Текст книги "Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского"

А Гоголь – непревзойденный рассказчик, самый свободный гений русской литературы… Возможно именно от них детский писатель Успенский получил лучшие напутствия через отца: отсюда происходит как любовь к животным, так и любовь к Гоголю, к юмору.

Юмор… Юмор, который вздымается и бьет ключом из самых трудных и горьких вещей, из печалей и разочарований жизни, из той соли истины, которая в конце концов с годами приобретает вкус почти сладкий. Этот юмор глубинно русское свойство натуры все испытавшего и вытерпевшего народа.

3

Своя семья всегда сначала единственная семья, ребенок не может еще знать о другой жизни. Ко всему привыкает, даже к тому, что отец и мать, казалось, все время отсутствуют. Главное, что они существуют. Но обстановка в семье менялась. У отца обнаружили туберкулез, который в ту эпоху было трудно вылечить – особенно во время войны и в послевоенный период, когда всего не хватало. Ему в конце концов не помогло даже то, что место работы было таким хорошим, какое в стране равенства только можно было пожелать; ведь сотрудникам ЦК доставалось много такого, о чем народ мог только мечтать.

Тем не менее детство Успенского особенно зажиточным назвать трудно. Наоборот. Это произошло из-за болезни отца. Когда медицина не помогла, прибегли к извечным средствам народных целителей. И об этом у Эдуарда сохранились отчетливые воспоминания:

«Все продукты питания, которые ЦК выдавал своим сотрудникам, шли на продажу на рынке. На полученные деньги на том же рынке покупался затем медвежий или барсучий жир, с помощью которого пытались вылечить легкие отца. Так что мы жили очень бедно. Кусок белого хлеба с сахаром был большим поводом для радости. Как-то я не хочу вспоминать об этом».

Возможно, одним из самых больших наслаждений детства было то, что иногда за семьей приезжал автомобиль марки «Виллис», подаренный американцами. Салон был изнутри полностью обтянут кожей:

«Мы брали с собой пса и отправлялись в подмосковный лес на охоту на белок. Пес находил белок сразу. И отец стрелял действительно метко. Долгое время у нас хранились в сундуке беличьи шкурки».

Отец охотился, а Эдуарда дичь не интересовала: он любит слова и картины.

Род отца происходил из города под названием Елец. Его собственный отец, дед Эдуарда, был квалифицированным железнодорожным рабочим. А род матери происходил из города Вышний Волочек Тверской области – ее административный центр позднее сменил название на Калинин, а потом снова стал Тверью – из той излучины Волги, где жило и финское племя, тверские карелы. Мать была купеческого рода, торговавшего хлебом, мукой и хранившего в амбарах зерно. Занимались, очевидно, и торговлей рыбой. Важным, видимо, было и это:

«У нас в России похоже в каждом роду был дед, способный поднять бочку в десять пудов (старинная русская мера веса)».

Силач был особенным человеком, по крайней мере раньше. Десять пудов – это ведь все-таки свыше 160 кг.

Таким был отец матери. А отец самого Эдуарда тяжелые бочки не поднимал, ему это, к счастью, было не нужно; но кое-что делал традиционно мужественное и русское, занимаясь охотой.

Воспоминания об охотничьих походах кажутся идиллией, но за ней вдруг обнаруживается и другое. Эдуард рассказывает:

«У меня есть фотография, на которой стоит сотня мужчин с ружьями в руках, и один из них – мой отец. Перед ними десятка два убитых волков. Сейчас в этих краях волков уже нет, да и другой дичи не много. Отец мой ходил на охоту с зажиточным крестьянином, они охотились и общались семьями. Когда я был в школе в старших классах, моя бабушка Вера Петровна рассказала, что отец участвовал в раскулачивании, и, в частности, тот крестьянин был его объектом. Это нанесло мне глубокую рану, которая с тех пор не заживает».

Как можно было предать друга? Обвинение в кулачестве означало еще в начале 50-х годов чаще всего почти верный лагерный приговор, если не смерть. Таков был сталинский бредовый вульгарный коммунизм; даже детей поощряли доносить на родителей. И когда один такой мальчик-доносчик однажды из-за своего поступка был убит, именно его произвели в великомученики и сделали примером для молодежи.

Бабушка Эдуардa не предала. И Эдуард не предал ее:

«Бабушка у меня была удивительная. Русская из русских, из самой народной гущи. Когда однажды ее разбил паралич и руки перестали двигаться, она сказала, вспомнив свой долг: "Если со мной что-то случится, отдайте Юлии Яковлевне три рубля". Юлия была соседкой, чей муж, предприимчивый еврей, был помощником Маленкова. Не следует забывать, что я жил в доме ЦК».

Георгий Маленков был известным политиком, работавшим председателем Совета министров СССР, то есть премьер-министром в 1953–55 годах.

Эдуард вспоминает и то, как бабушка любила время, в которое жили до революции. О нем она рассказывала удивительные вещи. Если о такой ностальгии стало бы известно более широкому кругу, это могло послужить отягчающим обстоятельством при порядках сталинского времени. А мальчик прятал истории в своем сердце. И помнит их до сих пор.

Например, эту. На Елецком вокзале было так заведено, что оставшиеся в бюро находок чемоданы, узлы и сумки продавали раз в год с вокзального аукциона. Люди не знали, что получат, когда покупали выставленный на продажу чемодан; они приобретали «кота в мешке» или, на финский лад, свинью в мешке. В чемодане могла быть старая грязная одежда, или он мог быть совершенно пустым, или же в нем могло таиться и настоящее сокровище. Вроде того, что находит Дядя Федор, когда ищет клад.

Жизнь в Ельце была до революции дешевой. Детей рождалось много, но и смертность была немалой. Сестра отца Зоя вспоминает, что ей пришлось похоронить и младшую сестру, и брата. Тем не менее, пятеро из детей семьи выросли взрослыми.

Революция была по мнению бабушки лишь злом. Она рассказывала внуку, как революционеры схватили богатого купца и повели на казнь. Тот просил сохранить ему жизнь и обещал два года кормить всех окрестных жителей. Его слушали некоторое время, а потом все равно расстреляли.

Из прошлого нам достаются всевозможные вещи, даже незаметные. Эдуард пишет, что сестра бабушки была гадалкой. Это умение унаследовалось, так что и Эдуард все еще способен при желании предсказать по линиям на руке судьбу человека.

В этой роли он выступил однажды в Финляндии. Переводчиком был Мартти Анхава. Эдуард сумел рассказать каждому из не знавшей русского языка, но вообще очень ученой компании всевозможные подробности об их жизни, начиная с детей и разводов. Люди были ошарашены. Никому и в голову не пришло, что предсказателем оказался переводчик, который давно был знаком со всей компанией…

Тем не менее, хотя речь идет о шутке, Эдуард не хочет показывать свою руку никому, даже мне, хотя знает, что я не понимаю, не говоря уж о том, что не обращаю ни малейшего внимания на линии или их отсутствие. Когда однажды ради забавы я потребовал от него показать ладонь, Эдуард сжал свою медвежью руку в кулак. Попытки применить силу не помогли. Кулак оставался и остается крепко сжатым.

4

Случилось неизбежное: отец умер в 1947 году, когда Эдуарду было десять лет. Это имело последствия, которые, возможно, ожидались не сразу. О похоронах отца Эдуард мало что помнит, но изменение условий концентрируется в следующих фразах:

«Было много народу. Всякие важные люди. Они говорили, что никогда не забудут семью отца. Но после этого я больше почти никого из них не видел».

Так течение жизни повернулось в противоположном направлении. В то время как у других людей после выигранной войны положение начало год от года хоть чуть-чуть облегчаться, у этой семьи все становилось лишь труднее:

«После смерти отца поддержка со стороны ЦК уменьшилась. Мы стали беднее. А потом, когда мать вышла замуж за Николая Степановича Пронского, поддержка прекратилась совсем. С другой стороны, уже при жизни отца все мало-мальски дорогостоящие продукты продавались на рынке для приобретения лекарств. Но остальные живущие в доме люди получали свою долю пособия от ЦК, как и раньше, а также пребывание летом на дачах, где в льготы входило бесплатное питание».

Десятилетний ребенок уже достаточно взрослый, чтобы помнить отца, а приход в семью нового отца или матери никогда не протекает без проблем. Особенно в данном случае:

«Николай Степанович Пронский был военным. Он работал бухгалтером в КГБ. Ему было уже шестьдесят, но он имел звание – младшего лейтенанта. Он жил вместе с сыном Борисом в коммуналке и был рад, когда получил для проживания в Москве целую квартиру».

Новый брак кажется в этом свете своего рода бартерной сделкой, чем он, возможно, и был. Матери был нужен мужчина и дополнительные доходы, да, наверное, и на «удержание» квартиры это повлияло: жить там можно было продолжать. А мужчине нужна была не только жена, но и квартира, и более прочное положение в Москве.

Любовь? Едва ли самая большая.

Жизнь Эдуарда началась как будто уже второй раз сначала. Об отчиме он упоминает вкратце самое существенное:

«У нас не было никаких отношений. Время от времени он бил нас, но и это происходило как-то равнодушно. С матерью шло не лучше. С той поры думать о матери мне было как-то мучительно. Когда, например, однажды я сбежал из пионерлагеря и заявился домой в одной рубашке с короткими рукавами и тренировочных штанах, мать отправила меня на следующий день обратно в лагерь».

У Пронского был сын по имени Борис. Он был ровесником Эдуарда, и они учились в одном классе. Эдуард не ладил с мальчиком, они дрались из-за всего, даже из-за того, кому делать уроки за самым удобным столом. Эдуард размышляет: «Он был хорошим парнем, и мне досадно, что я тогда с ним ссорился. В эти последние годы я чуток помогал ему деньгами, хотя и немного. От этого мне тоже печально».

Однако от Пронского Эдуард услышал историю, которая ему запомнилась. По происхождению он был ставропольский казак. О своем участии в революции он рассказывал так: «Почему я пошел с ними? Думаешь, может, что мы были бедными? Нет. Все у нас было, лошади и коровы, овцы и земля. Но нас оскорбляло то, что крупные помещики только и делали, что ездили повсюду на своих автомобилях. Мы пьянствовали вместе с моим другом, ходили и говорили всю ночь, а потом он подался к белым, а я к красным».

Любви между сыном и матерью уже не было. Что немного удивительно. Казалось бы, память об умершем муже должна была как-то отразиться на сыновьях, хоть немного пробудить чувство любви. Отношения матери с сыном вообще несколько легче, чем у матери с дочерью. Но в случае Эдуарда и эта закономерность не соответствовала действительности.

Я слышу о плохих отношениях Эдуарда и его матери уже долгое время, скоро тридцать лет. Сначала я удивлялся этому. Но кое-что понял, когда увидел мать.

Я встретился с ней лишь однажды. Тогда отмечалось ее 75-летие. Год был, стало быть, 1981-й, мать умерла восемь лет спустя. Встреча эта тогда не возглавляла список моих желаний. Но что поделать. Я опять приехал в Москву и, следовательно, был объектом постоянной заботы ребят, порой, наверное, и обременительной, потому что каждый день хватало других проблем, отнимающих время. Если об Эдуарде приходилось заботиться в Финляндии, то в России уже я был тем грудным младенцем, которого возили и которого брали с собой, куда бы ни отправлялись по делам.

Так я повидал и телецентр, притулившийся под гигантской Останкинской башней – куда, вообще говоря, иностранцев не пускали, – а также многие издательства. Эдуард был руководителем, но и машину водил чаще всего он сам, хотя в «нашу маленькую мафию», как ласково называлась крохотная наша «шайка», входил временами и шофер, который мог быть по профессии, например, поваром. Эдуард водил потому, что ему это нравилось, он хотел деятельности, это я понимал. И когда позднее, в пятидесятилетнем возрасте, я получил наконец права и начал водить сам, я стал понимать его еще лучше. Психиатра лучшего, чем машина, мне было не нужно, и дело не в скорости, а в управлении большим механизмом, то есть в повышении уверенности в себе плюс в связанной с самим фактом вождения почти дзэнской медитации.

Как будто дела всегда будут устраиваться почти сами собой, автоматически, по мере движения машины вперед и смены пейзажей. Вождение тоже дает иллюзию свободы, что в Советском Союзе, должно быть, имело особенную важность.

Для вождения требовалась горючая водичка, а достать ее частнику в Советском Союзе было тогда трудно. Я научился у ребят средствам выхода из положения, даже немного сомнительным. Желанным был дизельный автомобиль, потому что на краю всех колхозных полей стоял огромный резервуар, из которого дизельное топливо можно было брать без разрешения… А бензозаправочная станция работала по другим правилам. Деньгами там расплачиваться было нельзя, а бензин приходилось покупать на талоны, которые получали от государства. Помню, как мы однажды приехали на маленькую станцию и остановились. Ребята о чем-то тихо поговорили между собой, а затем Эдуард вылез из машины и спокойно пошел на станцию платить, пока Толя начал заправлять бак. Медленность ходьбы была странной, обычно скорости Эдуарда могла позавидовать старинная швейная машина Зингера. Но причина выяснилась: талонов с собой не было, а когда заправщик понял это, он прекратил подачу бензина. Литров десять, однако, уже успело в бак залиться, и наше путешествие продолжилось.

На этот раз бензина было достаточно. Когда я сел в машину, то услышал, что сейчас вместо музеев мы направимся отмечать день рождения матери Эдуарда.

Обычно я не возражал, но тогда мне показалось, что я попаду на торжество, где меня не ждали.

– А что, если я это дело пропущу? – сказал я, когда понял, куда мы поедем. – Я могу в гостинице подождать. Я же твою мать не знаю; она ведь не ждет, что я приеду? В чем вопрос? – И хотя Эдуард, не соглашаясь, махнул рукой, я продолжал ворчать: – Я буду там чужим и лишним.

Мои вопросы и слова, если подумать задним числом, явно финские. «Финскость» как таковая не была в России достоинством, робость не находила понимания. К ней относились, как к ветрянке, которая приходила и уходила; зато в большем почете были честность и другие чисто финские добродетели (даже упрямство и хорошая переносимость алкоголя). Эдуард махнул рукой еще раз и затем объяснил:

– Мать наоборот обрадуется приезду иностранного гостя – это для нее будет подарок.

Где жила мать, я не помню. Может быть, по-прежнему в квартире детства Эдуарда? Нет, выясняется, когда я спрашиваю; та квартира уже была разменена. В карте Москвы я уже начал разбираться, но до места и раньше никогда не ехали напрямую: уже тогда заторов и пробок избегали, двигаясь в объезд через причудливые идиллические переулки. Москва представляла собой не только большие дома; внутри кварталов обнаруживались парки, качели, покой, бабушки. На скамейках сидели дедушки с палочками, наблюдая за людьми и их передвижением. За нами – тоже, когда машина остановилась и была припаркована в разрешенном, а может, и незаконном месте. Вскоре мы уже стояли на улице, а затем устремились в подъезд, только бы дверь скорее открыть. И наконец втиснулись в квартиру.

У матери нас ждал настоящий праздник. Стол был длинным, шума хватало, угощений – полный стол, стоял гомон, произносились речи и тосты. Эдуард представил меня, и я смог усесться рядом с ним, вроде как в безопасности. Только позднее я понял, что таким образом я прикрывал его тыл. Присутствовали братья, а также отчим и его сын. И мать была виновницей торжества, сидела на почетном месте, разумеется, во главе стола, словно царица на своем троне.

Отчим был уже старым брюзгливым дедушкой в дурном расположении духа, глуховатым. В нем трудно было приметить военного, прошедшего войну. Он сидел среди гостей в пижаме и неприветливо отнесся ко мне, прибывшему из капиталистической страны молодому человеку. Теперь, когда я знаю о его кэгэбэшном прошлом, то понимаю его лучше прежнего. А мать была ко мне благосклонна, соблюдая положение и осанку, как и подобает имениннице-юбилярше, хотя голова немного и дрожала.

По всему было видно, что мать была когда-то красивой и все еще знает об этом. Моя первая мысль при виде ее была: передо мной бывшая аристократка, ибо в матери было что-то от мадам Пешеходовой, издательницы Эдуарда, той самой, которая дала мне «Дядю Федора».

Мадам Пешеходова была, правда, уже свергнута со своего престола юными коммунистами, положение давало слишком много привилегий, на которые зарились нижесидящие. Но едва ли она вследствие этого изменила своему стилю. В обеих сквозило одинаковое спокойное достоинство. Что до матери Эдуарда, я просто как-то понял, что человек она не счастливый и едва ли когда-нибудь счастливой была. По крайней мере на данный момент мать казалась глубоко и сильно разочарованной в своей жизни. Один раз она засмеялась, но когда лицо возвратилось к обычному выражению, перемена ощущалась тем больше. Возможно она была из тех, кто вечно недоволен. О чем речь ни зайдет, тут же обнаружится новый повод для нытья.

Я помню, что хотя голос у отчима был рычащий, к нему относились вроде, как к ребенку, настолько старым уже считали. Не понимает, значит, не понимает, и с этим ничего поделать уже невозможно. Зато горькие складки в углах рта матери не разглаживались, не говоря уже о том, чтобы за весь праздник хотя бы сложиться в улыбку, даже тогда, когда Эдуард произносил речь в честь дня рождения матери.

Эдуард вел себя как-то суетливее обычного и даже во время речи нервничал, хотя уж кто-кто, а он-то говорить умел, привык выступать на сценах даже перед многотысячными залами, понимал ситуации и людей. Но у своей матери Эдуард говорил избитыми штампами, без чувства, как будто был не дома, подумал я. Так, собственно, дело и обстояло. Поэтому сразу, как только были произнесены несколько тостов и немного поели, он шепнул мне: «Пошли…»

Несмотря на возражения собравшихся, мы поднялись, Эдуард посмотрел на часы, произнес что-то о наших важных встречах и указал на удивленного меня, а затем мы попрощались и тут же оказались на улице.

Я уже привык к скорости Эдуарда, но такого я не ожидал. На улице нервозность Эдуарда частично исчезла, а за рулем машины от нее не осталось и следа. Он снова был самим собой – спокойным, то есть, по своему обыкновению подвижным как ртуть и веселым, крутил баранку так, словно катался на аттракционе «автодром».

Но празднество и вид матери тем не менее продолжали его беспокоить. Потому что он, быстро взглянув на меня, вдруг спросил о моих впечатлениях; в том числе и о том, что меня самого интересовало. Что я, собственно, думаю о его матери?

Мы с самого начала говорили друг с другом прямо, и поэтому мне было легко ответить. Я рассказал о своих мыслях, говорил о горделивости матери и ее кажущейся несчастности, о, по-видимому, не покидающей ее разочарованности жизнью, то есть рассказал обо всем, что было в голове. И Эдуард кивал, и как будто темная тень пробежала по лицу.

– Точно, – произнес он затем.

А потом рассказал мне как бы мимоходом запавшее ему в душу воспоминание. Однажды, уже взрослым и достигшим положения писателя, Эдуард пришел к матери с газетой.

– Здесь и про меня пишут, – как бы безразлично сказал он ей.

Лицо матери прояснело:

– Ругают?

– Нет, наоборот, хвалят и прославляют, – с энтузиазмом ответил Эдуард.

И тогда уже распространившуюся по лицу матери радость как корова языком слизнула.

Этот случай Эдуард не забывал никогда. Мать желала своему сыну плохого. Что это за мать такая? Однако на этом разговор о матери тогда закончился и не возобновлялся долгое время. Говорить о неприятных вещах Эдуард, на самом деле, до сих пор не любит. Он, кажется, думает, что когда ворошишь воспоминания, те же самые старые чувства сразу всколыхнутся и оживут. Конечно, можно было бы посоветовать, можно было бы сказать, что через все пережитое следует пройти еще раз, проговорив, и только тогда от него избавиться. Но сказать легко. Едва ли это изменит ситуацию.

5

Были с детством Эдуарда связаны и другие, не только мрачные воспоминания. Даже серый день проясняется, когда солнце начинает рассеивать туман. И в голосе сразу появляется более светлая нотка:

«Любил ли я жизнь? Черт его знает. Сейчас мне вспоминается из детства все неприятное, но тогда я радовался, увлекался и был здоровым».

На такое настроение влияло и все то, что было вокруг, прежде всего товарищи. Их хватало:

«Весь огромный двор жилмассива на Кутузовском проспекте был переполнен детьми. В углу девочки прыгали через скакалку и в классики. Девочки рисовали мелом на асфальте квадраты. Они также с удовольствием играли в штандер, где в воздух бросали мяч и выкрикивали имя Маши, Насти, Веры или Любы. Девочке, имя которой выкрикнули, нужно было поймать мяч и попасть им в кого-нибудь из убегающих. Если она попадала, той приходилось в свою очередь ловить брошенный в воздух мяч. И так игра продолжалась.

В другой стороне играли в волейбол через протянутую веревку для сушки белья. Где-то играли в прятки и в палочки. У стены азартно резались в пристенок. А в самом темном уголке самые старшие ребята надували дымом презервативы, завязывали из веревочками и выбрасывали шары на проспект».

Игры, знакомые и мне. Палочки известны и в Финляндии – тут сначала, топнув ногой, подкидывали двенадцать палочек в воздух, и только когда их соберешь, можно было отправляться искать спрятавшихся. Здесь эта игра называется kaksitoista tikkua laudalla (двенадцать палочек на доске).

Да и презервативы в Каллио были, им дивились, но дымом все-таки не заполняли.

Учеба в школе у Эдуарда шла обычно с хорошей успеваемостью. Особенно в начале у него не было никаких особых сложностей. Когда силы духа заканчивались, Эдуард с удовольствием прибегал и к кулакам:

«Я рос маленьким драчливым мальчишкой. Помню из первого класса такой случай. Одна женщина сама приводила своего сына в школу. Часто она при сыне бранила меня за то, что я лез к мальчишке.

Мать сказала сыну:

– Как это ты не справишься с такой мелюзгой. Покажи ему!

Мальчишка храбро бросился к драку со мной, но после короткой потасовки опять с ревом убежал к матери».

Так случалось часто. Эдуард был рослым и крепким. Этому и тому, что позднее успевал в школе, возможно, и обязана часть того чувства собственного достоинства, с помощью которого будущие трудности чаще всего преодолевлись или брались под контроль. И даже в момент поражения Эдуард стоял с высоко поднятой головой. Ему знакома вся гамма переживаний и в этой области: Эдуард успел испытать и успехи, и неудачи, а в 1980-х годах – особенно последние. Но и тогда он не уступал. Я называю такую позицию «каллиоский пацан» (Kallion kundi). Что означает: если знаешь, что прав, то не следует уступать, как бы ни били, ни дразнили, ни пытались подчинить и ни подавляли. Нужно стоять с высоко поднятой головой до последнего удара. И даже после него, каким бы избитым ни был. Если не ради иного, так ради своей души.

Возраст, правда, смягчает уже нанесенные удары, свои и чужие.

Бывает, что находится кроме всего прочего и третья возможность: медленное отступление в сторону, подальше, при взгляде оттуда все, прежде такое важное, начинает тускнеть и покрываться туманом, меняется весомость и значимость вещей.

Завоеванное при помощи кулаков положение в жизни Эдуарда продолжалось не бесконечно:

«Вплоть до пятого класса я был одним из самых больших ребят в классе. А потом пацаны начали быстро расти и крепнуть, особенно после летних каникул. Они становились сильнее меня, и так вышло, что из лидеров класса я скатился в касту пониже.

Эта перемена больно меня задела.

Однако я опять поднялся обратно на вершину».

Последнее предложение Эдуард написал по-видимому с удовольствием. А почему бы и нет: свергнутый с престола лидер вернулся к власти, хотя бывшие мастера никогда не возвращаются, как, по легенде, утверждали в боксе тяжеловесов. Но для этого нового восхождения нашлись целых две отдельных причины. Обе были обусловлены случайностью, которая самым первым делом привела Эдуарда к книгам и особенно к математике – математике, которую он понимал не всегда:

«Интерес к учебе начался в седьмом классе. Поблизости от нашей школы находилась церковь, которая как церковь не использовалась; там хранились всякие стройматериалы. Но на чердаке церкви лежали старинные бумаги: свидетельства о смерти людей, похороненных на церковном кладбище. Это были хорошо сохранившиеся печатные бланки со старорусскими заголовками, а вписанные чернилами имена людей уже почти выцвели. Вместо них мы вписывали имена тех учителей, которых не любили.

Однажды, в один из этих походов, я упал с чердака и сломал ногу. Угодил в больницу на долгое время и испугался, что останусь на второй год. Я попросил мать принести в больницу учебники. И затем начал совершенно самостоятельно их изучать. Случилось так, что они уже не казались особенно ужасающими. За два месяца я прочитал книги от начала до конца и понял прочитанное.

С тех пор в начале каждого учебного года я сразу от начала до конца прочитывал учебники по математике и физике. В результате я начал успевать по математике, физике и химии действительно хорошо, участвовал в математических олимпиадах и стал гордостью школы».

Это приводило, разумеется, только к хорошему. Но не без ложки дегтя.

«Поскольку я знал теперь предмет порой лучше учителей, на уроках я ленился, спорил с учителями и прибавлял им седых волос».

Конфликт с учителями становился все острее, пока новый, подобный случайности поворот во многих смыслах спас Эдуарда и действительно изменил его:

«Директор школы был разумным и решил пуститься на необычный эксперимент. Он предложил мне стать пионервожатым у третьеклассников».

Для парня, вступившего в переходный возраст, идея смущающая. Но Эдуард согласился. Возможно, у него не было вариантов:

«Сам я был тогда в девятом классе. Мне нужно было научить ребят хорошему поведению. Я рассказал им, чего не разрешается делать: нельзя шляться по улицам без дела, шуметь, курить. Обучая их, я учился и сам. Порой я проводил с ними целый день: мы вместе катались на лыжах и ходили в театр. Самое забавное было то, что сам я не мог пойти с ними на представление, потому что мне не давали денег. Я приводил их в театр и поджидал их по окончании спектакля».

Запомнился и еще один эпизод. Однажды Эдуард с пионерами вместе катались на лыжах и пришли к обрыву. Один из пионеров, «маленький зловредный пакостник», по словам Эдуарда, вызвал своего вожатого на испытание храбрости: «Слабо тебе отсюда съехать вниз?»

Ну, кто из нас не попадал в подобную ситуацию?

Подстрекателей достаточно. И реакция подстрекаемого зачастую все та же: «Это мне, мне слабо?» А потом он бросается сломя голову вперед и ввязывается во что-нибудь дурацкое.

Эдуард тоже решил сделать именно так:

«Ничего не поделаешь. Пришлось. Кошмар! Вышло так, что я сломал одну лыжу. Но, пожалуй, самое интересное было то, что полкласса съехало вслед за мной с теми же последствиями».

Общая картина начала дополняться и пробуждающейся любовью:

«Мой энтузиазм в воспитании класса подогрела старшая пионервожатая школы (на этом посту могла быть только учительница), которая сказала, что поцелует меня, если мой класс станет самым примерным».

Валя знала, за какую ниточку дергать:

«В то время я ценил подобную награду выше всех Сталинских премий».

Даже в то время, хочется мне добавить.

Эдуард был вожатым в своем классе два года, и этот класс стал как конфетка. Но обещанную награду он не получил, потому что вожатая перешла в другую школу. Я нахожу в записях Эдуарда короткое предложение, которое констатирует в скобках: «Но мы с ней еще встретились». В более нежной атмосфере? – как звучат последние слова воспоминаний Казановы. Мое предположение он, однако, позднее весело отвергнет.

Более важным оказывается следующий вывод, к которому Эдуард сам пришел с годами:

«Очевидно именно эта возня с детьми сделала меня детским писателем».

Что еще Эдуард помнит о школе? Полученные им инструкции по воспитанию и то, что происходило, если эти инструкции советской морали соблюдались.

Ведь учителя подчеркивали своим ученикам, например, вот это: «Если только честно рассказать о плохом поведении школьных товарищей, это будет не донос, а воспитательный поступок».

Эдуард однажды поступил в соответствии с этим. В шестом или седьмом классе он наябедничал о дурных поступках ученика по фамилии Седов, о том, что тот хранит в парте спирт и стреляет из рогатки камнями в спину другим ученикам.

Седова наказали, но та же участь ждала теперь и Эдуардa. Во дворе законы школы уже не действовали – там господствовал свой, дворовый суд и своя практика: донос был доносом, и Седов имел таким образом полное право наказать Эдуардa по-своему.

Ситуация осложнялась тем, что вся семья Седова имела отношение к преступности.

Опять помогла случайность, даже две. Школа находилась во дворе дома Эдуарда, и путь до дому был коротким. Там он для начала был в безопасности. Но и дома он не мог оставаться до бесконечности.

Проблема разрешилась несколько неожиданным образом:

«Седов подкарауливал меня несколько дней. Но тогда меня спас другой уже почти полупреступник – Казаков. Он только крикнул Седову: «Успенского не трожь!» Это был непреложный приказ. А все из-за того, что я однажды неделю ходил к Казакову домой, когда он не появлялся в школе, беседовал с его матерью, уговаривал парня вернуться в класс и занимался с ним математикой».