Текст книги "Рог Мессии. Книги первая и вторая"

Повозка действительно появилась и остановилась у дома Гольдштейна как раз в тот момент, когда доктор подумал, что Зента, похоже, ничего не смогла сделать. Невысокого роста темноволосый извозчик поднялся по лестнице и встал у двери, угрюмо глядя на неработающий лифт. За ним стояла Зента.

– Это О́льгерд, – сказала Зента, когда открылась дверь. – Он довезёт вас до Валки.

– Тысячу латов, господин доктор, – потребовал Ольгерд, – и это ещё не так много. Слышите? У Старого города бой идёт. Советские деньги не возьму, теперь они – мусор. Давайте пока половину, остальное – в конце пути. Если, даст Бог, доберёмся.

Доктор начал благодарить, но извозчик хмыкнул:

– Благодарите её, – и кивнул на Зенту. Оглядев пожитки Гольдштейнов, добавил: – Лошадь не потянет. Одних только вас трое. Ну? Что делать будем? – И, не дожидаясь ответа, взялся за самый большой узел. – Впрягу вторую лошадь. Ещё пятьсот, доктор. Надо бы тысячу, да вы моего племянника когда-то вылечили. Не помните? Ладно, зато я помню. Ну так что? Быстрее давайте!..

Но и две лошади не так быстро тянули воз по запруженной Псковской дороге. По ней отступала армия и шли гражданские, с опаской поглядывая по сторонам, где тёмный лес мог скрывать вооружённых людей, сидящих в засаде. В этот день проехали немного: у развилки, откуда шла дорога через Валмиеру на Валку, завернули на хутор, хозяина которого Ольгерд, по его утверждению, знал.

– Переночуем, – сказал извозчик, – а завтра прибавим шагу.

Лёжа на сене и уже засыпая, Залман вспомнил, как Зента, прощаясь, на мгновение прижалась к нему всем телом. Эстер не видела: она вдруг спохватилась и побежала в спальню. И ещё он подумал, что, возможно, удастся добраться до Валки. Если повезёт.

А Эстер думала о сыне. Ушёл воевать. С коммунистами ушёл. А мог быть сейчас в Палестине, учиться в университете. И Лия… Ну и что с того, что она с ними? Все они в опасности, в любую минуту их могут убить. Эстер чувствовала, как её охватывает раздражение. Залман! Это из-за него они не уехали вовремя! Тогда, в тридцать девятом. Она вспомнила слова мужа: «Сейчас, когда всё хорошо, когда у моей клиники такая известность – как можно это оставить? А дети? У них привычная жизнь, учёба – каково им будет там, где всё по-другому? В арабской наполовину стране, где осёл перекрикивает муэдзина, и наоборот?» Глупец, настоящий глупец! Иметь на руках сертификат и не воспользоваться им! Но ещё большую глупость совершила она! Непростительную, смертельную глупость! Почему не уехала с Йосефом? Его не смущало то, что у неё дети. Наоборот, он хотел, он был бы рад. А она? Больше, чем за детей, из-за мужа переживала, а он разве стоил того? О себе тревожился, о своих привычках и удобствах. Уж если не смогла с ним расстаться, так влиять надо было, держать в руках ситуацию. Есть много методов воздействия на мужчин с недостаточной волей. Но, думая так, в глубине души Эстер, как и прежде в моменты мучительных размышлений, сознавала, что не уехала бы с Йосефом, оставив Гольдштейна, и не стоит напрасно себя терзать. Ну хорошо, а сейчас? Началась война, а она неделю в постели лежала! Депрессия, видите ли! Это из-за неё упущено время! Так, может, не Залмана надо винить, а себя?

А ещё Эстер думала о родственниках. Что теперь будет с ними? Марта сказала, что за три дня немцы заняли всю Литву. Если бы Айзексон не упрямился, если бы Дина забрала маму раньше, всё могло бы сложиться иначе. Но нет, Юде, этому местечковому деятелю, нужно было показать свой скверный характер, испортить всем нервы, зря тратить драгоценное время и только потом согласиться! И хуже того: он молчал о том, что японский консул выдаёт визы! Скрыл от них последнюю возможность! А Дина – какое несчастье, что они не успели приехать! Были бы сейчас вместе. О том, что мама не встаёт с коляски, что с ней невозможно двинуться в путь, Эстер словно забыла. Изводя себя, она не знала, что эгоист и упрямец Юда Айзексон жив, только сильно страдает от духоты и жажды по пути на восток в товарной теплушке, куда перед самой войной его доставили под конвоем из вильнюсской тюрьмы НКВД. Не знала Эстер и то, что её больную мать вооружённые литовцы уже несколько дней тому назад сбросили вместе с инвалидной коляской со второго этажа, а Дину с сыновьями и других евреев загнали во двор гаража и там убивали железным ломом и накачивали водой из шлангов, пока людей не разрывало на части.

На рассвете возница растолкал своих пассажиров. Нужно было двигаться. Залман заплатил за постой. Хозяин хутора тщательно пересчитал латы, принёс каждому по тарелке ска́бпутры[46]46
  Традиционное латышское блюдо.


[Закрыть] и внимательно оглядел семейство Гольдштейна.

– Куда путь держите? – спросил он так, словно не спрашивал вчера то же самое у Ольгерда.

– Говорил же я тебе вчера, И́ мант: нам до Валки добраться надо, – отозвался извозчик.

– Так-так… – задумчиво проговорил хозяин и поманил Ольгерда, – зайдём-ка в дом, покажу тебе кое-что.

– Так ехать надо. Времени мало.

– Успеете.

Дома Имант схватил Ольгерда за отворот потрёпанного пиджака:

– Ты что? Совсем мозги потерял? Из-за жидов погибнуть хочешь?

– Ещё дня два и, даст Бог, доберёмся.

– На тот свет доберётесь. Твои евреи и ты вместе с ними. Немцы Даугаву вчера перешли у Кру́стпилса. На север идут, раньше вас в Валке будут. Поворачивай назад, не дури. Их танки быстрее твоих кобыл.

– А может, всё-таки успеем?

– К Лайме[47]47
  Богиня счастья в латышской мифологии.


[Закрыть] за счастьем успеешь. Я тебе не всё ещё сказал. В соседней волости советов уже нет. Там лейтенант Зигис Линде командует. Попадёте к его ребятам – считайте, что приехали.

– Но русские вчера ещё шли по Псковской дороге.

– Может, и сегодня идут, а что толку, когда немцы в любую минуту наперерез выскочить могут. Давай, давай, поворачивай, не глупи!

Растерянный Ольгерд вышел на улицу. Он видел взволнованные лица доктора, его жены и дочери и не знал, что им сказать. Жестом указал на повозку и сам вскочил в неё. «Нужно выехать на дорогу, – подумал он, – а там посмотрим».

Но дорога кишела уходившими из Риги войсками и населением, среди которого было заметно изрядное количество евреев. От развилки шли два потока: на Псков и на Валку, причём большинство гражданских двигалось по Псковскому шоссе. «Лучше бы и нам прямо на Псков, – подумал Гольдштейн, – только на чём? До Валки еле нашлась повозка». Доктор не знал, что конец их пути уже близок.

«Наши-то латыши вряд ли здесь нападут, военных много, – вертелось в голове у извозчика, – а вот немцы… Что, если вправду путь перережут? Или в Валке раньше нас будут? В такой толпе не разгонишься». Поколебавшись немного, Ольгерд остановил лошадей.

– Возвращаемся, господин доктор, – сказал он негромко.

– Почему?! Что случилось?!

– Не успеем. Немцы Даугаву перешли. К Псковскому шоссе приближаются. А там и до Валки недалеко.

На самом деле успеть они могли. Прошло ещё несколько дней, пока немцы перерезали Псковскую дорогу. Валку они заняли только 10 июля. Но напуганный Ольгерд не хотел рисковать. Эстер отрешённо молчала. Казалось, что она снова вошла в своё прежнее состояние, а выбитый из колеи Залман благодарил судьбу хотя бы за то, что струсивший извозчик успел получить лишь треть запрошенных им денег. С трудом пробираясь назад и то и дело съезжая на обочину, Гольдштейны вернулись домой. А утром следующего дня прозвучавший по радио латвийский гимн возвестил о вступлении вермахта в столицу Латвии.

Глава девятая

Легковая машина двигалась по узкой и пустынной лесной дороге, и Мара с тревогой поглядывала в окно. Но не только она. Нервничал водитель. Несколько минут тому назад он чуть было не съехал в кювет. Но больше всех беспокоился сержант-энкаведист. С неприязнью поглядывал он на Пинхуса, из-за которого они оказались одни среди леса. Машина следовала в Валку, где уже находились ответственные партийные работники, но Пинхусу обязательно нужно было заехать в Цесис и взять дополнительную партию документов. Только поэтому они отклонились от маршрута и очутились на просёлочной дороге. Пинхус полагался на шофёра, но тот, красноармеец, русский парень, не знал, как выехать из незнакомого латвийского города. Следовало вернуться в горком и уточнить направление, однако Пинхус не хотел терять время и окликнул местного жителя. Последний с готовностью указал дорогу, походившую скорее на лесную просеку, и не было никакой уверенности, что она приведёт их в Валмиеру, через которую лежал путь на Валку. Внезапно машина остановилась.

– В чём дело? – резко спросил Пинхус.

– Заблудились, товарищ Цвиллинг. Возвращаться надо, – сказал водитель.

– Он прав, – поддержал водителя сержант, – этот гад нас специально сюда послал. Дальше ехать нельзя.

Пинхус и сам понимал, что эти двое правы. Он уже хотел дать команду развернуться, когда на дороге появился крестьянин, рядом с собой кативший велосипед. Увидев машину и военных, крестьянин подошёл ближе.

– Куда направляетесь, товарищи? – полюбопытствовал он, выражая явное желание помочь.

– Нам в Валмиеру надо, – ответил Пинхус. – По этой дороге доберёмся?

– Доберётесь, – заверил крестьянин. – Не смотрите, что это лесная дорога. Километров через пять она в шоссе упрётся. А там, на шоссе, – направо. Да не глядите вы так! Я – Август Муйжниек, секретарь волостного совета. А это, – он показал на подходившего к ним светловолосого парня в длинном плаще, – командир истребительного отряда Зигис.

– А где ваш отряд?

– Да рядом, – улыбнулся Зигис. – Скоро увидите. Мы тут сосредоточились, чтобы лес прочесать. Говорят, бандиты неподалёку. Может, вас проводить? Я дам двух бойцов.

– Места в машине нет, а за предложение – спасибо.

– Ну тогда – счастливого пути! – продолжая улыбаться, напутствовал Зигис.

Пинхус даже себе не мог объяснить, что ему не понравилось в Зигисе. Потребовать документы? Но парень явно не один. А если это не истребительный отряд, а банда? «Скоро увидите…» Неужели они попали в засаду?

Сделав прощальный жест, Зигис и Муйжниек отошли от машины.

– Разворачивайся! – приказал шофёру Пинхус. – Быстро, как только можешь!

Последние слова были лишними. То, что надо разворачиваться, водитель понял раньше Пинхуса, но времени уже не оставалось. Раздался свист, и с двух сторон, сзади и спереди автомобиля, на дорогу выскочили те, кого Зигис называл истребителями. Многие из них были в латвийской военной и полицейской форме и в униформе айзсаргов. Пули, выпущенные из автомата, прошили шофёра, и он упал головою на руль. Хватая левой рукой ППШ, а правой открывая дверь, сержант выкатился наружу и залёг у машины, стреляя короткими, отрывистыми очередями в подбегающих латышей. С другой стороны стрелял Пинхус. Воспользовавшись тем, что нападавшие тоже залегли, Мара, прикрывая своим телом Розу, сумела выползти из машины и спрятаться вместе с дочкой в придорожном овраге.

Но неравный бой продолжался недолго. Первым погиб сержант. Пинхус понял это, когда позади него прекратилась стрельба. Ему самому оставалось жить несколько минут, и за это время он успел уложить двоих, пока подкравшийся сзади айзсарг не убил его выстрелом в затылок. Мара заставила Розу закрыть глаза, а сама видела всё. Спустя короткое время её и дочь выволокли из оврага. К ним подошёл Зигис. Сняв плащ, командир нападавших остался в офицерском мундире.

– Какие потери? – спросил он у кого-то.

– Трое убитых, четверо раненых, господин лейтенант!

– Проклятье! А этот, похоже, еврей, – лейтенант пошевелил носком сапога труп Пинхуса и повернул к Маре открытое, совсем не злое лицо. – Ваш муж, мадам, – то ли спрашивая, то ли утверждая, произнёс он.

Мара молчала.

– Сначала мы с тобой позабавимся. Но насиловать будем не тебя, а советскую власть, которую жиды привели к нам в Латвию, – довольный удачным сравнением, Зигис захохотал. – Только я не хочу, чтобы твоя дочь это видела. Ла́ймонис, позаботься о ребёнке.

Подошедший Лаймонис, не говоря ни слова, оторвал Розу от матери и, проткнув штыком, поднял её над головой. Пройдя несколько шагов и неся девочку на штыке, как знамя, он сбросил её в канаву.

Мара стояла, оцепенев. Она умерла ещё в тот момент, когда убили Пинхуса, но на землю упала лишь тогда, когда лейтенант навалился на неё всем телом, раздирая наглухо застёгнутое летнее пальто. Она не чувствовала боли, у неё больше не было никаких ощущений, и она не отбивалась, потому что ей обязательно нужно было просунуть руку в боковой карман. И когда ей удалось это сделать, она выхватила медицинский стилет, который положила на всякий случай в карман перед отъездом, и точным движением профессиональной медсестры – последним в жизни движением – воткнула длинное острие прямо в печень Зигиса…

1 июля, не сумев взять правобережную часть Риги лобовым ударом и совершив удачный обход с юго-востока, немецкие войска вступили в город. Толпы народа: мужчины, часть из них в униформе айзсаргов с дубовыми листьями в петлицах, и женщины в национальных костюмах приветствовали освободителей. Звучали народные мелодии, латышские флаги и немецкие знамёна со свастикой развевались вокруг. В этот день звонили колокола, по-особому светило полуденное солнце и казалось, что горячие, не столь уж частые для этих мест лучи тоже вливаются в царящую на улицах радость. Но если латыши, полные ожидания и надежды на восстановление Латвии, выходили из домов, наслаждаясь праздничной обстановкой и тишиной, наступившей после недельной канонады, то для евреев не было больше риска, чем показаться на улицах города: опасность подстерегала всюду. И всё-таки Залман решился. По мнению доктора, безукоризненный немецкий язык и нетипичная внешность должны были гарантировать, что с ним ничего не случится. После неудачной попытки эвакуироваться трудно было проводить всё время в квартире. Фира лежала в спальне и, казалось, не проявляла никакого интереса к происходящему. Там же находилась и Лия: она боялась подолгу оставаться одна в своей комнате. А Михаэль со своим отрядом накануне вечером одним из последних ушёл из Риги. Он ещё успел попрощаться с родителями и сестрой, почти сразу же после того как они вернулись домой. И это было настоящим счастьем.

Залман решил, что, если всё будет спокойно, нужно явиться на работу. Ключи от амбулатории он прихватил с собой. Доктор ещё не понял, что начиная с этого дня постоянной спутницей еврея становится смерть. Что она подстерегает его у самого дома.

Молодые латыши и латышки бросали цветы на дорогу, по которой шли немецкие части. Они полагали, что в Латвию пришли освободители, что их любимая родина снова станет независимой. Моторизованные отряды проезжали по городу, и толпа восторженно приветствовала их. По улице Свободы шла группа вооружённых латышей. Они остановились у бывшего дома НКВД, где не так давно побывал Гольдштейн. Один из них обратился с речью к людям, которые немедленно собрались вокруг. Он призывал соотечественников начать борьбу вместе с немецкими друзьями против внутреннего врага – коммунистов и евреев. К собравшимся присоединялись новые толпы, то и дело слышались восклицания: «Латвия снова свободна! Да здравствует наш освободитель Адольф Гитлер! Долой евреев и русских!» На другой стороне улицы в каком-то доме работал приёмник, и из открытого окна доносился взволнованный голос: «Наша страна свободна! Конец еврейскому садистскому режиму. Я призываю всех латышей, которым дорога их страна, собраться возле Пороховой башни. Дальнейшие инструкции получите. Латыши, если вы знаете русские склады с оружием, то поставьте об этом в известность новые власти. Нам нужен каждый пистолет, каждый патрон».

Продолжая путь, доктор видел евреев, которых латыши при полном одобрении и гоготе немцев вытаскивали из очередей, стоявших у продовольственных магазинов, и заставляли подметать улицы. Группа еврейских женщин и детей чистила немецким офицерам сапоги. А неподалёку тем же самым занимался старый пациент Залмана и давний партнёр по игре в покер господин Майзель. Его жена-латышка стояла в стороне. По её щекам текли слёзы. Увидев доктора, она еле уловимым жестом показала, чтобы тот не останавливался. Но главное событие дня ожидало Гольдштейна дальше. Пройдя в сторону центра и добравшись до Мельничной улицы, Залман увидел, как два молодых вооружённых латыша в униформе айзсаргов волокут окровавленного человека. Именно волокут, потому что передвигаться самостоятельно несчастный не мог. Толпа раздалась, и парни втащили свою жертву в круг, бросив её на тротуар чуть ли не к ногам стоявших в окружении ликующих рижан немецких офицеров. Один из них отскочил: видимо, кровь попала на начищенный сапог, и он что-то резко сказал айзсаргу. Гольдштейн ожидал продолжения. Он ждал, что немцы, за отсутствием других представителей власти, немедленно прекратят самосуд, но ничего похожего не произошло. Другой офицер обратился к айзсаргам, и они, не мешкая, прикладами добили то, что ещё оставалось от Бернарда Шимоно́вича, элегантного владельца парикмахерской, давнего знакомого и пациента Гольдштейна, которого врач узнал по плащу: такой модный светло-коричневый летний плащ был только у Шимоновича. И пока латыши делали своё дело, немцы смеялись и фотографировали, а когда всё было кончено, кто-то запел: «Боже, благослови Латвию!», и подхваченные толпой звуки латышского гимна увенчали расправу.

Потрясённый Залман прислонился к стене, не в силах двинуться дальше. Он спрашивал себя, что делал Шимонович в такой день на улице, зачем он вышел из дома, забыв о том, что его самого понесло в город непонятно почему. А может, парикмахера вытащили из квартиры? Скорее всего, нет, ведь он был в плаще. Значит, Шимонович, как всегда, пошёл в свою парикмахерскую, и его схватили, опознав в нём еврея. Гольдштейн прикрыл глаза. Он уже успел создать в воображении образ несущей порядок немецкой армии, и сейчас реальная, а не воображаемая действительность смотрела ему в лицо. И всё же он в своих метаниях от отчаяния к надежде продолжал убеждать себя, что это война, а на войне возможны эксцессы. Он доказывал себе, что армию тоже накачали пропагандой, но придёт уполномоченная восстановить порядок администрация, и всё изменится. Несмотря на то что он своими глазами видел изуродованное тело парикмахера, доктор Гольдштейн всё ещё продолжал пребывать в мире иллюзий. Он не осознавал, в каком опасном положении оказался, подпирая стену на глазах у разгорячённой кровью толпы. Наконец, еле оторвавшись от гладкого камня, доктор повернул налево и окружным путём вернулся домой, ещё окончательно не понимая, что нужно благодарить судьбу за то, что никто не тронул его в этот страшный для евреев день.

С трудом поднимаясь по лестнице, Залман вспомнил о сёстрах, с которыми накануне несостоявшейся эвакуации успел поговорить по телефону. Несмотря на бои, телефонная связь в городе работала. Гита, у которой после смерти отца жила мать доктора, была уверена, что принадлежность к немецкой культуре даст им определённые преимущества, и даже не помышляла о бегстве, как она говорила, в «ледяную Тартарию». А младшая сестра, Мирьям, простодушно рассуждала, что такому уважаемому человеку, как её муж, который одинаково помогал всем, и евреям и неевреям, вряд ли что-нибудь угрожает. Гольдштейну очень хотелось согласиться с Гитой, хотелось поверить Мирьям, только в душе шевелились сомнения, которые, особенно после сегодняшней прогулки, упорно не давали покоя, как бы ни пытался доктор загнать их куда-нибудь подальше. И всё же он старался привести себя в порядок. Кто знает, что ещё предстоит? На нём ответственность. Михаэля нет, но с ним Эстер и Лия. Войдя в квартиру, Залман ощутил странную тишину, словно кроме Михаэля ещё кого-то не хватало в доме. «Ах да, – вспомнил он, – Марта не приходила». Доктор прошёл по коридору и вошёл в спальню. Его жена стояла у стены. Она ничего не говорила, только билась головой о стену. Лия в страхе смотрела на неё.

– Папа! – бросилась к Залману дочь. – Маме плохо!

Но доктор видел сам, что у Эстер начался нервный срыв. Мягко взяв жену за плечи, он уложил её в постель. Эстер не сопротивлялась. Залман бросился за успокоительным, и в ту же секунду у него пересохло в горле. Он с ужасом вспомнил, что лекарства нет. Боже, какой же он идиот!

Ничего, ничего не оставил дома. Нужно идти в амбулаторию. Это недалеко, но как добраться, когда такое происходит в городе? Вероятно – ему снова отчаянно хотелось в это поверить, – скоро всё изменится и будет порядок, а пока… Что же всё-таки делать? А может быть, дома что-то осталось? Завтра утром он обязательно пойдёт на работу, и вообще его место там. Именно в такие дни надо быть на своём месте. Гольдштейн всё ещё не мог смириться с тем, что он изгой, что эта страшная дата, 1 июля 1941 года, разделила жителей Риги на тех, у кого есть право на жизнь, и на тех, у кого нет такого права.

– Доченька! – позвал он Лию. – Посмотри! В мамином трельяже есть капли?

– Нет, папа, – Лия старательно осматривала ящики. – Ой! Кажется, нашла!

Это были валерьяновые капли. Залман решил, что пока и этого хватит, а завтра он принесёт с работы лекарство получше. Во что бы то ни стало принесёт. Главное – успокоить Эстер и ни в коем случае не рассказывать о том, что он видел сегодня.