Текст книги "Трилогия Крысы (Слушай песню ветра. Пинбол-1973. Охота на овец. Дэнс, дэнс, дэнс)"

– Чуть раньше я говорил тебе о посредственности, – продолжал секретарь. – Однако же, говоря об этом, я вовсе не собирался обвинять в посредственности лично тебя. Я только имел в виду, что весь мир, в принципе, – одна сплошная посредственность; ты же представляешь собой посредственность, поскольку являешься частью этого мира. Или ты так не считаешь?

– Ну, не знаю…

– Мир – посредственность. В этом нет никаких сомнений. Вопрос: был ли мир такой же посредственностью в древние времена? Нет. В древние времена мир представлял собой хаос, а хаос ничего общего с посредственностью не имеет. Мир начал скатываться к посредственности, как только человек отделил средства производства от повседневной жизни. Когда же Карл Маркс изобрел понятие пролетариата – он тем самым окончательно закрепил мир в состоянии посредственности. Именно поэтому сталинизм и примыкает к марксизму Лично я почитаю Маркса. Он – один из тех редких гениев, чья память вбирала в себя великий Хаос древнего мира. За то же самое, кстати, я почитаю и Достоевского. Но марксизма не признаю. Слишком много посредственности.

Он издал горлом какой-то невнятный звук.

– Сейчас я говорю с тобой очень откровенно. Таким образом я выражаю тебе признательность за то, что до этого ты очень откровенно говорил со мной. Итак, сейчас я буду отвечать на твои, скажем так, вопросы наивно-естественного происхождения. Но после того, как я закончу на них отвечать, свобода выбора дальнейшей линии поведения у тебя уже будет весьма и весьма ограничена. Я желаю, чтобы ты с самого начала понимал такие вещи отчетливо. Если же говорить совсем просто, твоя ставка в игре повышается. Ты согласен?

– А что мне еще остается? – пожал я плечами.

– Сейчас в этом доме умирает старый человек, – сказал секретарь. – Причина смерти ясна. В голове у него – огромный сгусток крови. Гигантская гематома – шишка такой величины, что деформируется мозг… Ты что-нибудь смыслишь в нейрохирургии?

– Да почти ничего…

– Если говорить простым языком – кровяная бомба. Кровь застопоривается, собирается в одном месте – и сосуд разбухает до невероятных размеров. Что-то вроде змеи, проглотившей мячик для гольфа. Взрыв – и мозг прекращает функционировать. Оперировать нельзя: от малейшего вмешательства бомба тут же взорвется. То есть, если называть вещи своими именами, остается просто ждать смерти. Может, он умрет через неделю. А может быть – через месяц. Этого не знает никто.

Поджав губы, он неторопливо вздохнул – и выпустил воздух из легких.

– В смерти его нет ничего удивительного. Все-таки старик уже, да и болезнь очевидна. Удивительно другое: как ему удалось оставаться живым так долго?

Что он хотел сказать – я совершенно не понимал.

– На самом деле никто бы не удивился, если бы он умер тридцать два года назад, – продолжал секретарь. – А может, и сорок два. Его гематому впервые обнаружили американские врачи, проводившие медосмотр арестованных за военные преступления класса «А». Было это осенью 1946 года – незадолго до Токийского процесса[36]36
  Токийский процесс – суд над главными японскими военными преступниками, происходивший в Токио с 3 мая 1946 г. по 12 ноября 1948 г. в Международном военном трибунале для Дальнего Востока.


[Закрыть]. Взглянув на рентгеновский снимок, врач испытал настоящий шок. С такой огромной гематомой в мозгу жить на свете, да жить поактивней простого смертного – это не укладывалось у многоопытного врача в голове. Пациент был переведен в больницу при церкви Святого Луки, реквизированную под армейский госпиталь, где начал получать на редкость обстоятельное лечение… Прошел год с начала лечения, но врачи по-прежнему ничего не понимали. Ничего – кроме того, что он может умереть в любую минуту, да самого факта, что он каким-то чудом, несмотря ни на что, продолжает жить. А пациент, как ни в чем ни бывало, продолжал находиться в полном здравии без каких-либо осложнений. Его мозг работал так же безупречно, как и у любого нормального человека. Почему – непонятно. Логический тупик. Человек, который по всем показателям должен быть мертв, продолжал жить и двигаться у всех на глазах… Удалось выяснить лишь самые общие закономерности протекания болезни. Так, через каждые сорок дней начинались приступы сильной головной боли, продолжавшиеся трое суток. По словам самого больного, впервые такие приступы случились с ним в 1936 году; этот год и стали предположительно считать временем образования гематомы. Боль была непереносимая, и пациенту начали вводить болеутолители. А проще говоря – наркотики. Те действительно снимали боль, но вместо этого вызывали галлюцинации. Чрезвычайно яркие и эмоционально насыщенные галлюцинации. Что он при этом испытывал, известно лишь ему одному, но было очевидно: ощущения не из приятных. Описания того, как проходили эти галлюцинации, хранятся в медицинских архивах армии США Тот врач действительно записывал все очень подробно. Я нелегально получил доступ к этим документам; несмотря на очень сухой, официальный тон, от чтения этих записей, я уверен, у многих шевелились волосы на голове. Далеко не каждый смог бы выдерживать подобные ужасы регулярно в течение всей своей жизни… Отчего происходили настолько жуткие галлюцинации – не понимал никто. Скорее всего, предполагали врачи, против энергии, которую вырабатывала гематома, мозг в своем обычном состоянии реагировал физической болью. Когда же снималась болевая блокада – энергия гематомы посылалась в виде импульса раздражения уже напрямую в отдельный участок мозга, где и трансформировалась в галлюцинации. Что-то в этом духе. Разумеется, то была не более чем гипотеза. Однако этой гипотезой очень заинтересовались в штабе армии США И начали кропотливейшее расследование. Особо секретное расследование силами американской военной разведки. Зачем иностранной военной разведке понадобилось заниматься болезнью частного лица – точным ответом я до сих пор не располагаю, но могу предположить несколько возможных версий… Первая и наиболее вероятная – что под вывеской так называемых «медицинских исследований» осуществлялся сбор информации очень деликатного свойства. Конкретно, эти «исследования» могли служить источником разведданных о Китае – и каналом для получения опия одновременно. Армия Чан Кайши[37]37
  Чан Кайши (Цзян Цзеши, 1887–1975) – китайский политический деятель, военачальник, руководитель Национальной партии (Гоминьдан), глава (1927–1949) гоминьдановской администрации на о. Тайвань.


[Закрыть] терпела затяжное, поэтапное поражение, и у американцев оставалось все меньше «своих связей» в Китае. Поэтому им до дрожи хотелось заполучить в руки контакты, которые Сэнсэй держал в голове. Однако на открытом, официальном допросе подобные вещи не выяснишь. Факты же говорят, что как раз после серии таких «исследований» Сэнсэя и выпустили из тюрьмы безо всякого суда. Уже это заставляет предположить, что состоялась сделка. Свобода – в обмен на информацию… Вторая возможная версия: американцев заинтриговала взаимосвязь между чрезвычайно эксцентричной фигурой Сэнсэя как лидера правых – и его гематомой. Я еще расскажу об этом подробнее, это действительно любопытное наблюдение. Но как бы там ни было, сам Сэнсэй вряд ли знал, почему оставался в живых. Жизнь сама по себе – явление непостижимое; откуда нам знать, почему мы живем на свете? Так и с Сэнсэем. Понять, почему он жив, можно было лишь одним способом: вскрыв ему череп. То есть – очередной тупик… Третья версия связана с «промыванием мозгов». С гипотезой о том, что, посылая заданные импульсы раздражения в мозг человека, можно вызвать у него вполне определенные галлюцинации. Очень популярная гипотеза в те времена. Есть точные сведения, что именно в тот период Соединенные Штаты собирали группу ученых для проведения особых исследований по этому вопросу… На которую из этих трех версий разведка делала главный упор, сказать трудно. Также неизвестно, к каким результатам привели эти «исследования» в конечном итоге. Все это погребено в истории. Правду знают лишь непосредственные участники тех событий: горстка американских офицеров высшего ранга, да сам Сэнсэй. До сих пор ни единому человеку, включая меня, Сэнсэй об этом не рассказывал ни слова – и, видимо, никогда уже не расскажет. Поэтому все, что ты сейчас слышишь, – не более чем мои предположения.

На этих словах он прервал свою речь и негромко откашлялся. Сколько времени прошло с момента моего появления в комнате, я не сказал бы даже приблизительно.

– Впрочем, насчет периода образования гематомы – то есть о событиях вокруг 36-го года – я разузнал кое-какие подробности. Зимой 32-го года Сэнсэй попал за решетку как соучастник запланированного убийства важной персоны по политическим мотивам. Его жизнь в застенке продолжалась до июня 36-го. Остались записи в тюремных документах, заключения медицинской экспертизы, да и сам Сэнсэй не раз при случае рассказывал об этом. Если все это собрать вместе и обобщить, получается следующая картина. Вскоре после заключения в тюрьму у Сэнсэя развилась жесточайшая бессонница. Причем не просто бессонница. Бессонница крайне опасной степени. Трое, четверо суток, а порой и целую неделю подряд он не смыкал глаз ни на секунду. В те времена политических преступников допрашивали особыми методами: не давали им спать, пока не признаются. Над Сэнсэем же старались с усиленным рвением: его дело касалось, ни много ни мало, тайной войны между фракцией Императорского пути и группой Государственного контроля[38]38
  Политическая война, расколовшая японскую армию на два враждующих лагеря в 1930-х гг.


[Закрыть]… Так вот, стоит человеку на таком допросе только попытаться заснуть – как его тут же обливают ледяной водой, секут бамбуковыми палками, слепят глаза ярким светом, выбивая из него сонливость самыми жестокими способами. Несколько месяцев в таком режиме, и практически любой человек превращается в мусор. Участок мозга, ответственный за сон, полностью разрушается. Человек либо умирает, либо сходит с ума, либо же напрочь отучается спать. Сэнсэй ступил на третий путь. Избавиться от бессонницы ему удалось лишь к весне 1936 года. То есть как раз к тому времени, когда образовалась его гематома. О чем это говорит?

– Вероятно, острейшая бессонница вызвала какой-нибудь затор крови в мозгу – и образовала гематому Так?

– Да, такую гипотезу можно выдвинуть, исходя из элементарного здравого смысла. Это первое, что приходит на ум неспециалисту; то же самое, скорее всего, пришло в голову и американским военным врачам. Но все-таки подобного объяснения недостаточно. Я убежден, здесь не хватает еще какого-то важного фактора. Сдается мне – как раз того самого, который и обусловил образование такой необычной гематомы. Подумай сам, ведь на свете немало людей с гематомой в голове; однако же ни у кого еще эта болезнь не принимала настолько странных форм. И к тому же такая гипотеза не объясняет, почему Сэнсэй до сих пор оставался жив.

В его речи и вправду ощущался какой-то здравый смысл.

– Кроме того, история болезни Сэнсэя содержит в себе еще одно загадочное явление. Дело в том, что именно весной 36-го Сэнсэй как бы переродился в другое существо. До этого времени Сэнсэй – посредственность, ничем не примечательный фанатик правых. Родился на Хоккайдо третьим сыном в семье бедняка-крестьянина; в двенадцать лет уехал на поиски работы в Корею; ничего толком не нашел, вернулся домой – и вступил в партию правых. Бравый молодчик, кровь с молоком: лишь бы мечом помахать – вот и все достоинства. Наверняка, и читать-то не мог как следует. Тем не менее летом 36-го он выходит из тюрьмы и начинает расти как на дрожжах, перебирается с одного поста на другой, обретая все больший вес в мире правых. Откуда ни возьмись, обнаруживаются у него и общественная харизма, и убедительность в рассуждениях, и умение срывать овации публики, и политическая прозорливость, и решительность, а главное – выдающаяся способность заставлять общество двигаться в нужном для лидера направлении, играя на слабостях толпы…

Он снова вздохнул и негромко откашлялся.

– Разумеется, в политической философии Сэнсэя никаким альтруизмом не пахло. Но как раз это заботило его меньше всего. По-настоящему он был озабочен одним вопросом: до каких пределов власти он сможет развернуть свою Организацию. Примерно так же, как Гитлер разворачивал свою, вынося напрочь лишенные альтруизма идеи о «жизненных пространствах» и «избранной расе» на общегосударственный уровень. Сэнсэй, однако, таким путем не пошел. Он пошел в обход – теневой, закулисной дорогой. Очень специфическая форма жизнедеятельности: двигать общество изнутри, самому не высовываясь наружу Поэтому-то в 37-м он и поехал в Китай… Впрочем, ладно. Вернемся к его болезни. Все, что я хочу сказать – время образования гематомы в мозгу Сэнсэя и время его перевоплощения совпадают.

– То есть вы полагаете, – сказал я, – что между образованием гематомы и перевоплощением Сэнсэя причинно-следственной связи нет; эти события произошли параллельно, но объединяет их какой-то один определяющий фактор. Так?

– А ты и правда неплохо соображаешь, – заметил секретарь. – Сказано в точку и лаконично.

– Но как все это связано с овцами?

Он достал из сигаретницы вторую сигарету, подбил ее, как и прежде, ногтем с одного конца и зажал в губах. Но прикуривать не стал.

– Рассказываю по порядку, – сказал он.

И комнату вновь затопила гнетущая тишина.

– Нами создана Империя, – внезапно продолжал он. – Могущественная теневая Империя. В наших руках – самые разные сферы человеческой деятельности. Политика, финансы, массовые коммуникации, чиновники, культура – а также многое, многое другое, о чем ты и представления не имеешь. В наших руках – даже те, кто против нас. Все – от сторонников этой власти до ее врагов – находятся под полным ее контролем. Большинство даже не подозревают, что их судьба – в наших руках. То есть Организация создана и действует чрезвычайно утонченными, не сказать – пугающе изощренными, методами. А создал ее Сэнсэй в одиночку, сразу после войны. Стало быть, если Государство сравнивать с судном, Сэнсэй – единоличный Властитель Трюмов на этом судне. Стоит ему открыть кингстоны, и судно начнет тонуть. Пассажиры не успеют сообразить, что случилось, как окажутся на дне морском…

Тут он поднес наконец к сигарете огонь.

– Но даже такой власти, как наша, когда-нибудь приходит конец. Конец Империи наступит со смертью ее Императора. Ведь власть эта создана гением-одиночкой – и поддерживается, лишь пока этот гений жив. Согласно моей гипотезе, всю эту систему он организовал и поддерживал до сих пор благодаря существованию некоего загадочного, лишь ему известного фактора. Умрет Сэнсэй – и наступит конец всему Потому что Организация являет собой не бюрократический аппарат, но – совершеннейший механизм, послушный мозгу одного человека. В этом – суть всей Организации; но в этом же заключена и главная ее слабость. Точнее, была заключена. Со смертью Сэнсэя Империя рано или поздно распадется на части – и ее останки, как пылающие Дворцы Валгаллы, сгинут навеки в пучине Всемирной Посредственности. Продолжить дело Сэнсэя не сможет никто. Владения Империи поделят на части – и величественные дворцы сравняют с землей, чтобы на их месте построить многоквартирные жилмассивы. Мир однообразия и определенности. Мир, в котором нет места для проявления Воли. Впрочем, не знаю: может быть, ты считаешь, что это правильно – все поделить на всех. Но тогда ответь на такой вопрос. Правильное ли дело – строить однотипные жилмассивы по всей Японии, когда в стране не хватает песчаных побережий, гор, рек и озер?

– Не знаю, – ответил я. – Я даже не знаю, уместно ли так вообще ставить вопрос.

– А ты не дурак, – сказал секретарь и сцепил пальцы обеих рук на колене. Даже сцепленные, пальцы эти сразу начали пульсировать в каком-то едва уловимом ритме. – Разумеется, разговор о жилмассивах – всего лишь пример. Объясню подробнее. Вся Организация, по большому счету, состоит из двух частей: головы, которая движется вперед – и хвоста, который своими усилиями эту голову вперед проталкивает. Есть, конечно, и другие органы, которые выполняют другие функции; но в целом именно эти две части и определяют цели и средства Организации. В остальных частях нет почти никакого смысла. Головная часть называется «Органом Воли», хвостовая – «Органом Прибыли». Когда бы и кем ни обсуждалась Организация Сэнсэя – у всех в голове один только Орган Прибыли. И когда после смерти Сэнсэя начнется раздел Империи, все также набросятся на Орган Прибыли. Никто не жаждет ничего от Органа Воли. Ибо никто не может понять, что это такое… Вот о каком «дележе» я хотел сказать. Волю нельзя поделить на части. Она либо наследуется на все сто процентов – либо на эти же сто процентов бездарно утрачивается.

Длинные пальцы продолжали плясать в странном ритме на колене моего собеседника. За исключением этого, все в нем оставалось таким же, как и в начале разговора. Тот же непонятно на что направленный взгляд, те же холодные зрачки, то же правильное лицо без какого-либо выражения. Лицо его было обращено ко мне под абсолютно тем же углом, что и в самом начале встречи.

– И что же такое Воля? – поинтересовался я.

– Концепция, управляющая пространством, временем и событийной вероятностью.

– Не понимаю.

– Никто не понимает. Один лишь Сэнсэй чувствует это на инстинктивном уровне. Говоря строго, здесь необходимо отречься от Самосознания. Именно с этого и начнется настоящая Революция. Выражаясь доступным тебе языком, речь идет о революции, в результате которой капитал воплотится в труде, а труд – в капитале.

– Похоже на утопию…

– Наоборот. Сознание – это утопия, – отрезал он. – Все, что ты слышишь от меня сейчас – не более чем слова. Сколько бы слов я ни произносил, тех проблем, которые охватывает Воля Сэнсэя, ими объяснить невозможно. Разговаривая с тобой, я лишь демонстрирую свою личную зависимость от этой Воли – находясь, кроме того, еще и в непосредственной зависимости от языка. Здесь же нужно, в первую очередь, отрицание Сознания и отрицание Языка. В наше время, когда такие столбовые понятия европейского гуманизма, как «индивидуальное сознание» и «непрерывность эволюционного процесса», теряют свое содержание, любые слова превращаются в бессмыслицу. Бытие не есть проявление чьей-либо частной воли, это явление хаотическое. Ты, сидящий передо мной, – вовсе не индивидуальное существо, а лишь частица всеобщего Хаоса. Твой хаос – это и мой хаос. Мой хаос – также и твой. Бытие – это общение. Общение суть Бытие.

Мне вдруг стало казаться, будто в комнате страшно похолодало – так, что я бы даже не возражал, если бы где-нибудь здесь для меня приготовили хорошую теплую постель. «Ну вот, еще и в постель заманивают», – мелькнуло в голове… Да нет, ерунда. Конечно же, мне просто так показалось. Стоял ранний сентябрь, и за окном вовсю скрежетали цикады.

– Все попытки расширить границы сознания, – продолжал он, – которые вы предпринимали – а точнее, собирались предпринять – в середине шестидесятых годов, закончились полным провалом. И неудивительно: если только увеличивать объемы сознания, не меняя при этом качества индивида, глупо ожидать в итоге чего-либо, кроме депрессии… Вот что я имел в виду, когда говорил о посредственности. Хотя здесь уже сколько ни объясняй, ты все равно не поймешь. Да и я, собственно, не требую от тебя понимания. Говорю же все это лишь потому, что стараюсь быть с тобой откровенным.

Он выдержал очередную паузу – и продолжал:

– Рисунок, который я передал тебе, – копия. Оригинал подшит к истории болезни, хранящейся в одном из госпиталей армии США. Проставлена дата: 27 июля 1946 года. Нарисовано рукой самого Сэнсэя по требованию врача. Как иллюстрация к описанию его галлюцинаций. Так вот, согласно данным из истории болезни, эта овца являлась Сэнсэю в галлюцинациях с необычайной регулярностью. Выражаясь языком цифр, в 80 % случаев, то есть – в четырех видениях из пяти к нему приходила овца. Заметим: не просто овца, а овца со звездообразным пятном на спине… Далее – герб с изображением овцы, который ты видел на зажигалке. Сэнсэй постоянно использует этот герб как свою эмблему, начиная с 1936 года. Как ты, вероятно, уже заметил, на гербе – та же самая овца, что и на рисунке из военного госпиталя. Более того, абсолютно та же овца – и на фотографии, которую ты сейчас держишь в руках. Итак, не кажется ли тебе, что за всем этим скрывается некий особый смысл?

– По-моему, простое совпадение…

Я хотел, чтобы мой ответ прозвучал как можно небрежнее, но это у меня получилось плохо.

– Это еще не все, – продолжал секретарь. – Сэнсэй с большим рвением собирал все об овцах, любую информацию и документы – как официальные, так и «для служебного пользования». Раз в неделю он самолично садился за стол и долго, часами просматривал все газеты, вышедшие в Японии за эту неделю, отбирая из них все статьи и заметки, которые хоть в малейшей степени касались овечьей темы. Я сам постоянно помогал ему в этом. Повторяю, Сэнсэй занимался этим с огромным рвением. Как будто искал что-то одно – и не мог найти. И когда болезнь приковала его к постели, я продолжил эти поиски по своей личной инициативе. Настолько все это меня заинтересовало. Что-то явно было во всем этом, что-то должно было появиться. И вот появляешься ты. Ты – и твоя овца. А это уже, как ни рассуждай, совпадением не назовешь.

Я взял со стола зажигалку и взвесил на ладони. От ее тяжести было приятно руке. Не слишком увесисто, но и не слишком легко. Бывает на свете такая вот приятная тяжесть.

– Почему Сэнсэй с таким рвением занимался поисками овцы? У тебя есть какие-нибудь соображения?

– Да не знаю я. Почему бы вам не спросить самого Сэнсэя? Уж он-то быстро все объяснит…

– Спросил бы, если б мог. Но вот уже две недели Сэнсэй в коме. Боюсь, сознание к нему уже не вернется. А когда Сэнсэй умрет, вместе с ним уйдет в могилу неразгаданной и его Тайна – тайна овцы со звездой на спине. А вот этого я уже вынести не могу. И дело здесь не в личной потере; мною движут гораздо более высокие принципы – личной преданности, например.

Я откинул крышку у зажигалки, повернул колесико, высек пламя – и захлопнул крышку.

– Быть может, мой рассказ тебе кажется чистейшей воды нелепостью. А может даже – ты прав, и все это действительно сплошная нелепица. Но я хочу, чтобы ты понимал: никаких других путей у нас не осталось. Сэнсэй умрет. Умрет единственная Воля. И все, что окружало эту Волю, обратится в пепел. А то, что останется, можно будет выразить разве только при помощи цифр. И кроме этого – ничего. Вот поэтому я хочу во что бы то ни стало найти овцу.

Впервые за время разговора он закрыл глаза и просидел так несколько секунд. Затем открыл – и произнес:

– Вот тебе моя гипотеза. Повторяю: всего лишь гипотеза. Не понравится – тебе лучше тут же о ней забыть. Я предполагаю, что эта овца – прототип Воли Сэнсэя.

– Что-то вроде «зоологического печенья»? – вставил я. Он не обратил на это внимания.

– Скорее всего, овца эта сама забралась Сэнсэю в голову. Году эдак в 36-м. И с тех пор уже более сорока лет продолжает жить у него внутри. Там у нее и лужайки свои, и рощи березовые. В общем – все, как на твоей фотографии. Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что это необычайно интересная гипотеза, – очень вежливо сказал я.

– Это не просто овца. Это очень – особенная – овца. Я желаю ее найти, и мне нужно твое содействие.

– И что же вы будете делать, если найдете?

– Да ничего. Сам я ничего не могу. Всего, что я хотел бы совершить, слишком много для меня одного. Пожалуй, останется лишь наблюдать, как умирают мои желания. Если, конечно, овца не пожелает чего-то сама. Вот тогда я хотел бы сделать все, что в моих силах, для выполнения ее желаний. Ибо со смертью Сэнсэя в моем существовании уже не останется почти никакого смысла.

И он замолчал. Молчал и я. Только цикады продолжали скрежетать за окном. Да деревья в саду ближе к вечеру зашуршали листьями посильнее. В доме же по-прежнему висела могильная тишина. Казалось, флюиды смерти – будто вирусы болезни, от которой некуда скрыться, – заполнили воздух этого дома. Мне представилось пастбище в голове у Сэнсэя. Трава пожухла – и овца навсегда ушла, оставив после себя лишь пустое бескрайнее поле.

– Итак, повторяю: я хочу, чтобы ты объяснил, откуда у тебя эта фотография.

– Не скажу, – сказал я.

Он вздохнул.

– Я говорил с тобой откровенно… И ожидал, что ты будешь так же откровенен со мной.

– Рассказывать я просто не вправе. Если я это сделаю – боюсь, что у человека, который передал мне фотографию, могут возникнуть неудобства.

– То есть, – парировал он, – у тебя есть основания предполагать, что неудобства возникнут у него в связи с овцой?

– Да нет у меня никаких оснований! Просто мне так кажется. Как-то все это с ним действительно связано. И пока я вас слушал, все больше про это думал. Здесь что-то вроде ловушки… Нутром чую, понимаете?

– И именно поэтому ты ничего не скажешь?

– Именно поэтому, – кивнул я и немного подумал. – Вообще, насчет причинения неудобств я могу говорить достаточно авторитетно. Сам я почти в совершенстве владею искусством доставлять неудобства окружающим людям. И поэтому стараюсь жить так, чтобы не было надобности это делать. Хотя, в конечном итоге, именно от этого окружающие испытывают еще большие неудобства. Тут уже, как ни верти, все едино. Доставлять неудобства своим действием я не могу изначально. Не позволяет моя внутренняя установка…

– Непонятно.

– Ну, то есть – посредственность может проявляться по-разному и в разных формах, вот и все.

Я зажал в губах сигарету, прикурил от зажигалки, которую все еще держал в руке, затянулся и выпустил дым. На душе пусть совсем чуть-чуть, но полегчало.

– Не хочешь говорить – не говори, – произнес секретарь. – В таком случае тебе самому придется найти овцу. Это – наше окончательное условие. Если в двухмесячный срок начиная с сегодняшнего дня тебе удастся найти овцу, ты будешь вознагражден и получишь все, чего только ни пожелаешь. Не сможешь найти – и твоей фирме, и тебе самому наступит конец. Согласен?

– А куда мне деваться? – снова пожал плечами я. – Вот только – если здесь какая-то ошибка, и овцы со звездой на спине с самого начала просто не существовало в природе?

– Конечного результата это все равно не меняет. И для тебя, и для меня вопрос стоит так: найдешь ты овцу или нет. Одно из двух – и ничего посередине. В душе мне будет жаль тебя; но, как я уже говорил, твои ставки повысились. Отобрал у других мяч в игре – так уж, будь добр, сам беги и сам гол забивай. А есть там ворота или нет, это твои проблемы.

– В самом деле, – сказал я.

Он извлек из нагрудного кармана толстый конверт и положил на стол передо мной.

– Вот тебе на расходы. Не хватит – позвонишь, добавлю. Вопросы?

– Вопросов нет, есть одно впечатление.

– Какое же?

– В целом вся эта история – какой-то дурацкий бред, в который просто невозможно поверить. Но странно: именно из ваших уст она звучит чуть ли не как чистейшая правда. Могу поспорить, если бы все это пытался рассказывать я, мне в жизни бы никто не поверил…

Губы у моего собеседника чуть заметно скривились. При известной доле воображения это можно было даже принять за улыбку.

– Ты выезжаешь завтра. Повторяю: два месяца, начиная с сегодняшнего числа.

– Но это же адский труд. Двух месяцев может запросто не хватить. Ничего себе задачка – отыскать одну-единственную овцу на такой огромной территории!..

Секретарь, не отвечая ни слова, очень пристально смотрел мне в лицо. Под долгим взглядом этих глаз я вдруг ощутил себя плавательным бассейном, в который вот уже много лет не наливали воды. Заплесневелым бассейном с потрескавшимся дном, без капли воды и без малейшей надежды на то, что когда-нибудь его еще хоть раз используют по назначению.

Человек в черном разглядывал меня с полминуты – и затем очень медленно раскрыл рот.

– Теперь тебе лучше идти, – произнес он.

Что говорить – мне и самому так показалось.