Текст книги "Рог Мессии. Книги первая и вторая"

Глава десятая

Вопреки расчётам доктора, ему и на следующий день не удалось добраться до амбулатории. Состояние Эстер было неустойчивым, депрессия сменялась повышенной активностью, и её нельзя было оставлять одну. Все свои знания, всё умение Залман употребил на то, чтобы вывести жену из опасного положения, но результат был скромным. Ночью доктор почти не спал. Валерьянка немного помогла, но Эстер всё ещё было плохо. Временами её бил озноб. С Залманом она почти не разговаривала. Что можно было ему сказать? Ведь Эстер и раньше чувствовала, что если они не уедут, то попадут в капкан. Никогда не испытывала она такого ужаса, как тот, что охватил её теперь, когда предчувствие сбылось. Она не давала себе пощады и вновь и вновь раскаивалась в том, что позволила мужу тянуть время. Вспоминая Михаэля, Эстер верила, как будто чуяла материнским чутьём, что сын уцелеет, а есть ли такой шанс у них? А ещё она думала о брате. Давид сделал всё возможное и невозможное, для того чтобы помочь им уехать. Он предупреждал, что у них мало времени, а они? Неужели и в самом деле всё кончено? Она снова вспомнила о матери, о Дине, о том, что она ничего о них не знает и теперь уже не узнает. Неожиданно ей пришла на ум одна мысль, она вертелась у неё в голове, и внезапно Эстер почувствовала себя лучше: ей стало казаться, что открывается путь к спасению.

Как врач, Залман понимал, что без лекарства не обойтись. Надо было идти. Ещё раз попытавшись успокоить Эстер и объяснив Лие, что надо делать, если повторится вчерашний эпизод, Гольдштейн вышел на улицу. Он решил идти через длинный проходной двор, соединявший Столбовую и Гертрудинскую улицу. Если пройти через двор – амбулатория рядом. Он иногда пользовался этим проходом, когда спешил. Интересно, находится ли кто-нибудь на работе? Если не доктор Подниекс, может быть, сестра Рута пришла? Мара – вот кого ему действительно не хватает! И всегда не будет хватать. Добрались ли они? Залман никак не мог забыть, каким было лицо Мары, когда она пришла попрощаться, но старался отгонять плохие мысли.

На счастье доктора, в проходном дворе никого не было. Через несколько минут, подойдя ко входу, он уже вставлял ключ в замочную скважину. Но ключ не подходил. Ничего не понимая, Залман продолжал напрасные попытки, не думая о том, что если его увидят за такого рода занятием и опознают в нём еврея, то участь бедного Шимоновича ему обеспечена. Он всё ещё не догадывался, что кто-то сменил замок, и неизвестно, чем бы это закончилось, если бы дверь не раскрылась и на пороге не появилась Рута.

– Что вам надо? – грубо спросила она.

Только сейчас Гольдштейн по-настоящему понял, как теряют дар речи: от неожиданности он не мог произнести ни слова.

Рута посмотрела на Залмана, и от её холодного, брезгливого взгляда доктора охватил ужас.

– Ру́тиня! – послышался мужской голос изнутри. – Кто там?

– Гольдштейн.

– Пусть зайдёт.

Рута посторонилась, пропуская Залмана, и бывший владелец и заведующий, стараясь взять себя в руки и не очень в этом преуспевая, вошёл в свою клинику. Первое, что он увидел, был большой и пустой шкаф, где хранились медикаменты. Небольшая горка лекарств лежала на столе.

– Кто вам позволил отдать медикаменты русским? – тоном человека, облечённого правом решать судьбы других, спросил доктор Подниекс.

Залман хотел сказать, что, как заведующий, он вправе был сам решать, но Подниекс не дал ему ответить:

– Это вредительский акт. Вы заслуживаете самой суровой кары. Вы – вредный элемент, Гольдштейн. Как, впрочем, все ваши соплеменники.

Насладившись произведённым эффектом, Подниекс прошёл в кабинет Залмана и сел в его кресло:

– А помните, как пару лет тому назад я вам говорил, что не удивлюсь, если через два-три года Гитлер будет здесь, только не всем от этого будет хорошо? Так и получилось. Вот вы, например, стоите сейчас передо мной, и больше ничего здесь вашего нет! И никогда не было. Латвия – для латышей, господин Гольдштейн.

– И для меня Латвия не чужая. Я за неё воевал. Две медали имею.

– Поэтому я с вами разговариваю. Пока. И знаете что? Хочу у вас спросить. Почему вы, евреи, только и делали, что присасывались к земле, которая не ваша? Впивались в неё, размножались, как бактерии? Потому что у вас нет своего государства? А вам оно нужно? Если бы вы его по-настоящему захотели, оно бы давно у вас было. Но вы же трусы и торгаши, и будь у вас своя страна, вы бы продали и её. Впрочем, какая теперь польза от дискуссий? Ведь с вами всё кончено. Повезло вашей Маре: успела сбежать со своим коммунистом. Вы, Гольдштейн, её пригрели, знали, что она – жена преступника. Жаль, что не удалось с вами раньше разобраться. А знаете, – продолжал, улыбаясь, Подниекс, – это я донёс на вас в НКВД. Только не учёл, что и там – еврейская банда! Тогда вам удалось выкрутиться, но сегодня вам никто не поможет. Теперь даже ваш бог не поможет вам. Кстати, Гольдштейн, а почему вы всё-таки не уехали? Советы пришли? Но вы не очень-то и хотели. А ведь напрасно, напрасно вы не уехали. Ну, всё! Время разговоров прошло! Следовало бы позвать сюда наших людей и отправить вас в тюрьму, но я не стану этого делать. Всё-таки мы проработали вместе несколько лет. Убирайтесь отсюда, и как можно скорее! А это что? – Подниекс указал на большую сумку, стоявшую у стены.

– Медикаменты. Моя домашняя аптечка.

– Она останется здесь.

– Но мне надо иметь дома хотя бы немного лекарств, доктор Подниекс. Я вас очень прошу.

– Что? Да вы совсем обнаглели! Ограбили нас и ещё просите. Вон!

Гольдштейн хотел что-то сказать, но понял, что любое лишнее слово будет истолковано Подниексом не в его пользу. Он повернулся и пошёл к выходу. Уже открывая дверь, услыхал голос Руты:

– Ты зачем отпустил жида, Густав?

Ответа доктор не расслышал.

Залман плохо помнил, как дошёл до дома. На него никто не обратил внимания, но доктор был так потрясён, что даже не придал этому значения. Подниекс, Рута! Они были не просто его работниками и коллегами, они были его второй семьёй, он относился к ним как к родным. Вот, значит, как! Латвия для латышей, а с ним, доктором Гольдштейном, который в девятнадцатом на фронте латышских бойцов от смерти спасал и потом стольким латышам помогал, с ним, значит, всё кончено! Но Подниекс прав. Почему они не уехали? Потому что он, Залман, долго не хотел. А когда решился – времени не хватило, и корабль в Палестину ушёл без них. Не в этом ли заключается страшная ирония, не так ли наказывает Бог? Доктор поймал себя на том, что стал думать о Боге, раньше он мало о нём думал. Войдя в квартиру и не забыв помыть сразу же руки, Залман прошёл в спальню. Дочери в комнате не было. Эстер сидела у зеркала.

– Зяма, – голос жены казался чужим, в нём появились новые ноты, – ты принёс лекарства?

– Клиники больше нет. И медикаментов нет. И меня, доктора Гольдштейна, тоже нет, Эстер.

– Что это значит?

– Это значит, что теперь хозяин – Подниекс, и это чудо, что я сейчас дома.

Эстер не ответила, а может, и не расслышала, думая о своём.

– Зяма, – вновь заговорила она, – где сертификат?

– У меня в кабинете, – Залман не понял, почему жена об этом спрашивает, – а что?

– Если мы им покажем сертификат, может быть, нас отпустят в Палестину? Они не хотят здесь евреев, так пусть дадут нам уехать.

Залман подумал, что сходит с ума. Нет, это не он сумасшедший. Что-то случилось с Эстер. Как пришла к ней эта безумная мысль? Сейчас, когда они совершенно беззащитны и с ними можно делать всё – кто позволит им уехать?!

Доктор уже открыл рот, чтобы объяснить жене, что сертификат – это даже не соломинка, за которую могут ухватиться они, утопающие безо всякой надежды на спасение. Но что-то ему помешало. Внезапно он подумал, что в словах жены есть смысл. У них имеется документ. У немцев всегда было серьёзное отношение к документам. Залман слышал, что в своё время, после присоединения Австрии к Германии, некоторым австрийским евреям удалось уехать. Они имели на руках документы, где было указано, что то ли Америка, то ли Палестина, то ли кто-то ещё готов их принять. Такой же документ есть у Гольдштейнов. Но к кому обращаться сейчас, на третий день оккупации? С кем говорить? Нет, надо ждать, пока начнут работать учреждения. Не то полиция, не то какая-то другая служба – кто-то же должен этим заниматься.

Но долго ждать доктору не пришлось: в тот же день, около пяти часов вечера, раздался громкий звонок, сопровождаемый стуком в дверь.

На пороге стоял немецкий офицер в сопровождении солдата. За ними вырисовывалась длинная фигура дворника Петериса. Повелевающим жестом заставив Гольдштейна посторониться, немцы вошли в прихожую. Петерис протиснулся за ними.

– Кто здесь живёт? – спросил офицер и, видя, что Пете-рис медлит с ответом, рявкнул: – Ну!

– Доктор Гольдштейн, господин офицер, – ответил наконец Петерис.

– Доктор? – немец повернулся к Гольдштейну и слегка улыбнулся. – Я тоже доктор. У вас большая квартира?

– Четыре комнаты и гостиная, господин офицер.

– Четыре? Очень хорошо. Мы разместимся у вас. Вы, конечно, не будете возражать?

Залман поспешил заверить немца, что будет рад разместить у себя доблестных германских воинов.

– У вас превосходный немецкий, доктор. Вы где учились?

– В Гейдельберге, господин офицер.

Офицер одобрительно кивнул головой и уже сделал движение вперёд, но внезапно обернулся, словно вспомнив что-то:

– Вы ариец?

Гольдштейн отрицательно покачал головой. Он понял: это ещё не всё. Худшее впереди.

Офицер помолчал. Затем набросился на Петериса:

– Гром и молния! Ты куда нас привёл?!

Несчастный дворник только беззвучно открывал рот и вытирал пот со лба.

– Веди в другую квартиру!

Петерис и солдат выскочили на лестничную площадку. Офицер собирался последовать за ними, и в этот момент Залман решился. Он понимал, что у немца нет никакой проблемы расстегнуть кобуру, как нет проблемы немедленно выбросить его с женой и дочерью вон и занять их место. Но ему показалось, что этот офицер чем-то похож на тех немцев, которых он видел когда-то. Должно же в нём быть что-то человеческое.

– Господин офицер! У нас есть разрешение на въезд в Палестину. Вы хотите избавиться от евреев, но мы и сами готовы… Господин офицер, куда я могу сейчас обратиться? Мы… – Гольдштейн замолчал: рука немца заскользила вдоль френча с той стороны, где висел пистолет.

«Конец!» – подумал Залман.

Но офицер достал из большого бокового кармана пачку сигарет, пристально посмотрел на доктора, видимо, поражаясь его наивности, и, чиркнув зажигалкой, ответил:

– Сожалею, коллега. Беспокоиться надо было раньше. А теперь у вас одна дорога, – и он показал пальцем вниз.

То, что в доме кончились продукты, выяснилось на следующий день. Марта больше не появлялась. Не оставалось ничего другого, как самому идти в магазин. Гольдштейн не был трусом, к тому же не каждый мог с первого взгляда распознать в нём еврея, и всё же страх сковывал мышцы, и доктор двигался через силу. У большого продовольственного магазина на противоположной стороне улицы с раннего утра толпилась очередь. Ещё один магазин находился дальше, и Залман решил, что лучше пойти туда. Он хорошо знал владельца, толстого, с круглым черепом Я́ зепа. Тот всегда держал для доктора самый лучший кофе. Да и народу на Столбовой, где находился магазин, должно было быть поменьше.

Очереди у входа действительно не было, потому что она умещалась внутри, извиваясь как змея. Какая-то женщина, которую Залман не знал, стояла за прилавком. Сам Язеп сидел у кассы, и, когда Гольдштейн, открыв дверь, спустился на две ступеньки вниз, хозяин поднял голову:

– Жидов не обслуживаем! Вон отсюда!

– Но мне совсем немного надо, – забормотал доктор, стыдясь и презирая самого себя, – мне…

– Ты что, еврей, не слыхал распоряжения германского командования – жидам продукты не отпускать? – выступил из очереди какой-то мужчина. – Может, прочистить тебе уши? Или кое-что ещё? – добавил он под одобрительный смех окружающих. – А ну-ка, У́ лдис, – обратился он к белобрысому юнцу, стоявшему с бидоном, – позови парней!

Залман понял, что если немедленно не уйдёт, то на него набросятся. Он поспешил к выходу и через несколько минут уже поднимался в свою квартиру, войдя в дом с чёрного хода. Положение было ужасным, но доктор всё ещё пытался хоть за что-то ухватиться. Он заметил, что немцы пока мало вмешиваются в происходящее. Наверно, поэтому создаётся впечатление, что власть в руках латышей. Где же немецкий порядок? Гольдштейн сообразил, что ждёт этого порядка как спасения. А если он ошибается? Вчера ему попался нормальный немец, а два позавчерашних офицера? Не только не помешали айзсаргам, но поощряли их. И всё равно немецкий порядок, каким бы он ни был, прекратит этот произвол и поставит латышей на место. Доктор снова вспомнил вчерашнего немца. Тот действительно разговаривал по-человечески – значит, не был фанатичным нацистом. А ведь он мог расстрелять их прямо в квартире под любым предлогом и без предлога. Да, этот военный врач говорил без злобы, но и без сантиментов: откровенно сказал Залману о том, что им предстоит. Но если так, чего же он ждёт? Былого немецкого порядка? Так ведь национал-социалисты уже давно объявили, что вводят новый порядок, в котором евреям места нет. Только сейчас доктор начал догадываться, что те самые немцы, среди которых он жил, чью культуру ему прививали с детства, – что именно они своей пропагандой настраивают латышей, позволяя им убивать, и это слишком поздно пришедшее к нему понимание никак не могло уместиться в сознании.

Гольдштейн вспомнил о матери. Это ей он обязан был тем, что стал врачом. Отец, благословенна его память, не хотел отдавать сына в гимназию. Он предпочёл бы видеть своего первенца раввином. Реб Исроэл любил повторять, что он тоже не учился в гимназии и всё-таки стал уважаемым человеком. Но ребёнок был на редкость способным, и мать неизвестно каким образом убедила отца согласиться. Зяма окончил гимназию, а потом поехал в Гейдельберг, откуда вернулся с дипломом, беглым немецким и любовью к Германии. А теперь, когда пришли немцы, он не может поддерживать связь с родными: их телефоны не отвечают, городской транспорт не работает, да и опасно, крайне опасно выходить на улицу. Залман не знал, что его сестра Гита, жившая на окраине города в собственном доме, уже лежит под латышской красавицей елью вместе с матерью, мужем, детьми и десятком других евреев, которых «команда безопасности» Виктора Арайса отыскала в окрестностях. Их даже не отвели в тюрьму – лес был рядом. А другая сестра, Мирьям, очень скоро будет искать тело своего мужа, сожжённого вместе с синагогой, где он молился, когда перконкрустовцы облили стены здания бензином и подожгли.

Занятый своими мыслями, Гольдштейн не услышал лёгкого стука в дверь. Но настойчивый стук повторился. Это не могли быть бело-красно-повязочники[48]48
  Цвета латвийского флага. Такие повязки в июне-июле 1941 г. носили латышские националисты.


[Закрыть]: те трезвонили бы в звонок и стучали прикладами. И всё же прошло несколько минут, прежде чем Залман открыл засов. На пороге стояла Зента, прижимая к груди пакет. Ещё пару минут они молча смотрели друг на друга. Ничего не понимающий доктор даже не сообразил, что двери надо закрыть, чтобы их с Зентой никто не увидел. Зента сделала это сама. Её рука коснулась руки Гольдштейна:

– Это для вас, Залман, – сказала Зента, протягивая пакет. – Язеп просил передать.

Но доктор всё ещё ничего не понимал. Какой Язеп? Бакалейщик? Но Язеп обругал и выгнал его.

– Он просил вам сказать, – продолжала Зента, – что ему перед вами стыдно, но у него не было выхода. Если бы он не выгнал вас, эти люди в очереди выгнали бы его самого.

Вам нельзя к нему приходить, – и, немного помолчав, добавила: – Я тоже была в магазине, вы меня не видели.

– Зента… – только и мог произнести онемевший доктор.

– Вам не стоит выходить на улицу. Это опасно. Я буду вас навещать.

– А разве для вас не опасно? – овладел собой Залман. – Увидят, что вы заходите в еврейскую квартиру.

– Опасно. Но не так, как для вас. Вас могут убить. У магазина Язепа убили еврейку. Достала каким-то чудом хлеб и захотела поделиться с пленным русским солдатом.

Оба старательно говорили друг другу «вы».

– И А́рвид считает, что вам надо помочь.

Арвидом звали доктора Балодиса.

– Мы оба были у Язепа. Муж меня одну не отпускает. Мы и к вам пришли вдвоём, только он остался на улице. Я пойду, Залман. Постараюсь вернуться дня через два.

Гольдштейн всё ещё был в шоке. Зента! Вот кому небезразлично, что с ними будет. Прощаясь, он поцеловал ей руку и заметил, что Зента на секунду, а может и две, задержала под его губами свою ладонь.

Но и после ухода Зенты сюрпризы этого дня не закончились. Через некоторое время опять постучали. Решив, что это Зента почему-то вернулась, доктор открыл дверь и увидел свою служанку Марту.

– Здравствуйте, господин Залман, – Марта вела себя непривычно. Она никогда не была такой взволнованной и смущённой. – Петерис просил вам сказать, что он не хотел вести к вам этого немца. Немец сам показал на вашу квартиру. Извините его, доктор. Ему приказали, а что он мог сделать?

– Разве я не знаю вашего мужа? Он славный человек. Почему вы не приходите, Марта?

– Ох, господин доктор! – Марта поднесла к глазам край фартука. – Не могу я больше к вам приходить. Если Янцис об этом узнает – вас увезут в тюрьму. Янцис теперь на Валдемара, в команде у какого-то Арайса. Сказал, что каждый латыш хоть одного еврея должен убить. А когда мой Петерис за метлу схватился, хотел сыночка проучить, так Янцис метлу сломал. Вот какие дела, доктор.

Закрыв за Мартой дверь, Гольдштейн вспомнил о лекарствах. Надо было через Зенту попросить у Балодиса. Эстер плохо, а он… Какой же он всё-таки безответственный человек! А если Зента больше не придёт?

Но Зента пришла, как и обещала. Она стала рассказывать о том, что происходит в городе. Синагоги горят, то здесь, то там убивают евреев. По ночам врываются в еврейские квартиры, вытаскивают людей из постели. Мужчин отбирают якобы для выполнения трудовой повинности, уводят куда-то и многих расстреливают. Женщин насилуют. Немцы почти не участвуют в этом. Всё делают латыши.

Залман знал, что Зента под влиянием мужа стала религиозной, и внезапно спросил:

– Где же Бог, Зента?

– Это Его решение, – убеждённо ответила Зента. – Наш пастор сказал, что ничего нельзя сделать. Нужно молиться за несчастных детей Израиля.

– Но вы-то не только молитесь…

– А это мы с Арвидом так решили.

Зента говорила правду. Она только умолчала о том, что инициатива принадлежала ей.

Гольдштейн взял руку Зенты в свою:

– Всё, что я могу, – это целовать вам руки.

Зента покраснела. И поспешила протянуть доктору аптечку:

– Арвид передал. Почему вы не послушали его? Он рассказал мне, что советовал вам уехать.

Гольдштейн помнил этот разговор. Они встретились с Балодисом случайно, через несколько месяцев после того как Арвид женился на Зенте. Залман чувствовал себя стеснённо, хотя был уверен, что его бывшая медсестра ничего не рассказывала мужу. Перебросились, как бывает в таких случаях, несколькими ничего не значащими фразами, и Гольдштейн уже собирался откланяться, когда Балодис неожиданно сказал:

– Рад был вас увидеть, коллега. И всё же предпочёл бы больше с вами не встречаться.

«Знает! Всё знает! – решил Залман. – Значит, Зента ему рассказала».

Но оказалось, что доктор Балодис имел в виду другое:

– Я, наверное, не так выразился. Простите. Я хотел сказать: не здесь, не на этих улицах.

– Но почему?

– Истощилось терпение Божье, – Балодис заговорил словами проповедей, – и грядёт нечто ужасное. Когда земля и небо сойдутся, спасенья не будет. Бегите! Бегите, пока ещё можно!

Как раз в это время Залман искал очередной предлог оттянуть отъезд. Слова Балодиса вызвали приступ страха, но доктор уже научился загонять его обратно. Тогда он старался забыть об этой встрече, но теперь отдал бы всё, чтобы вернуть время назад. Врываются в квартиры, уводят мужчин, насилуют женщин, убивают. Так ведь и к ним могут прийти, и, может быть, это чудо, что не пришли до сих пор. Доктор не знал, что члены команды Арайса уже приходили, но дворнику Петерису удалось их убедить, что никого из иудейского племени в доме нет. Такое случалось нечасто. Большинство рижских дворников выдавало евреев охотно – зачастую по собственной инициативе. О Гольдштейне знал Янцис, но он день и ночь находился в «резиденции» Арайса и в облавах пока не участвовал.

«Глупец! Самонадеянный глупец! – в который раз думал о самом себе доктор. – Хотел схитрить – и вот результат: Эстер больна, Лия спряталась в комнате». И он сам дрожит от каждого звука в ожидании ареста.

Вечером того же дня медсестра Рута яростно что-то взбивала и тёрла в большой миске на деревянном столе своей маленькой кухни. Руту выводил из себя её муж Фри́цис, валявшийся на диване. И за что ей такое несчастье? Здоровый тридцатилетний мужик околачивается дома. Она, Рута, ни одного дня не была без работы, а Фрициса как уволили перед войной из какой-то захудалой конторы, так он и сидит на её шее. Но Советов больше нет, начинается новая жизнь, а её муженёк, похоже, не собирается занять в этой жизни подобающее место. Вот и сейчас – разлёгся с газетой! Ничего, она ему покажет! Доктор Подниекс – вот настоящий мужчина! Только он женат и со своей Мирдзой никогда не разведётся. Всё лучшее достаётся этой мымре, а ей – только крохи!

Из комнаты донеслись какие-то звуки. Рута прислушалась. Так и есть! Храпит, скотина! В то время как каждый честный латыш очищает страну от заразы. А еврейское добро? Пока немцы не навели свой порядок, можно хорошо заработать…

В два прыжка Рута была у дивана. Фрицис действительно похрапывал, лёжа на спине. На полу валялась газета. Рута схватила её и уже собиралась отхлестать мужа по щекам, но увидела объявление. Она посмотрела на газету ещё раз. Это был вчерашний номер «Те́вии»[49]49
  «Отечество». Газета латвийских коллаборационистов, выходившая в Риге в 1941–1944 гг.


[Закрыть].

«Все национально мыслящие латыши, – гласил короткий текст, – перконкрустовцы, студенты, айзсарги, офицеры и другие, кто желает принять активное участие в очистке нашей земли от вредных элементов, могут обращаться к руководству команды безопасности по адресу Валдемара, 19 с 9:00 до 11:00 и с 17:00 до 19:00».

«Вот оно! – подумала Рута. – Как раз то, что надо. Ну, теперь ты у меня не отвертишься!»

Можно было, конечно, осуществить первоначальный замысел и, надавав Фрицису пощёчин, устроить скандал, но Рута решила, что, действуя по-хорошему, она добьётся большего. В конце концов существуют и другие методы.

– Фрицис! – ласково позвала она. – Фрич!

Фрицис открыл глаза.

– Спишь, милый? – проворковала Рута. – Просыпайся, скоро ужинать будем. А пока я хочу тебе кое-что показать.

И Рута присела на диван, позаботившись о том, чтобы её домашний халат раскрылся выше колен.

Полусонный Фрицис моментально пришёл в себя.

– Сейчас, дорогой. Подожди чуть-чуть, – произнесла Рута, проследив за взглядом мужа. – Посмотри вот это, прочти объявление.

Фрицис вопросительно поднял глаза на жену.

– Прочти вслух, – повторила Рута. – Я думаю – это то, что тебе нужно, – сказала она, когда муж закончил чтение. – Обещай, что завтра утром пойдёшь на Валдемара. А теперь – иди ко мне, милый…

На следующее утро Фрицис пошёл по указанному адресу. В голове вертелись разные мысли. Он старался оправдать Руту. Конечно, она хочет им обоим добра. А кроме того, разве он не патриот? Служил в латвийской армии, был капралом.

В большом вестибюле находилось много людей, и пока Фрицис пытался разобраться, что к чему, его окликнул чей-то голос. Повернувшись, он увидел, что к нему, раскрыв объятия, направляется старый друг и сослуживец по пехотному батальону Ко́нрад Ка́лейс. Когда Фрицис демобилизовался, Конрад остался в армии, дослужился до офицерского чина. И сейчас он был в латвийской офицерской форме.

– А я думаю, кто здесь крутится? А это, оказывается, старый пройдоха Фрич, – улыбаясь сказал Конрад. – Хорошо, что ты к нам пришёл.

– Куда мне обратиться, Конрад? – обрадованно спросил Фрицис.

– Считай, что ты уже обратился. Сейчас пойдёшь туда, – Конрад показал вглубь коридора, – предпоследняя комната налево. Там тебя зачислят и всё тебе объяснят. Да, не забудь сказать, что тебя Конрад Калейс направил. Ну что? С поступлением в национальные силы! Отметим потом это дело.

Фрицис сделал несколько шагов в указанном направлении и вдруг, словно что-то вспомнив, догнал Калейса.

– А какая задача? Вредные элементы это кто? Коммунисты?

Конрад снисходительно посмотрел на приятеля:

– И коммунисты, конечно. Но главная наша задача, – Калейс пригнул кончик носа и, изображая горбоносого еврея, картаво проговорил, – хаимы, сары и всё их отродье. Ну ты иди, иди! Потом встретимся.

Фрицис почувствовал, как его голова, такая ясная с утра, вдруг стала раскалываться от притока крови. Он бросил взгляд в ту сторону, куда ушёл Конрад, и, убедившись, что приятеля не видно, выскочил на улицу. Вот оно что! Так вот куда его отправила Рута! Но, может быть, она и сама не знала?

Он плохо помнил, как добрался домой. «И всё их отродье» – это значит дети… Нет! Ни за что! С врагами он готов быть жестоким, но с детьми!.. И если Рута знала – он ей покажет!

Рута явилась к вечеру. Она хотела вернуться раньше, ей не терпелось узнать, как дела у мужа. Но доктор Подниекс закрыл после обеда клинику и два часа наслаждался обществом Руты, полностью вымотав свою медсестру. Ещё час ушёл у неё, чтобы отдохнуть и привести себя в порядок: в таком виде нельзя было показаться дома. Не хватало только, чтобы Фрицис что-нибудь заподозрил.

– Фри-и-ч! – с порога пропела Рута. – Как дела, милый?

Ответа не последовало. Рута заглянула в комнату. Фрицис сидел в кресле, уставившись в стену.

– Как дела? Записался?

Не отвечая жене, Фрицис посмотрел ей прямо в глаза. Рута попятилась. Мягкий по характеру и уступчивый, муж был опасен в гневе.

– Ты знала, чем они занимаются?! Ты знала, что они убивают детей?!

«Господи! – подумала Рута. – Он же любит детей!» Муж хотел ребёнка, но, желая сохранить отношения с Подниексом, Рута избегала беременности, намекая Фрицису, что в её бездетности виноват он.

– Но ведь это жидовские дети, – продолжая пятиться, не совсем уверенно пробормотала Рута.

Удар мужа сбил её с ног. Очнулась она на диване.

– Потаскуха! – сказал Фрицис. – Я всё знаю! Ты спишь со своим доктором.