Текст книги "Рог Мессии. Книги первая и вторая"

Глава седьмая

Йосеф стоял у окна и смотрел на Гудзон. Уже два месяца они находились в Нью-Йорке, в квартире Джуди на Манхэттене. Квартира досталась ей от первого мужа. Об этом периоде своей жизни Джуди не распространялась, и Йосеф не донимал её расспросами. Захочет – сама расскажет. Всё равно ему не до этого. Даже несколько лет тому назад, расставшись с Эстер, он не чувствовал себя так плохо, как сейчас. В эти дни, когда евреям в Европе грозит опасность, а в Палестине идёт борьба с англичанами, лишившими евреев права на собственный дом, – в такое время он, Йосеф Цимерман, вынужден отсиживаться без дела в Америке. После того как «Бахе́рев»[38]38
  «Мечом» (ивр.).


[Закрыть], подпольный боевой листок сионистов-ревизионистов, опубликовал стихи Йосефа, в которых британская администрация усмотрела призыв к восстанию, Джуди пришла к выводу, что оставаться в Палестине опасно. Пока англичане только следят, но в любую минуту могут арестовать. Собственное положение Джуди тоже было шатким: «Палестайн пост» перестала публиковать её статьи, зато цитаты и выдержки из них еврейское подполье распространяло в виде листовок и воззваний, и англичане, вне всякого сомнения, искали автора. Йосефу не хотелось уезжать, и он согласился только потому, что опасность грозила жене. Оба надеялись, что уезжают ненадолго.

Йосеф подумал, что ему выпала редкая в жизни удача. Джуди не только его понимает, но и оказывает влияние на его творчество. Это она тактично и ненавязчиво объяснила Йосефу, что, конечно же, его стихи замечательны, но как поэт он слишком связан классическим стилем, рифмами, а время требует другого, и нужно применять новые формы. И стихотворение, из-за которого он теперь оказался здесь, как раз и было другим, не похожим на то, что Йосеф писал раньше:

 
Говорили они, что стремление к миру
овладеет сердцами сынов Ишмаэля[39]39
  Исмаила.


[Закрыть],
если скажем мы им: «Оставайтесь, чтобы вместе
сажать здесь деревья,
вместе строить дома, собирать урожай и гулять друг
у друга на свадьбах.
Не хотим подниматься туда, где вознёсся ваш купол
вместо нашего Храма,
дайте нам лишь молиться спокойно у ваших подножий
и оплакивать древние камни.
И поделим мы с вами эти горы и эти долины  —
мы мечту поколений, что хранили они, стиснув зубы
и слёз не скрывая,
отдадим за покой наш в уплату».
Но ответил поэт: «Разве ветка оливы
может выбить топор из руки нечестивой,
на которой не высохла кровь ваших братьев?
Вы споткнулись в пути, ибо кони нагружены тяжко
и по тропам скользят над обрывом.
Так развьючьте коней и сойдите на землю,
и возьмите мотыгу и ройте, пока не найдёте
среди древних останков
незаржавленный меч Маккавеев!
Потому что забыта у вас доблесть предков: как воры
пробираетесь в сумраке вы на родные руины,
чтобы выкупить родину вашу за деньги,
как за деньги в изгнанье вы жизнь покупали!
Но отчизна ждёт воинов, а не торговцев,
и не звон серебра – звон мечей она хочет услышать
от потомков Давида!»
 

Закончив писать, Йосеф заколебался. «Звон мечей» звучало не по-еврейски, никак не вписывалось в еврейскую традицию. Но Джуди заявила, что это именно то, что нужно:

– Сколько можно обороняться? Ты точно сказал: мы пытаемся выкупить родину за деньги, подобно тому, как покупали в галуте за золото жизнь. Но так не бывает. Да, мы не хотим проливать кровь, поэтому предлагаем арабам мир, только он наступит не тогда, когда мы разделим с ними страну, а когда добьёмся признания нашего первородства, наших бесспорных прав. Для этого нужен меч, и сегодня наш главный враг – англичане. Закрыв евреям путь на родину, они превратились в добровольных помощников Гитлера. Жаль, что великий Жабо[40]40
  Жаботинский.


[Закрыть] ушёл из жизни, так и не поняв этого до конца. Сколько людей были бы спасены, если бы не проклятые сертификаты, которые невозможно получить! Непременно оставь последнюю строку! Звон мечей – как раз то, чего нам сейчас не хватает!

Йосеф вспомнил стихи, которые он прочитал Эстер в день их первой встречи у Эммы. Как давно это было! Пять лет прошло, а кажется – целая жизнь. Уехав из Риги, Йосеф продолжал подддерживать связь с Эммой и другом юности Натаном. Последнее письмо пришло совсем недавно, уже на нью-йоркский адрес. Эмма сообщала, что Эстер изменилась и уже не так красива, как прежде, хотя с виду кажется, что у них всё не так плохо: доктор заведует своей бывшей клиникой и вообще у новой власти в почёте, сын учится в университете. Читая письмо, Йосеф чувствовал, как сжимается сердце. В последнее время его одолевали плохие предчувствия. А на днях ему снился кошмарный сон: деревья в чёрном лесу, и на них раскачиваются тела в традиционных еврейских одеждах. Такие одежды он видел разве что на картинках и в Иерусалиме. Хотя нет – и здесь, в Нью-Йорке, Джуди показывала ему этих людей. Утром Йосеф рассказал свой сон Джуди, и жена ответила, что это не сон, а близкое будущее.

– Твой сон уже сбывается в Польше, – сказала она, – а теперь, когда Германия захватила Европу, на очереди Советский Союз. Не верю, что нежная дружба Гитлера и Сталина продлится долго, вдвоём им не хватит места. Не знаю, кто из них выступит первым, но мне страшно подумать о том, что там начнётся, если первым окажется Гитлер. Я боюсь за твоих родственников, Йоси.

Джуди, которая вначале называла мужа Йосэлэ или Йосл, давно перешла на ивритское Йоси.

– Я сам боюсь, потому и вижу такие сны, – ответил Йосеф, а про себя подумал: «Правда в том, что больше всего я боюсь за Эстер. Больше, чем за родителей. Плохой я, наверное, сын, но ничего не могу поделать».

Телефонный звонок прервал размышления Йосефа. Звонил адвокат Лангерман. Пронюхав (каким образом, где?)

о том, что Джуди вернулась в Америку, адвокат здраво рассудил, что навряд ли она приехала одна. И не ошибся: трубку взял Йосеф. В ней рокотал тот же голос уверенного в себе сытого человека, как будто Лангерман не уезжал из Риги:

– Приветствую, дорогой Йосеф! Рад вас услышать! Что может быть лучше на чужбине, чем услышать земляка и к тому же старого знакомого! Не спрашиваю, почему вы оказались в Нью-Йорке. Добавлю только, что действительно очень рад. Скажу вам откровенно: истосковался я здесь. Каждый день думал: хоть бы одна родная душа! И вот Бог посылает мне вас.

– Спасибо, господин Лангерман! Тронут!

– Ну что вы, Йосеф! Какой там господин! Для вас – только Макс.

Адвокат продолжал говорить, извергая из уст настоящую словесную Ниагару, но Йосеф слушал вполуха. Он понимал, что такой человек, как Лангерман, зря не позвонит, и ждал, когда Макс перейдёт к делу. Наконец в трубке зазвучало:

– Работаю в конторе Джеффри Стоуна, но там с перспективами плохо. С вашего разрешения, дорогой, хотел бы поговорить с Джуди. Если помните, когда мы прощались в Риге и я намекнул, что собираюсь в Америку, ваша жена сама предложила протекцию. Вы, разумеется, не забыли, что ваш папа, чтоб он был здоров, стоял, как скала. И всё же мне удалось с ним договориться и повернуть дело в вашу пользу.

– Конечно, помню. Разве можно такое забыть? Джуди нет, но могу дать телефон редакции, где она находится сейчас. Уверяю, Макс, она сделает всё, что в её силах, – и терпеливо выслушав благодарные излияния Лангермана, неожиданно спросил: – Вы, вероятно, поддерживаете связь с Ригой? Я бы хотел…

– Насколько мне известно, – не давая Йосефу закончить и как будто продолжая начатую фразу произнёс Лангерман, – доктор Гольдштейн не бедствует. И даже обласкан советской властью. А Эстер, – адвокат слегка понизил голос, настраиваясь на интимную ноту, – к сожалению, не в лучшем состоянии. Депрессия. Ведь им, беднягам, не повезло. Двери захлопнулись именно тогда, когда они вот-вот должны были уехать.

«Ясно, – подумал Йосеф, закончив разговор. – Всё сходится. Эстер в мышеловке и, осознавая это, впала в депрессию. А он, Йосеф, вместо того чтобы действовать, продавливает диван в чужом доме. И неважно, что квартира принадлежит Джуди. Какое он имеет к этому отношение, когда Эстер в беде! А Лангерман, ничего не спросив, сам заговорил о ней, давая понять, что находится в курсе. Вот же бестия! И всё-таки не надо забывать: мы с Джуди обязаны Максу».

Джуди вернулась поздно, но в хорошем настроении. Весь день она провела в редакции еженедельника «А-Доар»[41]41
  «Почта» (ивр.).


[Закрыть], выходившего в Нью-Йорке на иврите. После долгих переговоров, которые несколько раз грозили сорваться, ей удалось договориться с редактором о публикации стихов, а в перспективе – статей Йосефа. Это был серьёзный успех, и Джуди имела все основания рассчитывать на благодарную реакцию мужа. Главное сделано. За себя она беспокоилась меньше: её статью о Палестине уже ожидали в «Нью-Йорк геральд трибюн».

Но, к разочарованию Джуди, Йосеф не проявил восторга, только рассеянно кивнул и выдавил «спасибо». Он явно думал о другом, и пришлось приложить усилия, чтобы Йосеф начал делиться с Джуди своими мыслями:

– Больше так не могу. Нужно поехать в Латвию. Надо что-то предпринять. Они там все погибнут, я чувствую.

Джуди посмотрела на мужа, как на больного, но, оценив его состояние, сказала как можно мягче:

– Йоси, дорогой, ну куда ты поедешь? Никому не поможешь, а себя погубишь. С твоим палестинским паспортом у тебя все шансы затеряться в Сибири. И это ещё в лучшем случае. А в худшем – сам знаешь. И будь ты американцем – тоже смертельно опасно. Даже если с тобой ничего не случится, твоих родственников не выпустят всё равно.

Но Йосеф упорствовал, и Джуди заволновалась. Она не могла себе представить, что из-за родных, с которыми муж расстался не лучшим образом, он готов теперь рисковать жизнью. Стало быть, дело в другом, но в чём? О существовании Эстер Джуди не знала, но чувствовала, что Йосеф недоговаривает. Одно было ясно: если он в таком состоянии, значит речь идёт о чём-то (или ком-то) крайне дорогом для него. Что же это может быть? Так ведут себя, когда в опасности ребёнок или любимая женщина. Детей у Йосефа нет, в таком случае остаётся женщина. Вот оно что! Как же она сразу не догадалась?

– Ты ничего не хочешь мне сказать, Йоси? Кто у тебя остался в Риге?

Йосеф, потупившись, молчал. Джуди заговорила о другом:

– Твой адвокат мне звонил сегодня. Думаю, что сумею ему помочь. Сэм хочет расширяться, ищет подходящего человека. Рассказала ему, какие чудеса проделывал Макс, когда вёл твоё дело.

Сэмом звали двоюродного брата Джуди. Йосеф его видел. Когда они приехали, Джуди пригласила Сэма. Пока говорили об американской экономике, об Уолл-стрит и о конкуренции среди адвокатов Нью-Йорка, Сэм реагировал живо и поддерживал разговор, но стоило Йосефу заговорить о европейских евреях, об Англии, закрывшей для еврейских беженцев Палестину, как адвокат потух и всем своим видом старался показать, что еврейская тема нисколько его не волнует и если он имеет к ней отношение, то лишь в силу своего рождения, за которое не несёт никакой ответственности. На мужа кузины Сэм смотрел как на марсианина. Джуди своего родственника знала хорошо, а Йосефу стоило больших сил сдержаться.

– Я дала Максу телефон Сэма, – сказала Джуди и без всякого перехода добавила: – Йосеф, между нами не должно быть тайн.

– Это было до тебя и закончилось до того, как мы познакомились. Кстати, и ты мне о себе не всё рассказала.

– Время придёт – расскажу, – не смутилась Джуди. – Йоси, милый, я всё понимаю, но совершить то, что ты задумал – значит вынести себе приговор. Знаешь, у меня был очень тяжёлый день, а завтра мою статью ждут в «Геральд трибюн», и будет не легче. Они там привыкли железом кромсать по-живому. Послезавтра я работаю дома, тогда и продолжим этот разговор.

Йосеф чувствовал, что жена права, но, представив себе обессиленную, беспомощную Эстер, решил, что будет бороться. На следующий день он, то загораясь, то приходя в отчаяние, один за другим придумывал и отбрасывал варианты поездки в Ригу и не сразу услышал звонок. Это была Джуди. Она сказала всего одну фразу:

– Гитлер напал на Россию.

Глава восьмая

14 июня 1941 года эшелоны, увозившие из Риги пятнадцать тысяч депортированных латышей и пять тысяч евреев, направились на восток, а назавтра позвонила Дина. Сестра говорила намёками, и Эстер, в последние месяцы страдавшая от замедленной реакции, вызванной, как полагал доктор, постоянным употреблением успокоительного, не могла ничего понять. Трубку взял Залман, и только после того как Дина три раза повторила своё сообщение, до него дошло: то, что случилось в Латвии, произошло и в Литве. Три дня тому назад у Айзексонов был обыск, и Юду забрали. Его увезли в Вильнюс, и что с ним было дальше, Дина не знает. Особняк отбирают, им дали две недели на сборы, и только потому, что у Дины на руках больная мать. Доктор понял: теперь их очередь взять маму к себе.

Но Эстер, узнав, в чём дело, быстро пришла в себя и заявила, что не только маму, но и Дину с детьми они должны забрать в Ригу. Гольдштейн не возражал. Он всегда хорошо, по-родственному относился к Дине, а кроме того, трёхкомнатная квартира госпожи Нехамы пустовала, потому что Залман весь год исправно вносил квартирную плату. В тот роковой день в середине июня домовладельца угнали в Сибирь, и было понятно, что дом национализируют, поэтому важно было вселить туда Дину как можно скорее. Дина колебалась, ей не очень хотелось уезжать из Каунаса, и только двадцатого она сообщила, что решение принято. Эстер была счастлива. Сёстры любили друг друга, и доктор надеялся, что приезд Дины благотворно отразится на состоянии жены. Весь следующий день Эстер носилась с различными проектами устройства сестры и племянников (у Дины было два сына – пятнадцати и тринадцати лет). Залман тоже не скучал: теперь о больной тёще должен был позаботиться он. Но все проблемы отступали, когда доктор видел радостное лицо жены. Эстер на глазах возвращалась к жизни, и ночью, в постели, они всё ещё продолжали обсуждать различные планы и перспективы. Уснули под утро. Засыпая, Гольдштейн услышал какой-то гул, похожий на гул самолётов, но не обратил внимания: мало ли что может померещиться человеку.

Встали поздно. В воскресенье Марта брала выходной, и Эстер с Лией отправились на кухню готовить завтрак, который по времени уже приближался к обеду. Михаэль возился с приёмником, но старое радио кроме шума и треска никаких звуков не издавало. Думая о том, что пришло время заменить аппарат, Залман не сразу расслышал вдруг зазвучавшие слова, а когда расслышал, решил, что из-за неважного знания русского не уловил их смысл. Но, увидев застывшего Михаэля, испуганные глаза вбежавшей в комнату дочери и побледневшую от страха жену, понял: ошибки нет. Началась война, о которой говорили, которую ждали, и, несмотря на это, началась она неожиданно: подкралась из-за угла и ударила в спину.

Все воскресные планы были нарушены. Эстер пыталась дозвониться до Дины, но линия была занята. Отчаявшись, она сказала, что сама поедет в Каунас и привезёт сестру и мать. Как ни доказывал доктор, что это невозможно, что Каунас недалеко от границы и немцы могут быть там уже в ближайшие дни, – ничто не действовало на Эстер. И только когда Залман позвонил на вокзал и, пробившись каким-то чудом в справочную, выяснил, что расписание поездов недействительно, а с Каунасом вообще сообщения нет, Фира обессиленно рухнула в кресло, возвращаясь опять в то угнетённое состояние, в котором пребывала недавно. Весь остаток дня Михаэль крутил ручку приёмника, надеясь поймать какие-нибудь новости, но московское радио докладывало бодрым голосом, что Красная армия успешно отбивает атаки, а немцы, гремя фанфарами, гортанно оповещали мир, что вермахт, подавляя сопротивление русских, вклинился в глубь советской территории. Прошло ещё несколько дней, и самой лучшей информацией о происходящем на фронте стали отступающие через Ригу на правый берег Даугавы советские войска.

Если бы Эстер была в порядке, семья Гольдштейна, скорее всего, уже находилась бы в одном из эшелонов с эвакуированными, которые пока ещё отходили из Латвии на восток. Или в одной из машин, которые двигались в сторону Резекне и Пскова. Только Эстер было плохо. Она понимала, что началась война, но, думая о застрявших в Литве родственниках, не могла осознать, что у них самих почти не осталось времени для спасения. На эвакуации настаивал Михаэль, но доктор колебался, потому что двое офицеров из штаба Прибалтийского особого военного округа, ставшего Северо-Западным фронтом, забирая из амбулатории почти все лекарства, – по их словам, для полевого госпиталя – уверенно заявили, что Рига не будет сдана. Получив лекарства, офицеры сели в «эмку» и рванули на Московское шоссе. Лишь на седьмой день войны, когда Мара, вторые сутки не появлявшаяся на работе, заскочила попрощаться, Залман понял, что надо бежать. Но говорили, что поездов уже нет, а в машине Пинхуса, где разместились Мара с дочкой, водитель, сам Пинхус и партийные документы в сопровождении сержанта НКВД, не осталось ни одного свободного места.

Прощание было тяжёлым и горьким. Мара вошла в кабинет Гольдштейна одна, муж остался на улице. Не сказав ни слова, она обняла доктора за шею и поцеловала в губы, вложив в этот долгий и пылкий поцелуй всё своё невысказанное чувство. Им не нужны были слова, молча они стояли, слившись в объятьи. По-прежнему не сказав ни слова, Мара медленно отстранилась и пошла к выходу. Задержавшись у двери, она обернулась и посмотрела на Залмана так, что не веривший в предчувствия доктор с ужасом понял: они видятся в последний раз. «Маска смерти, – подумал Гольдштейн. – Говорят, что на лице обречённого появляется маска смерти». Сам он никогда в это не верил, но именно так сейчас выглядело лицо Мары.

Залман шёл домой, лихорадочно проворачивая в мозгу варианты эвакуации. Машину не раздобыть и места в чужой машине не получить. Три-четыре дня тому назад ещё можно было попробовать, а теперь поздно. Остаётся одно: пешком двигаться к старой советской границе. Только что это даст? Как далеко они смогут уйти? Сегодня он услыхал, как Подниекс с торжеством в голосе говорил Руте, что немцы два дня тому назад взяли Даугавпилс и захватили мосты через Двину, которые русские не успели взорвать. Если так, путь в Латгалию им открыт, и до границы нет шансов добраться. В городе было небезопасно, с чердаков и крыш латыши-националисты стреляли по отступающим красноармейцам, и, хотя до дома было недалеко, Залман несколько раз слышал выстрелы. Поднимаясь в квартиру, он понимал, что время безнадёжно упущено. А с другой стороны – кто его знает, что лучше? Необъятная Россия пугала своим неведомым азиатским пространством и страшными сибирскими лагерями. Может, всё как-нибудь обойдётся? В конце концов, у них в семье немецкий язык, немецкая культура. Правда, самим немецким евреям это, кажется, не очень помогло. Да, положение безвыходное. Нельзя оставаться в Риге, но и бежать некуда. Ловушка. Доктор вспомнил радостные интонации Подниекса, стрельбу в городе. Похоже, латыши решили, что их час настал. Но неужели немцы позволят им безнаказанно расправляться с евреями?

Ту же мысль – о приверженности немцев к порядку – Гольдштейн развивал, вернувшись домой. По его мнению, евреи нужны немцам в качестве даровой рабочей силы, а многие – как бесплатные специалисты. Если так, они приструнят наиболее ретивых, не допустят спонтанных расправ, а евреям создадут пусть и жёсткие, но достаточные для выживания условия. Увлёкшись, Залман начал говорить, что знает немцев, жил среди них и не может представить их в роли безжалостных убийц детей и женщин. Он начал вспоминать свои студенческие годы в Гейдельберге, но неожиданно резкий голос сына прервал разглагольствования отца:

– Их цель – уничтожить евреев! И среди латышей немало сочувствующих! Они уже не боятся, видят, что происходит! Сразу надо было уезжать, говорил же я вам! – и Михаэль выбежал из комнаты, одной рукой сдёргивая с вешалки кепку и летнюю куртку, а другой обнимая мать и выскочившую в коридор сестру. – Не беспокойтесь! – выкрикнул он и, на мгновение обернувшись, исчез за дверью.

Всё случилось молниеносно, и лишь увидев рыдающих Эстер и Лию, Залман понял, что сын действительно ушёл из дома. Куда, зачем? Неужели на войну?! В изнеможении он опустился на одинокий стул, стоявший в коридоре, и не сразу услышал негромкий голос жены:

– Ну что, Залман, теперь тебе легче?

Доктор не знал, что ответить. Голова гудела, кровь пульсировала в висках. Неожиданно он подумал, что Эстер, кажется, пришла в себя. Слава богу! Залман готов был выслушать от жены всё что угодно, лишь бы убедиться, что Эстер вышла из депрессии.

– Я тебя не виню, – продолжала Эстер, – сама виновата. – Она оглянулась: Лия тихонько плакала в своей комнате. – С того момента, как забыла о том, что я жена и мать, что у меня есть вы. Собой занималась. И сейчас, когда война началась, вместо того, чтобы действовать… – Слёзы вновь потекли по щекам Эстер. – Я же знаю твой характер: как врач ты смелый и умный, способен принимать решения, а как глава семьи… Ладно, не время сейчас. Что можно предпринять?

Залман грустно развёл руками.

– Так я и думала. Вот что, Зяма, теперь ты будешь слушать меня. Собирайся, рано утром уходим.

– Куда? Даже если дойдём до старой границы, там уже будут немцы.

– Знаю. Мне Марта всю неделю новости сообщала. Только я с постели подняться не могла. На восток не пойдём – пойдём на север.

– В Эстонию? – опешил Залман. – Но даже если выберемся из Латвии, на первом же эстонском хуторе нас могут убить, если распознают евреев.

– Я понимаю. И всё же лучше, чем тут сидеть и немцев ждать. Напрасно думаешь, что если говоришь на их языке и Канта в подлиннике читаешь, то тебя пощадят. В Эстонии войны пока нет. Нам в Валку[42]42
  Город на границе Латвии и Эстонии.


[Закрыть] попасть надо: Марта говорит, правительство из Риги туда переехало. А уже оттуда доберёмся как-нибудь до России.

– А Михаэль? – спросил Залман. – Вернётся домой, а нас нет.

Эстер снова заплакала.

– Нельзя было его отпускать, – с трудом сказала она. – Как ты мог?! Ведь ты же отец – обязан был удержать! Нет, что я говорю?! Разве на тебя рассчитывать можно?! Это я должна была удерживать! Знаешь что, Зяма? Если до ночи Михаэль не вернётся – значит воюет. Ведь для этого он ушёл. – И Эстер зарыдала, громко и судорожно всхлипывая и размазывая по щекам слёзы.

– Сейчас дам успокоительное, – засуетился доктор.

– Не надо, иначе я снова слягу. Ты меня усыпляешь своим успокоительным. Если бы не оно – мы бы уже были в России. Господи! – Эстер схватилась за голову. – Ну почему, почему я шла у тебя на поводу?!

Залман мог бы возразить, что Эстер, уяснив, что Дина не приедет, сама попросила дать ей таблетку и отключилась от действительности, но услышал требовательный голос жены:

– Ну что ты сидишь? У тебя времени много? Собирайся! Лекарства есть в доме?

Лекарств почти не было, потому что Гольдштейн едва ли не всю домашнюю аптечку отнёс в амбулаторию, после того как её опустошили советские офицеры. Кончилось даже успокоительное, хорошо, что Эстер от него отказалась. Ничего не говоря жене, он начал собирать вещи, думая при этом, что Эстер затеяла настоящую авантюру. До Валки километров сто пятьдесят. Даже если проходить по двадцать километров в день – неделя понадобится. Но куда им? Эстер, Лия – сколько они пройдут? Транспорт нужен, хотя бы лошадь. Только сейчас с женой говорить невозможно: она в отчаянии и не воспринимает доводы. Уж лучше остаться в городе. Что будет со всеми евреями, то будет и с ними. Кто сказал, что станут убивать? Рассказывали, что в Варшаве создали еврейское гетто, но гетто – это ещё не смерть. Зато по дороге в Эстонию она может поджидать за любым кустом. Да, Эстер права, но права в другом: ему не хватает решимости. Значит, необходимо проявить мужские качества, показать характер. Но, думая так, доктор чувствовал, что не может начать разговор. Прошло несколько часов, близился вечер. Послышался гул самолётов, загрохотали зенитки. И когда грохот на некоторое время смолк, раздался стук в дверь. Понимая, что в такое время можно ожидать чего угодно, Гольдштейн осторожно приблизился ко входу и посмотрел в глазок. На площадке стояла Зента.

Залман рывком открыл дверь. Один квартал отделял дом Зенты от дома Гольдштейна, но только что-то очень важное могло заставить жену Балодиса, несмотря на опасность, выскочить на улицу. Полминуты доктор и Зента смотрели друг на друга.

– Можно войти? – спросила Зента.

– Конечно, – засуетился Залман. – Пожалуйста, Зента. Входите.

В коридор выглянула Эстер. Зента поздоровалась, Эстер коротко кивнула. Смутившись, Зента не знала, с чего начать. Молчание затянулось.

– Что-то случилось, Зента? – осторожно произнёс доктор.

– Да. То есть нет. Ваш сын…

– Боже мой! – схватившись за грудь, Эстер рухнула на стул.

– Я хотела сказать, что ваш сын в Рабочей гвардии[43]43
  Вооружённые отряды советских активистов, созданные в начале войны в Латвии.


[Закрыть]. Просил сообщить, что у него всё хорошо.

Но Эстер смотрела на Зенту так, словно до неё не дошёл смысл сказанных слов.

– Зента говорит, что с Михаэлем всё в порядке, – пришёл на помощь Залман.

– Да-да, – заторопилась Зента, – ваш Михаэль в отряде у Юриса.

– У вашего брата? – ещё больше удивился Гольдштейн.

– Да. Юрис к нам заскочил и случайно увидел на Дерптской Михаэля. Ваш сын из дома-то убежал, только далеко не ушёл. Наверно, растерялся. Хорошо, что Юрис его узнал. Он с ним поговорил и взял к себе. Не беспокойтесь, ваш мальчик не один. Вот, – снова замялась Зента, – прибежала вам сказать.

О том, что она просила брата опекать Михаэля, Зента говорить не стала.

– Но ведь Юрис был айзсаргом[44]44
  Военизированное национальное ополчение в довоенной Латвии.


[Закрыть]. Я сам видел его в форме, – не мог успокоиться Залман.

– Я тоже ничего не знала. А Юрис, оказывается, подпольщиком был. Как там у них? Комсомольцем, – Зента с трудом произнесла это слово. – От всех скрывал, никто из наших родных и представить себе не мог, что Юрис с коммунистами свяжется. Ведь отец наш покойный в девятнадцатом против большевиков воевал, потом в полиции служил. А к айзсаргам Юриса организация послала. Им нужны были там свои люди. Ну а когда Советы пришли, Юрис, – Зента снова запнулась, – каким-то комсомольским начальником стал на «Вайрогсе»[45]45
  Вагоностроительный завод.


[Закрыть]. Он, когда война началась, отряд Рабочей гвардии из заводских организовал. Сейчас они у Центрального рынка: железнодорожный мост защищают. Извините, побегу я, доктор. Комендантский час скоро.

– Конечно, Зента. Не знаю, как благодарить. Ведь мы тут с ума сходим.

Зента посмотрела на Залмана долгим взглядом. Это не укрылось от Эстер, а Гольдштейн почувствовал волнение. Неужели всё дело в нём? И неостывшее чувство к нему – это то, что руководит Зентой? Всё равно, неважно! Если бы не Зента, они бы ничего не знали о сыне.

– Утром мы уходим из города. Если Михаэль…

– Как уходите? – не поняла Зента. – Пешком? Куда?

– К эстонской границе, – пояснил Залман.

– Вам туда не добраться. Хотя бы повозка нужна, – Зента буквально повторяла то, о чём незадолго до этого думал доктор. – Знаете что, я, кажется, смогу помочь. Только надо будет хорошо заплатить, если кое-кто согласится. Очень хорошо.

Гольдштейн кивнул.

– По-моему, есть один, – торопливо проговорила Зента. – Не уходите никуда, пока я не сообщу. Завтра утром будьте готовы и ждите, – добавила она и исчезла за дверью.

– Зента, – задумчиво сказал доктор, – она…

– Всё ещё любит тебя, – едко произнесла Эстер.

Залман снова, в который раз, мог бы ответить, что не он заваривал кашу, но обстановка не располагала. Мрачные предчувствия одолевали, томила тревога. Ночь прошла в беспокойстве. Большинство вещей пришлось оставить. Увидев, как Лия укладывает в сумку две самые любимые книги, доктор едва сдержался, чтобы не завыть. А в четыре утра в дверь позвонила Марта.

– Быстрее, доктор! – почти закричала она. – Мой брат говорит: поезд стоит на вокзале! Вот-вот отойдёт на восток! Скорее! Петерис поможет! Только осторожнее – в городе стреляют!

Долговязый Петерис – служивший дворником муж Марты – схватил два чемодана, и Залман, Эстер и Лия, прихватив что попало под руку, выбежали за ним. Почти три квартала отделяли их от Мариинской улицы и ещё несколько – от Вокзальной площади. Шёл бой, в Задвинье стреляли. Стреляли и в центре, и доктору казалось, что каждый выстрел предназначается им. Когда все четверо, выбиваясь из сил, наконец-то выскочили на перрон, последний, неизвестно откуда взявшийся эшелон уже отходил, подавая тревожный паровозный сигнал. Теперь можно было надеяться только на Зенту.

– Опоздали! – Петерис произнёс это так, словно он был виноват в том, что поезд ушёл.

Эстер в изнеможении села на чемодан и закрыла лицо руками. К ним подошёл человек в одежде железнодорожника.

– Здоро́во, И́ ндул! – приветствовал его Петерис. Железнодорожник был братом Марты.

– Будет ещё поезд? – спросил доктор, хотя заранее знал ответ.

Индул покачал головой и так же молча показал рукой в сторону Задвинья, откуда доносились выстрелы.

– Что же ты раньше не сообщил? – накинулся на него Петерис.

– Да как тут сообщишь? Не видишь, что творится? Тебе-то поезд зачем? А про доктора вашего вспомнил, когда увидел, как евреи вагоны штурмом берут. Поезд-то не для них подали, а для большевиков драпающих. Но жиды, – покосившись на Гольдштейнов, железнодорожник на секунду запнулся и, махнув рукой, продолжал, – многие сели. Сменщик мой домой ушёл, на Столбовую, так я его попросил передать.

Ничего не ответив, Петерис снова взялся за чемоданы. Отошедший от Центральной станции эшелон ещё долго стоял в черте города на узловой станции Земита́ны. Но кто мог об этом знать? Стрельба усиливалась, нужно было спешить. Доставив Гольдштейнов обратно, Петерис спустился к себе.

– Уехали? – бросилась к нему Марта.

– Не успели.

– Господи! Что же будет?

– Доктор говорит, Зента обещала повозку. Подождём.

Из соседней комнаты вышел Янцис в сапогах и перетянутом поясом широковатом пиджаке. Семнадцатилетний сын Петериса и Марты не спешил разделять обеспокоенность родителей судьбой еврейского семейства.

– Что вы так за жидов трясётесь? Скоро им всем конец. Немцы уже в Задвинье.

– Сыночек! Ну что ты говоришь! – подняла голову Марта. – Разве доктор тебя не лечил? А с Михаэлем вы вместе играли…

– Сейчас запла́чу, – осклабился Янцис. – Рабы вы, рабы! Привыкли на евреев работать. Забыли, что вы латыши, что эта земля – ваша! Нашли себе хозяев! Слишком хорошо им жилось в нашей Латвии на горбу у таких, как вы. Ничего, теперь, когда московские коммунисты, которых они к нам привели, убегают, мы с ними за всё рассчитаемся.

– Эй, Янка! – Петерис только сейчас заметил необычный вид сына. – Ты куда, парень, собрался?

– Туда, где латыши за родину бьются!

– Ах ты, сопляк, – схватился за метлу Петерис, – сейчас я тебя…

Но Янцис, хотя и худой, но уже догнавший Петериса ростом, одним движением выхватил метлу из рук дворника, сломал её о колено и, отстранив остолбеневшего от неожиданности отца, выскочил за дверь. Постояв с минуту на улице, он побежал в сторону Центрального рынка.