Текст книги "Кафка на пляже"

Глава 6

– Здравствуйте, – проговорил немолодой мужчина.

Едва приподняв голову, кот, напуская на себя важность, негромко ответил на приветствие. Кот был старый, большой и черный.

– Какая замечательная погода.

– Эге, – выдавил из себя кот.

– Ни единого облачка.

– …Пока.

– А что, хорошей погоды больше не будет?

– Испортится ближе к вечеру. Имеются определенные признаки, – заявил кот, лениво потягиваясь. Зажмурился и снова уставился на говорившего.

Тот смотрел на кота и улыбался. Кот почему-то замялся, а потом, как бы передумав, спросил:

– Хм… А вы… по-нашему говорить умеете?

– Да, – будто стесняясь, сказал пожилой господин и в знак уважения снял с головы потертую тирольскую шляпу. – Не всегда и не со всеми котами, но если все нормально, кое-как получается.

Кот коротко хмыкнул в ответ.

– Нельзя ли мне присесть? А то Наката столько ходил – устал маленько.

Кот не спеша поднялся и, шевельнув длинными усами, зевнул так широко, что, казалось, вывернет себе челюсть.

– Сколько угодно. Садитесь куда хотите. Кто бы возражал.

– Спасибо, – поблагодарил господин и сел рядом с котом. – С шести утра на ногах.

– Э-э… Значит, вас зовут Наката?

– Да. Именно. Наката. А вас как величать?

– Забыл, – ответил черный кот. – Было у меня какое-то имя, но по жизни можно и без него обойтись. Вот и забыл.

– Понимаю, понимаю. Если что не нужно, сразу забывается. С Накатой та же история, – почесав в голове, сказал мужчина. – Вы у кого-нибудь живете? У них питание получаете?

– Раньше так было, а сейчас нет. Захожу изредка кое к кому по соседству подхарчиться…

Наката кивнул и, помолчав, заявил:

– А можно вас называть Оцука-сан?

– Оцука? – Кот удивленно посмотрел на собеседника. – Это еще почему? Почему это я вдруг Оцука?

– Да нет, вы не подумайте… Наката это так… Просто вдруг в голову пришло. Когда нету имени, тяжело запоминается. Потому такое имя и придумал. Нет, что ни говорите, а с именем все-таки удобнее. Например: такого-то числа такого-то месяца после обеда встретил на пустыре по такому-то адресу кота Оцуку, черной масти… Тогда все понятно даже тем, у кого с головой плохо, вроде Накаты. Так лучше запоминается.

– Хм-м, – произнес кот. – Ерунда какая-то. Котам это без надобности. Ну, запах или вид – это еще куда ни шло. А это… Нам и без имени хорошо.

– Наката очень вас понимает. Но ведь, Оцука-сан, у людей все по-другому. Много чего помнить надо, так что без числа или имени никак не обойтись.

Кот посопел и сказал:

– Неудобно у вас устроено.

– Совершенно верно. Очень неудобно, когда много запоминать приходится. Вот и Накате надо помнить, как зовут господина губернатора, номер автобуса… И все же можно звать вас Оцука-сан? Или, может, вам неприятно?

– Не то чтобы приятно, конечно… Но и особо неприятного тоже нет. Мне все равно. Оцука так Оцука. Хотите так – пожалуйста. Хотя все равно, чужое какое-то имя.

– Как же вы Накату обрадовали! Огромное вам спасибо, Оцука-сан.

– А вы хоть и человек, но как-то не так говорите, – заметил Оцука-сан.

– Да. На это все внимание обращают. Только Наката по-другому не умеет. Он всегда так говорит, потому что у него с головой плохо. Но не с самого рождения. Просто в детстве имелся несчастный случай, и с головой что-то сделалось. Наката даже писать не умеет. Книг и газет тоже не читает.

– Хвастаться тут, конечно, нечем, но я тоже писать не умею, – признался кот и несколько раз лизнул правую лапу. – Зато голова в порядке и неудобств никаких не чувствую.

– Вы абсолютно правы, – заявил Наката. – Однако у людей не так: писать не умеешь – значит, плохо соображаешь. Книги-газеты читать не умеешь – то же самое. Так уж заведено. А отец у Накаты – правда, он уже давно умер – большой человек в университете был. Сэнсэй. «Специалист по финансам» называется. А еще у Накаты два младших брата. Очень умные. Один – начальник отдела в этом, как его… «Итотю»[17]17
  Крупная торговая компания.


[Закрыть]. Второй в другом важном месте работает. Называется – Министерство внешней торговли и промышленности. Оба живут в больших домах, угря едят. Только Наката слабоумный.

– Зато вы по-кошачьи разговаривать умеете.

– Это да, – согласился Наката.

– Ведь не каждый может.

– Вы правы.

– Значит, не скажешь, что голова плохо работает.

– Да… нет… То есть, Наката плохо в этом разбирается. С детства ему все твердили: слабоумный, слабоумный. Что еще думать остается? Наката, как станция называется, прочитать не умеет, а без этого билет не купишь, на электричку не сядешь. Хотя в автобус можно, если специальный пропуск показать. Инвалидный называется.

– Хм-м… – бесстрастно промычал кот.

– Читать-писать не можешь – на работу не устроишься.

– Как же вы живете?

– Пособие получаю.

– Пособие? А это что такое?

– Это когда господин губернатор деньга платит. А Наката живет в маленькой комнатке. Этот дом в Ногата находится, называется «Сёэйсо». Питание три раза в день.

– Вроде неплохо устроились… На мой взгляд, конечно.

– Очень даже неплохо. Вы правы, – сказал Наката. – Есть где от дождя и ветра укрыться. Наката ни в чем не нуждается. А бывает, его просят поискать пропавших кошек. За это спасибо говорят и деньги дают. Только Наката господину губернатору про это не рассказывает. Поэтому прошу вас: не говорите никому. Получится доход выше нормы, и тогда пособие могут отнять. Пусть денег за кошек немного дают, но на них изредка можно угря покушать. Наката любит угрем полакомиться.

– Я тоже. Пробовал как-то давным-давно, уж и не помню, какой он на вкус.

– Да-а. Угорь – это вещь. Это что-то особенное. Какой только еды нет на свете, а лучше угря Наката ничего не знает.

На проходившей у пустыря улице появился парень со здоровым лабрадором на поводке. На голове у пса была повязана красная бандана. Лабрадор покосился на Оцуку-сан и прошел мимо. Наката и кот, не вставая с места, молчали, пока парень с собакой не скрылись с глаз.

– Вы, стало быть, кошек разыскиваете? – поинтересовался Оцука-сан.

– Да. Пропавших без вести. Наката немножко по-кошачьи разговаривает, всю округу обойдет, все разузнает, глядишь – и нашел. Наловчился в этом деле, вот его все и просят: найди да найди. Дня свободного нет в последнее время. Правда, Наката далеко ходить не любит, поэтому он решил искать только в Накано. А то еще его самого искать придется.

– Вы и сейчас кого-то ищете?

– Да. Годовалую кошечку. Пеструю. По кличке Кунжутка. Вот и фото имеется. – С этими словами Наката извлек из брезентовой сумки на плече сделанную на цветном «ксероксе» фотографию и показал Оцуке-сан. – Вот она. В коричневом ошейнике от блох.

Оцука-сан, вытянув шею, посмотрел на фотографию и покачал головой.

– Не-е. Не видал. Я почти всех кошек в округе знаю. А эту… Нет. Не видел, не слышал.

– Жаль.

– И давно вы ее ищете?

– Ну… Сегодня… Раз, два… Третий день.

Оцука-сан погрузился в раздумье, выйдя из которого заявил:

– Как вы, наверное, знаете: уж если кошка к чему-то привыкла, она так и живет по правилам и ничего менять не будет, пока не случится что-то такое… серьезное. Ну, там… кошачья любовь или несчастный случай.

– Да-да. Наката про это знает.

– Если любовь, так погуляет какое-то время, успокоится и вернется. Знаете ли вы, что такое любовь?

– Да. То есть сам Наката не пробовал, но общее представление имеет. Это когда внутри пожар.

– Вот именно. Пожар. – Оцука-сан одухотворенно кивнул. – Но уж если несчастный случай, тогда пиши пропало.

– Понятно.

– Случается, любовь так далеко заведет, что и обратной дороги не найдешь.

– Это точно. С Накатой такое однажды случилось: ушел из Накано, а обратно никак.

– Со мной тоже бывало несколько раз. Правда, в молодости. – Оцука-сан зажмурился, вспоминая о минувших днях. – Стоит только заблудиться… Такая паника начинается. В глазах темнеет. Ничего не понимаешь. Противное ощущение, я вам скажу. От этой любви одна маета. Ни о чем другом и думать не можешь. Ни о последствиях, ни о чем. Одно слово: любовь. Так как ее зовут, беглянку… кошку-то вашу?

– Кунжутка ее зовут.

– Вот-вот. Хотел бы помочь вам ее отыскать. Ведь жила у кого-то, там в ней души не чаяли. Ей всего-то год. Что она о жизни знает? За себя постоять не умеет, еды сама не найдет. Страшное дело. Но, к сожалению, я такой кошки здесь не встречал. Лучше вам ее где-нибудь еще поискать.

– Вы думаете? Тогда я так и сделаю. Извините, пожалуйста, что Наката помешал вашему обеду. Наката, наверное, еще сюда заглянет, поэтому, будьте добры, скажите, если она у вас появится. Наката вас отблагодарит, чем сможет. Простите, если что не так.

– Ну что вы. Интересно было поговорить. Заходите еще как-нибудь. В хорошую погоду я чаще всего здесь, на пустыре. А если дождь, то в храме. Там, внизу. Спуститесь по лестнице.

– Спасибо. Очень приятно было с вами побеседовать, Оцука-сан. Вот вы сказали, что Наката умеет по-вашему говорить, а у него не со всеми так легко получается. Попадаются такие кошки… стоит Накате начать – они сразу страшно пугаются и быстренько убегают, ничего не говоря. Хотя Наката только поздороваться хочет.

– Всякое бывает. Как среди людей все разные, так и среди кошек.

– Верно. Наката тоже так считает. На свете разные люди бывают и кошки разные.

Оцука-сан, потягиваясь, выгнул спину и посмотрел на небо. Пустырь заливало золотом послеполуденное солнце, но у Оцука-сан было неясное предчувствие: пойдет дождь.

– Вы говорили, что в детстве с вами произошел несчастный случай и с тех пор у вас с головой плохо…

– Да, говорил. Накате тогда было девять лет.

– Что же с вами случилось?

– Это… Совсем памяти нет! Люди говорили, у Накаты почему-то началась лихорадка, и он три недели без сознания был. Пролежал в больнице с такой… «капельница» называется. А когда пришел в себя, все-все позабыл. Папу, маму, как писать, как считать, какие комнаты в доме, где Наката жил. Даже имя свое забыл. Все из головы вылетело. Как пробку из ванны вытащили. Говорят, до того, как с ним это произошло, Наката был очень способный. Отличник. Потом вдруг бух! – упал. Очнулся – с головой что-то сделалось. Мама – хотя она уже давно умерла – так плакала. Потому что у Накаты с головой плохо стало. А папа не плакал, но всегда очень сердился.

– Зато вы научились с кошками разговаривать. – Научился.

– Хм-м…

– А здоровье у Накаты хорошее. Совсем не болеет. Зубы не болят, очки не носит.

– Насколько я могу судить, голова у вас совсем даже не плохая.

– Вы так думаете? – Наката в раздумье наклонил голову. – Но ведь Накате давно за шестьдесят перевалило. Столько лет… Он уже привык – что слаб на голову, что никто с ним водиться не хочет. В электричку нельзя? Ничего, и так жить можно. Папа умер – он больше не переживает. Мама умерла – больше не плачет. И вдруг говорят: «Наката! Голова нормальная». Накате от этого, наоборот, только проблемы. Если он больше не слабоумный, господин губернатор может пособие отобрать, в автобус перестанут по пропуску сажать. Вдруг господин губернатор браниться станет, скажет: «Наката! Что это? Ты, значит, не слабоумный?» Что отвечать? Поэтому пусть все будет как есть. Лучше быть слабоумным.

– Я хочу сказать, что у вас проблемы не из-за слабого ума, – серьезно сказал Оцука-сан.

– Неужели?

– А дело в том, по-моему, что ваша тень немного бледновата. Я сразу подумал, как вас увидел. Тень, которая от вас на землю падает, наполовину бледнее, чем от обыкновенных людей.

– Да.

– Я как-то видел такого же человека.

Наката, приоткрыв рот, поглядел на Оцуку-сан.

– Раньше видел, говорите?.. Человека вроде Накаты?

– Угу. Поэтому, когда вы заговорили, я не сильно удивился.

– А когда это было?

– Очень давно. Я тогда еще молодой был. Ничего не помню: ни лица его, ни имени, ни где это было, ни когда. Как я уже говорил: мы такие вещи не запоминаем.

– Понял.

– Так вот, у этого человека половина тени тоже куда-то подевалась. Такая же бледная стала, как у вас.

– Ага.

– Вот я и думаю: может, вам лучше не кошек чужих разыскивать, а тень свою всерьез поискать? Пропавшую половину?

Пока Оцука-сан говорил, Наката растягивал поля своей шляпы.

– Честно говоря, Наката что-то в этом роде тоже чувствует. То, что тень бледная. Другие не замечают, а он понимает.

– Вот и хорошо, – сказал кот.

– Но я уже вам сказал: Наката уже пожилой. Наверное, умрет скоро. Мама уже умерла, папа тоже. Хорошая голова или плохая, писать умеешь или не умеешь, есть тень или нет – все равно. Время приходит – все умирают. Умрут и их сожгут. А пепел положат в могилу в Карасуяме. Это место такое. А в могиле вряд ли можно думать. Не думаешь – значит, ни в чем не сомневаешься. Так что, может, пусть у Накаты все остается как есть. Будь его воля, он бы никогда в жизни из Накано не выходил. Правда, после смерти все равно в Карасуяму придется перебраться.

– Вы, конечно, что хотите думайте, – сказал кот и опять лизнул лапу. – Но я бы вам посоветовал и о тени немножко позаботиться. Может, ей неловко в таком-то виде. Не хотел бы я быть на ее месте – половинкой…

– Хорошо, – согласился Наката. – Может быть, вы правы. Наката никогда об этом не думал. Придет домой и хорошенько подумает.

– Подумайте-подумайте.

Они помолчали. Наконец Наката тихо поднялся со своего места, тщательно стряхнул с брюк прилипшие травинки. Снова водрузил на голову видавшую виды шляпу. Поправил ее, выгнув поля под привычным углом. Повесил на плечо брезентовую сумку.

– Спасибо вам за все. Ваше мнение, Оцука-сан, для меня очень ценно. Поверьте. Желаю вам доброго здоровья.

– И вам не хворать.

Когда Наката ушел, Оцука-сан опять развалился на траве и зажмурился. До того, как набегут облака и пойдет дождь, еще есть время. Ни о чем больше не думая, он тут же задремал.

Глава 7

В семь пятнадцать утра я зашел позавтракать в кафе рядом с холлом гостиницы. Типичный завтрак – тосты, горячее молоко, яичница с ветчиной – был включен в стоимость номера. Мне, конечно, не хватило – бизнес-отельное угощение моментально рассосалось в желудке, будто я вообще ничего не ел. Я инстинктивно оглянулся по сторонам, но по всем признакам на вторую порцию тостов можно было не рассчитывать. Осталось только вздохнуть.

– Ничего не поделаешь, – слышу я голос Вороны.

Тут только я замечаю, что он устроился за столиком напротив меня.

– Все. Условия изменились. Только то, что нравится, больше есть не будешь. Ты же из дома ушел. Вбей себе это в голову. Раньше просыпался утречком, завтракал. Ел, сколько хотел. Теперь такого не будет. Придется довольствоваться тем, что дадут. Я где-то слышал, что размер желудка изменяется в зависимости от объема потребляемой пищи. Сможешь проверить, так ли это на самом деле. И желудок меньше станет. Только не сразу. Выдержишь?

– Выдержу, – отвечаю я.

– Надо выдержать, – говорит Ворона. – Ведь ты самый крутой парень в мире. Круче всех пятнадцатилетних.

Я киваю.

– Ну? Сколько ты еще будешь в пустую тарелку смотреть? Шевелись! Действуй дальше!

Ничего не поделаешь. Я поднялся и стал действовать дальше.

Сначала к портье. Надо об условиях проживания договориться. Наплести, что учусь в частной школе в Токио, скоро оканчиваю. Приехал сюда писать аттестационную работу (в школе, куда я ходил, в выпускных классах действительно была такая система). Езжу заниматься в библиотеку Комура, где есть материалы по моей теме. Работы оказалось больше, чем я думал, поэтому придется пробыть в Хакамаду неделю. А денег в обрез. Нельзя ли платить за номер по специальному дешевому тарифу не трое суток, как положено, когда селишься через Ассоциацию молодых христиан, а все время, что здесь проживу? Оплачивать буду каждый день, за сутки вперед. Можете не беспокоиться.

Состроив озабоченную и слегка растерянную физиономию и показывая всем видом, какой я воспитанный, я подошел к дежурившей с утра за стойкой девушке и вкратце объяснил ситуацию. Перед ней стоял парень с нормальными, некрашеными волосами, никаких серег в ушах. Чистая белая спортивная рубашка от Ральфа Лорана, плотные кремовые шорты той же фирмы, новые теннисные туфли «Топсайдер». Зубы белые, за версту благоухает шампунем и мылом. Разговаривает вежливо. В таком виде я производил на взрослых хорошее впечатление.

Девушка молча выслушала меня, чуть заметно усмехаясь и кивая. Небольшого роста, в форменном зеленом блейзере поверх белой блузки, она одна, без помощников, легко и быстро справлялась с обвалом утренних дел, хотя, судя по виду, ей не мешало бы часок-другой вздремнуть. Лет ей было примерно как моей старшей сестре.

Девушка заявила, что все поняла, но не может ничего мне сказать, поскольку тарифами занимается управляющий.

Она с ним посоветуется и где-нибудь к обеду будет знать, что он решил. Тон у нее был деловой (но я почувствовал в нем что-то вроде расположения к себе). Она спросила, как меня зовут, в каком номере я остановился, и записала в блокнот. Интересно, получится с ними договориться или кет? Как бы наоборот не вышло. Вдруг скажут: а ну-ка покажи ученический билет! Или домой начнут звонить (телефон, который я им дал, когда въезжал в гостиницу, я, конечно, придумал). И все равно: попробовать стоило, даже несмотря на риск. Денег-то мало.

В холле мне попались местные «желтые страницы», где я разыскал телефон муниципального спортивного комплекса. Позвонил туда и спросил, какие у них есть тренажеры. Оказалось, все, какие мне нужны. Одно занятие – 600 иен. Выслушав, как можно добраться до комплекса от вокзала, я поблагодарил и повесил трубку.

Вернувшись в номер, я закинул на плечи рюкзак и вышел на улицу. В принципе, можно было оставить его в гостинице. И деньги тоже – попросить, чтобы положили в сейф. Может, так безопаснее. Но мне хотелось, чтобы все мое оставалось при мне. Уже сросся с этим, что ли?

С привокзального терминала я поехал на автобусе в спорткомплекс. Волновался, конечно. Это по лицу можно было прочитать – оно как окаменело. А вдруг кто-нибудь возьмет и скажет: «Что это ты тут делаешь, малый? Тоже мне атлет! Спортом явился заниматься. Один, посреди рабочего дня». Все-таки город-то незнакомый. Я пока не разобрался, о чем здесь люди думают. Но никто на меня внимания не обратил. Мне даже стало казаться, что я превратился в человека-невидимку. Войдя в спорткомплекс, я не говоря ни слова заплатил за тренажерный зал, так же молча получил ключ от шкафчика в раздевалке. Переоделся в спортивные трусы, легкую тенниску, и, пока делал упражнения на растяжку мышц, спокойствие постепенно вернулось. Я снова почувствовал себя в своей тарелке. Легкий щелчок – и моя сущность, приобретя очертания, оформилась в единое целое. Вот и прекрасно. Я снова на своем месте. Как обычно.

Тренировался я по круговой системе. Поставил в плейер Принца и целый час качал мышцы, переходя по заведенному порядку от одного тренажера к другому. Всего их было семь. Я думал, здесь, в провинции, в муниципальном зале будет какое-нибудь старье, но, к моему удивлению, все железки оказались новенькими. От них еще металлом пахло. Первый круг прошел с небольшой нагрузкой, на втором – вес увеличил. Никаких таблиц для записи нагрузок я не вел. Все держал в голове: и вес – чтобы по мне был, – и количество подходов. Пот сразу потек ручьем, пришлось несколько раз восстанавливать жидкостный баланс – пить охлажденную воду из стоявшего в зале специального бака и сосать лимон, купленный по дороге.

После нескольких таких раундов, выполнив свою норму, я помылся под горячим душем с мылом (его я захватил с собой), вымыл шампунем голову. Особенно я старался держать в чистоте пенис, который только недавно освободился от крайней плоти. Тщательно вымыл под мышками, яички, промежность. Взвесился, убедился в твердости мышц, стоя голышом перед зеркалом. Постирал в раковине пропотевшие трусы и тенниску, выжал как следует и положил в пакет.

Выйдя из зала, я вернулся на вокзал и зашел во вчерашнюю лапшичную поесть горячего. Ел и глядел в окно. У вокзала суетился народ. Одетые кто во что горазд люди с сумками и портфелями в руках торопливо бежали кто куда, каждый по своим делам. Я долго, не отрываясь, смотрел на них. И вдруг подумал: интересно, а что будет через сто лет?

Через сто лет все эти люди, включая меня самого, исчезнут с лица земли и превратятся в пыль или прах. От этой мысли мне стало не по себе. Все окружающее стало казаться призрачным видением. Вот сейчас ветер дунет и разнесет во все концы. Разведя руки в стороны, я не сводил глаз с открывшейся передо мной картины. Чего я суечусь? Зачем так отчаянно цепляюсь за эту жизнь?

Наконец, тряхнув головой, я отвел глаза от привокзальной площади. Что там будет через сто лет? Бог с ним. Надо думать о том, что сейчас. В библиотеке есть книги, которые я должен прочесть, в зале – тренажеры для укрепления мускулатуры. Ничего не поделаешь – приходится заботиться о том, что будет дальше.

– Давай! Жми! – говорит Ворона. – Ты же у нас самый крутой в мире. Круче всех, кому пятнадцать.

Купив, как в прошлый раз, в привокзальном ларьке бэнто, я сел на электричку и в половине двенадцатого был в библиотеке. За стойкой я опять увидел Осиму – в наглухо застегнутой рубашке из вискозы, белых джинсах и белых теннисных туфлях, он сидел за столом и читал какую-то толстую книгу. Рядом лежал вчерашний (по всей вероятности) длинный желтый карандаш. На лоб падала челка. Когда я вошел, он поднял голову, улыбнулся и взял у меня рюкзак.

– Ну как? Не вернулся еще в школу?

– Не вернулся и не вернусь, – честно признался я.

– Библиотека тоже неплохой вариант, – сказал Осима. Обернувшись, он посмотрел на висевшие у него за спиной часы и вернулся к своей книге.

В читальном зале я взял «Тысячу и одну ночь» и стал читать дальше. Стоит мне только сесть за книгу и начать перелистывать страницы, как я уже не могу оторваться. В бёртоновское издание входили те же самые истории, что были в книжке для детей, которую я брал в детстве в библиотеке. Однако у Бёртона все было гораздо подробнее. Казалось даже, что это совсем другие сказки. Просто замечательные… Попадались среди них истории совершенно непристойные, даже похабные. Хватало и всякой непонятной мне бессмыслицы. Но в них билась свободная энергия жизни, она выплескивалась за рамки здравого смысла – как джинны, заточенные в волшебную лампу. В этих нелепицах, сочиненных тысячу с лишним лет назад, – больше жизни, чем во всем бесчисленном множестве безликого народа, сновавшего на вокзале. Почему так бывает? Непонятно.

В час дня я вышел в сад и устроился на веранде со своим бэнто. Только отъел половину, как появился Осима и объявил, что меня вызывают к телефону.

– К телефону? – Я едва не лишился дара речи. – Меня?

– Ну, если Кафка Тамура – ты, значит, тебя…

Я покраснел, поднялся и взял протянутую трубку радиотелефона.

Оказалось – дежурная из гостиницы. Решила что ли проверить, сижу я в библиотеке или нет? Убедилась, что не соврал, и успокоилась. Это я по голосу понял. Она говорила обо мне с управляющим. Тот сказал, что, хотя раньше у них таких случаев не было, учитывая мою молодость и ситуацию, в порядке исключения мне разрешается еще какое-то время платить за проживание по сниженному тарифу, который действует для Ассоциации молодых христиан. Сейчас спокойный сезон, поэтому администрация может себе позволить гибкий подход в этом вопросе.

– И еще управляющий сказал, что это очень известная библиотека и чтобы вы времени даром не теряли – занимались как следует, – добавила девушка.

Вздохнув с облегчением, я поблагодарил ее. Меня просто мутило от своего вранья. А что сделаешь? На что не пойдешь, чтобы выжить. Отключив телефон, я вернул трубку Осиме.

– Она попросила школьника, который к нам ходит. Вот я и подумал, что тебя, – проговорил он. – Сказала: занимается у вас каждый день с утра до вечера. Ну, ты же в самом деле все читаешь и читаешь…

– Спасибо, – отозвался я.

– Кафка Тамура?

– Такое имя.

– Странное.

– Какое есть, – отрезал я.

– Ты, конечно, Франца Кафку читал?

Я кивнул.

– «Замок», «Процесс», «Превращение» и еще эта история о жутком аппарате, на котором людей казнили… «В исправительной колонии», – говорил Осима. – Очень мне нравится этот рассказ. В мире столько писателей, но кроме Кафки никто бы такого не написал.

– Мне тоже из всех его рассказов этот больше всего нравится.

– Правда?

Я снова кивнул.

– А какое место?

Я надолго задумался.

– Кафка вместо того, чтобы наше состояние описывать, больше объясняет, как эта сложная машина устроена. Чисто механически. То есть… – Я снова подумал несколько секунд. – Короче, за счет этого ему так натурально удалось изобразить состояние людей, как никому другому. Хотя он не об этом пишет, а о всяких технических деталях.

– Все верно, – сказал Осима и положил мне руку на плечо. В этом жесте чувствовалось естественное расположение. – Думаю, с твоим мнением и сам Кафка бы согласился.

Он ушел обратно в дом и унес с собой телефон. А я остался один на веранде и снова принялся за обед, запивая еду минералкой и наблюдая за птичками – может, теми же самыми, которых видел здесь вчера. Небо затянули тучи – неплотные, но без единого просвета.

Похоже, мой ответ о Кафке более или менее убедил Осиму. Но то, что я хотел сказать на самом деле, до него наверняка не дошло. Я ведь не просто говорил о рассказе Кафки – не в общем, а об очень конкретной вещи. Этот изощренный, непонятно зачем придуманный аппарат для казни существует на самом деле – в действительности, которая меня окружает. Это не метафора, не притча какая-нибудь. Однако вряд ли Осима или кто другой понял бы меня, сколько бы я ни старался это объяснить.

Вернувшись в читальню, я устроился на диване и вернулся в мир «Тысячи и одной ночи». Окружающая реальность постепенно исчезала, теряя очертания, словно гаснущий экран в кино. Я остался один и погрузился в мир, затаившийся между страниц. Больше всего на свете я любил это чувство.

Когда в пять я уходил из библиотеки, Осима сидел за стойкой и читал все ту же книгу. Как всегда, рубашка на нем была без единой складочки, а на лоб свешивалась непослушная челка. Стрелки электрических часов на стене у него за спиной беззвучно скользили по циферблату. Все вокруг Осимы было тихо, безмятежно, аккуратно. Невозможно представить, что такой человек может вспотеть или вдруг начнет икать. Осима поднял голову и передал мне рюкзак. Поднимая его, сморщился: тяжело…

– Ты сюда из города на электричке добираешься?

Я кивнул.

– Вот, держи. Если каждый день собираешься сюда ездить – пригодится. – С этими словами он протянул мне сделанную на половинке листа А4 ксерокопию расписания электричек от Такамацу до станции, где находилась библиотека Комура.

– Спасибо, – сказал я, забирая листок.

– Послушай, я не знаю, откуда ты приехал и зачем. Только что же теперь, всю жизнь в гостинице жить собираешься? – спросил Осима, осторожно подбирая слова, и пощупал пальцем острие карандаша. Мог бы и не проверять – карандаш был заточен безупречно.

Я молчал.

– Я нос в чужие дела совать не хочу, это так, к слову. Просто нелегко тебе придется. В чужом-то месте… Да и мал ты еще.

Я кивнул.

– Ты отсюда еще куда-нибудь собираешься? Или пока здесь будешь?

– Еще не знаю. Здесь, наверное, пока поживу. Ехать больше некуда, – признался я.

Мне казалось, что с Осимой можно быть откровенным. Он, во всяком случае, старался войти в мое положение, не читал нравоучений, не навязывался с рассуждениями насчет здравого смысла. Но лишнего болтать я не собирался. Раскрывать перед кем-нибудь душу – не в моем характере.

– Как ты? Выдержишь один-то? – спросил Осима.

Я резко мотнул головой:

– Надеюсь, повезет.

После этого моя жизнь еще семь дней протекала без изменений. Если не считать мелочей. В половине седьмого меня будило радио. Затем – символический завтрак в кафе гостиницы. По ходу дела не забывал махнуть рукой моей знакомой, если она дежурила за стойкой. Девушка, кстати, перекрасилась в каштановый цвет. Она улыбалась, едва заметно наклонив голову, – отвечала на приветствие. Похоже, у нее ко мне возникла симпатия. Впрочем, у меня к ней тоже. А вдруг она моей сестрой окажется, думал я.

После легкой зарядки в номере я отправлялся в спортзал на «круговую тренировку». Тот же вес, то же количество подходов. Ни больше, ни меньше. Потом душ, где я старательно отмывался до блеска, и на весы – убедиться, что все в норме. Незадолго до полудня садился в электричку и ехал в библиотеку Комура. Когда сдавал там рюкзак и получал его обратно, перекидывался несколькими словами с Осимой. Обед на веранде, чтение: закончив «Тысячу и одну ночь», я взялся за полное собрание сочинений Нацумэ Сосэки[18]18
  Нацумэ Сосэки (1867–1916) – романист, классик японской литературы.


[Закрыть]. Оставались кое-какие его вещи, которые я еще у него не читал. Уходил из библиотеки в пять. Получалось, что я проводил в спортзале и библиотеке почти целый день, и никто там на меня не обращал внимания, потому что прогуливающие школу мальчишки в такие места не ходят. Ужинал в забегаловке у вокзала. Старался есть побольше овощей. Изредка брал в зеленной лавке какие-нибудь фрукты и ел, очистив кожуру ножом, который стянул из отцовского кабинета. Купленные огурцы и сельдерей мыл в раковине у себя в номере и грыз целиком, макая в майонез. Еще покупал в ближайшем магазине молоко – любил его с разными хлопьями.

Вернувшись с гостиницу, я садился за стол, делал записи в дневнике, слушал в плейере «Рэдиохед» и, почитав немного, в одиннадцать ложился спать. Иногда перед сном мастурбировал, представляя ту самую девушку у стойки портье. При этом, понятное дело, мысль, что она, быть может, моя сестра, я загонял как можно дальше. Телевизор почти не смотрел, газет не читал.

Этой жизни – правильной, неприхотливой, обращенной вглубь себя – пришел конец на восьмой день, поздно вечером. Хотя, конечно, рано или поздно это должно было случиться.