

Затем я продолжил:

– А как слон слезает с дерева?

Снова тишина.

– Он залезает на листок и ждет осени… А почему осенью опасно гулять в лесу?

В зале опять тихо.

– Потому что вам на голову может угодить падающий с дерева слон.

В Финляндии подобную шутку дети бы выслушали с вежливым вниманием. Шутка была обыкновенная и давным-давно знакомая. Но в России, когда я добрался до финала, реакция была совсем другой. Когда слоновий спуск с дерева был разъяснен и все посмеялись, один мальчик в первом ряду задумчиво посмотрел на потолок. Наверное, он представил себе, как может выглядеть слон, медленно спускающийся с вершины дерева на желтеющем листке.

Так что моя история имела такое странное завершение. Но большего и не требовалось. Камилла отблагодарила меня красивыми словами, и можно было считать, что наш совместный вклад в мероприятие внесен. Когда я затем написал о нашей поездке в журнал Maailma ja me (Мир и мы), Камилла снабдила статью иллюстрациями, под одну из которых она поместила мою цитату: «Дети смотрели на нас. Мы смотрели на детей». Тогда нам, финнам, это казалось сутью всего мероприятия. Это было довольно тягостно. Но все радикально поменялось, как только Успенский раскрыл рот. На фотографии Успенский, что-то изображая, практически лежит на столе, тогда как я сижу в своем галстуке, как истукан, а Камилла, конечно, в своем репертуаре помалкивала.

То, как мы провели последний день перед отъездом, совершенно стерлось из памяти. Запомнился только вечер. Когда я вспоминаю о нем сейчас, мартовским утром 2007 года, у меня перед глазами возникает только Новодевичий монастырь, особенно его кладбище. Смерть и сегодня в России не самая приятная тема для обсуждения, но могилы представителей изысканной культуры с древней традицией посетить интересно всегда.

В 1970-е годы я неоднократно бывал на этом кладбище вместе с различными делегациями. Или мы просто завершали там все свои визиты? Особенно если учесть, что напротив него находился прекрасный и почти всегда пустой магазин «Березка», где было удобно покупать гостинцы, перед тем как ехать домой.

Тем не менее возможность такая была. Поэтому когда Валентина спустя некоторое время спросила, что бы мы еще хотели посмотреть в Москве, мы сразу же высказали ей свои желания. Вариантов для выбора оказалось не так много: Красная площадь, дом-музей Чехова, дом-музей Толстого и Новодевичий монастырь. Обычный список основных достопримечательностей. Вопрос только в том, как смотреть: как на рекламную яркую картинку «А’ля рюс» в глубокой и трогательной меланхолии, или попытаться проникнуть в традиции русской культуры. Когда я попадаю на это кладбище, я всегда навещаю могилы Гоголя и Чехова, и еще буду, если случится. Ходил и буду ходить с приветствием к Василию Шукшину, не перестаю удивляться его могиле: она утопает в цветах. Так было довольно долго после его смерти. Не знаю, правда, как сейчас.

Наступило, однако, время, когда на Новодевичье кладбище перестали пускать туристов. Сейчас туда снова можно попасть, если, конечно, заплатишь. Цена не очень высока. Так работает новая вульгарно-капиталистическая система: и бережет от посетителей, и страдает от них. Теперь все за деньги, не за идею, деньги открывают любые двери. Нынче в России без денег – все равно что раньше без партбилета.

Достопримечательности были осмотрены, наша поездка подходила к концу. Но я не жалел, потому что уже хотелось домой. Чемоданы были собраны, попрощались с гостиницей «Украина»; поезд отправлялся поздно вечером с Ленинградского вокзала. У дверей гостиницы нас ждал микроавтобус «Латвия» и Слава. Затем примчалась запыхавшаяся Валентина. Наш автобус направился по своему маршруту, что было тогда довольно легко, потому что движение в Москве еще не парализовало.

Когда автобус остановился, мы послушно направились к выходу. Нам предстояло очередное знакомство. На сей раз с рестораном «Узбекистан».

Рестораны в Москве в 1970-е годы – это нечто совершенно особенное. В пересчете на душу населения их было невероятно мало. То там, то тут всегда можно было легко найти какую-нибудь столовую, но пойди попробуй стоя нормально поесть и пообщаться или отпраздновать что-нибудь с семьей в толпе и давке. Кто-то, конечно, так делал, но обычно люди покупали все необходимые продукты в магазине и отмечали праздники тесной компанией дома. В тесноте, да не в обиде, как говорится.

То обстоятельство, что мы – делегация и столик заказывался от имени партии (Союза писателей), давало нам возможность питаться практически где угодно. Национальные заведения с названиями азиатских республик пользовались особой популярностью. Слава лучшего ресторана принадлежала грузинскому «Арагви», который располагался в цокольном этаже здания неподалеку от памятника Юрию Долгорукому. Он, должно быть, и сейчас там, но национальная принадлежность этого заведения у русских посетителей не вызывает ни малейшего душевного отклика. Тогда все грузинское означало веселье, импульсивность, горячую кровь и солнце – исключительно позитивные ассоциации. Но мир меняется, политика тоже, даже отношение к тем же самым людям становится иногда иным. Однако это уже совсем другая, гораздо более печальная история, о которой тогда никто не мог и подумать.

Московские будни и сейчас мало похожи на сказку. Но раньше все было намного сложнее. Сейчас, если есть деньги, то найти место, где можно перекусить, не составит труда, однако в то время перед каждым рестораном выстраивалась огромная многонациональная очередь, которая с приближением вечера только увеличивалась: от гангстеров до бизнесменов, от шахтеров до генералов. Женщины, как цветы, были украшением мужчин, с которыми они приходили. Женский день был только раз в году, все остальное время они держали на своих плечах всю страну.

Тем не менее, были и такие мужчины, которые, не стесняясь, проходили в обход очереди: то ли мафия, то ли знакомые, партийные начальники, публичные люди и прочие знаменитости, то ли просто гости с туго набитыми кошельками.

Все улаживалось тогда с помощью всякого рода взяток. С тех пор мало что изменилось. Сейчас коррупция еще больше бросается в глаза, приобретя, с согласия большинства, колоссальные масштабы.

Уже на входе в «Узбекистан» в нос ударил запах востока и травки. Когда мы вошли, за столом уже сидел Успенский с братом Юрием. Мы поздоровались, сели за стол и принялись за трапезу.

Подали обжигающе горячий шашлык, баранину на вертеле, на столе уже стоял свежеиспеченный хлеб, зеленый лук, водка, красный перец, аджика, свежая разноцветная зелень, зеленая и фиолетовая. На столе было буквально все, что только можно пожелать. Звучали тосты, прославлявшие дружбу, и все шло естественно и хорошо, потому что для этого появилась причина. Разговор перескакивал с одной темы на другую, ничего особенного мне тогда не запомнилось, тем более, что многое тонуло в громких аккордах ресторанного оркестра.

Повсюду звучала музыка, очень громкая, почти как на современных дискотеках. Из шлягеров того времени мне особенно запомнился один, где певец все просил и просил кого-то: «Остановите музыку…» Эту просьбу, конечно же, не исполнили, хотя причин для этого было предостаточно. Тем не менее из всего этого грохота я умудрялся выхватить слово, затем еще одно, пытался выстроить между ними какую-то связь и извлечь из них смысл. Мозг работал с перегревом. Изредка я попадал в суть, угадывал, о чем идет речь, и даже впопад отвечал.

Я заметил, что Успенский вился вокруг меня со своими дружественными речами, как кошка вокруг горячей каши или как Кот Матроскин из «Дяди Федора» вокруг своей коровы. У Успенского было что-то на уме, что ему никак не удавалось высказать. По тому, как он себя вел, по его жестам я понимал, что он очень хочет поговорить со мной, поговорить без посредников и соглядатаев. И когда он подмигнул мне из-за Валентининой спины и, встав из-за стола, направился к выходу, я последовал за ним.

Валентина посмотрела нам вслед, но Камилла не умолкая ей что-то говорила.

Да и что Валентина могла сделать двум мужчинам, которые, как тайные агенты, направились в уборную? Там, в белоснежном окружении фаянса и кафеля, мы наконец-то остались одни. С глазу на глаз.

Конечно, в туалете были и другие люди, все по своим делам. Но они на нас не обращали никакого внимания, как и мы на них. Успенский начал говорить. Я был первым представителем иностранного издательства, которого он когда-либо встречал. Он сказал, что очень этому рад, и тут же, поскольку у нас совершенно не было времени, прямо задал вопрос, могу ли я пригласить его в Финляндию? Он никогда не бывал за границей. А в Финляндию его, возможно, отпустили бы, правда, если только будет приглашение.

Я посмотрел на него и подумал, что это такая мелочь. Поэтому я протянул ему руку и пообещал: «Я все сделаю».

Мы еще раз пожали друг другу руки для верности, он похлопал меня по плечу, как друга и соотечественника, которым я и вправду тогда себя ощутил. Затем, бодрые и веселые, как ни в чем не бывало мы вернулись за стол и продолжили нашу беседу в более официальном тоне под мрачные и недоверчивые взгляды Валентины.