Текст книги "Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком"
Автор книги: Харриет Джейкобс
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
XII
Страх бунта
Незадолго до описываемых событий вспыхнуло восстание Ната Тернера, и новость эта привела жителей нашего городка в великое волнение. Странно, с чего было им тревожиться, ведь их рабы были столь «довольны и счастливы»! Но они тревожились.
В обычае было каждый год проводить военные учения. По такому случаю каждый белый мужчина брал на плечо мушкет. Горожане и землевладельцы, так называемые сквайры, надевали военную форму. Белые беднее занимали места в строю в повседневной одежде – кто без башмаков, кто без шляпы. Сие великое событие в этом году миновало, и когда рабам сказали, что учения состоятся снова, они удивились и возрадовались. Бедные создания! Они думали, это сулит дополнительный выходной. Мне же сообщили об истинном положении дел, и я передала это известие тем немногим, кому могла доверять. Я бы с великой радостью объявила об этом каждому рабу, но не смела. Не на всех можно положиться. Велика сила пыточной плети.
К рассвету в городок стали стекаться люди со всех сторон на двадцать миль[18]18
48 км.
[Закрыть] в округе. Я знала, будут обыскивать дома, и была готова к тому, что это начнут делать деревенские задиры и белые бедняки. Я знала, ничто не раздражает их так, как вид цветных, живущих в удобстве и респектабельности, поэтому готовилась к обыску с особой тщательностью. Я расставила все в бабушкином доме по местам как можно аккуратнее. Застелила кровати покрывалами, некоторые комнаты украсила цветами. Когда все было подготовлено, села у окна наблюдать. Насколько хватало глаз, повсюду была разношерстная толпа солдат. Барабанщики и трубачи наигрывали воинственную музыку. Мужчины разделились на отряды по шестнадцать человек, каждый из которых возглавлял капитан. Раздали приказы, и следопыты устремились во всех направлениях, где можно было найти хоть одно небелое лицо.
То был счастливый случай для белых мерзавцев, которые не имели возможности наказывать собственных негров за неимением таковых. Они ликовали, заполучив хоть ненадолго в свои руки власть и шанс продемонстрировать услужливость рабовладельцам; им было невдомек, что та же власть, что попирала цветных людей, держала в нищете, невежестве и нравственной деградации их самих. Человек, никогда не бывший свидетелем подобных сцен, едва ли поверит в беды, которые, как я знаю, обрушивались в это время на невинных мужчин, женщин и детей, для подозрения против которых не было и не могло быть ни малейших оснований. Цветные и рабы, жившие в отдаленных частях городка, страдали особенно сильно. В некоторых случаях проводившие обыски рассыпали порох и дробь в их одежде, а потом посылали другие отряды искать «улики» и предъявлять как доказательство, что те замышляют бунт. Мужчин, женщин и детей повсюду секли плетьми, пока кровь не собиралась лужами у их ног. Некоторые получили по пять сотен ударов; других привязывали за руки и за ноги и избивали лопаткой для замачивания белья в щелоке, от которой кожа покрывалась ужасными волдырями. Из жилищ цветных, если только им не повезло заручиться защитой какого-нибудь влиятельного белого, оказавшегося поблизости, выносили одежду и вообще все, что показалось ценным. Весь день бесчувственный сброд носился по округе, точно свора демонов, пугая и пытая беспомощных. По ночам они сбивались в патрульные банды и творили что хотели с любыми цветными. Многие женщины прятались в лесах и болотах, чтобы не попадаться им на глаза. Если кто-то из мужей или отцов заговаривал о вопиющем произволе, его привязывали к публичному позорному столбу и жестоко избивали за якобы поклеп на белых мужчин. Ожесточение было всеобщим. Никакие два человека, цвет кожи которых был хотя бы чуточку смугловатым, не осмеливались на людях заговорить друг с другом.
Я не питала особенных страхов насчет нашего дома, потому что он находился среди домов белых семей, которые защитили бы нас. Мы были готовы принять солдат, когда бы они ни пришли. И вскоре заслышали топот ног и звуки голосов. Дверь грубо распахнули настежь, и они ввалились внутрь, точно стая голодных волков. Хватали все, что попадалось под руки. Каждый ящик, сундук, чулан и угол подвергся тщательному осмотру. На шкатулку в одном из ящиков, где лежала серебряная мелочь, набросились с жадностью. Когда я шагнула вперед, чтобы забрать ее, один из солдат развернулся и гневно сказал:
– И чой-то ты за нами по пятам ходишь, а?! Да рази ж белые парни воровать сюды пришли?
Я ответила:
– Вы пришли делать обыск, но эту шкатулку вы уже обыскали, и я ее заберу с вашего позволения.
В этот момент я увидела белого джентльмена, который относился к нам по-дружески. Я окликнула его и попросила о любезности – зайти и побыть с нами, пока не кончится обыск. Он с готовностью согласился. Вслед за ним в дом тут же вошел капитан отряда, чьим делом было сторожить дом снаружи и проследить, чтобы ни один из жильцов его не покинул. Этим офицером был мистер Литч, богатый рабовладелец, о котором я упоминала в рассказе о соседях-плантаторах как о человеке, славившемся жестокостью. Он счел ниже своего достоинства марать руки обыском. Он лишь раздавал приказы, а если при обыске находили любой листок с рукописным текстом, неграмотные подчиненные несли этот листок ему.
У бабушки был большой сундук с постельным бельем и скатертями. Когда его открыли, раздался громкий изумленный возглас, и один из солдат воскликнул:
– Откуда чертовы черномазые понатаскали всего этого бельишка да скатерок?!
Моя бабушка, расхрабрившись в присутствии нашего белого защитника, сказала:
– Можете быть уверены, из ваших домов мы их не стащили.
– Слухай сюды, мамаша, – сказал угрюмый мужчина без мундира и даже без куртки, – ты, видать, заважничала слишком, раз у тебя полно этого барахла. Все это должно принадлежать белым!
Его замечание перебил хор голосов, завопивших:
– Есть! Мы их поймали! Мы их поймали! У этой смуглявой девки письма припрятаны!
Все разом кинулись за предполагаемым письмом, которое при ближайшем рассмотрении оказалось стихотворением, переписанным для меня подругой. Убирая вещи перед обыском, я этот листок проглядела. Когда капитан сообщил солдатам о его содержании, они казались весьма разочарованными. Он спросил меня, кто их написал. Я сказала, что это сделала одна из моих подруг.
– Ты что же, читать умеешь? – недоверчиво спросил он.
Когда я сказала, что умею, он выругался, разъярился и порвал листок в клочки.
– Неси сюда все письма! – велел он.
Я сказала, что писем больше нет.
– Не бойся, – продолжал он вкрадчивым тоном. – Принеси их. Никто не причинит тебе никакого вреда.
Видя, что я не собираюсь повиноваться, он сменил приятный тон на ругательства и угрозы.
– Кто тебе пишет? Наполовину вольные черномазые? – допытывался он.
Я ответила:
– О нет, бо́льшую часть писем мне пишут белые. Некоторые просят, чтобы я по прочтении сжигала их письма, а есть и такие, которые я сжигаю, не читая.
Удивленное восклицание одного из солдат отряда положило конец разговору. Они как раз обнаружили серебряные ложечки, бывшие украшением старомодного буфета. У бабушки было заведено варить варенье для многих леди из городка, и еще она готовила еду для званых вечеров; поэтому у нее стояло в запасе множество банок с консервами. Кладовая, где они хранились, подверглась вторжению следующей, а с их содержимого сняли пробу. Один из солдат, который угощался особенно щедро, похлопал соседа по плечу и сказал:
– О, понял! Неудивительно, что эти черномазые спят и видят поубивать всех белых, раз одним вареньем питаются.
Я протянула руку, чтобы забрать банку, и сказала:
– Вас сюда послали не для того, чтобы искать лакомства.
– А зачем же нас сюда послали?! – тут же вскинулся их капитан. Я уклонилась от ответа.
Обыск дома завершился, и не было найдено никаких свидетельств нашей вины. После они вышли в сад и осмотрели там каждый куст и лозу – с таким же результатом. Капитан созвал людей, и после недолгого совещания был отдан приказ следовать дальше. Когда они выходили за ворота, капитан обернулся и осыпал наш дом проклятиями. Он сказал, что надо бы сжечь его дотла, а каждому из его обитателей всыпать по тридцать пять плетей. Нам повезло выйти из происшествия с небольшими потерями, не лишившись почти ничего, кроме части одежды.
Ближе к вечеру волнения нарастали. Солдаты, разгоряченные выпивкой, вершили еще бо́льшие жестокости. Крики и вопли непрестанно сотрясали воздух. Не осмеливаясь подойти к двери, я выглянула на улицу сквозь щель между занавесками. И увидела, как толпа волочит по земле нескольких цветных, и все белые, подняв мушкеты, грозят им немедленной смертью, если те не перестанут вопить. Среди пленников был почтенный пожилой цветной священник. В его доме нашли пару мешочков дроби, которую жена годами использовала для уравновешивания весов. За это его собирались расстрелять на площади перед зданием суда. Что за зрелище для цивилизованной страны! Пьяное отребье, едва держащееся на ногах, возомнившее себя вершителями правосудия!
Лучшие представители общества применяли влияние, дабы спасти невинных преследуемых людей, и в нескольких случаях добились успеха, упрятав обвиняемых в тюрьму, пока не схлынуло возбуждение. Под конец и белые горожане поняли, что их собственность не является неприкосновенной для беззаконного отребья, которое они призвали защищать себя. Тогда они согнали в кучу пьяных солдат, выдворили их из городка и выставили вокруг стражу.
На следующий день городским патрулям был отдан приказ обыскивать цветных, живших за пределами города, и самые шокирующие бесчинства творились там с полной безнаказанностью. Каждый день в течение двух недель, если случалось выглянуть наружу, я видела всадников с каким-нибудь бедным задыхающимся негром, привязанным к седлу и плетью поощряемым поспевать за лошадью, пока они не достигали тюремного двора. Тех, кто был выпорот слишком безжалостно и не мог держаться на ногах, окатывали крепким рассолом, затаскивали на телегу и везли в тюрьму. Один чернокожий, которому не хватило крепости духа сносить побои, пообещал сообщить некие сведения о заговоре. Но выяснилось, что он совершенно ничего не знал. Он даже не слышал имени Ната Тернера. Однако бедняга выдумал историю, которая усугубила страдания – его собственные и других цветных.
Дневное патрулирование продолжалось в течение нескольких недель, а на закате его сменяла ночная стража. Не было найдено никаких улик против цветных, как рабов, так и свободных. Гнев рабовладельцев до некоторой степени утишила поимка Ната Тернера. Заключенных освободили. Рабов отослали хозяевам, а вольным разрешили вернуться в разоренные дома. Посещения на плантациях были строго воспрещены. Рабы молили о милости позволить им снова проводить собрания в маленькой лесной церкви, которую окружало кладбище. Она была построена самими цветными, и не было у них большего счастья, чем встречаться там и вместе петь гимны и изливать душу в стихийной молитве. В этой просьбе им отказали, а церковь разрушили. Им разрешили посещать церкви для белых, где для них отвели часть рядов на хорах. После того как все остальные прихожане принимали святое причастие и произносились благословения, священник говорил: «А теперь спуститесь сюда, мои цветные друзья». Они приходили на зов и принимали хлеб и вино в память о кротком и смиренном Иисусе, который говорил: «Бог ваш Отец, и все вы братья».
XIII
Церковь и рабство
После того как тревоги, вызванные восстанием Ната Тернера, улеглись, рабовладельцы пришли к заключению, что хорошо бы дать рабам достаточно религиозных наставлений, дабы удержать их от убийства хозяев. Епископальный священник предложил проводить по воскресеньям отдельную службу. Цветных прихожан у него было мало, и все были людьми весьма уважаемыми – факт, который, как я полагаю, кое-что для него значил. Трудность состояла в том, чтобы определить подходящее место для богослужений. Методистская и баптистская церкви соглашались принимать их во второй половине дня, но тамошние ковры и подушечки были не такими дорогостоящими, как в епископальной церкви. Наконец решили, что рабам следует собираться в доме свободного цветного, одного из прихожан.
Меня пригласили присутствовать на собраниях, поскольку я умела читать. Наступил воскресный вечер, и, доверившись покрову темноты, я отважилась выйти из дома. Я редко осмеливалась выходить при дневном свете, ибо меня преследовал страх, что за любым поворотом я могу столкнуться с доктором Флинтом, который наверняка завернет меня домой с полпути или велит идти к нему в кабинет и примется расспрашивать, откуда у меня взялся новый чепчик или иной предмет одежды. Когда пришел преподобный мистер Пайк, в доме собралось около двадцати человек. Он преклонил колена в молитве, затем уселся и попросил присутствующих, умевших читать, раскрыть молитвенники, в то время как сам стал зачитывать вслух те отрывки, которые они должны были повторять или отвечать.
Вот избранный им текст: «Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу»[19]19
К Ефесянам, 6:5.
[Закрыть].
Благочестивый мистер Пайк зачесывал назад волосы, пока те не встали дыбом, а потом гулким, торжественным голосом начал:
– Внемлите, о рабы! Внимательно прислушивайтесь к моим словам. Вы непокорные грешники. Ваши сердца преисполнены всякого зла. Се диавол искушает вас! Бог гневается на вас и всенепременно покарает, если не отречетесь вы от дурных путей своих. Вы, живущие в городе, – ленивые слуги за спинами хозяев ваших. Вместо того чтобы верно служить, услаждая взор небесного Повелителя вашего, вы празднуете и чураетесь работы своей. Бог видит вас! Вы лжете. Бог слышит вас! Вместо того чтобы поклоняться Ему, вы где-то прячетесь, насыщаясь пищею господина вашего, гадаете на кофейной гуще с какой-нибудь зловредной гадалкой или режетесь в карты с другой старой ведьмой. Ваши хозяева, возможно, и не сумеют разоблачить вас, но Бог вас видит, и Он покарает! О порочность сердец ваших! Когда сделана работа, заданная хозяином вашим, сходитесь ли вы безмолвно вместе, размышляя о доброте Божией к столь греховным созданиям? Нет – вы ссоритесь и связываете в мешочки коренья, дабы закапывать их под порогом и с их помощью отравлять друг друга. Бог видит вас! Вы прокрадываетесь в каждую винную лавку, чтобы продать там кукурузу хозяина вашего, купить рому и упиться им. Бог видит вас! Вы прячетесь в закоулках или среди кустов, чтобы лудить ртутью медяки. Пусть хозяева ваши не выведут вас на чистую воду, но Бог видит вас – и он вас покарает! Вы должны отречься от греховных путей и быть верными рабами. Повинуйтесь старому хозяину вашему и молодому хозяину вашему – вашей старой хозяйке и молодой хозяйке. Если вы не повинуетесь земному господину, тем вы оскорбляете небесного Господа вашего. Вы должны повиноваться заповедям Божиим. Когда пойдете прочь отсюда, не останавливайтесь на углах улиц, чтобы поболтать, но отправляйтесь прямо по домам, и пусть ваши хозяйка и хозяин видят, что вы пришли.
Благословение было произнесено. Мы отправились по домам, слегка изумленные таким евангельским поучением брата Пайка, и решили послушать его снова. Я пришла в следующий субботний вечер и услышала почти точное повторение предыдущей речи. Под конец мистер Пайк сообщил, что ему весьма неудобно встречаться дома у нашего общего друга и что он будет рад видеть нас каждый воскресный вечер у себя дома в кухне.
Я возвращалась домой с чувством, что слушала преподобного мистера Пайка в последний раз. Некоторые прихожане из рабов побывали у него дома и обнаружили, что кухня украшена двумя сальными свечами – наверняка впервые с тех пор, как она стала принадлежать нынешнему владельцу, поскольку у рабов никогда не было для освещения ничего, кроме факелов из сосновых веток. Прошло так много времени, прежде чем преподобный джентльмен спустился в кухню из уютной гостиной, что рабы, не дождавшись, ушли и отправились в методистскую церковь насладиться «кричалками». Кажется, никогда так не счастливы рабы, как когда хором кричат и поют на религиозных собраниях. Многие более искренни и близки к вратам рая, чем лицемерный мистер Пайк и другие христиане с постными лицами, которые, завидев раненых самаритян, переходят на другую сторону улицы.
Рабы, как правило, сочиняют собственные песни и гимны и не особенно стараются соблюсти их метр. Они часто поют следующие вирши:
Старина Сатана – суетливый старик;
Мне под ноги камни швырять он привык;
Зато Иисус – мил-сердешный друг мой —
Те камни откатит, ему не впервой.
Ах кабы я помер в младые года,
Как ангел бы песней залился тогда!
Увы мне, старик я, и вряд ли теперь
Пропустят меня в ту небесную дверь.
Я прекрасно помню один случай, когда я присутствовала на собрании методистского «класса». Я пришла с тяжелым сердцем, и мне случилось сесть рядом с бедной осиротевшей матерью, на сердце у которой была еще горшая печаль. Руководителем «класса» был городской констебль – человек, который покупал и продавал рабов, сек плетью братьев и сестер по церкви у публичного позорного столба, в тюрьме и вне тюремных стен. Это истинно христианское служение он был готов исполнить где угодно за пятьдесят центов. Сей белолицый брат с черным сердцем подошел и сказал убитой горем женщине:
– Сестра, не могла бы ты поведать нам, как Господь обходится с твоею душой? Любишь ли ты его так, как прежде?
Она поднялась на ноги и заговорила жалобным голосом:
– Господь мой и Повелитель, помоги мне! Бремя мое тяжелее, чем я могу вынести. Бог отворотился от меня, и я осталась во тьме и страдании. – Затем, ударив себя в грудь, продолжала: – Я не могу передать вам, что творится у меня здесь! Всех моих детей отняли. На прошлой неделе забрали последнюю дочь. Одному Богу известно, куда ее продали. Мне позволили быть с ней шестнадцать лет, а потом… О! О! Молитесь за нее, братья и сестры! Мне теперь незачем жить. Боже, сделай так, чтобы я недолго здесь задержалась!
Она села, дрожа всеми конечностями. Я увидела, как этот констебль, руководитель «класса», побагровел лицом от сдерживаемого смеха, поднеся ко рту носовой платок, чтобы те, кто оплакивал несчастье бедной женщины, не увидели его веселья. Затем, вернув серьезность, важно сказал осиротевшей матери:
– Сестра, молись Господу, дабы каждая особая милость Его божественной воли свято вершилась во благо твоей бедной нуждающейся души!
Прихожане затянули гимн и пели так, словно были свободны, как птицы, что заливались трелями вокруг нас.
Задумал старый Сатана мою похитить душу,
Да сослепу грехи мои лишь прихватил.
Аминь, аминь, аминь мы Богу возгласим!
Насилу он себе их на спину навьючил
И потащился в пекло, кряхтя да бормоча.
Аминь, аминь, аминь мы Богу возгласим!
Внизу здесь – церковь Сатаны, а я стремлюсь туда,
Где вольной церкви Божией небесные врата.
Аминь, аминь, аминь мы Богу возгласим!
Драгоценны эти мгновения для бедных рабов. Если бы вы слышали их в такие моменты, то могли бы решить, что они счастливы. Но способен ли этот единственный час пения и крика поддерживать их, тяжко трудящихся безо всякой оплаты под постоянным страхом плети в течение всей безотрадной недели?
Епископальный священник, который, сколько я себя помню, был среди рабовладельцев этаким божеством, поскольку семья его была велика, пришел к выводу, что придется искать более денежные края. Его место занял другой, совершенно на него не похожий. Эта перемена пришлась по нраву цветным, которые говорили о нем: «Бог на сей раз послал нам доброго пастыря». Они любили его, и их дети провожали его улыбкой или добрым словом. Даже рабовладельцы ощущали его влияние. Он привез с собой в дом приходского священника пятерых рабов. Его жена учила их читать и писать, быть полезными ей и самим себе. Едва устроившись на новом месте, он обратил внимание на нуждавшихся рабов, живших по соседству. И обязал прихожан каждое воскресенье специально для них проводить молитвенное собрание с проповедью достаточно упрощенной, чтобы они понимали. После многих споров и назойливых напоминаний белые прихожане наконец согласились, что рабы могут занимать хоры церкви воскресными вечерами. Многие цветные, прежде непривычные к посещению церкви, теперь с радостью приходили послушать евангельскую проповедь. Слова их были просты, и рабы их понимали.
Более того, к ним впервые обратились как к человеческим существам. И вскоре белые прихожане начали выражать недовольство. Этого священника обвиняли, что он читает неграм лучшие проповеди, чем им самим. Он честно признался, что вкладывал в эти проповеди больше стараний, чем в любые другие, ибо рабы воспитывались в таком невежестве, что трудно было подстроиться под их уровень разумения. В приходе начались раздоры. Некоторые прихожане хотели, чтобы им он проповедовал вечером, а рабам – после полудня. В разгар этих склок после недолгой болезни скоропостижно умерла жена священника. Рабы собрались вокруг ее смертного одра в великой печали. Она сказала: «Я пыталась нести вам благо и способствовать вашему счастью, и если у меня не вышло, то не потому, что я не была заинтересована в вашем благополучии. Не плачьте обо мне, но готовьтесь к новому долгу, ожидающему вас. Я отпускаю всех вас на свободу. Может быть, мы и встретимся в лучшем мире». Ее освобожденных рабов отослали прочь, выдав им суммы денег, позволявшие устроить жизнь. Цветные будут долго благословлять память сей истинной христианки. Вскоре после ее смерти муж ее прочел прощальную проповедь в приходе, и при отъезде его было пролито немало слез.
Многие цветные, прежде непривычные к посещению церкви, теперь с радостью приходили послушать евангельскую проповедь.
Спустя несколько лет он проездом оказался в нашем городке и по такому случаю выступил перед бывшими прихожанами. В послеполуденной проповеди он обратился к цветным. «Друзья мои, – сказал он, – возможность снова говорить с вами наполняет меня великим счастьем. Два года я старался сделать что-нибудь для цветных в новом приходе, но пока ничего не достиг. Я даже не прочел им ни одной проповеди. Старайтесь жить по слову Божию, друзья мои. Ваша кожа смуглее моей, но Бог судит людей по их сердцам, а не по цвету их кожи». Странно было слышать такую доктрину с церковной кафедры на Юге. И весьма оскорбительно для рабовладельцев. Они говорили, что священник и его жена заморочили головы рабам и что он глупец, если проповедует неграм.
Я знавала одного чернокожего старика, чьи благочестие и детская вера в Бога были усладой для любого взора. В пятьдесят три года он пришел в баптистскую церковь. Человек этот имел самое серьезное желание научиться читать. Он считал, что должен знать, как лучше служить Богу, даже если сможет читать только Библию. Придя ко мне, он принялся просить научить его. Сказал, что платить не сможет, ибо денег у него нет. Я спросила, знает ли он, что такие дела противозаконны и рабов секут плетьми и бросают в тюрьму за то, что они учат друг друга читать. В ответ на глаза его навернулись слезы. «Не переживай, дядюшка Фред, – поспешила я успокоить его. – Я и не думала отказываться учить тебя. Я лишь рассказала тебе о законе, дабы ты знал об опасности и был настороже». Он считал, что сможет приходить к нам трижды в неделю, не вызывая подозрений. Я выбрала в доме тихий уголок, в который вряд ли заглянул бы посторонний, и там стала учить его азбуке. Учитывая возраст, знания он схватывал с поразительной быстротою. Едва научившись складывать слоги, уже захотел читать слова из Библии. Счастливая улыбка, осветившая его лицо, зажгла радость в моем сердце. Проговорив по буквам несколько слов, он помолчал, потом сказал:
– Золотко, мыслю я, что как прочту эту благую книгу – так и буду ближе к Богу. Белый человек, он-то враз смекает, что к чему. Ему-то учиться легче легкого. А вот черному старику вроде меня трудненько приходится. Я только хочу прочесть эту книгу, чтоб знать, как жить; тогда и помирать страшно не будет.
Я старалась подбодрить его, хваля за быстрое продвижение.
– Наберись терпения, дитя, – возразил он. – Учусь я медленно.
Но терпение было мне не нужно. Его благодарность и излучаемое счастье были более чем достаточной наградой за труды.
Через полгода он прочел весь Новый Завет и умел найти в нем любой стих. Однажды, когда он особенно хорошо читал, я спросила:
– Дядюшка Фред, как у тебя получается так хорошо запоминать уроки?
– Благослови тебя Господи, дитя, – ответил он. – Вот ты даешь мне урок, а я уж всякий раз прошу Бога, чтоб подсобил мне понять, какие такие буковки я вижу, да чего читаю. А Он мне и подсобляет, девочка. Благословенно будь Его святое имя!
Тысячи таких, как добрый дядюшка Фред, жаждут испить воды жизни; но закон это воспрещает, а церкви утаивают знание. Они посылают Библию за море язычникам – и не желают ничего знать о язычниках у себя дома. Я рада, что миссионеры едут во все уголки земли, погрязшие во тьме, но попросила бы их не упускать и темных углов на собственной родине. Говорите с американскими рабовладельцами так, как говорите с дикарями в Африке. Говорите им, что неправильно торговать людьми. Говорите им, что это грех – продавать собственных детей и что это зверство – осквернять собственных дочерей. Говорите им, что все люди – братья и никакой человек не имеет права отнимать свет знаний у своего брата. Говорите им, что они в ответе пред Богом за то, что сокрыли источник жизни от душ, которые его жаждут.
Кто они, доктора богословия, – слепцы или лицемеры?
Есть люди, с радостью взявшие бы на себя такую миссионерскую работу; но, увы, число их невелико. На Юге их ненавидят и с радостью изгоняли бы со своих земель или волоком тащили в тюрьму, как поступали с предшественниками. Эта нива созрела для жатвы и ожидает жнецов.
Может быть, правнукам дядюшки Фреда будут свободно вручать божественные сокровища, которые он искал украдкой, рискуя тюрьмой и телесным наказанием.
Кто они, доктора богословия, – слепцы или лицемеры? Полагаю, одни из них – первые, а другие – вторые; но мне кажется, если бы проявляли они должное участие к бедным и скромным, то ослепить их было бы не так и легко. У священника, впервые едущего на Юг, обычно имеется некое ощущение, пусть сколь угодно смутное, что рабство несправедливо. Рабовладелец это подозревает и строит свою игру. Он старается показать себя как можно более приятным человеком, рассуждает о теологии и других родственных темах. Преподобного джентльмена просят благословить стол, уставленный роскошными кушаньями. После ужина его сопровождают на прогулку, и он видит прекрасные рощи, и цветущие лозы, и уютные хижины любимых хозяевами рабов. Южанин предлагает поговорить с ними. Гость спрашивает, хотят ли они быть свободными, и те отвечают: «О нет, масса!» Этого достаточно, чтобы удовлетворить его. Он возвращается домой и публикует какой-нибудь трактат вроде «Взгляд южан на рабство[20]20
Имеется в виду книга Неемии Адамса (South-side View of Slavery), в которой он восхвалял рабство как институт, «благотворный для религиозного характера негров», – один из нескольких весьма спорных трудов, подвергнутых сразу после публикации жесткой критике.
[Закрыть]» и жалуется на преувеличения аболиционистов. Он уверяет, что сам бывал на Юге и собственными глазами видел рабство; что это прекрасный «патриархальный институт»; рабам не нужна свобода; у них есть молитвенные собрания и прочие религиозные привилегии.
Что знает он о полуголодных несчастных, от темна до темна занятых тяжелым трудом на плантациях? О матерях, криком заходящихся по детям, вырванным у них из рук работорговцами? О юных девушках, которых вовлекают в нравственную нечистоту? О лужах крови вокруг позорного столба для телесных наказаний? О гончих псах, приученных рвать человеческую плоть? О мужчинах, брошенных между валиками машин на верную смерть? Рабовладелец ничего такого не показывал, а рабы не осмеливались говорить, если он спрашивал.
На Юге есть большая разница между христианством и религиозностью. Если человек идет к алтарю и вносит в казну церкви деньги, пусть и добытые ценою чужой крови, его называют набожным. Если у пастора рождается отпрыск от женщины, не являющейся женой его, церковь не отпустит ему грех, если эта женщина – белая; а если цветная, это не помешает ему продолжать быть добрым пастырем.
«Внизу здесь – церковь Сатаны, а я стремлюсь туда, Где вольной церкви Божией небесные врата».
Когда мне сказали, что доктор Флинт сделался прихожанином епископальной церкви, я удивилась. Я полагала, что религия оказывает очистительное воздействие на характер людей, но худшим преследованиям со стороны доктора я подвергалась как раз после того, как он стал прихожанином. Речи на следующий день после конфирмации определенно не дали мне никаких указаний на то, что он «отрицается сатаны и всех дел его». В ответ на обычные рассуждения я напомнила, что он только что стал сыном церкви.
– Да, Линда, – ответил он. – С моей стороны это был надлежащий поступок. Я не молодею, да положение в обществе того требовало. Это положит конец всем клятым слухам. Хорошо бы и тебе вступить в эту церковь, Линда.
– Там и без меня предостаточно грешников, – возразила я. – Если б мне было позволено жить по-христиански, с меня и того было бы довольно.
– Ты можешь исполнять то, чего я требую, и, если будешь верна мне, будешь так же добродетельна, как и моя жена, – ответил он.
Я на это указала, что в Библии ничего подобного не сказано.
Его голос стал хриплым от ярости.
– Как смеешь ты проповедовать мне о своей чертовой Библии?! – вскричал он. – Какое имеешь право ты, моя рабыня-негритянка, указывать, чего тебе хотелось бы и чего не хотелось? Я твой хозяин, и ты будешь мне повиноваться!
Неудивительно, что рабы поют:
Внизу здесь – церковь Сатаны, а я стремлюсь туда,
Где вольной церкви Божией небесные врата.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?