Текст книги "Еще один день на войне. Свидетельства ефрейтора вермахта о боях на Восточном фронте. 1941–1942"

Неужели этот народ не знает кладбищ? Лишь несколько песчаных холмиков. Ни цветов, ни плюща, редко где торчат кресты. Думают ли живые о мертвых? Правда, в русских избах я часто видел фотографии усопших…

18 ноября

Не хватает топлива. Еще 20 километров пути. Приехали в деревню, и без того переполненную солдатами других частей. Отыскал избу, в которой проживают три женщины с детьми и домашней птицей. В углу, на соломе, лежит хрюкающая свинья. В комнате грязно. Дети плюют прямо на пол. Уже подумываем о том, не лучше ли переночевать в хлеву. Но в хлеву нет дверей, там холодно, и сильный ветер поднимает с земли снег. Поэтому волей-неволей придется все-таки заночевать в доме. Мы думаем о родине и удивляемся, почему люди должны так жить…

Несколько дней назад пришла почта. Приходили письма и от раненых, за которыми я ухаживал в Мужинове. Кристель Йонс написал, что благополучно помещен в один из госпиталей на родине.

Чтобы установить протез, обрубок ноги пришлось еще немного укоротить. Альберт Кникрим сообщил, что «Ю-52» доставил его из полевого госпиталя почти до родного города, пролетев 1600 километров. Его уже навещала жена. Благодарные письма, они так трогают меня…

20 ноября

В карауле. Вальтер Н., с которым мы вместе несем службу, говорит о родине. А ведь там очень скоро наступит прекрасная пора. Он просто бредит о предстоящем Рождестве, считает, что к тому времени нас всех отпустят по домам. Снова поползли слухи. Говорят, фюрер направил к нам на помощь свежие войска. Фюрер хочет к Рождеству захватить Москву. Если к тому времени нас не будет дома, то, по крайней мере, Рождество мы проведем в Москве. Возможно, в одной из больших православных церквей.

Нас сменили несколько раньше. Оказалось, во время чистки оружия Груль всадил себе пулю в живот. Он и не подозревал, что в стволе его пистолета еще осталась пуля. Его привезли два часа назад, и сейчас я сижу рядом с ним и жду, когда он очнется от наркоза.

Товарищи, которые находились рядом, когда все это случилось, рассказали, что он крепко схватился руками за живот и пробормотал: «Ну, вот и все». Он знает не понаслышке, что такое получить пулю в живот, потому что сам рыл могилы многим из тех, кто от этого умирал. Доктор Нико сказал, что почка тоже задета. Пуля все еще в животе…

Груль очнулся. Но он пока не до конца отошел от операции и большой дозы эфира. Он увидел мое лицо, какое-то мгновение молча смотрел на меня, но вскоре снова потерял сознание.

Я подготовил лоток для рвотных масс…

В избе живет только одна старуха. Она сидит у старомодной прялки и прядет. Смахивает на добродушную ведьму. Когда на носилках внесли Груля, она перекрестилась. Потом принесла для него кувшин с молоком. После того, как я объяснил ей, что Грулю нельзя пить, поскольку он ранен в живот, она еще долго не могла успокоиться. По-видимому, не понимает, что так может запросто его погубить. Покачав головой, старуха покосилась на мой пистолет. Вероятно, она до сих пор не понимает, что такое война. И не может поверить в то, что люди убивают друг друга…

У Груля сильная рвота. Он пытался держаться от меня подальше, пока извергал наружу желтую слизь. Одной рукой я держал чашу, другой поддерживал его голову. Мы смотрели друг другу в глаза. Груль так ничего и не сказал.

Почему он не говорит, что хочет пить? Я же вижу его глаза…

Что мог сейчас подумать Груль? Он боится меня, потому что ненавидит? Сколько раз он насмехался над Готфридом, над Йозефом и надо мной, называя неженками. Теперь же он лежит рядом и целиком зависит от меня…

Пришел доктор Нико и провел некоторое время у постели Груля. «Вам повезло, что сейчас передышка и я смог немедленно вас прооперировать», – сказал он. Груль ответил, что, как ему кажется, он не вытянет. Что он это чувствует. Но Нико покачал головой: «Нет, вы не должны так думать. Ни в коем случае! Тот, кто так думает, совершает самоубийство».

Груль лежит на одной из маленьких французских полевых коек, которых сохранилось совсем немного. Такие койки и еще несколько матрасов нам в свое время подарил бургомистр Редона, когда увидел, что мы ухаживаем и за ранеными французами…

Фельдфебель тоже навестил Груля. Он принес ему плитку шоколада, которую Груль съест, конечно, – но позже, когда ему станет лучше. Мне он сказал: «Теперь у вас снова есть возможность поработать спокойно».

21 ноября

Первую ночь Груль выдержал. Сегодня я уже могу смочить ему губы. С едва ли не звериной жадностью он посасывает тряпочку, и, если бы я не держал ее пинцетом, он с превеликим удовольствием проглотил бы ее. Его снова стошнило. Он жалуется, что не может сдержать мочу…

Приходил Эрнст. Рассказывал, что сослуживцы пробуют переделать русские сани для перевозки раненых. И что в скором времени нас ждут новые тяжелые бои. Он привез мне почту. Из писем узнаю, что на родине очень рассчитывают на наше наступление и скорую победу. Только вот письма сюда идут по нескольку недель…

Я спросил у Груля, не написать ли что-нибудь его жене. Но он не хочет. «Пока нет», – сказал он. Груль апатичен, почти все время молчит, часто просит морфия…

Готфрид, который сейчас приносит мне паек (поскольку я ни на минуту не могу оставить Груля одного), сказал, что сейчас мы находимся неподалеку от Ясной Поляны, имения знаменитого русского писателя Толстого. Мы говорили о нем.

Толстой! Разве он не хотел, чтобы люди всерьез отнеслись к Нагорной проповеди? Он был не просто русский, он был Человеком. Как мало и как много нужно, чтобы быть Человеком…

Сегодня Груль впервые улыбнулся. Он протянул мне руку и попросил меня назвать его по имени. Поинтересовался, спал ли я ночью. Я сказал, что уже настолько привык к своей работе, что могу засыпать одновременно с раненым и просыпаться вместе с ним. Он спросил, что за книжку я листаю время от времени. «Новый Завет», – ответил я.

22 ноября

Ночь Герман вел себя беспокойно. Он почти не спал. Его часто тошнило зеленоватой слизью. От его былой выносливости мало что осталось. Его руки сделались тонкими, а провалившиеся глаза излучали какой-то необъяснимый страх. Он как будто был в отчаянии. «Помогите мне, – сказал он сегодня доктору Нико. – Не хочу умирать – пока не хочу». Нико привел солдата из первого взвода – такого же крепкого и здорового, каким был сам Герман до ранения. И тот сдал свою кровь для раненого товарища.

Доктор Нико пообещал Герману отбивную, как только тот преодолеет кризис. «Тогда сможете есть все, что пожелаете», – сказал он. «Даже пить шнапс?» – спросил Герман. «И шнапс тоже», – ответил Нико. Теперь Герман верит в то, что выздоровеет. Он хочет, чтобы я оставался рядом.

Утешает то, что у меня есть дневник. «Хотите поставить себе памятник?» – спросил Штоффман, когда увидел мой открытый дневник у койки Германа. «Нет, – ответил я. – Сам хочу стать памятником».

Он на мгновение заглянул внутрь, пробежал глазами, потом произнес:

«Из вас солдат никогда не получится!»

Герман продиктовал мне несколько строчек для своей жены. На поправку он шел медленно, время от времени докучало непонятное бурчание в желудке, видимо, от скапливавшейся там жидкости. Но он полон оптимизма: все скоро пройдет, а значит, недалек тот день, когда они с женой снова встретятся…

Но по правде говоря, я потом начисто переписал письмо. Ни слова о ранении в живот. Я добавил от себя, что он повредил руку, поэтому пока не может писать сам…

23 ноября

Утром Нико вынужден был откачать у Германа жидкость из брюшной полости. Через глотку ему в желудок вставили длинную толстую трубку. Герман сначала не хотел, он вырвал изо рта трубку (опасаясь, что задохнется). Во второй раз он прикусил трубку. Лишь после четырех попыток доктору Нико удалось добиться цели. После этого Герман почувствовал себя намного лучше. От перенесенных мучений у него в глазах стояли слезы. «Хуже, чем повеситься», – проворчал он. Ему было меня жаль…

Баба Александра – так зовут мою хозяйку – попросила меня показать ей мои носки. Теперь я вижу, что она вяжет мне носки, точнее, даже чулки из толстых, как шпагат, ниток. Она и сама носит такие чулки. Они, наверное, очень прочные, но раздражают кожу. Но это ничего. Добродушная старуха варит мне картошку. А сегодня я обнаружил в котелке даже кусок вареного мяса. Наверное, у нее где-то есть припасы. Иначе как тут проживешь? В хлеву у Александры была коза. Коров у многих уже нет. Теперь почти все они реквизированы, потому что снабжение в последнее время оставляет желать лучшего. Приходится искать возможности, чтобы дополнительно прокормиться за счет местного населения. Но на многое здесь рассчитывать не приходится. То, чем люди могут пожертвовать, они отдают нам сами. Возможно, они так поступают из страха. Но мне кажется, что у них есть врожденный дух самопожертвования.

Постоянно приходят тревожные новости о партизанских налетах. Недавно один раненый рассказывал мне, что собственными глазами видел убитых партизанами наших солдат. Они лежали в снегу, почти голые и покрытые ледяной коркой. Партизаны устроили засаду, застрелили их, потом сняли одежду и облили водой. От таких ужасов у многих возникает жестокое желание воздать злом на зло. Но нельзя обвинять в этом только русских…

Сегодня нам по воздуху доставили провизию. Самолет покружил над деревней, потом в снег упало несколько мешков. Один мешок прорвался, и из него высыпались кофейные зерна. Я видел через окно, как солдаты принялись собирать их, погрузив руки в снег и пытаясь набрать побольше. Как я потом узнал от доктора Нико, этот груз на самом деле предназначался для пехотной части, которая находится на две деревни дальше…

У старухи нет даже керосиновой лампы, одна только масляная лампада. Зато у меня изрядный запас свечей. Я зажигаю свечу, как только наступают сумерки. Сегодня, при заходе солнца, несколько красновато-желтых лучей осветили койку Германа, попали на его белые руки…

Эрнст по-прежнему излучает уверенность. По его словам, Гудериан со своими танками уже под Тулой и вот-вот завершит окружение и разгром русских. Эрнст некоторое время работал в канцелярии части и в курсе донесений штаба дивизии. Последние донесения вполне обнадеживающие…

Новое письмо от Ли. Она пишет, что дома все потрясены страшными авианалетами. Но многие женщины «в гордом трауре» поминают павших мужей и стремятся воспитать сыновей «мстителями».

Я спросил у доктора Нико, что он думает по этому поводу. Он улыбнулся. Беспокоиться об этом было бесполезно, в происходящем ничего не изменишь. «Если у меня есть раненый, который, как мне хорошо известно, не протянет и дня, я все равно постараюсь ему помочь». Он напомнил мне одно из высказываний Будды: «Если отвечать ненавистью на ненависть, то когда должна прекратиться ненависть?»

В «Античных строфах» Гёльдерлина я отыскал слова человека, который «видит темное будущее», – и далее говорится: «Он должен видеть смерть и бояться только ее».

Раздавил несколько клопов, ползающих по оклеенным бумагой стенам. Вшей у меня сейчас нет. Александра готовила еду и стирала мое белье.

Снова приходил фельдфебель – навестить Германа. Тот спросил, доволен ли он мной теперь. «Ясное дело», – прозвучал ответ. Я немного напрягся, но, уходя, он посмотрел на меня куда более дружелюбно, чем раньше…

Сегодня Герман снова попросил меня написать его жене. Хотя я по-прежнему не должен сообщать, что у него ранение в живот, но как-то подготовить ее все же нужно…

«Если я вдруг помру…»

Тут он снова испугался. Да, вот такой он. Уверенность и страх поменялись местами.

Мне кажется, Германа все-таки что-то мучает. Может быть, какое-то раскаяние? Он сейчас такой беспомощный. В его натуре борются противоположности, и сдается мне, что сейчас верх берут добрые силы. Когда я в очередной раз листал свой Новый Завет, он попросил меня что-нибудь ему почитать. Я прочитал притчу о блудном сыне. «Хочу отправиться к отцу», – вдруг сказал он и сжал мою руку, державшую книгу…

Мысль о том, что Герман может умереть, не обретя душевного утешения, придает мне новые силы, и я ухаживаю за ним еще больше, чем прежде. Что вдруг делает его таким, что вызывает эти порывы? Наверное, в нем существовали и добрые силы. Но, видимо, есть и нечто такое, что способствует злу. Возможно, мы сами являемся этой силой, как-то поощряем ее, все более отдаляясь от добра. Преодолеть ее означало бы оказать себе наивысшую помощь. Но это требует немалого мужества и терпения.

Баба Александра (ей, по ее же собственным словам, «77 весен») – женщина неграмотная. Не умеет ни читать, ни писать. С тех пор как умер муж, живет совсем одна. Трое детей умерли, еще трое уехали в Москву. Кажется, только теперь она осознала, что, скорее всего, оба ее сына – солдаты. Значит, где-то воюют против нас. А она мне здесь чулки вяжет…

Эрнст рассказал сегодня, что на письменном столе лежит несколько писем от жен тех солдат, которые уже давно похоронены. Так писала какая-то женщина в память о муже, которого она считала живым. А родители Мутца, погибшего еще в первый день вторжения в Россию, попав под сбитый русский самолет, только недавно получили сообщение о смерти сына. Поскольку у них оставалось много марок для посылок, они отправили его товарищам (водителям) несколько теплых свитеров.

Ночь. Я пил крепкий кофе и читал. Герман спит. Рот его слегка приоткрыт. Дышит он часто. Размышляю о произнесенных им сегодня словах: «Боюсь Божьей кары». Я считаю, что, когда человек духовно очищается, отбрасываемая им тень тоже растет и становится чернее. Молюсь за Германа. Неужели Бог накажет его? Нет, он этого не сделает, конечно нет, потому что еще не время… Еще не поздно покаяться. Еще не поздно. Гляжу на свою свечу, которая беспокойно мерцает. Она отбрасывает бледную тень, и я вижу в ее желтоватом отблеске бледное, почти восковое лицо Германа. Может ли существовать тень без света? Значит, есть и свет, а не одна только тень. Все время вижу перед собой лицо Германа и думаю о нем. Он, как никто другой в нашей роте, отличался высокомерием. Для него, по сути, не было ничего святого. Когда он рыл могилу для мертвых, проклинал «унизительную работу», которую выполняет лишь по приказу, идя наперекор собственным убеждениям. Может быть, он вообще ни о чем таком и не думал – уж конечно, не о том, что и его самого когда-нибудь… Господи, прости меня за такие мысли. Желаю ему выжить и здоровья, здоровья… Со вчерашнего дня он изливает наружу то, что, видимо, копилось в нем уже давно. И теперь делится со мной через свои глаза. Это мольба о прощении. Нужно непременно помочь Герману. Он выдержал уже пятую ночь. Еще четыре ночи, и он точно выживет. Если потом не наступит паралич кишечника, он начнет по-настоящему выздоравливать. Да поможет ему Бог…

Когда я раньше беседовал с Германом, он, не стесняясь, произносил то, что сейчас можно слышать чуть ли от каждого: «Последнюю войну мы проиграли с Богом, следовательно, нынешнюю должны выиграть без него». Войну он назвал «природным явлением». Я слышал от него такие слова: «Войны будут всегда, они нужны, потому что на свете развелось слишком много людей».

Как при ослаблении одного чувства обостряется другое, иногда бывает, что при ослаблении физических сил набирает силу духовное начало человека. Но как только организм вступает в стадию выздоровления, силы зла вновь обретают над ним власть. Человек тем более неблагодарен, чем менее беспомощен.

25 ноября

День выдался беспокойный. Герману вновь пришлось делать переливание крови. Снова от человека к человеку по резиновым трубкам и канюлям струилась красная кровь – от сердца к сердцу!

Подкрепленный переливанием крови, Герман снова попросил меня прочитать вслух из моего томика. На этот раз его просьба не прозвучала иронично, наоборот, он попросил дать ему подержать книгу. Я читал ему отрывки из Евангелий, а он жадно слушал и впитывал все в себя, словно губка. И потом искренне поблагодарил меня.

Сегодня Герман спросил меня, не хочу ли я стать его другом.

Герман думает, что доставляет мне кучу неприятностей и хлопот. Он ведь видит, как я по ночам порой не сплю. Он считает, что он у меня в долгу. Но чем больше он очищается от разных «шлаков», тем больше в нем простодушной силы. Это укрепляет меня. Я чувствую, что он чем-то подпитывает меня. Может быть, не он сам. Но что-то исходит и от него. Движет им, делает его более сдержанным, что ли. Он теперь может управлять своими страхами.

Он изгоняет демонов.

Я с удовольствием стал другом Германа. Теперь это человек, который располагает к помощи и дружбе. Любовь сделала его терпеливым и мужественным.

Иногда Герман испытывает сильные боли. Он судорожно сжимает кулаки, чтобы не закричать. Протягиваю ему свои руки, он сжимает их. Потом корчится. Вся жидкость выходит из него в виде желчи или рвоты. Но все молча убираю, вытираю. Расчесываю ему волосы. Мне бы не хотелось, чтобы он смотрелся в зеркало. Беда в том, что у меня нет зеркала, да простит меня Бог. Если бы Герман увидел свое осунувшееся лицо, то, скорее всего, вообще бы не узнал себя…

Баба Александра тем временем закончила вязать мои чулки. Теперь, когда она знает, что ее сыновья, наверное, воюют с нами и могут быть убиты, вряд ли она их мне подарит. Но старуха вручила их мне с таким видом, как будто вязала для собственного сына…

Эрнст говорил, что, согласно поступающим в роту донесениям, непрекращающиеся бои то и дело принимают все более варварские формы. Холод всех на фронте ожесточил. Кому удалось разжиться валенками, снятыми с мертвого русского, тот просто счастлив. У пленных русских была одежда (телогрейки), набитая ватой, в то время как нам до сих пор не хватает зимнего обмундирования. Эрнст сегодня несколько подавлен. Неважные вести с родины. Берлин бомбили. Там живут его родные: родители и невеста.

Германа покусали клопы. У него есть и вши. Они заползают ему под бинты, потому что любят белую марлю. Мне тоже пора давить вшей…

Иногда я так устаю, что приходится на несколько мгновений выходить за дверь. Сегодня меня видел один из солдат похоронной команды, в которую входил Герман. Он позавидовал моей «спокойной» службе. Остальные в карауле. В деревне все спокойно, и для роты вновь привезли выпивку. В одной из изб весело запели. Несколько пьяных солдат швырялись друг в друга снегом. Вот так и продолжается жизнь. Покой заставляет обо всем забыть. До нас с Германом доносятся бодрые песнопения наших подвыпивших товарищей.

Баба Александра принялась вязать чулки и для Германа. Она, словно призрак, бродит по избе. Лицо и руки ее дрожат. Сегодня, когда я сказал ей, что мы хотим в Москву, она спросила меня, чего нам не хватает у себя на родине…

Герман, несмотря на боли, мужественно все терпит. Я верю, что он выкрутится и, может быть, даже чувствует, что я его не брошу. Будь все не так, ну, то есть если бы я точно знал, что Герман умрет, – я бы все равно ему ничего не сказал. До сих пор все засыпали в уверенности, что снова проснутся…

Сегодня к обычным суточным пайкам добавили еще по банке селедки в томате. Я показал банку хозяйке дома, открыл и предложил попробовать. Она облизала кусочек, который я подал ей в ложке. Но потом все выплюнула… Она ест только картошку, капусту и иногда немного соленого мяса. Хлеб она печет из мучного клейстера. Ну, и еще ежедневно пьет козье молоко. Ей хватает. Я отсыпал ей порядочную порцию соли из своих запасов. Она отблагодарила куском мяса…

Мне всегда так неловко, когда приходится на глазах у Германа поедать свой паек. Ему пока разрешено есть только слизистый суп. Я же, напротив, ем хлеб, масло, а в полдень – горячий суп. И мне всегда стыдно. Герман попросил меня съесть шоколад, который принес ему фельдфебель. Сам он еще не скоро смог бы это сделать. А уж когда сможет, то о не съеденном сейчас шоколаде вряд ли придется жалеть. Но я так не могу. И когда я начну есть, нужно будет непременно отвернуться. Иначе я буду выглядеть как человек, который видит перед собой утопающего и ничем не может ему помочь.

Иногда, давая Герману обезболивающие и другие лекарства, я думаю о тех, кто создал эти замечательные вещи. Они заслужили рай. Правда, есть на свете и другие изобретения. И бог знает, что происходит с теми, кто придумывает все новые и новые мучения для человечества. Ад стал бы для них слишком мягким испытанием…

Герман жалуется на нарастающую боль. Доктор Нико осмотрел его рану. Она гноится. Он вставил новые дренажи для откачки гноя. Из-за духоты в нашем лазарете Нико приказал открыть баллон с кислородом.

Эрнст сообщил, что опять раздают ордена. Командующий выделил для этого своего денщика, унтер-офицера канцелярии, начальника финчасти и двух солдат из первого взвода. Врачам и санитарам наград почти не досталось…

26 ноября

Ночью много читал и размышлял. Так увлекся, что совсем забыл о войне. Только вот Герман… он то и дело стонал от боли. Инъекция морфия, которую ему сделали вечером, после полуночи перестала действовать. Поскольку он уже и так получил уйму обезболивающих, больше я дать ему не мог. Это было бы для него слишком. Заснул он лишь под утро. Ночью я много думал о страхе смерти, с которым уже успел познакомиться. Все мы вдруг сделались какими-то слишком хрупкими и уязвимыми, как будто нить жизни становится все тоньше и тоньше. Ослабевает уверенность в себе. Ты становишься трусливым. Но разве обыкновенный, вполне естественный страх – это трусость? Вдруг вспомнилось, как во Франции мне однажды поручили вывозить раненых с передовой. Пока я был один и бездействовал, я боялся. Только когда начал спасать раненых, когда мне пришлось вытаскивать их из самого пекла, я забыл о том, что творится вокруг, да к тому же вся эта смертоносная суета лишь подстегнула во мне желание действовать…

Однажды – это было тоже во Франции – я видел, как пленный французский врач оперирует легкораненых немцев. Наш доктор Нико оперировал тяжелораненых французов. Французский врач работал за вторым операционным столом, рядом с Нико. Француз и немец бок о бок. В то время на меня также легла задача обеспечить продовольствием попавших к нам в плен многочисленных французских раненых. Они лежали в одном помещении с нашими. Когда один француз, раненный в обе руки, в одиночку не смог расстегнуть штаны, чтобы облегчиться, ему помог лежавший рядом немец и терпеливо держал утку до тех пор, пока француз не закончил свое «дело».

Иногда я ужасно устаю. Конечно, я не могу рассказать об этом Герману. Возможно, усталость связана с нехваткой кислорода в воздухе и теплом, о котором моя хозяйка Александра так заботится. Ночью от духоты я даже свалился с ящика, на котором сидел. К тому же кофеин почти не помогает…

Над постелью Германа висит икона. Она покрыта толстым слоем пыли. Это образ Черной Мадонны в желтоватой металлической рамке. Герман этого не видит.

В деревне переполох. Кто-то из наших так увлекся обогревом избы, что печь вспыхнула, и вскоре загорелся весь дом. Люди успели спастись. А вот единственная корова в хлеву погибла, сгорела заживо. Я видел, как плачут жители, склонившись над тлеющими останками своего богатства…

Я рассказал Герману о пожаре. «Ах, – сказал он, – я отдал бы все свое богатство за здоровый живот». Он пообещал, что если останется в живых, то в ближайшее время напишет и навестит меня. У него собственная кузница.

Готфрид показал мне новые фотографии трех своих маленьких детей. Все девочки. Его семья пока не слишком пострадала от войны. Благодаря своему ярко выраженному родственному чувству он очень тоскует. Он из тех, чьи жены пишут чуть ли не каждый день. Иногда, когда почта задерживается, он потом получает сразу больше десятка писем…

Герман тоже получил письмо. Я ему прочитал. Жена, еще не знавшая о ранении (весть об этом она, наверное, получит лишь через две недели), написала, что шлет ему теплую одежду. Чтобы он не простудился…

27 ноября

Герману плохо. Приближается кризис. Организм теряет силы. Доктору Нико вновь пришлось сделать Герману переливание крови. А утром я ввел ему камфару. Его желудок снова взбунтовался. Герман боится новой откачки из брюшной полости. В тот раз было ужасно. «Просто пытки какие-то», – пожаловался он. Когда сидишь с ним рядом – ежедневно, ежечасно, да, да, каждую секунду, – то пони маешь, насколько ты все-таки богат здоровьем – и стыдишься столь незаслуженного благословения. Ты становишься другим, более благодарным – и более смиренным.

Похоже, война всех делает смиренными. Я считаю, что мы должны стремиться не к завоеванию мира, а служить ему. Глубоко убежден в этом. Мы все станем счастливее в хижине смирения, чем во дворце гордости…

Вражеский налет. В соседней деревне разорвалось несколько бомб. Видимо, русские подтянули резервы. Герман испугался, когда услышал разрывы. Он надеется, что мы поможем ему преодолеть кризис. Но в нем опять проснулось какое-то беспокойство…

Герману вновь пришлось откачивать жидкость из брюшной полости. Это было мучительно и для него, и для нас. Герман сделался кротким и послушным, словно наказанный ребенок, а поначалу, подняв руки, просил не прикасаться к нему. Он готов был терпеть какую угодно боль, только не эту. Доктор Нико уговаривал его. До сих пор он обращался к нему на «ты», но потом, когда тот заупрямился, перешел на более «официальный» тон. Но ничто не помогало. Герман вцеплялся зубами в трубку, как разъяренный зверь. И тогда Нико сильно рассердился. Он закричал на Германа, назвал его «мерзавцем» и пригрозил, что если тот немедленно не откроет рот, то он больше не будет о нем заботиться. Только когда Нико отдал приказ собрать все оборудование и, твердо решив больше не возвращаться, покинул хижину, Герман сдался и разрешил нам делать с собой все, что нужно. Потом доктор сказал, что вполне понимает, какую боль он причиняет раненому. Но свою профессию он выбрал не для того, чтобы мучить других людей. «Если бы я переживал за те адские муки, которые вынужден доставлять своим пациентам во время каждой операции, я бы умер на месте. Наоборот, я радуюсь каждой удачной операции». Он долго сидел у постели Германа и, похоже, тоже почувствовал облегчение…

Старуха вернулась в избу только после откачки. Она сразу удалилась, когда поняла, что здесь должно произойти, – и правильно сделала. Но все равно не могла поверить, что мы хотим всего лишь помочь Герману, а не мучаем его…

«Мы не ожесточились, а стали опытнее». Слова, которые говорил мне доктор Нико в Мужинове, подтверждают все мои переживания. Известно ведь, что за добро не всегда воздается добром. Вот я думаю о добром товарище Альфреде, которым всегда восхищался как нашим лучшим санитаром. Однажды, когда его направили в одно из подразделений, чтобы забрать там раненых, раненый русский, которого он тоже хотел спасти, просто застрелил его, хотя у бедняги Альфреда не было с собой никакого оружия. Тогда во мне разгорелось нечто вроде ненависти. Но я верю, что знающий или более опытный человек, как сказал доктор Нико, не должен ожесточиться, потому он человек дела…

Почта с родины. Сейчас для нас собирают зимнюю одежду. Ли пишет, что она тоже сдала свое лыжное снаряжение. «Лишь бы это все послужило скорейшему миру», – написала она.

Возможно, мир еще никогда не был так близок, потому что в этом страшном водовороте все ближе ощущается реальность божественного мира…

Опять чертовы клопы! Доктор Нико говорит, что они буквально везде, во всех хижинах. Здесь он Герману помочь не в силах. Хорошо, что у меня ночью горят свечи. Я ни на минуту не выпускаю Германа из виду. Его взгляд так и застыл на мне, словно от моего бдения зависит его жизнь. Говорить ему тяжело. Его постоянно мучают сверлящие боли, свет меняется с тенью, уверенность уступает страху. Иногда он складывает руки вместе, как будто хочет помолиться. Я и сам молча молюсь за него – и заодно прошу Всевышнего оставить хоть капельку сил и для меня…

Перед домиком военврача выстроилась рота солдат. Через маленькое оконце я увидел, как все замерли, а командиры взводов придирчиво осматривают подчиненных, стремясь выровнять строй. Потом вышел мой шеф с другими врачами. И я увидел, как после небольшого вступления некоторых солдат наградили крестами «За боевые заслуги»…

Сегодня же к Герману зашел начальник финансовой части. Он принес ему жалованье.

28 ноября

Герман выдержал еще одну ночь. У него больше нет боли, и это плохой знак, потому что он сильно сдал, запас жизненных сил в нем сильно уменьшился. Только душа еще теплится. Дыхание становится короче, пульс снова скачет и почти неощутим. Такое впечатление, что организм израсходовал все свои резервы…

Думаю только о Германе. Нынешняя почта так и лежит на столе. Письмо Германа тоже остается невскрытым…

С сегодняшнего дня доктор Нико запретил всякие посещения. Так что Готфрид и Эрнст уже не смогут прийти. Дела у Германа совсем плохи. Я напился крепкого кофе. Моя хозяйка Александра с удивлением обнаружила, что Герман, уже привыкший есть жидкие супы, вдруг отказывается от всякой пищи. Он может пить только чай. Из-за бульканий в желудке он теперь боится любой другой жидкости. Нико велел сделать ему инфузию и ввел для укрепления глюкозу и строфантин. Он не оставляет без внимания ни единой мелочи, но, похоже, чувствует, что вот-вот может наступить паралич кишечника…

В соседней деревне баба Александра узнала, что якобы в одну из ближайших ночей начнется новое сражение. И люди снова будут убивать друг друга. До сих пор ей было известно лишь про убой домашнего скота…

29 ноября

C наступлением сумерек Герман сделался беспокойным, стал трястись, метаться. Мне пришлось держать его за руки. Его глаза были закрыты. Он попросил хозяйку позвать доктора Нико. Тот пришел и ввел раненому строфантин. Около полуночи он вернулся. Герман был еще жив. Нико спросил, не могу ли я сдать кровь. Он сказал, что это необходимо. Прихватив с собой Кирхгоффа и Пунцеля, он энергично взялся за дело. Пунцель крепко затянул мне плечо. Поскольку кровь я сдавал впервые, немного волновался. Нико пришлось несколько раз прикладывать канюлю, пока он не отыскал нужную вену, а Пунцель смог ослабить повязку. При этом Герман держал глаза закрытыми и слабо дышал. Моя кровь (я лежал рядом с ним на носилках), казалось, явно укрепляет его. Он открыл глаза еще во время переливания. При этом я чувствовал, что переливание крови, несмотря на легкое головокружение, доставляет мне удовольствие, потому что я видел конечный результат. Процесс длился недолго. Пунцель слегка похлопал меня по щекам. В знак своего высшего расположения. И предложил подежурить до рассвета. Спасибо ему, я хоть немного поспал. Теперь Пунцель ушел, а Герман лежит рядом со мной. Он сложил руки на груди, неотступно глядя куда-то перед собой. От него веет странным беспокойством…